От проблем исторического образования к новому облику исторической науки

1. Политика власти и школьное историческое образование: 1931–1934 гг.

Большой поворот в политике по отношению к исторической науке, к её идейному багажу, к воспитанию исторического сознания общества шёл, во–первых, по линии реорганизации преподавания истории в учебных заведениях страны. Во–вторых, по линии реформирования научных учреждений, постановки новых задач перед историками, наполнения их деятельности новым содержанием.

Насколько можно понять положение в школьном преподавании истории из бумаг Народного комиссариата просвещения, недовольство условиями изучения этого предмета назревали у школьных учителей задолго до того, как появились известные директивы высоких партийных органов. И ещё до появления известных указующих документов в школьном преподавании истории начали происходить некоторые изменения.

8 октября 1926 г. в методической секции Общества историков–марксистов был поставлен доклад преподавателя школы второй ступени Иоаннисиани «Преподавание истории в школах второй ступени».¹ Открывая заседание, председательствовавший Кривцов говорил: «История до известной степени возвращается в обладание тем правом на существование, которое многие за ней отрицали». Председательствующий ставил важнейший вопрос об учебнике: «С необходимым должным вниманием придётся остановиться на вопросе об учебнике, о типе учебника, о типе преподавания с помощью этого учебника, который вновь встаёт перед нашим советским учительством. Некоторые товарищи ставят вопрос о стандартизации до известной степени учебника, чтобы не было случайных учебников, которые появляются, а затем исчезают, не оставляя после себя следа». Заседание 8 октября, по словам председательствовавшего, было «посвящено месту истории в программах школ второй ступени».² Итак, уже к 1926 г. в среде школьных преподавателей созрело стремление к возрождению истории как учебного предмета, что не могло не быть в определённой степени возвращением к традициям дореволюционного образования. Не слишком беспочвенным было бы предположение о том, что стремление возродить историческое образование не родилось в недрах Общества историков–марксистов, а в виде пожелания (директивы?) было спущено «сверху».

Выступление докладчика Иоаннисиани интересно тем, что оно отражает восприятие рядовыми учителями положения школьного образования и состояния преподавания истории. В первые годы после революции, вспоминал докладчик, «господствовала в школе самая настоящая старая история без каких либо новых идей». С 1920 г. начался поток новых программ. С течением времени «фактическая сторона (в преподавании — А. Д.) сводилась к минимуму, больше подчёркивалось социологическое построение по фазам. Так появилось обществоведение. Новым было то, что изживалась старая периодизация. Практический работник не знал, как ему быть… Недаром в начале 1923 г. появился очень знаменитый циркуляр Главсоцвоса о политграмоте. В этом циркуляре Главсоцвоса говорится, что, дескать, во многих школах оказывается, что систематически повторяются старые исторические зады, что буквально проходится история по старым учебникам… Главсоцвос предлагал по отношению к тем школам, в которых обществоведение не поставлено на должную высоту, т. е. преподается старая история,… ввести в старших классах… преподавание политграмоты как части учебной программы. После этого начинается необычайный нажим со стороны определённых кругов методистов на современность. Всё обществоведение теперь стараются строить, исключительно имея в виду современность. Не раз за последние дни на разных конференциях и съездах особенно ставился вопрос о преподавании истории. Тот, кто был на московских учительских съездах, знает, что московские учителя очень настоятельно говорят о необходимости так или иначе разрешить вопрос об истории. Мы за годы бурно–пламенного увлечения обществоведением упустили из виду, что вообще в нашей школе готовим таких интеллигентов, советских митрофанушек, которые очень нуждаются в услугах фонвизинского извозчика». И далее докладчик подчеркнул: «…История и обществоведение в наших школах не оказывают почти никакого влияния на формирование идеалов нашего школьника. Мы за эти годы усиленно ломали копья за обществоведение против истории, сколько написали книг, сколько было разговоров и какой сравнительно незначительный эффект».³

Участвовавший в заседании М. Н. Покровский, наперекор пожеланиям рядовых учителей, выступил против создания самостоятельного курса истории в школе. «Я боюсь, что если создадим такой курс истории, якобы новый, он будет очень похож на старый курс, и в конце концов будет та же книжная штука, святцы, но с другими святыми. Прежде были святые цари, министры, благодетели человечества, а теперь великие бунтовщики революционеры, социалисты. В известном смысле это будет прогресс: лучше, если дети будут учиться понимать пугачёвщину, чем нелепый "Наказ" Екатерины II…, это будет лучше, но не стоило "проливать столько крови", чтобы достигнуть таких ничтожных результатов». Покровский предлагал создать настоящий курс «диалектического обществоведения», а «в нём будут, разумеется, и элементы истории».⁴ Так что несмотря на настойчивые требования рядового учительства, высказанные на профессиональных съездах, верхушка чиновников–наркомпросовцев стойко занимала позицию людей, отрицавших необходимость истории в школе и ее идейно–воспитательную роль в условиях СССР.

Тем не менее требования учителей о восстановлении преподавания истории настойчиво продолжали звучать на разного рода собраниях. В памяти участников Всесоюзной конференции историков марксистов отложилось воспоминание о том, что на ней «было выдвинуто требование добиться для средней школы программ по истории, которые бы давали цельный исторический процесс».⁵ Так, в конце 1920–х гг. проблема преподавания истории в школе была поставлена не в узком кругу профессионалов, а на Всесоюзной конференции. Требования учителей звучали всё настойчивей и относились в первую очередь к практически–методическим потребностям: нужна программа изучения истории — руководящий и ориентирующий документ, который очерчивает предмет изучения, вычленяет главное в нем и пр. Самая массовая среда, работавшая с историческими знаниями, — школьное учительство — созрела для возрождения преподавания истории.

В директивных документах, исходящих от Центрального комитета партии, поворот в политике по отношению к историческому образованию впервые отразился в 1931г. 5 сентября 1931 г. ЦК ВКП(б) принял постановление «О начальной и средней школе».⁶ В нём народным комиссариатам республик предлагалось «немедленно организовать научно–марксистскую проработку программ, обеспечив в них точно очерченный круг систематизированных знаний (родной язык, математика, физика, химия, география, история) с расчетом, чтобы с 1 января 1932 г. начать преподавание по пересмотренным программам».⁷

Никакого акцента на возрождении исторических знаний в школьном преподавании сделано не было: история помянута последней в приведённом списке. Однако, может быть, в какой–то мере это возрождение предполагалось: в советских школах обществоведение совершенно вытеснило историю, а теперь речь шла о разработке программы по этому предмету. Главное же заключалось во введении системы знаний, в том числе и по истории, вместо тех в большой степени отрывочных сведений, которые внедрялись в сознание школьников до сих пор. Это было пока еще слабое начало движения к новому преподаванию истории.

25 августа 1932 г., накануне следующего учебного года, Центральный комитет партии снова вернулся к вопросу о школьном преподавании и принял постановление «Об учебных программах и режиме в начальной и средней школе».⁸ Прежде всего этот документ по своему объёму гораздо больше, чем предыдущий. Его важность и возросшее внимание партии к проблемам школьного образования были подчёркнуты тем, что его опубликовали на первой странице «Правды» на следующий же день после принятия Центральным комитетом.⁹

Характеризуя итоги выполнения предыдущего постановления, ЦК партии отметил «значительные сдвиги» в школе в связи с «переходом к систематическому усвоению наук на основе определённых учебных планов, программ и расписаний». Однако в этих программах, по мнению ЦК, проявилась «недостаточность исторического подхода к программам по общественным предметам» — «в них крайне слабо даётся представление об историческом прошлом народов и стран, о развитии человеческого общества». В новом абзаце текста, отдельной фразой, подчёркивая таким образом значение этого указания, было написано: «Существенным недостатком является и то, что не разработаны ещё программы по истории».¹⁰ Так высокий орган партии опять, но уже острее заявил о потребности в исторических знаниях, о чём до сих не говорилось в полный голос. Он потребовал снова переработать действующие программы. Однако теперь вместо расплывчатого требования «научно–марксистской проработки», о чём заявлял предыдущий партийный документ, были сформулированы определённые указания: «Значительно (!) усилить элементы историзма в программах по обществоведению, по языку и литературе, географии, иллюстрируя основные разделы и темы этих дисциплин необходимым фактическим материалом, историческими экскурсами и сравнениями». Далее: «Признать необходимым в учебные программы по обществоведению, литературе, языкам, географии и истории ввести важнейшие знания, касающиеся национальных культур народов СССР, их литературы, искусства, исторического развития, а также элементы краеведения СССР».¹¹ В отличие от предыдущего постановления ЦК, «основы политехнического образования» (а это была главная идея, на которой строилась советская школа) в новом документе были представлены значительно скромнее. Скорее речь шла о том, чтобы именно история стала одной из важных основ школьного образования.

Тогда же, осенью 1932 г., быть может, наметилась новая тенденция в расстановке кадров историков. В октябре Тарле, за несколько недель до этого освобождённый из ссылки и сразу же получивший право въезда как в Ленинград, так и в Москву (знаменательный факт!), был принят наркомом просвещения А. С. Бубновым в Кремле. «Блестящий, очень теплый прием… Хотят, чтоб я работал. Сказали: Такая силища как Т[арле] (т. е. я) должен с нами работать», — писал об этом событии историк.¹² Немногим позже Тарле был включен в состав Государственного ученого совета. Судьба Тарле свидетельствует о большом повороте, который переживали партийно–правительственные круги в деле политики по отношению к исторической науке.

18 декабря 1932 г. «Правда» опубликовала передовую статью «Против левацкого охвостья в школьной работе», которая сигнализировала о грядущих переменах в школе. Основной её смысл заключался в пропаганде постоянных учебников и в критике прежних, так называемых рассыпных, пособий. Было решено, что рассыпные учебники не обеспечивали прочной системы знаний. Партийное руководство, вероятно, беспокоило и то, что при таких учебниках было трудно контролировать содержание учебного процесса. При стабильных же учебниках партийное воздействие в этой области можно было бы усилить. Как это обычно бывало, статья в «Правде» играла роль не столько пробного камня, сколько предварительного сигнала, понятного поднаторевшим в чтении партийной прессы читателям. Руководство в данном случае не нуждалось в изучении общественного мнения, оно само через статьи в «Правде» и формулировало и выражало его.

12 февраля 1933 г. Центральный комитет партии принял постановление «Об учебниках в начальной и средней школе».¹³ В соответствии с предварительным сигналом в постановлении говорилось о необходимости издания «стабильных учебников, рассчитанных на применение их в течение большого ряда лет».¹⁴ Постановление осуждало и отменяло «как противоречащие решениям ЦК ВКП(б)» директивные документы Наркомпроса, принятые в 1918–1930–х гг., в которых отрицалась необходимость стабильных учебников. В перечне предметов, по которым нужно было издать учебники, история не была указана. Трудно со всей определённостью объяснить причину этого. Возможно, с написанием учебников по истории решили пока не спешить, дело было нелёгким.

Откликаясь на решение ЦК, Наркомпрос занялся школьными учебниками по истории. 17 февраля 1933 г. комиссия по учебникам истории решила «внести на утверждение коллегии Наркомпроса проект постановления о включении курса М. Н. Покровского "Русская история в самом сжатом очерке" в список стабильных учебников для средних школ».¹⁵

6 марта 1933 г. после утверждения коллегией этого решения в комиссии уже шёл разговор о месте и условиях издания труда Покровского. Правда, между членами комиссии произошел «обмен мнениями» «в отношении текста "Русской истории"», и об этих мнениях было решено доложить заведующему отделом культуры и пропаганды ленинизма ЦК партии А. И. Стецкому.¹⁶ Видимо, ценность книги Покровского то ли в методическом то ли в идейно–содержательном плане вызвала некоторые сомнения.

2 апреля 1933 г., комиссия Наркомпроса по учебникам истории вынесла решение, которое свидетельствовало о значительном повороте в ходе её работы. Видимо, указания, полученные от Стецкого (а они относились к оценке научного наследия Покровского), изменили направление хода мысли у членов комиссии. В частности, стала меняться оценка учебника Покровского от безоговорочно положительной к осторожно критической. Заказ на издание книги Покровского для школ уже был сделан, поэтому комиссия постановила «выяснить вопрос о внесении в этот учебник соответствующих редакционных изменений и купюр и статьи М. Н. Покровского, которая вносит исправления в самый текст учебника».¹⁷ Указание на редакционные изменения и купюры еще могло означать совершенствование книги Покровского в методическом плане, а вот упоминание статьи ученого («О русском феодализме, происхождении и характере абсолютизма в России»), в которой он корректировал свои воззрения на отечественную историю, явно свидетельствовало об исправлении идейного содержания его «Русской истории». Это было уже более значительным делом.

Почти та же судьба была определена и для другого учебника по истории, автором которого был А. И. Гуковский. С ним поступили более сурово. Комиссия признала, что этот учебник «в настоящем его виде не может быть издан в качестве стабильного учебника, но принимая во внимание, что в настоящее время нет никаких учебников по истории, считать возможным после соответствующей переработки издать этот учебник в начале 1933–1934 учебного года».¹⁸

Самые радикальные решения комиссии заключались в следующем: «Привлечь к составлению учебников по истории старых опытных специалистов с точки зрения использования их эрудиции и знания фактического материала. Признать необходимым поручить четвёрке в составе тт. Ванага (председатель), Граве, Панкратовой и Бернадского написать учебник по истории России и СССР, дав им продолжительный срок для этой работы и проведя это задание через ЦК партии».¹⁹

Первые три члена авторского коллектива были учениками Покровского, типичными икапистами, занимавшимися только новейшей историей. По возрасту их ещё нельзя было назвать старыми специалистами. Глава группы Николай Николаевич Ванаг, молодой человек и уже известный исследователь, блестящий лектор, в конце 1920–х — начале 1930–х гг. занимал видные посты в научно–исследовательских и образовательных учреждениях и считался в среде высшей партийной элиты крупным учёным и хорошим организатором.

В. Н. Бернадский имел более солидную профессиональную подготовку, полученную ещё в дореволюционном университете; он–то и считался «старым опытным специалистом».

Как писал биограф Ванага А. Н. Артизов, «отныне подготовка нового учебника становится главной заботой Ванага. Мысли о нём каждодневно тревожат учёного, отражаются в его статьях и выступлениях по поводу событий, казалось, не связанных непосредственно с этой темой».²⁰

Вероятно, никакой письменный источник не сохранил указаний Наркомпросу и авторам будущего учебника, которые дал Стецкий или стоявшие за ним более значительные фигуры из числа партийных идеологов. Судя по решениям комиссии, можно со значительной долей уверенности реконструировать эти указания. Они заключались в критической оценке содержания книги Покровского, которая ранее воспринималась как воплощение марксистского понимания отечественной истории. В речи Стецкого прозвучала новая оценка «старых специалистов»: бывшие идейные оппоненты, в лучшем случае попутчики, теперь оказывались необходимыми в деле работы над школьным учебником. В преподавании истории необходимо было уделить главное внимание фактам и отойти от прежнего увлечения социологическими схемами. В качестве большой и важной перспективной задачи Стецкий выдвинул создание совершенно нового учебника по истории России и СССР. При этом отечественная история оформлялась в качестве отдельного предмета в школьном преподавании. До той поры её материал был слит в едином учебнике с материалами по всеобщей истории.

В течение 1933–1934 учебного года положение с учебниками по истории в школе не изменилось. Мнение о школьных учебниках, сформулированное в Политбюро ЦК, более подробно было освещено в выступлении Кагановича на ХVII съезде ВКП(б). В опубликованной стенограмме заседания съезда этот эпизод освещён так:

«Каганович. Можно было бы привести много примеров того, как часто из небольшого, на первый взгляд, вопроса… вырастают большие и важные исторические решения во всех областях нашей деятельности. Узнаёт ЦК, что у детишек нет учебников. Вызывает товарищ Сталин и спрашивает: как обстоит дело с учебниками? Разберитесь. Затем на Политбюро выяснилось, что у нас постоянных учебников нет.

Сталин. Каждый год учебники менялись.

Каганович. Именно каждый год учебники менялись. Менялись ежегодно и программы. "Левацкие" теоретики отмирания школы доказывали, что, если мы закрепим учебник на несколько лет, это будет тянуть нас назад, а в то же время не замечали, что дети из–за отсутствия учебников малограмотны.»

Название "рассыпной" учебник — это не злая издёвка, не шуточное название, а официальное наркомпросовское название этого рода "учебников". Еще в 1930 г. Всероссийская конференция по учебной книге постановила основными учебниками считать "краевой учебник, в частности, в форме рассыпных книг, краевую газету–учебник и общереспубликанский учебник, в частности, в форме рассыпных книг".

"Рассыпной" учебник действительно состоял из отдельных листиков по всем наукам вместе, или, как говорили, "комплексно".

Не думайте, что листки этого "рассыпного" учебника давали какое–либо систематическое знание. Нет, они просто были разрозненным справочным материалом, т. е. в одном листке в одну кучу смешивались и вопросы арифметики, и русский язык, и сведения по географии, физике, общественным наукам и т. п.

Вот и попробуй, учащийся, на основании "рассыпных" учебных листочков иметь в голове систематизированное знание.

Каждый год Наркомпрос выпускал огромное количество учебников. Расходовал деньги и тратил уйму бумаги на "рассыпные" учебники, и каждый год у нас не было стабильных учебников. Теперь, после решения вопроса, взялись за учебники, школа у нас стала лучше, это бесспорно. С учебниками ещё плохо, но всё–таки в этом году лучше».²¹

Хотя Каганович завершил свой монолог на оптимистической ноте, как это и полагалось на партийном съезде, однако положение с учебниками в школе оставалось пока непростым. Поэтому когда 14 февраля 1934 г. в Наркомпросе заседала подкомиссия по истории, участвовавшие в её работе школьные учителя выступили с резкой критикой условий их учебной работы: «Относительно учебника Никольского приходится сказать, что он нуждается в полной переработке, что он нас совсем не удовлетворяет» (учительница П. Ерик), «Учебник Покровского не является учебником, поскольку он своим текстом не соответствует программе» (А. И. Стражев), «Особенно большой прорыв по истории России, истории России совершенно не знают. Мы ставим категорически вопрос о создании учебника» (А. В. Фохт), «Курс истории России должен быть выделен в самостоятельный курс. Нет основного в … учебнике (Гуковского — А. Д.), нет живого исторического факта» (учитель Тупиков).²²

5 марта 1934 г. вопрос об учебниках по истории стал в повестку дня Политбюро ЦК партии. Никаких стенографических записей на заседании Политбюро не велось. Однако главное событие этого заседания — речь Сталина — может быть реконструирована на основе других источников. Возникает предположение, что участник заседания Стецкий вёл записи либо во время заседания Политбюро либо сделал их вскоре после него. Это заседание было посвящено тому докладу о составлении учебников для школ, который Стецкий приготовил совместно с секретарём ЦК партии Ждановым и наркомом просвещения А. С. Бубновым. Видимо, Стецкий был основным составителем материалов для обсуждения, а более высокие партийно–государственные чиновники только в небольшой мере имели к ним отношение. Как можно себе представить, потребность зафиксировать принципиально важные указания Сталина должна была быть у Стецкого острейшей. От точного представления об этих указаниях зависела его дальнейшая работа.

Почти через неделю после заседания Политбюро, 13 марта 1934 г., Стецкий выступил на расширенном заседании Президиума Коммунистической академии. Сюда собрались историки из разных научных учреждений Москвы для того, чтобы услышать новые идейные «установки» от партийного руководства страны.²³ Речь Стецкого была передана довольно близко к первоисточнику, хотя и с некоторыми сокращениями и изменениями, в статье «О задачах научно–исследовательской работы в области изучения истории», опубликованной в «Бюллетене Коммунистической Академии».²⁴ Кроме того, в Архиве РАН, в фонде Коммунистической Академии, сохранилась расшифрованная, но не правленая стенографическая запись доклада Стецкого.²⁵ В статье выступление Стецкого преподносилось как его личное произведение. Между тем внимательное чтение стенограммы показывает, что перед нами по сути дела пересказ речи Сталина на заседании Политбюро 5 марта 1934 г. с рядом авторских интерполяций Стецкого. Расслоение текста стенограммы позволяет с известной долей полноты и точности реконструировать содержание выступления Сталина на заседании Политбюро ЦК партии.

«На последнем заседании Политбюро был поставлен тов. Сталиным вопрос о преподавании истории в нашей средней школе. Но отсюда, по–видимому, необходимо будет сделать ряд выводов и для преподавания истории в высших учебных заведениях и о разработке исторических наук в научно–исследовательских институтах», — так Стецкий сообщил о главной теме выступления генерального секретаря партии и указал на то, каково было восприятие сформулированных им идей людьми его окружения.²⁶ Сталин, конечно же, говорил только о школе, его интересовало то, что непосредственно было связано с его внутри– и внешнеполитическими задачами, — формирование массового исторического сознания, просвещение и воспитание народа в определённом духе. А партийно–государственное руководство уловило ещё и решительный поворот во взглядах на отечественное прошлое. Оно верно осознало, что толковать выступление Сталина нужно расширительно, то есть, не ограничиваясь школьной постановкой преподавания истории.

Далее Стецкий напомнил о том положении, в котором оказалось дело преподавания истории «три года тому назад»: «История исчезла, её подменили преподаванием общественных наук».²⁷ Если Сталин и не произносил чего–либо подобного, то, понятно, что мысль об этом была ясна членам Политбюро, из неё они исходили, слушая вождя.

«Историю в конце концов восстановили. Были в прошлом году созданы учебники. Но эти учебники и сама постановка преподавания далеки от того, что нам нужно, и об этом говорил т. Сталин на заседании Политбюро», — продолжал Стецкий.²⁸ В его последней фразе чувствуется переложение важнейшей идеи в выступлении Сталина. Видимо, далее он более или менее близко к источнику пересказал это выступление: «Эти учебники и сама постановка преподавания ведутся таким образом, что история подменяется социологией. Это наша общая беда. Мы имеем и в учебниках и в самом преподавании целый ряд схем исторических периодов, общую характеристику экономических систем, но, собственно говоря, гражданской истории, того, как происходили события, как делалась политика, вокруг чего развёртывалась классовая борьба — такого рода истории у нас нет».²⁹ Употребление термина «гражданская история» утверждает в мысли о том, что перед нами близкий к первоисточнику пересказ фрагмента речи Сталина, причём этот пересказ отражает не только смысл, но и лексику генсека, порожденную его церковным образованием.³⁰

«У нас получается странная вещь, — пересказывал Стецкий выступление Сталина. — Одно время у нас совершенно не было русской истории, а русская история подменялась историей революционного движения. Тов. Ванаг писал учебник. Он написал неплохой учебник. В прошлом году, когда речь шла о том, чтобы этот учебник поправить и издать вторым изданием, шел разговор с т. Ванагом что таким образом излагать русскую историю нельзя. Нужно дать представление — существовали какие–нибудь правительства и против кого вообще шло это революционное движение. И как его отражали эти самые правительства. …Если возьмём учебник по промышленному капитализму, то там введён отдел русской истории; возьмём эпоху Петра, оказывается, что о Петре вы найдёте упоминание только построчно — совершенно незаметное замечание. Вообще получилась какая–то непонятная картина для марксистов — какое–то стыдливое отношение — стараются о царях не упоминать и о деятелях буржуазии стараются не упоминать; о Робеспьере, Дантоне и других можно писать, потому что их никак не обойдёшь: это люди, которые были революционерами. Но там, где речь идёт о реакционерах, о царях — их имён стараются избегать. Мы не можем так писать историю! Пётр был Пётр, Екатерина была Екатерина. Они опирались на определённые классы, выражали их настроения, интересы, но всё же они действовали, это были исторические личности, — не наши личности, но об этой эпохе надо дать представление, о тех событиях, которые происходили тогда, кто правил, каковы были правительства, какую политику проводили, какие события разыгрывались. Без этого никакой гражданской истории у нас не может быть».³¹

Думается, что категоричность и афористичность некоторых выражений («Пётр был Пётр, Екатерина была Екатерина», «у нас совершенно не было русской истории, а русская история подменялась историей революционного движения») ясно указывают на автора. Если бы Сталин не высказался таким образом, резко порывая с привычными воззрениями, вряд ли Стецкий сам вставил бы такие фразы в своё выступление. Употребление термина «гражданская история», ещё пока не закреплённого ни в каком партийном документе, а существующего только в устной традиции благодаря его возрождению Сталиным, убеждает в том, что перед нами подробный пересказ речи Сталина с цитатами из неё.

Упомянув, что Наркомпрос уже занялся подготовкой новых учебников, Стецкий снова вернулся к пересказу речи Сталина, причём прямо сославшись на источник: «Нам нужно, по–моему, посмотреть и старые учебники. Тов. Сталин как говорил? Что может быть если новые учебники нельзя в настоящее время создать почему–либо — не хватает сил, может быть переработать старые учебники, которые были построены по такому принципу живого изложения событий. Конечно, подход, точка зрения и самоё изложение в целом ряде мест абсолютно не наши, но они давали представление о том, что происходило. Нужно изучить то, что выходило раньше».³²

Таким образом, исходя из прямых ссылок на Сталина, лексики, употреблённой Стецким, ситуации, в которой он находился, можно с большей или меньшей уверенностью определить в его выступлении фрагменты из речи Сталина на заседании Политбюро 5 марта 1934 г. Можно также предположить, что Стецкий передал практически полностью речь Сталина, все её важнейшие идеи.

В этой речи Сталин впервые со всей откровенностью заявил о необходимости нового освещения истории страны, нового понимания предмета истории. Судя по критическим выступлениям школьных учителей, они ничего не имели против идейного — классово–революционного — содержания своего предмета. Учителей заботило изучение фактов. Смысл выступления Сталина заключался в другом: нужна была иная картина исторического прошлого («русской истории»!) — с государственными деятелями, историческими личностями, политической историей. Должна была измениться оценка деятельности монархов (и, вероятно, не только монархов), освещение событий политической истории («как происходили события, как делалась политика»). История должна была принять традиционный для дореволюционной школы государственно–патриотический характер.

Члены Политбюро вынесли постановление: «Предложить т. Бубнову доложить на следующем заседании Политбюро о постановке в школе преподавания гражданской истории и о мерах, необходимых для улучшения этого дела».³³ Следовательно, вопрос об учебниках предстояло рассмотреть на следующем заседании Политбюро уже подробнее. Как видно из последовавших событий, на это заседание было решено пригласить историков.

Ещё до этого заседания Политбюро 8 марта 1934 г. Бубнов срочно собрал в Наркомпросе большое совещание историков, чтобы, как он сказал, «наметить порядок дальнейшей работы над созданием настоящего стабильного учебника».³⁴ Бубнов отметил главный недостаток — «очень большая перегрузка того, что можно было бы назвать социологической частью, и очень большая недогрузка, а в некоторых местах даже полнейшее отсутствие того, что называется прагматической историей».³⁵ Он предложил для 1934–1935 учебного года просто переделать старые учебники, а к 1935–1936 г. написать новые. В качестве образца следовало взять дореволюционные учебники: «Может быть они написаны совершенно не с нашей точки зрения, но надо вспомнить, как люди укладывали это дело по части древней истории. Так же и с освоением русской истории обстоит неважно. Но мы уже ждать не можем и поэтому мы должны русскую историю из общей истории выделить безусловно. Вот примерно как мы сейчас по директиве Центрального комитета хотим ставить дальнейшую работу над нашими историческими учебниками».³⁶ В выступлении Бубнова явно отражались последние указания Сталина о дореволюционных учебниках как образцах для создания новых учебников.

Собранные на заседание в Наркомпросе историки, в ту пору ещё не информированные Стецким, не слыхавшие «установок» Сталина, были несколько обескуражены содержанием речи наркома и не готовы к столь крутому идейному повороту, о котором их далеко не полно информировал Бубнов. Н. М. Лукин, чей авторитет среди «красных профессоров» в области всеобщей истории был сопоставим с авторитетом покойного к этому времени Покровского в отечественной истории, выступил с предупреждением от увлечений старыми учебниками. «Нужно остерегаться, чтобы в новом стабильном учебнике преобладали все эти даты царствований, войн, битв и т. д. Нам важно знать, когда жил и умер Маркс, Лютер (а не правления царей — А. Д.)», — заявил историк.³⁷

Панкратова сообщила о том, что на варшавском конгрессе историков «целый ряд буржуазных историков–исследователей выступили с активной защитой учебника не просто конкретного, а учебника с ярко выраженной политической и общественной схемой».³⁸ Панкратова полагала, что и советский учебник должен обладать таким качеством.

Ванаг, поддерживая Лукина, сказал, что «основной вопрос… заключается в отборе фактов. Если мы построим учебник по принципу отбора фактов, который имеется в старом учебнике, тогда у нас будет обольшевизированный Иловайский, а нам нужен большевистский Иловайский».³⁹

Видимо, чувствуя, что историки не вполне понимают идейное содержание происходящего поворота и раздражаясь из–за этого, Бубнов решил снова выступить с более резкими по тону заявлениями: «Генриха IV–го или папу Григория VII–го, что вы выкидываете, это самое? Почему это не взять? У вас как папа, как царь — так в шею! Мы достаточно этим персонам надавали в шею, чтобы для марксистского воспитания их соответствующим образом использовать. Это можно сделать. У вас до сих пор есть такой атавизм. Мы живём, слава тебе, господи, долго. Октябрьская революция на громадной дистанции от нас. Надо всё–таки уметь мыслить в соответствии с эпохой. У нас вторая пятилетка — вот какая у нас эпоха! Надо же понять! Все понятия имеют способность меняться. Целый ряд весьма одиозных понятий как "папа", "царь" мы в интересах коммунизма можем поставить на службу пролетарской диктатуре».⁴⁰

Совещание решило создать творческую группу историков для написания учебника по отечественной истории. В нее вошли Ванаг, Панкратова и Пионтковский. Итак, к двум ученикам Покровского был присоединён «красный профессор» с дореволюционным университетским образованием — Сергей Андреевич Пионтковский, окончивший Казанский университет в 1914 г. По предложению Бубнова была организована комиссия во главе с его заместителем М. С. Эпштейном для переделки старых и создания новых учебников. «Надо начать сейчас же работать, немедленно. Срок взять — 12 марта (вероятно, для первого заседания комиссии — А. Д.)» — нажимал на историков Бубнов.⁴¹

Со стенограммой заседания, видимо, когда она была расшифрована и напечатана на машинке, в партийно–государственном аппарате внимательно ознакомились: в ряде мест стенограммы были сделаны пометки красным и синим карандашами. Изучались выступления историков. Были отмечены конкретные соображения по поводу составления учебника, оценка сложившегося положения в системе исторического образования, подчёркнута фамилия Ванага.⁴²

13 марта прошло заседание комиссии по учебникам под председательством Эпштейна.⁴³ На нём присутствовали Лукин, Фридлянд, Панкратова, Ванаг и др. Комиссия сформировала группы авторов для написания учебников как по всеобщей истории, так и по отечественной. Для окончательного редактирования учебников были намечены Эпштейн, Фридлянд и Ванаг.

Уже после того, как Эпштейном были даны рекомендации по написанию учебников и были решены важные организационные вопросы, Эпштейн, не ссылаясь на определённые имена или органы власти, сказал: «Когда обсуждался вообще вопрос об истории, возник вопрос о заголовках. … Не следует ли возвратиться к старым названиям: древняя, средняя, новая и новейшая история…».⁴⁴

Это предложение вызвало резкий отпор Фридлянда («Делать такую вещь методологически недопустимо») и общий шум в аудитории. Видимо, взрыв протеста со стороны историков был настолько силён, что Эпштейн тут же закрыл заседание. А между тем это был пробный шар, вероятно, как–то обговорённый с более высокими инстанциями. Однако «красная профессура» не была готова к такому идейному повороту.

В тот же день состоялось совещание в Коммунистической академии, на котором выступил Стецкий с изложенным выше пересказом речи Сталина об учебниках истории.

Если на заседание Политбюро ЦК партии 5 марта была приглашена небольшая группа специалистов, то на собрание в Коммунистической академии 13 марта собралось уже гораздо более значительное количество учёных из Москвы и Ленинграда. После доклада Стецкого выступило десять человек из разных учреждений. Одна из важных проблем, которую поставил первый участник прений Н. М. Лукин, это была проблема кадров. Партия выдвигала новые задачи, и естественным образом возникал вопрос — кто же будет их выполнять?

«Историей докапиталистических формаций мы совсем не занимаемся, — говорил Лукин. — Надо будет всё–таки создать какое–то центральное, достаточно мощное учреждение, исторический институт… Причём к работе этого учреждения придется привлечь более широкие кадры. Надо признаться, товарищи, что мы недостаточно и неумело используем те немногочисленные кадры близких к нам беспартийных историков, которые ещё имеются в пределах Советского Союза. А между тем именно среди них мы можем сейчас найти специалистов как раз по тем отраслям политической истории, культурной истории, истории международных отношений, по тем отраслям, по которым у нас среди партийных специалистов насчитываются буквально единицы».⁴⁵ Мысль о кадрах, о «крупном историческом научном центре» звучала и в других выступлениях — Ванага, Мильштейна, Невского, Фридлянда, Панкратовой.

Фридлянд предупреждал, что «новый тип учебника будет создаваться остатками разбитой беспартийной интеллигенции, которая, к сожалению, рассматривает за последние дни в связи с разговорами об учебнике — со мной разговаривало несколько человек — так, что, вот, наконец, дадут вздохнуть и дадут возможность обучить вас, историков».⁴⁶

Лукин верно почувствовал близкие перспективы развития советской науки — возвращение к работе историков «старой школы» и возникновение Института истории, в котором соединятся партийные и беспартийные историки. И воспринимал он этот вариант развития как будто спокойно. Фридлянд же относился к наметившейся перспективе с большой тревогой за чистоту марксизма и марксистской исторической науки. Видимо, такие настроения, высказанные и невысказанные, были типичны для «красной профессуры».

«Основная задача заключается сейчас в создании учебников для средней школы, в создании двух учебников, по существу говоря: одного элементарного курса для семилетки и более обширного для десятилетки. Мы уже наметили авторов, — сообщил собравшимся Ванаг. — Но… нужна мобилизация всего исторического фронта на этом участке работы, который, действительно, представляет одно из важных звеньев для того, чтобы сдвинуть с места преподавание истории. Нужно мобилизовать на это дело не только авторов, но довольно широкий коллектив наших историков по созданию таких учебников, по созданию программ».⁴⁷

Ванаг, вероятно, чувствовал себя не очень уверенно в деле создания нового учебника. Член партии с 1918 г., он был временно исключен из неё за троцкистскую позицию в дискуссии 1923–1924 г., проявлял «колебания троцкистского характера в 1927 г.», а потом и в 1932 г., о чём с тех пор был вынужден писать в автобиографических документах.⁴⁸ Ему ли было не понимать всей сложности написания текста учебника не только с точки зрения научной, но и политической! Гарантией от промахов в работе было участие широкого круга лиц если не в написании, то в обсуждении текста учебника.

Историки не дискутировали по поводу нового идейного содержания исторической науки, о котором говорил Стецкий. Это не входило в круг обсуждаемых вопросов, а было директивой высоких партийных органов, лично Сталина, о чём прямо было сказано докладчиком. Вероятно, каждый из тех, кто присутствовал на заседании в Коммунистической академии, мог бы сказать о себе и своей науке словами из выступления Панкратовой на этом же совещании: «У нас была определённая политическая задача. Мы боролись с буржуазной профессурой, нам как раз нужно было на определённом историческом этапе разбить методологические, политические установки буржуазной профессуры. И мы заостряли наше оружие во главе с Покровским по этой линии, мы оттачивали его — в чём состоит сущность нашей марксистско–ленинской методологии. И у нас получился перегиб в другую сторону, у нас получилось забвение конкретно–исторических фактов. Но сейчас мы на новой полосе, сейчас мы на полосе широкого развития исторических знаний, которые должно обобщить, подытожить и помочь нашим ребятам выработать широкую историческую перспективу борьбы за победу социализма в нашей стране и во всем мире».⁴⁹

В ходе выступлений по поводу доклада Стецкого участники совещания ставили и осмысливали все наиболее важные вопросы, связанные с выполнением новых директив партии. Не только власть диктовала историкам указания, но и они — «красные профессора»! — проявляли инициативу: что–то предугадывали, выступали с предложениями, совпадавшими с намерениями власти.

20 марта 1934 г. состоялось заседание Политбюро ЦК партии, на которое были вызваны несколько историков. Воспоминания о нём были записаны Пионтковским в дневнике по свежим следам — 23 марта, следовательно, можно уверенно говорить о высокой степени достоверности этого источника.⁵⁰ Кроме того, об этом эпизоде имеются воспоминания А. И. Гуковского.⁵¹

На заседании Политбюро председательствовал Молотов, присутствовал Сталин. Историков было девять человек. Среди них — Ванаг, Пионтковский, авторы действовавших учебников — Гуковский, Трахтенберг, Ефимов, глава Учпедгиза Вихирев. Почему–то не смогли разыскать Лукина и Панкратову. Доклад сделал Бубнов, потом говорила Н. К. Крупская, а, главное, выступил Сталин, речь которого Пионтковский тщательно воспроизвел в дневнике полностью, а Гуковский передал в воспоминаниях лишь её начало.

Сталин, как писал Гуковский, «не спеша прошёл к столу с материалами и вернулся с какой–то книгой в руке (Трахтенберг тихонько толкнул меня локтем, но я не понял сигнала, по близорукости не разглядев, что это наш учебник) и, стоя в среднем проходе у своего места, начал говорить, обернувшись в нашу сторону. "Меня попросил сын объяснить, что написано в этой книге. Я посмотрел и тоже не понял". Примерно так начал Сталин».⁵²

«Как только начал говорить Сталин, сидевшие в конце зала встали и подошли ближе… На лицах было глубочайшее внимание и полное благоговение. Сталин говорил очень тихо. В руках он держал все учебники для средней школы, говорил с небольшим акцентом, ударяя рукой по учебнику, заявлял: "учебники эти никуда не годятся"… Что, говорит, это такое "эпоха феодализма", "эпоха промышленного капитализма", "эпоха формаций" — всё эпохи и нет фактов, нет событий, нет людей, нет конкретных сведений, ни имён, ни названий, ни самого содержания. Это никуда не годится. То, что учебники никуда не годятся, Сталин повторил несколько раз. Нам, сказал Сталин, нужны учебники с фактами, событиями и именами. История должна быть историей. Нужны учебники древнего мира, средних веков, нового времени, история СССР, история колониальных и угнетённых народов. Бубнов сказал, может быть не СССР, а история народов России. Сталин говорит — нет, история СССР, русский народ в прошлом собирал другие народы, к такому же собирательству он приступил и сейчас. Дальше, между прочим, он сказал, что схема Покровского не марксистская схема, и вся беда пошла от времен влияния Покровского…».⁵³

Сталин отверг все предложения Бубнова по поводу учебников, даже не рассматривая их. Он явно не был удовлетворен деятельностью ведомства Бубнова и, не скрывая, демонстрировал это. Как и в предыдущем своём выступлении, Сталин настаивал на возрождении старого (дореволюционного) преподавания истории, восстановлении прежнего идейного содержания науки. Теперь именно из его уст историки услыхали о необходимости вернуться к традиционному делению истории на древнюю, среднюю, новую.

Если 5 марта Сталин говорил о возрождении «русской истории», то 20 марта он уже подчеркнул особую историческую роль русского народа («собирал другие народы» в Российское государство). Эта роль была государственно–созидательной, подготавливавшей образование Советского Союза. Здесь же звучала мысль об особой исторической роли русского народа («к такому же собирательству он приступил и сейчас») как народа, первым совершившим социалистическую революцию и по мере развития мирового революционного процесса собирающего в этот союз другие народы. Это высказывание Сталина перекликалось с тем, что он писал Демьяну Бедному чуть более трёх лет тому назад — «революционные рабочие всех стран единодушно рукоплещут советскому рабочему классу и, прежде всего, русскому рабочему классу».⁵⁴ В 1934 г. Сталин выразился уже несколько иначе, говоря не о русском рабочем классе, а о русском народе и его особой исторической роли. В этом сказался сдвиг идейной позиции вождя с классовой на национальную позицию, тяга к идее русоцентризма.

Принципиально важным было то, что Сталин связал недостатки в преподавании истории, в её трактовке с именем М. Н. Покровского — «схема Покровского — не марксистская схема». Как и в других случаях, когда неудачи в социалистическом строительстве объяснялись происками и вредительством врагов народа, источник неправильного понимания отечественной истории был персонифицирован в лице покойного историка. В частном разговоре с Е. М. Ярославским Сталин ещё в 1930 г. говорил о том, что Покровские не марксист, что у него много ошибок, которые надо критиковать.⁵⁵ В 1920–х гг., когда Покровский выступал против Троцкого — главного политического противника Сталина, он был вождю нужен. Позже когда Сталин задумал поворот на «историческом фронте», Покровский с его интернационалистской, непатриотической позицией, с его обличительными воззрениями на прошлое России был не только не нужен, но даже и вреден, о чём он теперь счёл нужным сказать публично.

Оба выступления Сталина на заседаниях Политбюро отличались большей откровенностью и ясностью позиции, чем туманные фразы в ранее цитированных документах ЦК партии о необходимости «научно–марксисткой проработки программ» по разным школьным предметам и выступления Бубнова перед историками. Побывавшие на заседании Политбюро получили вполне конкретные указания. Этих указаний было немного, но основная линия в переработке исторического материала как будто была ясна.

Ещё одна деталь. Во время заседания Политбюро выступавший перед Сталиным Бубнов заявил, что его доклад «исходит из того, что говорил Сталин на прошлых заседаниях».⁵⁶ Бубнов употребил множественное число в слове «заседание». Стало быть, выступление Сталина 5 марта по поводу преподавания истории было уже не первым, во всяком случае, не единственным за последнее время. Эта фраза согласуется с тем естественным предположением, что вопрос об учебниках по истории должен был быть поднят до 5 марта и, судя по речи Кагановича на ХVII съезде партии, до съезда как–то обговорён, мотивирован; исходя из этого и была создана комиссия Жданова, Бубнова, Стецкого. Таким образом, примерно во второй половине 1933 г. — начале весны 1934 г. на заседаниях Политбюро ЦК ВКП(б) состоялось не менее трёх выступлений Сталина по поводу учебников истории и преподавания этого предмета. 10 февраля 1934 г. съезд закончил работу. Теперь Сталин мог сосредоточиться на проблемах исторического образования.

В результате заседания Политбюро было решено поручить Стецкому и Бубнову подготовить предложения о составе авторских коллективов для написания учебников.

Через два дня, 22 марта 1934 г., под впечатлением прозвучавших указаний Сталина историки на совещании в Наркомпросе обсуждали границы важнейших исторических периодов — древней, средней и новой истории. Нужно было как–то сочетать традиционное деление мирового исторического процесса и марксистское учение о формациях, дать единую периодизацию для стран Западной Европы и России. Кроме того, Пионтковский вспомнил, что Сталин определил изучаемый предмет как историю СССР, то есть не только русского народа, но и других народов страны. «Материал по истории колониальных народов, которые включаются в историю России по мере завоеваний, надо будет также здесь дать», — говорил он.⁵⁷

Бубнов, как и прежде, раздражался негибкостью историков, их неготовностью быстро, по первой команде воспринять новые воззрения. «Историкам нужно понять, а до сих пор эта установка как следует вами не воспринята и не понята, что это должна быть большевистская история, — вмешался он в дискуссию.– Разговоры здесь — это всё разговоры не нынешние. Здесь у товарищей проскальзывало между словами, и это очень характерно, что эта задача является каким–то шагом назад, что это отказ от марксизма, от марксистского взгляда на историю и т. д. Ясно, что вы этой установки не воспринимаете, как следует не вникли». И позже обронил с той же злостью и долей чиновничьего высокомерия: «У нас верхоглядства и легкомыслия у так называемых учёных еще сколько угодно».⁵⁸

Фридлянд, понимая, что потерпел поражение в том споре, который он начал чуть больше недели тому назад с Эпштейном, с прискорбием говорил Бубнову: «Мы должны признаться в одном, что то воспитание, которое получило определённое поколение историков, не способно пока дать того учебника, который вы просите. Здесь нужно будет пройти необходимые курсы для ликвидации их недостаточной квалификации. …После 15–16 лет нашей работы (с 1918–1919 гг. — А. Д.), которую мы проводили по линии проблемы "формаций", слышать о том, что снова вводится понятие древней, средней и новой истории — тяжело, товарищи… Понятно, что реформа, которая нам предлагается, является огромной воспитательной работой и перестройкой всего нашего исторического сознания».⁵⁹ И позже, уже в конце марта 1934 г., выступая со статьей в газете «Известия», Фридлянд стоял на том, что идейный багаж советской исторической науки остаётся прежним. От историков требуется давать не только «продуманную подлинно научную марксистско–историческую схему», но главным образом — «историческую конкретику»: «Классовая борьба и революционная история — дело рук не анонимов, а живых, реально действующих во времени и пространстве классовых групп и лиц».⁶⁰

На том же совещании 22 марта 1934 г. Ванаг высказал точку зрения, близкую к позиции Фридлянда: «Я понимаю директиву ЦК таким образом, что, вводя сейчас новые наименования, мы должны разделаться со старым наследием. А старое наследие заключается в том, что мы сводили изучение истории к тому, что занимались только изучением исторических формаций. Пора дать плоть и кровь этой истории. Так я понял замечания товарища Сталина по этому вопросу. Надо построить дело (создания учебников — А. Д.) таким образом, что основной упор мы берём на дальнейший период и даём социалистическое строительство».⁶¹ Как стало ясно позднее, последняя мысль в этом высказывании Ванага была ошибочной. Власть хотела получить рассказ о великой и героической, уходящей в далёкое прошлое истории России, русского народа, объединителя других народов, а не только прославление социалистического строительства. Так как совещание было собрано, по выражению Бубнова, «только для предварительной ориентировки», то есть, можно понять — для обмена впечатлениями и мнениями, то никакого важного решения оно не приняло. «Политбюро выделило специальную комиссию, которая будет это дело решать», — заявил нарком просвещения.⁶²

28 марта и 15 апреля 1934 г. состоялись совещания авторов будущего учебника истории. Ванаг рассказал о работе над учебниками. Было постановлено, что хронологические рамки будущего учебника должны охватить время «с древней Руси до конца пятилетки». В решении совещания говорилось:

«Закрепить за каждым автором написание следующих разделов в учебнике:

1. От древнейших времён до XVI в. включительно — т. Греков,

2. XVII и XVIII вв. — т. Пионтковский,

3. XIX и XX вв. — т. Ванаг,

4. Октябрьская революция и строительство социализма в СССР — т. Панкратова».⁶³

Было решено подать к 5 мая Ванагу проспект разделов учебника. «Представленные проспекты обсудить в группе с привлечением педагогов не позже 15 мая с тем, чтобы к 20–му мая представить его на утверждение в Наркомпросе. Срок окончания редакционной работы установить 1.II.1935».⁶⁴ Авторы выработали следующие общие принципы:«

1. Учебник должен представить собою систематическое изложение фактов в их исторической последовательности.

2. Обобщение даётся в порядке изложения фактов и в тесной связи с ними, обобщение вне показа конкретно–исторических фактов в учебнике не должно иметь места.

3. Каждый раздел учебника содержит как политическую, так и экономическую и культурную историю (элементы истории науки, литературы, искусства и т. д.), которая строится на показе основных фактов истории (политических событий, революционной борьбы) и основных исторических деятелей».⁶⁵

Таким образом, уже весной 1934 г. историки сформулировали замысел учебника, значительным образом отличавшегося от всей предыдущей учебной советской литературы. В этом замысле был подчёркнут хронологический принцип построения учебника, широкое понимание предмета истории, наконец, освещение деятельности личностей в историческом процессе. Были чётко установлены график, объем работы и исполнители.

29 марта группы авторов, предложенные Бубновым и Стецким, были утверждены Политбюро.⁶⁶ Первоначальный состав авторского коллектива изменился. Среди авторов будущего учебника трое были членами партии, историками–большевиками, причём один из них — Пионтковский — с дореволюционным образованием. В коллективе появился специалист «старой школы» Греков. Он всё более переходил на партийные позиции, подчёркивал свою лояльность по отношению к власти. Изменения в составе авторов учебника говорили о росте требований к их квалификации, о развитии политики сближения власти со «старыми специалистами».

3 апреля в соответствии с мыслью Сталина, высказанной 20 марта на заседании Политбюро, Бубнов издал приказ о восстановлении исторических факультетов в университетах. К 28 апреля нужно было разработать учебные планы этих факультетов, а с 1 сентября 1934 г. они должны были начать работу.⁶⁷

Новые веяния в исторической науке из Москвы дошли до Ленинграда. 15 апреля 1934 г. перед своими сотрудниками выступил директор Института истории Григорий Соломонович Зайдель с докладом «Основные задачи историков».⁶⁸

Зайдель был типичным икапистом, одним из первых учеников Покровского, «историком рабочего движения и социализма», как он сам называл свою специализацию.⁶⁹ В 1913–1917 гг. он состоял в Бунде (еврейском рабочем союзе), а в 1919 г. вступил в партию большевиков.⁷⁰ Помня о своём сомнительном политическом прошлом Зайдель должен был демонстрировать особую партийную принципиальность. Кроме того, он и по своей должности был обязан проводить партийно–государственные «установки» для исторической науки, ведь кроме директорства в Институте истории он был ответственным редактором журнала «Проблемы марксизма» и членом Ленинградского обкома партии. Об этих его постах было хорошо известно всем. Но мало кто знал, что Зайдель под кличкой «Буревестник» был ещё и агентом ОГПУ.⁷¹

Целью его доклада 15 апреля было «выяснить некоторые важнейшие задачи, которые падают на нас в связи с рядом мероприятий партии и правительства».⁷² Не пересказывая всего содержания многословного и не всегда ясного по смыслу доклада Зайделя, обратим внимание главным образом на идейное содержание истории в его освещении.

«Прежде всего надо восстановить некоторые факты, связанные с вопросом периодизации исторического процесса, — говорил Зайдель, имея в виду возрождение деления истории на историю древнюю, среднюю и новую.– Эта периодизация… ни в коей мере не впадает в противоречие с нашей марксистской периодизацией».⁷³ Эту мысль Зайдель подчёркивал потому, что его сотрудники, как и москвичи, выражали сомнения в марксистском характере такой периодизации: «Наше ухо, когда оно слышит о названии таких учебников, оно воспринимает это название как некоторое движение назад. В ряде случаев мне такие вопросы задавали». Прежние названия — феодализм, античный способ производства, — по словам докладчика, несли в себе исключительно экономическое содержание: «Но всё это еще не история, ибо история заключает в себе не только экономическое описание тех или иных периодов, а заключает в себе историю классовой борьбы, в первую голову историю людей, которые играют ту или иную роль в этом историческом процессе, историю, наконец, целого ряда идеологических, политических и прочих течений».⁷⁴

Зайдель указал на рост внимания к истории докапиталистических обществ: «Социалистическая культура и её расцвет немыслимы без глубокого, органического освоения в нашем понимании всего наследства, которое нам оставили прежние формации общественно–экономические. Мы осваиваем культурное наследство всех прежних общественно–экономических формаций».⁷⁵

Говоря о том новом, что нёс с собой «поворот, как некоторые называют, в изучении истории», Зайдель всё же особо подчеркнул ценность сделанного Покровским: «Мы не отказываемся от наследства М. Н. Покровского и продолжаем глубокое изучение этого наследства и самокритику, которую всегда проводил М. Н. Покровский при своей жизни».⁷⁶

Как один из авторов будущего школьного учебника по истории средних веков и новой истории Зайдель обратился к проблемам написания этого учебника: «Мы привыкли так писать: сначала сказать несколько слов об экономике и привести пару иногда интересных, а иногда и очень скучных цифр, затем сказать, какая сволочь Пуанкаре, затем рассказать о том, как протекает революционная борьба, например, развитие идеологии.

(В настоящее время следует — А. Д.) показать во всю ширь сплетение всех этих явлений исторически, показать экономику тогда, когда нужно её показать, не всегда её нужно показывать; всё то, что мы пишем, является отражением социально–экономических формаций, и это нужно показать вне цифр, и показать, какое значение имеет то или иное техническое открытие, какое значение имеет та или иная философская или, предположим, литературная работа. Перед нами встал вопрос, и мы пришли к выводу, что нам для средней школы необходимо в качестве стержня брать политическую историю и на этой политической истории уметь показать, что эта политика не есть производное, вместе с тем уметь схватить всю совокупность проблемы, весь переплёт — и классовую борьбу, и экономическое взаимодействие, влияния и проч. …Мы должны идти по стопам Маркса, Ленина, Сталина таким образом, чтобы мы давали целостный исторический процесс и показывали в этом историческом процессе не только отдельные классы, но и отдельных людей».⁷⁷ Зайдель не предлагал, подобно Лукину, соединить историков в одном центральном учреждении. Он представлял себе будущее науки в координировании усилий исследователей, распределённых в разных научных центрах.

Соглашаясь с докладчиком, участник совещания Фендель предупреждал против отрицания наследия 1920–х гг. некоторыми коллегами: «По таким настроениям надо несомненно ударить». Главным недостатком в преподавании истории, по словам выступавшего, являлось «совершенное непонимание конкретных лиц», то есть непонимание роли исторических личностей.⁷⁸

Годес возражал Зайделю, не соглашаясь с ним в том, что новая периодизация истории, не противоречит «нашим установившимся марксистским представлениям». «Я против истории феодализма, пожалуйста, без "измов", — говорил он. — Почему древний мир не назвать собственным именем — история античного общества. Средние века … почему не назвать историей феодального общества в Западной Европе…?» Уходя, как он говорил, от «штамповки» (т. е. схем, ярлыков — А. Д.) в преподавании, Годес предложил воспользоваться «тем наследством, которое нам оставлено старой (дореволюционной — А. Д.) наукой и прежде всего в виде огромного фактического материала, но этот конкретный материал, конечно, прошёл через призму старой буржуазной науки, и поэтому нашей задачей является борьба против всякого рода штамповки. Надо использовать живых носителей этого наследства… Мы должны использовать старых специалистов, конечно, не понижая своей партийной бдительности».⁷⁹

Последний выступивший в прениях Алимов говорил о проведении периодизации в истории стран Востока, одобряя схему, предложенную партийно–государственными органами: «Это новое деление не только не изменяет, а, наоборот, уточняет общее наше марксистское деление исторического процесса».⁸⁰

Быть может, многословность доклада Зайделя несколько утомила аудиторию, и выступавших оказалось мало. Докладчик ожидал более заинтересованной реакции, обязательной на собраниях партийной активности; но не было ни того ни другого. «То обстоятельство, что сегодня выступило очень мало людей, свидетельствует о том, что у нас перелом ещё не создан, — такой угрожающий упрёк бросил Зайдель своим слушателям. — Дело обстоит хуже, чем даже можно было думать. Товарищи не продумали, очевидно, всех тех вопросов, о которых я говорил, потому что из моего доклада, конечно, никак не следует, что всё ясно, и целый ряд вопросов, очень серьёзных вопросов, не поставлен».⁸¹

Соображения Годеса относительно периодизации Зайделю не понравились: «Мне кажется всё–таки, что если бы мы продолжали настаивать на понятии античного общества или, например, истории феодального общества, мы бы к той отмычке, которая у нас сейчас имеется, не пришли бы, потому что когда мы пишем "история античного общества", мы понимаем конкретное общество, расположенное там–то и там–то, на берегу Средиземного моря, но это не настоящий вопрос об истории античного общества как о социально–экономической формации, потому что рабовладельческая формация как таковая, она была и классическим образом выражена там, но мы не можем говорить, что она не была в других местах».⁸²

В этом споре Годес ставил акцент на изучении эмпирического материала вместо общих рассуждений о формациях, а Зайдель подчёркивал теоретическую сторону вопроса. В дальнейшем советская наука чаще всего использовала ещё более традиционные названия, особенно в практике преподавания — «история древнего мира», «история средних веков».

Отвечая на другие вопросы, Зайдель осторожно высказался по поводу использования старых специалистов и возразил против концентрации историков только в Комакадемии, что было предложено в ходе прений по его докладу.

Так ленинградские историки обсуждали совершавшийся поворот. В отличие от москвичей, более близких к центральным партийным органам и, следовательно, более информированных, ленинградцы считали возможным спорить о содержании полученных директив, тем более, что они носили не такой конкретный характер, как сообщённое москвичам («Пётр был Пётр, Екатерина была Екатерина»), да и не были подкреплены авторитетом Сталина. Зайдель не увидел ни перспективы централизации исторических учреждений, что почувствовал Лукин, ни проблемы использования «старых специалистов», не знал о новом отношении к Покровскому. Его коллеги верно уловили традицию дореволюционной науки в тех новациях, которые теперь им предлагала власть. Ясен был и переход от социологических построений к исследованию эмпирии, от преувеличенного внимания к экономике к освещению политической истории, в частности деятельности выдающихся личностей. В целом же ленинградцы более крепко держались традиций 1920–х гг. С такими настроениями и взглядами историки — «красные профессора» пришли к той дате — 16 мая 1934 г., которая по установившейся традиции считается рубежной в истории советской исторической науки.

Одновременно с «красными профессорами» известия об изменении политического курса по отношению к истории жадно ловили и «старые специалисты». Уже первые шаги, направленные к возрождению исторического образования в начале 1930–х гг., не могли пройти мимо их внимания, внимания людей, для кого исследование и преподавание истории было делом жизни. В конце марта 1932 г., находясь в ссылке, в Семипалатинске, Бахрушин получил письмо от Дружинина, с которым вместе работал в Московском университете и одновременно по одной и той же статье трудового законодательства был уволен в роковом 1930 г. из–за ареста обоих историков по Академическому делу.

Письмо содержало важные новости: «Школьные программы по истории уже выработаны (античному миру отведён целый год, средневековью — тоже) и должны быть введены в практику. Несомненно, возникнет большая потребность в школьных преподавателях, и это с неизбежностью выдвинет новую задачу — возрождения исторических дисциплин в высших учебных заведениях. До сих пор они сжимались и постепенно исчезали… Теперь нужно ждать обратного течения».⁸³

На совещании 22 марта 1934 г. Фридлянд, особенно опасавшийся отступления от марксизма, возврата к старой науке, упомянул об одном академике, фамилию которого стенографистка не уловила. Этот учёный, как говорил Фридлянд, «мне срочно звонил на квартиру, чтоб иметь со мной беседу. Он говорит: "Говорят, начинается радикальная перекройка, переворот в науке, так вы, товарищ Фридлянд, не мешайте этому перевороту, ради бога, мы вас очень просим"».⁸⁴

Зарубежный наблюдатель–эмигрант С. Гессен совершенно верно отмечал: «Осенью 1932 г. школьная политика советской власти вступила в новую характерную фазу своего развития». Он указал на «восстановление структуры старой (дореволюционной — А. Д.) школы» и учебных предметов. «Присматриваясь к новым учебным планам, поражаешься, насколько они напоминают традиционные учебные планы школы "буржуазных государств"».⁸⁵

Уже с началом новой политики ЦК партии в области школьного образования людям, хорошо помнившим дореволюционную гимназическую систему, было ясно, что идёт ее «возрождение», «восстановление» — эти употреблённые ими слова хорошо и точно обозначали суть происходившего процесса.

15 мая решение Политбюро ЦК партии от 29 марта было оформлено как совместное постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР и 16 мая опубликовано в «Правде» под названием «О преподавании гражданской истории в школах СССР». В архиве сохранился машинописный экземпляр этого постановления с правкой заместителя председателя СНК В. В. Куйбышева.⁸⁶ Небольшие и малозначительные вторжения Куйбышева в текст не касались смысла документа. Куйбышев лишь подправлял стиль и логику изложения, видимо, учитывая то, что постановление адресовано рядовым школьным работникам, а потому язык его должен был быть доступным и простым.

В этом получившем особую известность постановлении, как и в выступлениях Сталина на заседаниях Политбюро, говорилось о необходимости преподавания «с изложением важнейших событий и фактов в их хронологической последовательности, с характеристикой исторических деятелей».⁸⁷ Осуждался «отвлеченный и схематический характер» преподавания истории. Говорилось о восстановлении исторических факультетов в университетах, об организации написания учебников. Однако этот официальный документ далеко не был столь же откровенен, как выступления Сталина. Никаких конкретных указаний по поводу того, как именно теперь нужно оценивать те или иные исторические явления этот документ не содержал.

В историографической литературе утвердилось мнение о благотворном влиянии постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР на развитие исторической науки. Новейший исследователь А. Н. Артизов заявил, что этот партийно–государственный документ «не даёт оснований для негативной оценки».⁸⁸ Он противопоставил это постановление более позднему (тоже 1934 г.) указующему документу — «Замечаниям» Сталина, Жданова, Кирова по поводу проспекта учебника по истории СССР. Постановление, по мнению Артизова, давало ход «объективно назревшей реформе в системе подготовки кадров», а «Замечания» дополняли его «смирительной рубашкой, стеснявшей развитие отечественной историографии».⁸⁹ Положительную оценку постановления Артизов вывел из соображений о том, что «в школе окончательно формируется стройная система преподавания истории, в основе сохранившаяся до наших дней. Воссоздаются исторические факультеты…, во главу угла ставится качество подготовки специалистов исторического профиля. Неразбериху с использованием многочисленных учебников… предлагается заменить стабильными учебниками… В преамбуле постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР, выдержанной в спокойных тонах, отсутствуют обвинения в адрес ученых и научных школ».⁹⁰

Действительно, постановление предполагало введение таких мер, которые совпадали с интересами развития исторической науки. Но если в постановлении Артизов не заметил той «смирительной рубашки», которая в дальнейшем стесняла развитие науки, то только потому, что авторы документа лишь собирались приступить к её кройке. «Стабильный учебник» (книга) заменил собою не «неразбериху» (ситуацию), а разнообразные учебники. «Неразбериху» же сменили и полная определённость в характере, содержании, объёме преподававшихся исторических знаний и положение безальтернативности, контролируемое соответствовавшими государственно–партийными органами. Единый «стабильный учебник», составленный под присмотром партийного руководства, утверждённый в соответствующих инстанциях, призван был обеспечить единство во внедрении в общественное сознание совершенно определённых идей.

Для тех историков, кто на протяжении весны 1934 г. принимал участие в многочисленных совещаниях и заседаниях высоких партийно–государственных органов, в этом постановлении по сути дела не было ничего нового: требования к изменению идейного содержания истории были предъявлены раньше, коллективы авторов для написания учебников были сформированы за полтора месяца до постановления, принципы подачи материала в учебнике также были выработаны самими авторами, примерно тогда же был издан приказ об организации исторических факультетов. Таким образом, этот документ только оформил уже решённое и выясненное ранее, а — главное — объявил об этом всей стране. Сам факт объявления говорил о том внимании, с которым власть относилась к преподаванию истории и призывала оценить этот факт.

Постановление ЦК партии и правительства 15 мая 1934 г. завершало собою поворот к новой политике по отношению к исторической науке и историкам, преподаванию истории, формированию исторического сознания у населения СССР. Партийно–государственное руководство начало поднимать статус исторической науки. Она становилась одной из основ преподавания в школе. Однако инициаторы и руководители новой политики не спешили открыть смысл этой политики широким массам. Слишком уж отличались старые и новые оценки разных явлений прошлого.

2. Историки в поиске новых подходов: разработка теории исторического процесса

Высказанные Сталиным в 1934 г. идеи о возвращении к прежней периодизации (история древнего мира, средних веков, нового времени) ориентировались не только на периодизацию, принятую в дореволюционной науке. В это время и советские историки, независимо от указаний сверху, вернулись к традиционному делению всемирно–исторического процесса, насыщая его марксистскими соображениями и идеями. Трудно сказать, насколько Сталин вникал в положение дел внутри советской науки в конце 1920–х и самом начале 1930–х гг. Но во всяком случае его выступление весной 1934 г. с идеей о возвращении к традиционной периодизации истории вписывалось в те новые теоретические представления, которые формировались у советских историков на рубеже 1920–х — 1930–х гг.

Как это хорошо известно, в среде учеников Покровского уже при жизни учителя возникли сомнения в правильности его идеи торгового капитализма как закономерной стадии всемирной истории (вместе с тем и российской), что вызвало дискуссию в 1929–1930 гг. Эта дискуссия получила освещение в «Очерках истории исторической науки в СССР».⁹¹

Первая вспышка дискуссии произошла в связи с выходом в свет книги директора Аграрного института Коммунистической Академии Сергея Митрофановича Дубровского «К вопросу о сущности "азиатского" способа производства, феодализма, крепостничества и торгового капитала». Автор выдвинул идею десяти общественных способов производства, что, конечно, было ещё далеко от утвердившейся позднее пятичленной системы общественно–экономических формаций. Отметим, что Дубровский призвал отказаться от признания специфики восточных стран по сравнению со странами западноевропейскими и, следовательно, от представления об азиатском способе производства. Таким образом, страны Востока были отнесены к числу рабовладельческих. Эта идея в конце концов вошла в принятую советской наукой теоретическую схему всемирно–исторического процесса. Она, что было важно для власти, нивелировала историю разных стран и утверждала единую западноевропейскую модель их прошлого. Как не без оснований считал К. Ф. Штеппа, соображения Дубровского имели антитроцкистскую направленность и должны были показать общие черты с другими обществами в социальном устройстве Китая как в прошлом, так и в ХХ в. Исходя из этой мысли, китайская революция 1920–х гг. должна была покончить с пережитками феодализма. В ней восставшее крестьянство единым фронтом выступало с прогрессивной буржуазией, что потом должно было перерасти в социалистическую фазу революционного движения. Именно из такого понимания исходил Сталин в своих воззрениях на революцию в Китае.⁹²

Примечательно, что Дубровский писал не об общественно–экономических формациях, а о способах производства, подчёркивая экономический критерий в операции периодизирования. И это вошло в теоретический багаж советской науки, которая впоследствии, особенно в учебной литературе, сводила всё богатство общественной жизни к способу производства и употребляла термины «социально–экономическая формация» и «способ производства» как синонимы. Кроме того, что отмечено в «Очерках истории исторической науки», Дубровский призвал отказаться от представления о торговом капитализме как особой стадии общественного развития, что также нашло поддержку у историков.

Перечисленные идеи получили развитие в ходе дискуссий в 1930 и 1931 гг. В это время в Коммунистической академии широко обсуждался вопрос об обширной разработке наследия классиков марксизма, которое должно было стать основой научной работы для исследователей. Это обязывало глубже познакомиться с трудами основоположников марксизма.

Однако целостной теоретической картины развития и смены социально–экономических формаций в отмеченное время историки ещё не дали. Вероятно, главная причина этого заключалась в отсутствии у учеников Покровского нужных эмпирических знаний по истории докапиталистических обществ. Одних общих соображений без опоры на эмпирический материал было недостаточно. Кроме того, для разработки теории формаций нужны были специалисты из разных областей исторической науки. Таким образом, для окончательного оформления теоретической схемы ещё не было создано всех предпосылок. Как показал А. А. Формозов, уже после указанной выше шумной дискуссии процесс формирования новой теоретической схемы был в основном завершён в 1932–1934 гг. в Государственной Академии истории материальной культуры (ГАИМК), находившейся в Ленинграде.⁹³

Это было единственное научное учреждение в стране, в котором работало значительное количество высококвалифицированных специалистов «старой школы». К началу 1930–х гг. к руководству в ГАИМК пришли «красные профессора» С. Н. Быковский, А. Г. Пригожин, М. М. Цвибак. «Облик ГАИМК разительно изменился, — писал А. А. Формозов. — Вместо изучения конкретных вопросов истории культуры в центре внимания встали проблемы глобального масштаба. Шли непрерывные дискуссии, прежде всего о формациях. Знаменитая "пятичленка", никогда в таком виде не формулированная Марксом и Энгельсом…, родилась в этой среде. Грань — 1934 г., — когда было издано постановление коммунистической партии и советского правительства о восстановлении преподавания истории в школе, — во всех наших историографических сводках выделяется как крайне важная. Но… основные установки советской исторической науки: этапы развития первобытного общества, рабовладельческий характер цивилизаций Древнего Востока, огромная роль восстаний рабов в истории, формирование феодализма в Древней Руси, минуя рабовладение, на базе первобытной общины — разрабатывались не после 1934 г., а ещё в 1932–1933 гг. ГАИМК сыграла решающую роль в разработке этих установок».⁹⁴ Созданная в основном историками ГАИМК теория социально–экономических формаций получила колоссальное значение для исторической науки в качестве единственно научной марксистской теории всемирно–исторического процесса.

Восстановить во всех деталях историю сотворчества «старых специалистов» и «красных профессоров» пока не представляется возможным. Отметим важнейшие результаты совместного труда.

В 1932 г. в 70 выпуске «Известий ГАИМК» была опубликована работа С. А. Жебелёва «Последний Перисад и скифское восстание на Боспоре». В ней автор представлял читателю открытый им неизвестный факт классовой борьбы на современной территории СССР — восстание рабов во II в. до н. э. Впоследствии это восстание по имени вождя стали называть восстанием Савмака, его описание вошло в учебники. На самом деле в скупых и не вполне ясных словах древнегреческой надписи, которую разбирал Жебелёв, речь шла или о династической борьбе в Боспорском царстве или о борьбе колонистов–греков с коренным населением Северного Причерноморья.⁹⁵ Однако Жебелёв в соответствии с требованиями момента увидел в источнике именно классовую борьбу. Это «открытие» через довольно короткое время приобрело огромной важности значение. Как уже говорилось выше, 19 февраля 1933 г. на первом съезде колхозников–ударников Сталин высказал идею революции рабов в древности. «История народов знает немало революций, — говорил он. — Они отличаются от Октябрьской революции тем, что все они были однобокими революциями. Сменялась одна форма эксплуатации трудящихся другой формой эксплуатации, но сама эксплуатация оставалась. Революция рабов ликвидировала рабовладельцев и отменила рабовладельческую форму эксплуатации трудящихся. Но вместо них она поставила крепостников и крепостническую форму эксплуатации трудящихся. Одни эксплуататоры сменились другими эксплуататорами».⁹⁶ Вольно или невольно Сталин утверждал чрезвычайно упрощённую социологическую схему смены социально–экономических формаций.

Вернемся к труду Жебелёва. Изученная им борьба в Боспорском царстве сопровождалось убийством царя Боспора Перисада, так что умелые руки профессионала вполне могли моделировать её под революцию рабов. В 1932–1934 гг., закрепляя в науке своё достижение, Жебелёв выпустил пять (!) работ о восстании рабов.

В мае 1933 г. в ГАИМК как отклик на выступление Сталина был организован пленум, посвящённый восстаниям рабов. Так в науке укоренялся марксистский тезис о революции как непременном условии смены социально–экономических формаций, в частности о революции рабов, сопровождавшей переход от рабовладельческого строя к феодальному.⁹⁷ 1 мая 1934 г. в газете «Известия» сотрудник ГАИМК В. В. Струве опубликовал статью «Восстание "маленьких" и рабов в Египте». Марксистский тезис о классовой борьбе как движущей силе развития общества на всём протяжении его истории всё больше наполнялся эмпирическим содержанием, что создавало видимость его истинности.

Одним из историков «старой школы», который внёс вклад в формирование принципиальных теоретических представлений в советскую историческую науку был Греков. Как ясно видно из книги Н. А. Горской «Борис Дмитриевич Греков», этот историк занялся темой становления феодализма на Руси, откликаясь на заказ руководства ГАИМК. Греков работал в секторе феодализма (создан в 1930 г.), заведующим которого был Цвибак, и возглавлял внутри сектора исследовательскую группу по истории феодализма в России. Главной сферой интересов Грекова была социально–экономическая история России в ХVI–ХVII в. Его основной труд «Новгородский Дом святой Софии (опыт изучения организации и внутренних отношений крупной церковной вотчины)» был посвящён именно этому времени. В конце декабря 1932 г. Цвибак сообщил о планируемой в ГАИМК дискуссии на тему «Рабство в Киевской Руси». Предложил провести такую дискуссию молодой историк И. И. Смирнов, считавшийся хорошо подготовленным в теоретических вопросах марксизма. Судя по его выступлению в прениях по докладу, он стремился увидеть на Руси рабовладельческую формацию.⁹⁸ Основной доклад был поручен Грекову.⁹⁹ Таким образом, тема работы для Грекова была новой.

Горская открыла в Архиве Санкт–Петербургского Института истории РАН экземпляр тезисов доклада Грекова с правкой самого автора и его начальника Цвибака. Судя по радикальному характеру правки, проведённой Грековым, он реализовывал высказанные ему указания. Греков исправил название своей работы. Теперь она называлась «Рабство и феодализм в Древней Руси». Кроме того, наиболее значительная правка относилась к терминам, с помощью которых Греков характеризовал общественные отношения, предшествующие социальному строю Киевской Руси. Вместо мало определённого термина «патриархальный строй» Греков вынужден был написать: «рабовладельческий уклад» и «пережиточные остатки рабовладельческого строя».¹⁰⁰

Цвибак вмешался в содержание подготавливаемого доклада очень серьёзно, вписывая в тезисы принципиально важные идеи. Он сделал такую интерполяцию в самом начале текста, предваряя всё его идейное содержание: «Рабовладельцы и рабы есть первое крупное деление общества на классы, но не всегда рабство создает систему рабовладельческой формации». Далее Цвибак счёл нужным сказать следующее: «Рабство в Киевской Руси существует как пережиточное явление, дополняющее феодальную эксплуатацию крестьян. Рабство в начальные этапы существования феодализма обусловливает возникновение феодальной эксплуатации и феодальной собственности. Киевская Русь есть общество развивавшегося феодализма, наряду с которым существует распространённое в более ранний период явление — рабство. По мере развития феодализма рабство проявляет явную тенденцию к исчезновению, которое и наблюдается в ХV веке».¹⁰¹ Таким образом, именно Цвибак сформулировал все главные концептуальные положения, которые Греков развивал не только в своем докладе, но и в других, более поздних, работах, посвящённых общественным отношениям в Киевской Руси.

Тезис Цвибака–Грекова о переходе восточных славян непосредственно от первобытности к феодализму утвердился в науке и не был поколеблен даже после 1938 г., когда вышла в свет знаменитая книга «История ВКП(б). Краткий курс», в которой были перечислены пять формаций и таким образом создано представление об обязательном прохождении каждого народа через все пять формаций. Видимо, дело было в том, что определение Киевской Руси как рабовладельческого общества, на чём настаивали некоторые историки, означало бы, что Киевская Русь отставала в развитии от Западной Европы, а делать такое признание партийно–государственному руководству СССР не хотелось в обстановке возрождения национальных ценностей и изживания критических оценок русского народа. Кроме этого, и такой ход мысли Цвибака–Грекова поддерживал идею единства исторических законов в жизни России и Западной Европы.

29 марта 1933 г. в Москве на сессии Института истории Коммунистической академии с докладом выступил бывший икапист, один из руководителей ГАИМК А. Г. Пригожин с докладом «Маркс о социально–экономических формациях».¹⁰² «Мы имеем у Маркса концепцию всемирной истории, — говорил докладчик. — Эта концепция всемирной истории рассматривает развитие человечества как смену определённых прогрессивных ступеней, из которых каждая является по отношению к высшей предыдущей, наоборот, каждая последующая представляет собой ступень, которая опирается на закономерности предыдущих. Учение о общественно–экономических формациях есть не что иное как всеобщая закономерность исторического развития».¹⁰³

Докладчик рассматривал одну за другой работы Маркса, прослеживая развитие его социологических воззрений. Вопрос о количестве формаций Пригожин решил так: «Если мы вспомним, что в основе способов производства в антагонистическом обществе лежит соединение рабочей силы и средств производства, и способ производства соответствует определённому способу эксплуатации, то мы увидим, что существовали лишь три формы соединения — рабство, крепостничество и капитализм, которым соответствуют лишь три формы способов эксплуатации».¹⁰⁴ Понятие азиатского способа производства Пригожин назвал «орудием троцкизма», а названный способ производства отождествил с феодальным. «Какие классы стояли в городах азиатских деспотий? — Класс феодалов. Какой способ эксплуатации был? — Способ, характерный для феодализма», — говорил Пригожин.¹⁰⁵ Азиатский способ производства он назвал ещё «известной модификацией крепостничества».¹⁰⁶

Коснувшись отечественной истории, Пригожин поставил переход восточнославянского общества от первобытности к феодализму в параллель с таким же процессом у германцев. Как у них этот переход происходил «в ту эпоху, когда античный способ производства себя исчерпал», так и на Руси «переход от сельской общины к феодализму происходил под влиянием античного способа производства Римской империи, тех греческих и римских колоний, которые находились на юге России».¹⁰⁷ То есть, по мысли докладчика, в обоих случаях наблюдалась полная аналогия. При этом он подкрепил тезис Цвибака–Грекова ссылкой на взгляды Энгельса на общественные отношения у древних германцев.

Кроме того Пригожин отстаивал справедливость для истории Руси марксовой схемы эволюции рентных отношений в средневековом западноевропейском обществе (примитивная отработочная рента — рента продуктами — денежная рента): «У нас в Ленинграде беспартийный профессор Греков сумел доказать, в противоположность концепции русских историков, что и для первого этапа мы имеем господство барщины».¹⁰⁸

Таким образом, Пригожин дал картину так называемых антагонистических (классовых) формаций, которая демонстрировала теоретическую основу советских марксистов в понимании всемирно–исторического процесса. Здесь же были сформулированы теоретические установки, важные для понимания отечественной истории.

Выступивший 30 марта в прениях А. Д. Удальцов сказал, что доклад Пригожина «подводит для нас итоги той методологической работы, которая до сих пор у нас в Москве и Ленинграде была проделана. Нам теперь пора уже от рассмотрения и выяснения общих методологических вопросов… перейти к конкретным теоретическим работам и дать ряд научно–исследовательских работ».¹⁰⁹ Участники прений не спорили с докладчиком, а только конкретизировали и дополняли сказанное им, обращаясь к материалу того участка истории, который тот или иной присутствовавший в аудитории историк считал своей специальностью.

4 июня 1933 г. Пригожин выступил в ГАИМК. Тема его доклада была «Проблема социально–экономических формаций обществ древнего Востока». Он не просто представлял главный доклад, который должен был сделать учёный «старой школы» востоковед В. В. Струве, но и фактически открывал собою дискуссию по теоретическим проблемам формаций. Струве выступал на тему «Проблема зарождения, развития и упадка рабовладельческих обществ Древнего Востока». Разрабатывая теорию пяти формаций в истории человечества, Пригожин и Струве, как ранее Дубровский, отстаивали идею рабовладельческого характера обществ Древнего Востока.¹¹⁰ Видимо, под влиянием Струве, сообразуясь с хронологией существования восточных обществ, Пригожин быстро сменил первоначальную характеристику социальных отношений в этих обществах. Они были признаны рабовладельческими.

Если выступления Жебелёва и Грекова носили частный характер, то в докладах Пригожина и в меньшей степени Струве выстраивалась теоретическая схема пяти формаций. По сути дела Пригожин значительно упрощал представления Маркса об историческом процессе. Основоположник марксизма нигде не дал чёткой картины развития социально–экономических формаций. Видимо, многое ему было не ясно. Его представления отличались от построений Пригожина. В предисловии к работе «К критике политической экономии» он писал: «В общих чертах азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить как прогрессивные эпохи экономической общественной формации».¹¹¹ То есть Маркс склонен был обособленно рассматривать азиатский способ производства, не отождествляя его с античным, как это получилось у советских историков.

Азиатский способ производства Пригожин и Струве упразднили. Это поддержало идею единства законов общественного развития у всех народов, что было важно с точки зрения повсеместной неизбежности социалистической революции; «европоцентризм, в какой–то степени всегда присущий марксизму, был доведён до логического конца».¹¹² Так вырисовалась картина рабовладельческой формации, утвердившаяся на долгие годы в советской науке.

В 1934 г. в 79 выпуске «Известий ГАИМК» вышла книга П. П. Ефименко «Дородовое общество», которая была объявлена первым марксистским исследованием палеолита. Автор воссоздал картину развития первобытного общества, сопровождая свой рассказ социально–экономической интерпретацией археологического материала. Так было получено пособие, освещавшее первую общественную формацию в истории человечества.

Впоследствии работы Жебелёва, Грекова и Ефименко были переизданы, причем некоторые из них неоднократно, как иллюстрирующие собой теорию социально–экономических формаций и выражающие важнейшие концептуальные исторические тезисы. В частности, книга Ефименко под названием «Первобытное общество» была издана в 1938 и 1953 г. Та же судьба была и у книги Грекова, которая с 1939 г. получила новое название — «Киевская Русь» (1959 г. — 7–е издание). В 1953 г. в томе избранных трудов Жебелёва была опубликована статья «Последний Перисад и скифское восстание на Боспоре». Все эти произведения считались важными историческими пособиями на протяжении всего изучаемого в данном исследовании периода развития исторической науки.

Вскрывая взаимодействие историков и власти в процессе создания важнейших теоретических догм, А. А. Формозов справедливо писал: «Не может быть и речи о стихийном течении процесса. Перед нами цепь явно организованных мероприятий в рамках ГАИМК. Обычно у нас говорили об овладении марксизмом лучшими представителями дореволюционной профессуры и о подключении их к деятельности давно сложившихся марксистов из революционной среды. Думается, ясно, что дело обстояло иначе. Партийные деятели ГАИМК Быковский, Пригожин, Цвибак, поднаторев в марксизме, но не владея конкретным материалом, сами подбирали себе союзников и консультантов из среды старой профессуры. Не Струве и Греков разработали марксистскую концепцию истории Древнего Востока и Древней Руси, а люди типа Пригожина и Цвибака подсунули старым учёным некие тезисы, к которым те подобрали определенную сумму фактов из исторических источников».¹¹³ Этот вывод Формозов сформулировал ещё до выхода в свет книги Горской о Грекове. Исследование Горской дало убедительный материал в подтверждение мысли Формозова о характере взаимодействия власти и историков на почве поиска теоретической схемы всемирно–исторического процесса.

В 1938 г. в «Кратком курсе» истории партии была представлена картина смены формаций, и таким образом историки получили теорию истории в простом и кратком изложении.¹¹⁴ В этой книге сперва два раза были перечислены в хронологическом порядке все формации.¹¹⁵ При этом авторы подчёркивали, что главное в них — способ производства: «Каков способ производства у общества, — таково в основном и само общество, таковы его идеи и теории, политические взгляды и учреждения».¹¹⁶ Видимо, для доступности содержания книги авторы употребили вместо термина «формация» термин «строй», что закрепилось в советской исторической науке. Наконец, в книге была дана схематическая картина смены формаций — «картина развития производственных отношений людей на протяжении истории человечества».¹¹⁷ В этой книге были даны те представления, которые уже были высказаны ранее сотрудниками ГАИМК. Поэтому ничего принципиально нового в области теории формаций она не содержала. Важным был проводимый в ней акцент на экономическое, производственное содержание в каждой формации, что в дальнейшем оказало заметное влияние на теоретические воззрения историков и направление их работы.

Таким образом, в конце 1920–х — первой половине 1930–х гг. икаписты, стоявшие во главе ГАИМК, как главная социальная опора власти сыграли роль идеологов этой власти по отношению к историкам. Ориентируясь на отдельные высказывания классиков марксизма, специалисты «старой школы» в сотворчестве с «красными профессорами» и под их идейным контролем создали обоснованную значительным историческим материалом теорию социально–экономических формаций. Её рождение было серьёзной гносеологической предпосылкой для формирования концепции отечественной истории, так как именно эта теория давала основную периодизацию истории (по формациям) и подчёркивала социально–экономическую сторону исторического процесса. Одновременно был сформулирован важный концептуальный вывод о том, что часть народов непосредственно перешла от первобытности к феодальному строю.

3. Историки в работе над концепцией отечественной истории

Опубликование постановления ЦК и СНК СССР о преподавании истории в школе стало импульсом не только для авторских коллективов, созданных для написания учебников, но и для других историков.

К маю 1934 г. (до упомянутого постановления) Институт истории Коммунистической Академии получил указание развернуть работу по подготовке школьных учебников. В архивном фонде М. В. Нечкиной сохранилась записка, которую Нечкина получила от Панкратовой 7 мая 1934 г. «Милица Васильевна! — писала Панкратова. — Я хочу попросить Вас взять на себя руководство группой по учебникам. Далин для этого совершенно не подходит и отказывается вести группу в целом. А по учебникам надо развернуть работу и для средней и для высшей школы. Как Вы к этому относитесь?» «Согласна», — ответила Нечкина.¹¹⁸

Поэтому уже 19 мая 1934 г., вскоре после опубликования постановления ЦК партии и Совнаркома СССР о возрождении преподавания истории в школе, в Институте истории Коммунистической Академии Нечкина выступила с докладом «Принципы построения учебника для средней школы».¹¹⁹ Судя по теме, начальной фразе Нечкиной («мой доклад имеет характер вводного доклада общего характера») и содержанию её выступления, руководство Института предполагало организовать серию заседаний–совещаний работников Института, в частности авторов подготавливаемого учебника, и учителей. Не имевшие опыта работы в средней школе учёные сталкивались с методическими затруднениями при написании учебника. Оставляя вне поля зрения эту сторону дела, о которой много говорила Нечкина в своём докладе, обратим внимание на важнейшие исторические вопросы, связанные с идейным содержанием отечественной истории, тем более, что Нечкина обещала своим слушателям остановиться на «трактовке исторического процесса в целом».

Истолкование общей картины отечественной истории, освещение политической истории, деятельности исторических героев — эти актуальные проблемы были указаны в начале доклада как подлежащие разрешению. Именно здесь необходимо было искать новые пути для развития исследовательской мысли.

«Замечательный вопрос был задан ученицей одной школы, которая обратилась к преподавателю: "Скажите, пожалуйста, а было ли в истории что–нибудь кроме революций?" — рассказывала Нечкина и далее признавала — История классовой борьбы, история революционных классов была повисшей в воздухе, она не имела противоположной стороны. Мы должны обратить величайшее внимание на политическую историю данной страны, например, России, и, конечно, величайшее внимание мы должны уделить проблеме истории самодержавия при этом. В истории самодержавия у нас вновь должны возникнуть и Иван Калита, и Иван Ш, и проблема исторического деятеля».¹²⁰ История самодержавия, по мысли автора доклада, должна была «выяснить нам классовую борьбу, которая в эту эпоху развернулась. История разинщины абсолютно непонятна без истории первых Романовых. История правительственной политики идёт всё время в глубочайшем переплёте с историей революционного движения, с одной стороны, предполагая её, с другой стороны, являясь ее результатом».¹²¹

Другой темой, которую игнорировало школьное преподавание истории, была история религии. «Мы должны уделить ей очень большое внимание, взяв её в разрезе социального содержания», — говорила Нечкина. Эту тему она также связывала с историей классовых конфликтов, призывая отобрать «такие факты, которые характеризуют социальную линию этой борьбы».¹²²

Оценивая преподавание истории в 1920–е и в начале 1930–х гг., Нечкина признавала, что в это время «давали выхолощенную историю без живых людей. Мы должны давать тех исторических деятелей, которые характеризуют ту и другую сторону баррикад».¹²³

По существу Нечкина повторяла главные идеи выступления Сталина на заседании Политбюро в пересказе Стецкого, несколько конкретизируя их применительно к отечественной истории. Вместе с тем, в отличие от Сталина, она постоянно увязывала новые аспекты и сюжеты, вводимые в курс истории, с линией классовой борьбы, которая в её понимании по традиции продолжала оставаться стержнем исторического процесса. Нечкина ещё не уловила тему укрепления государства («собирания народов» русским народом), о которой совершенно ясно говорил Сталин во всех своих выступлениях на заседаниях Политбюро.

Слушатели доклада верно поняли то, что Нечкина не дала новой концепции отечественной истории, которая должна была определить построение учебника. Об этом прямо сказал А. И. Стражев: «Общая концепция построения учебника остаётся неясной». Его поддержала А. В. Фохт. «Когда я шла на заседание, — говорила Фохт, — я представляла так, что здесь будет договор хотя бы по общей схеме, на конкретном показе того, с чего начинать — какие факты доминирующие, какие ведущие».¹²⁴ Ответа на свой вопрос в ходе доклада Нечкиной Фохт не получила.

Выступил Ванаг, коллектив которого начал работу над учебником. Уже 8 мая 1934 г. Греков послал Ванагу «предварительный проспект».¹²⁵ «Раньше делали очень просто, — говорил Ванаг на обсуждении доклада Нечкиной, — делили на соответствующие социально–экономические формации, давали общую характеристику социально–экономических формаций. Сейчас построение по таким разделам отпадает».¹²⁶ В отличие от осуждённого Сталиным социологического, обобщённого освещения истории, теперь, по мысли Ванага, «надо дать систематическую историю». Однако, «каким образом систематизировать материал… для нас пока еще задача не разрешённая. Мы — группа авторов — несколько раз собирались, но пока ещё этот вопрос окончательно не разрешён». Отсутствие чётких указаний «сверху» повергало историков в некоторую растерянность. «Мы очень просто подносили, — говорил Ванаг, — начинается глава с экономического очерка, даётся общая картина политической истории. Приемлемо это или не приемлемо? Неприемлемо. А как сочетать эту экономическую историю с политической историей — конкретный вопрос, который стоит перед нами. Любопытная вещь: мы составляли проспекты для учебника, и у нас получилась у каждого разная классификация этого материала».¹²⁷

Итак, заседание в Институте истории скорее отразило недоумения и сомнения, чем конструктивные соображения и надёжные ориентиры для дальнейшей работы. Самым острым вопросом был вопрос о внутриформационной периодизации, её основаниях.

Из выступления Ванага становится ясным, что коллектив авторов уже в мае 1934 г. собирался для предварительной договорённости о построении учебника. 3 июня на заседании комиссии по русской истории в Наркомпросе Ванаг рассказывал о работе над сокращённым, тезисным изложением будущего учебника: «Основной вопрос у нас состоял в том, как располагать этот исторический материал с древнейших времён до нашего времени. Все принципы, которые были положены в основу нашей периодизации и периодизации старой, буржуазной, они оказались для нас неприемлемыми. Мы исходили из основного принципа подачи всего исторического материала в старом историческом хронологическом порядке и попытались найти такое построение учебника, которое бы отвечало старой исторической хронологической последовательности событий, а с другой стороны, охватывало бы ту или другую определённую эпоху, которую мы могли бы преподнести под определённым углом зрения с характерными для данной эпохи чертами. Нашу периодизацию мы положили во главу угла построения нашего учебника. Мы не располагаем ещё эти разделы на главы, на подглавы и т. д., мы даём эти разделы и делим всё дело на параграфы». Собравшиеся получили даже часть текста, написанного авторами. Поясняя положение, Ванаг сказал: «Мы ту часть конспекта, которая имеется перед вами, отредактировали… Мы хотели бы ещё завтрашний день посвятить ещё раз просмотру этого конспекта, подсократить его немного и в совершенно окончательном виде дать послезавтра. Тем более, что мы воспользуемся присутствием т. Грекова, с которым мы редактировали только часть материала. Мы с ним могли бы ещё раз этот материал просмотреть».¹²⁸ Бубнов сказал, что у него «благоприятное впечатление от этого дела», имея в виду часть проспекта учебника. Более подробное обсуждение текста было отложено, и Ванаг с приехавшим из Ленинграда Грековым занялся доработкой текста.

Через пять дней, 9 июня 1934 г., проспект учебника снова обсуждали в Наркомпросе. Сохранилась краткая стенограмма этого обсуждения.¹²⁹ Бубнову понравились проспект и схема (список разделов и параграфов). «Довольно хороши, — сказал он, — но надо сократить. Я давал этот проспект Моисею Соломоновичу (Эпштейну, своему заместителю — А. Д.). Он говорит, что это университетский курс, а у Политбюро будет ещё больше такое впечатление».¹³⁰ Поучая историков, Бубнов говорил: «Установка, которая нам дана, заключается в следующем — на первый план поставить события и людей, причём поставить их таким образом, чтобы было показано, что люди борются не потому, что у одного нос кривой, а у другого прямой, а потому что это классовая борьба. Затем дать все элементы экономики, т. е. материалистическое обоснование всех этих событий, дать лиц и т. д.».¹³¹ В свете таких требований Бубнов предлагал перестроить ряд параграфов. На возражения Пионтковского «зачем мы будем давать здесь Потёмкина?» Бубнов категорически заявил: «Я против того, чтобы не давать личных отношений. Всё — и быт и нравы характерно для всякого общественного слоя, и те историки, которые этим занимаются, не должны выбрасывать фактов… Имена тут обязательно должны быть даны. Потёмкин, Григорий Орлов — это же всё люди, которые рисковали головой. Дворцовый переворот это была та же гражданская война, только на суженой основе, без привлечения народа. Но обязательно это нужно дать. Мы хотим живого, глубокого марксистского изложения, как было сказано в постановлении ЦК. Здесь сказано в постановлении "с характеристикой исторической деятельности". Надо Сталина дать больше. Троцкого надо продумать. Теперь у нас достаточно материала, чтобы сдёрнуть ореол, которым он был окружён в связи с гражданской войной».¹³² Итак, Бубнов как представитель власти усиленно направлял историков на освещение политической, событийной истории, на показ исторических героев, что и соответствовало новым идеологическим веяниям. В его глазах это было главным, а в остальные тонкости дела (например, в вопрос о периодизации, так волновавший Ванага) он не входил, так как, видимо, не мог высказать по этому поводу весомых соображений.

Работа над учебником продолжалась. Насколько можно понять, замысел организаторов его создания — «людей власти» — состоял в том, чтобы почти за год до окончания работы над учебником (июнь 1935 г.) проверить предварительные итоги работы историков, дать авторам надлежащие директивы, чтобы историки имели возможность реализовать их. Однако поскольку в партийных документах не содержалось никаких развёрнутых указаний по поводу содержания предмета истории, не было высказано никаких определённых оценок, то для историков в содержании будущего учебника многое было совершенно неясным. Судя по их высказываниям, они ещё не поняли всей глубины идеологического поворота, проводимого партийными руководителями. Драматизм положения усиливался и тем обстоятельством, что и Бубнов — представитель партийной элиты, с которым непосредственно имели дело историки, от которого ожидали порой конкретных указаний, — сам не был посвящён во все детали сталинского плана. Мысли авторов будущего учебника шли в русле скорее методики преподнесения материала, а Сталин ожидал от них совершенно нового прочтения истории. Естественно поэтому, что дело создания новой концепции отечественной истории не могло не затянуться, не смотря на то, что авторы работали очень интенсивно. Летом 1934 г. проспект нового учебника был уже готов.

В Архиве Российской Академии наук, в фонде Коммунистической академии, сохранились три редакции проспекта учебника по истории СССР, написанных коллективом авторов под руководством Ванага. По полноте содержания и наличию авторской правки эти редакции хронологически распределяются в следующем порядке. Первая (Ф.359. Оп.2. Д.273. Л.177–262) представляет собой машинопись с авторской правкой. Вторая редакция — машинопись без правки — учитывает интерполяции и редакционные замечания, сделанные в первой редакции (Там же. Л.116–176; Ф.350. Оп.1. Д.937. Л.52–111). В третьей редакции (Там же. Ф.359. Оп.2. Д.273. Л.1–115) впервые употреблены термины, содержавшиеся в «Замечаниях» Сталина, Жданова, Кирова на проспект учебника, созданный группой Ванага. Это обстоятельство и является основанием для того, чтобы определить данную рукопись именно как третью редакцию текста, созданную после августа 1934 г., когда были составлены упомянутые «Замечания». Таким образом, первые две редакции отражают поиски историков, авторов учебника, в течение мая — июля 1934 г. и рассматриваются здесь как результат этих попыток, вызвавший ряд указаний со стороны людей власти в августе 1934 г. Кроме того, в Российском государственном архиве социально–политической истории, в фонде Сталина, хранится рукопись проспекта этого же учебника, представляющая собою экземпляр второй редакции, который и был направлен Сталину и другим членам ЦК партии для прочтения.¹³³

Рассмотрим структуру готовившегося учебника. В изданном ещё в 1932 г. учебнике «Краткий очерк истории народов СССР», Ванаг организовал его материал следующим образом: крупные разделы учебника представляли учащемуся целые эпохи или важнейшие события («Крепостничество и крестьянские войны», «Классовая борьба и реформы 60–х гг.», «1861 г. породил 1905», «1905 г.») а главы — отдельные стороны обозначенной темы (гл.1. Феодализм, гл.2. Крестьянские войны ХVII–ХVIII вв., гл.3. Разложение крепостного хозяйства.¹³⁴ В таком членении материала, как и говорил Ванаг в ходе обсуждения доклада Нечкиной в мае 1934 г., заметны разные исторические эпохи и грани между ними.

Теперь же проспект нового учебника состоял из 29 разделов, каждый из которых состоял из параграфов. Последних было 243. Эти разделы не были никак сгруппированы, поэтому проспект не давал ясной периодизации истории страны, следовательно, авторы предпочли уклониться от решения этого весьма туманного для них вопроса. 19 разделов (115 параграфов) были посвящены истории России до отмены крепостного права. 4 раздела (68 параграфов) — жизни страны во второй половине ХIХ — начале ХХ в. 6 разделов (58 параграфов) — периоду от Февральской и Октябрьской революций до окончания первой пятилетки в СССР. Названия разделов, как и параграфов, не были даны, исходя из единого принципа. Тот или иной раздел посвящался то событию («Пугачёвщина»), то политическому процессу («Обособление отдельных феодальных княжеств»), то характеристике более или менее значительного периода в жизни страны («Между двумя революциями») и пр., поэтому проспект учебника не даёт оснований для реконструкции на его основе цельного и разностороннего понимания истории страны (концепции). Кроме того, текст представляет собою всего лишь проспект учебника, а не развёрнутое изложение мыслей авторов. Изучая его, можно только предполагать, как именно авторы думали объяснять тот или иной исторический процесс. Порою же и такое предположение не возможно. Рассматривая проспект учебника, можно уверенно лишь прослеживать отдельные линии в процессе общественного развития, освещённые авторами, и осторожно говорить о некоторых подходах, трактовках, оценках.

Проспект учебника начинался с рассмотрения природных условий страны, что отражало традицию дореволюционной науки. В отдельном параграфе (§1) рассматривались климатические и почвенные зоны, фауна и флора, возвышенности, система рек. В следующем параграфе (§2) речь шла об источниках по истории страны. С третьего параграфа начиналось освещение собственно исторического прошлого: «Скифы по Геродоту и раскопкам. Греческие колонии Ольвии, Херсонеса, Пантикапея. Сарматы. Готы. Болгары, хазары, финны, славяне».¹³⁵ После рассмотрения сведений о древнейших обитателях Восточной Европы авторы сосредотачивались на славянах.

Важное внимание они уделяли истории общественных отношений. В первой редакции проспекта авторы указывали на «появление частной собственности на землю» ещё до образования Киевской Руси.¹³⁶ Во второй редакции эта фраза была снята, но осталось высказывание о том, что в указанную эпоху уже шло «зарождение классов».¹³⁷ И там же, в §6, авторы отмечали, что в IХ–Х вв. происходит «образование крупного землевладения».¹³⁸ В первой редакции, рассматривая Закон Русский и древнейшую Русскую Правду, они предполагали показать «отражение… классовых отношений» в этих памятниках.¹³⁹ Во второй редакции эта фраза была снята. В первой же редакции речь шла о «борьбе за расширение феодальной эксплуатации» (эта фраза составляла часть названия §8) в Киевском государстве и начале «нового этапа в развитии классовых отношений» (§9).¹⁴⁰ Во второй редакции обе фразы отсутствуют. Но и во второй редакции авторы писали о классовом характере религий на Руси («христианская — господствующих классов и языческая — народная»), отмечали «классовый характер летописи».¹⁴¹

Как видно, под влиянием существовавших теоретических представлений о государстве и классах авторы (особенно в начале своей работы) старались указывать признаки зарождения частной собственности и классов уже на заре славянской истории, отмечали растущую зрелость феодальных отношений («новый этап» в ХI в).¹⁴² Позже они несколько сгладили категоричность своих суждений, но всё же явное выпячивание классового характера разных исторических явлений, преувеличение зрелости феодальных отношений, упрощённое понимание частной собственности осталось и во второй редакции проспекта.

Последняя пора существования феодальных отношений в изложении авторов учебника пришлась в России на первую половину ХIХ в. В разделе по истории страны в первой половине ХIХ в. авторы поместили параграфы о «разложении феодального способа производства» и «кризисе крепостного хозяйства».¹⁴³

Примечательно, что, обрисовывая экономическое развитие страны со времён древнейших сведений о славянах, авторы, подобно Покровскому, уделяли большое внимание водным торговым путям — Волжскому и Днепро–Волховскому (§5 «Главнейшие водные пути. Сношения славян с соседями»), указывали как на важное обстоятельство на «перемещение торговых центров» на «Днепровском торговом водном пути» в связи с крестовыми походами (§14). В связи с традиционным освещением возвышения Москвы, роста Московского княжества, борьбы с татарами в первой редакции проспекта возникла было тема торгового капитала и товарно–денежных отношений: «Роль купеческого капитала в городе. Перемены в сельском хозяйстве. Распространение денежной ренты. Рост городов, ремесла и торговой буржуазии. Рост ростовщичества. Интересы торгового капитала на востоке и западе (при Иване IV — А. Д.)».¹⁴⁴ Видимо, объединение страны авторы думали трактовать опять же в духе Покровского, с точки зрения развития торгового капитала и торговых отношений. Однако во второй редакции здесь были внесены заметные коррективы: исчезла тема «роли купеческого капитала в городе» и «распространения денежной ренты» в ХV в., хотя применительно к этому веку упоминалась «торговая буржуазия» (§30). Из параграфа о внешней политике Ивана IV была изъята фраза об «интересах торгового капитала на востоке и западе». Видимо, авторы, первоначально ориентируясь в значительной мере на труды Покровского, в ходе работы начали несколько преодолевать их влияние, что проявилось в отказе от некоторых формулировок и, быть может, даже представлений.

При освещении истории страны в ХVII–ХVIII вв. в первой редакции проспекта учебника важное внимание уделялось экономике: «Помещичье хозяйство. Эксплуатация крестьян. Собственное хозяйство помещика. Денежный оброк. Связь крупных помещиков с рынком. Ростовщическая деятельность Морозова. Бюджет крупного феодала. Крестьянское хозяйство. Кустарь и ремесленник в деревне. Отход на заработки. Скупщики. Крестьяне–купцы. Торговая дорога Астрахань–Архангельск. Борьба московских купцов против привилегий иностранцев».¹⁴⁵ Отдельный параграф (56) был посвящён городу. В материале по истории страны в ХVШ в. также настойчиво звучала тема рынка: «Усиление связи крестьянского хозяйства с рынком. Рост кустарных промыслов. Скупщик. Крестьянская и купеческая мануфактура. Помещичья крепостная мануфактура. Рабочие ХVШ в. Помещичьи хозяйства. Связь с рынком. Борьба помещиков и купечества».¹⁴⁶ Заметно, что в экономике, в целом натурально–хозяйственной, авторы стремились подчеркнуть торгово–денежную сторону, придавая ей явно преувеличенное значение. В этом также сказывалось влияние Покровского. Все цитированные фрагменты текста не вошли во вторую редакцию. Возможно, авторы хотели упростить содержание учебника и изъяли эти фрагменты как слишком сложные для школьников.

Тему экономического развития страны авторы разрабатывали на протяжении всего проспекта учебника. Они почему–то сняли формулировки, говорившие о «разложении феодального способа производства» и «кризисе крепостного хозяйства» в первой половине ХIХ в., посвятив главное внимание «росту капиталистической мануфактуры» и «первым шагам промышленного переворота» в это же время.¹⁴⁷ Далее остановились на состоянии помещичьего и крестьянского хозяйства после реформы 1861 г. (§116). При изучении положения страны во второй половине ХIХ в. экономическое развитие было несколько заслонено историей революционного движения, хотя именно эти две линии в развитии страны главным образом прослеживали авторы. Русский империализм (§§143,177) был охарактеризован в полном соответствии с положениями, выдвинутыми Лениным («военно–феодальный»). Экономические сюжеты из послеоктябрьского времени вписывались в сложившийся к началу 1930–х гг. трафарет — «Экономические мероприятия Советской власти и 3–й съезд Советов» (§206), «Ленинский план социалистического строительства» (§210), «Оборона страны и политика военного коммунизма» (§217), «Передышка весны 1920 г. и хозяйственное строительство» (§223), «Переход к новой экономической политике» (§226), «Восстановление народного хозяйства в условиях НЭПа» (§228), «Курс на индустриализацию страны» (§233), «Борьба за коллективизацию советской деревни» (§234). Здесь изложение разворачивалось от описания разрухи и связанных с нею проблем до крутого взлёта экономики как результата верной политики большевиков.

Важной сюжетной линией в учебнике должна была стать история самодержавия. По мере приближения рассказа к реформам Петра она всё ярче выступала перед читателем. Объединение русских земель было представлено как становление самодержавия, о чём говорила рукописная интерполяция в первой редакции, вошедшая в более поздний текст, — «Итоги борьбы Москвы за самодержавие к середине ХV в.».¹⁴⁸ Политический строй, установившийся в результате объединения страны, получил название «феодальная монархия», а для более позднего времени он был определён как абсолютизм.¹⁴⁹ Поскольку самодержавие понималось авторами как институт, имевший исключительно классовый характер, то особое внимание отводилось темам «диктатуры крепостников», «диктатуры Екатерины II» (§51 и 85). Примечательно пропагандистское использование термина «диктатура», характеризовавшего монархическую власть как непременно жёсткую по отношению к массе населения и как бы оправдывавшего диктатуру пролетариата в СССР. Судя по некоторым терминам, в тексте будущего учебника всё сильнее должна была звучать обличительная критика самодержавия по мере продвижения из глубины времени к современности. Дворцовый переворот Елизаветы представлен как «заговор Елизаветы и французского посла», далее следовал рассказ о «подготовке Екатериной на английские деньги переворота против Елизаветы».¹⁵⁰ В ХIХ в. царизм был представлен как проводник «феодальной реакции» (§95, раздел ХVIII «Николаевская Россия и феодальная реакция») и охарактеризован событиями внешней и внутренней политики: даже одна из наиболее прогрессивных мер правительства — отмена крепостного права — была подана читателю односторонне, как «ограбление крестьян» (§115). И только в самом конце ХIХ — начале ХХ в. была подмечена «буржуазная политика царизма».¹⁵¹ В итоге рассмотрения тех характеристик, которые авторы давали самодержавию в разные исторические эпохи, нужно признать, что они смогли сформировать представление о правительственной деятельности, о проводимых тех или иных реформах, упомянули отдельные фигуры, занимавшие выдающиеся места в государственном аппарате, особенно применительно к истории ХVIII — начала ХХ в.

В связи с обличением самодержавия (порой в одном и том же параграфе) развивалась тема эксплуатации колоний. Она начиналась с глубокого средневековья. Боролась Москва «с Новгородом из–за северо–восточных колоний», об эксплуатации колоний шла речь применительно к ХУП в. (§58).¹⁵² Особенно же подробно эта тема начинает разрабатываться с ХVII в.: «Башкирское восстание. Колониальная политика в Киргизии и Башкирии. Башкирские восстания и истребление башкир. Колонизация края и построение Оренбурга» (§78), «Колониальная политика» (§82).¹⁵³ Авторы включали в свой рассказ историю того или иного из нерусских народов, находившихся в составе России, именно в связи с их присоединением разными путями к Российскому государству, с политикой правительства и с восстаниями на национальных окраинах империи. Внутренняя жизнь нерусских народов не была освещена авторами, вероятно, главным образом потому, что эта тема не была разработана в исторической науке.

История революции и советского периода излагалась в соответствии с историко–партийными канонами: концепция двух вождей в Октябрьской революции — Ленина и Сталина, — вредительство Троцкого, борьба за индустриализацию и коллективизацию, наконец, победа социализма в СССР и последний тезис в завершающем параграфе — «Сталин — организатор победы социализма и вождь мировой революции».¹⁵⁴

Названия разделов и параграфов, а также раскрытие их содержания в проспекте свидетельствует о том, что на первый план в учебнике были выдвинуты политическая история, политические деятели и в несколько меньшей мере — история социальная. Примечательно, что в упомянутом выше учебнике Ванага, изданном в 1932 г., как и вообще в учебниках того времени, никакого представления о политических событиях автор не давал, а речь шла в основном о социально–экономических процессах и классовой борьбе. Таким образом, в проспекте учебника впервые давалась в хронологическом порядке картина событий отечественной истории. Как и ранее в учебной литературе, важнейшей стороной содержания проспекта учебника, была история восстаний, классовой и революционной борьбы. Экономика занимала более скромное место. И совершенно ничтожное внимание было уделено истории культуры. Ясно, что такое дозирование материала определялось не только, а порой и не столько теоретическими воззрениями авторов, сколько методическими соображениями, степенью разработанности в науке тех или иных тем. И всё же можно с большой долей уверенности предположить, что слабое освещение тем освободительной борьбы народа, истории культуры было связано с тем, что авторы ещё не прониклись патриотической линией в идеологии партии, в 1934 г. ещё не прояснилась в полной мере реабилитация русского народа и его прошлого, с которой Сталин выступил в партийной печати только в 1936 г. Неспешная постепенность идеологического поворота дезориентировала авторов учебника, не давала им возможности ясно понять его и реализовать новые ценности в их труде.

4. Директивы власти 1934–1935 гг.

Судя по дате, обозначенной на последнем листе рукописи учебника, поданной в ЦК партии — 16 июня 1934 г., — вскоре после этого дня труд историков оказался в руках у представителей верхушки партийной элиты. 11 июля 1934 г. на пленуме ленинградского горкома ВКП(б), который рассматривал вопрос о подготовке начальных и средних школ города к новому учебному году, С. М. Киров сообщил о той работе, которая шла над учебником истории. Сперва он процитировал слова одной ленинградской учительницы, получившей образование ещё до революции: «Кое–что я могла бы рассказать по старой памяти, но не знаю, как рассказать — вдруг я что–нибудь про Александра Македонского брякну, вроде того, что это был героический человек, и за это куда я попаду?» Настроения учительницы были типичны и для авторов будущего учебника. Киров это понимал. «Люди–то напуганы здорово, надо вам по совести сказать, — говорил он членам горкома, — думают — чёрт его знает, попробуй напиши, а потом и выйдет, что если через каждую строчку в этой истории нет диалектического материализма, вот и попал (пропал — А. Д.). Мы сказали: вы нам напишите проспект, как будете писать историю. Писали они полтора месяца, не выходит. Мы поняли в чём дело. Люди думали, как надо писать — "исходя из решений ХVII съезда партии", а если такого предисловия не будет, и учебник пропал. Тогда мы пришли к ним на помощь и сказали: возьмите наши старые учебники по истории вплоть до Ключевского, все соберите, выпишите из Франции, там хорошие учебники, выпишите из Германии и посмотрите всё это дело, и вот на основе того, что уже написано, скомпонуйте так, чтобы это подходило к нашим условиям, к нашей советской учёбе. Мы надеемся, что в ближайшее время у них это выйдет».¹⁵⁵

И далее, уже переходя к общим соображениям о постановке исторического образования, Киров высказывался следующим образом: «Надо начать учить людей по–настоящему, как учили, не бойтесь старого, по–моему, можно очень многое оттуда позаимствовать. Речь идёт о школе. …Это вопрос, если просто и прямо сказать, — жизни и смерти, т. е. вопрос нашего дальнейшего развития. Они (новое поколение строителей социализма — А. Д.) ничего не знают из старого, это старое проклятое они знают очень плохо,…их надо воспитывать, как, откуда мы вышли, как надо строить и т. д. Сидит ЦК и занимается каждым учебником в отдельности, чтобы действительно подвести настоящую идеологическую базу под эту нашу низшую и среднюю школу».¹⁵⁶

Очень справедливо Киров отметил напуганность авторов. Характерны употреблённые им в той же речи выражения «мы запугали людей»…, «мы сами себя запугали».¹⁵⁷ Вожди поняли, что только из партийных директив и лозунгов, из заезженных коммунистических истин нельзя составить картины прошлого страны. Они позволили воспользоваться наследием — трудами дореволюционных учёных. Такое указание историки получили на начальной стадии работы и, видимо, оно в определённой степени влияло на ход их деятельности. Не случайно же Ванаг говорил о «большевистском Иловайском». Кроме того, нужно заметить, что Киров рассуждал о необходимости массового исторического образования с довольно традиционной точки зрения — обличения дореволюционного прошлого, а не знакомства с историческими достижениями народа. Следовательно, смысл идеологического поворота, осуществляемого Сталиным, не был пока вполне ясен партийной верхушке.

В августе 1934 г. проспект учебника был рассмотрен в ЦК партии. Тогда же был выработан важный партийный документ, оказавший прямое воздействие не только на авторов проспекта, но и на идейное содержание всей исторической науки. Это были «Замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР», подписанные Сталиным, Ждановым и Кировым, — ответ вождей партии на проспект учебника.

Прежде чем анализировать эти «Замечания», следует обратить внимание на одну работу, которую Сталин создал летом 1934 г. и которая оказала определённое воздействие на содержание «Замечаний». В июне–июле 1934 г. Сталин изучал статью Ф. Энгельса «Внешняя политика русского царизма», которую редакция журнала «Большевик» предполагала напечатать в своём журнале к 20–летию с начала Первой мировой войны. Взгляды Энгельса, высказанные в этой статье, вызвали у Сталина протест. В первую очередь Сталина не устроило то критическое освещение внешней политики России, с которым выступил Энгельс. При этом Энгельс преувеличивал роль иностранцев в этой политике, принизил уровень развития русской дипломатии, считая, что она была создана только Екатериной II.

В письме к членам Политбюро ЦК партии, написанном, вероятно, 19 июля 1934 г., Сталин осторожно реабилитировал внешнюю политику дореволюционной России: «Завоевательная политика со всеми её мерзостями и грязью вовсе не составляла монополию русских царей. Всякому известно, что завоевательная политика была также присуща — не в меньшей, если не в большей степени — королям и дипломатам всех стран Европы…».¹⁵⁸ Сталин упрекнул Энгельса в том, что он переоценил стремление России к захватам, в частности, Константинополя. Он не согласился с тем, что Россия — последняя твердыня общеевропейской реакции: «Она не была последней твердыней этой реакции».¹⁵⁹ Сталин снял ту вину, которую Энгельс возлагал на русский царизм, полагая, что именно в нём заключался главнейший исток мировой войны «Падение русского царизма является единственным средством предотвращения мировой войны», — писал Энгельс. Сталин указал на то, что роль царизма в международных делах Европы после поражения России в Крымской войне значительно уменьшилась, а главную роль в развязывании войны сыграли противоречия между германскими а англо–французскими интересами. В восприятии того поколения, к которому относился Сталин, мировая война была недалёким и одним из самых значительных событий, которые пришлось этому поколению пережить. Вопрос об участии России в этой войне имел и научно–историческое и политическое значение особенно потому, что, как и 20 лет назад, СССР имел перед собой перспективу войны с Германией, правда, пока отдалённую. История мировой войны высвечивала многие проблемы во внешней политике России. Поэтому размышления Сталина над статьёй Энгельса неизбежно связывались с его же раздумьями над проспектом учебника по истории СССР.

Вернёмся к «Замечаниям» на проспект учебника. 7 июля 1934 г. Сталин получил от Бубнова проспект учебника по истории СССР. Судя по пометкам на его тексте, М. В. Зеленов высказал предположение о том, что «Замечания» Сталина, Жданова, Кирова на этот проспект подготовлены Сталиным единолично.¹⁶⁰ Автограф «Замечаний» не обнаружен, что не позволяет высказать вполне обоснованные суждения об авторстве этого важного документа. Некоторые осторожные предположения позволяют высказать воспоминания сына А. А. Жданова — Ю. А. Жданова.¹⁶¹

Сталин и Киров встретили Ждановых в Мацесте, приехавших к Сталину из Сочи. Жданов впервые встретился со Сталиным в домашней обстановке. «После встречи и знакомства Сталин, Киров и Жданов уходят куда–то в кабинет, где обсуждают проекты учебников по истории нашей Родины и новой истории, — писал мемуарист. — При этом я не присутствовал, но был приглашён к столу, когда они собрались обедать.

Запомнил общую атмосферу: она была деловой и лёгкой, серьёзной и шутливой. Так, много говорилось о Покровском и покровщине… Но вот Сталин сказал, что в истории надо знать не схемы, а факты.

Пошли и факты. Касаясь принятия Русью христианства, Сталин отметил культурную роль монастырей: "Они несли людям грамотность, книгу". Переходя к другим временам, Сталин заметил, что после периода смут и неурядиц крепкую власть удалось установить Петру: "Крут он был, но народ любит, когда им хорошо управляют". Далее Сталин упомянул о том, что величие Екатерины определялось её способностью найти любовников среди сильных талантливых людей, которые собственно и правили страной: Потёмкин, Зубов, Орлов. Он упомянул о польском короле Сигизмунде времён польской интервенции, назвав его вполне непечатную кличку.

Сталин настаивал на необходимости более суровой критики реакционной политики царизма, особенно в национальном вопросе ("Тюрьма народов")».¹⁶²

В точности мемуаров Ю. А. Жданова убеждают совпадения утверждений автора с другими источниками. К критике Покровского, культурной роли христианства, монастырей, значению Петра и Екатерины Сталин обращался не раз и в выступлении на заседании ЦК партии в марте 1934 г., и в дополнениях к постановлению жюри конкурса на лучший учебник по истории СССР (1937 г.). Примечательно, что мемуарист не передал никаких иных высказываний об истории, кроме суждений Сталина. Видимо, застолье сопровождалось не столько разговором между его участниками, сколько монологом Сталина с отдельными репликами Кирова и Жданова. Эта картина отражает и степень авторства людей, подписавших документ. Во всяком случае свидетельство Ю. А. Жданова указывает на то, какие именно идеи, высказанные в «Замечаниях» Сталина, Жданова, Кирова на проспект учебника по истории СССР, принадлежали несомненно Сталину.

Основную часть этих «Замечаний» составляли разнообразные указания, расположенные в документе по маловразумительному принципу. В нём не была ясно выражена ни логическая, ни хронологическая последовательность. Возможно авторы (или автор?) записывали свои соображения по мере того, как они возникали в сознании то одного то другого, а позже не сочли необходимым отредактировать своё произведение. Таким образом, первоначально оно предназначалось скорее для «внутреннего» использования, то есть было адресовано авторам учебника и членам Политбюро ЦК партии, а не для опубликования в печати.

На обложке представленного авторами экземпляра было сделано исправление: в названии «Краткий проспект учебника "История СССР"»: вместо слова «проспект» написано слово «конспект». Именно оно и употреблялось в «Замечаниях» Сталина, Жданова и Кирова. Кроме того в правом верхнем углу обложки была сделана запись рукой Сталина: «1) Нет истории народов, 2) учебник д[олжен] б[ыть] смертным приговором царизму как поработителю народов».¹⁶³ Это, видимо, был главнейший упрек. Возможно, перед нами — след от первого впечатления, которое произвело на Сталина чтение проспекта.

Подчёркивания, которые сделал в тексте проспекта Сталин, не поддаются однозначному аргументированному толкованию. Ясно, что они обозначали его критическое отношение к тому, о чём писали авторы. На л.17 Сталин исправил «Завоевание Средней Азии» на «аннексию». На л.19 к материалу о революции 1905 г. приписал: «Всюду реакция и революция вообще. Автор не понимает разницы между реакцией и контрреволюцией, между завоеванием и аннексией». Мысль Сталина вращалась вокруг одной важной проблемы, что и отразилось в его первых заметках. Это — проблема освещения истории присоединения разных народов к России, «собирания» русским народом других народов, как выразился Сталин весной 1934 г. Отсюда — его размышления о необходимости дать их историю, правильно оценить способ присоединения той или иной территории (завоевание, аннексия). В политическом плане это была проблема сохранения военно–политического единства народов СССР, государственной целостности Союза. Составленные позже «Замечания» уже в развёрнутом виде представляли соображения Сталина о проспекте будущего учебника.

Поскольку, как было отмечено, высказанные от имени вождей партии замечания были разнообразны по содержанию и не представлены в тексте, исходя из определённой логики, их целесообразно рассмотреть, соединяя близкие по содержанию указания в группы.

В «Замечаниях» указывалось на то, что авторы учебника дали «историю Руси, но без истории народов, которые вошли в состав СССР», эти историки не подчеркнули «аннексионистско–колонизаторскую роль русского царизма вкупе с русской буржуазией и помещиками ("царизм — тюрьма народов")». Кроме того, «в конспекте не даны условия и истоки национально–освободительного движения покорённых царизмом народов России и, таким образом, Октябрьская революция как революция, освободившая народы от национального гнета, остается немотивированной, равно как и немотивированным остается создание Союза ССР».¹⁶⁴

Нужно сказать, что эти замечания были в основном справедливыми. Действительно, история нерусских народов России (особенно — их внутренняя жизнь) в проспекте была освещена очень скупо и, как указывалось выше, дело здесь было не в авторах проспекта, а в неразработанности этой темы в отечественной науке. Что же касается показа «аннексионистско–колонизаторской роли русского царизма» и «условий и истоков национально–освободительного движения», то в этом отношении упрёк был сделан, может быть, и не вполне справедливо. Многие части будущего учебника были всецело посвящены именно «аннексионистско–колониальной политике» — §54 «Расширение колоний», §80 «Разделы Польши», §93 «Аннексия Бессарабии и Закавказья», §101 «Персидская война 1826–1828 гг.», §102 «Борьба за проливы», §111 «Захват побережий Тихого океана, завоевание Северного Кавказа», §123 «Завоевание Средней Азии», §132 «Русско–турецкая война (1877–1878)». Кроме того, думая освещать историю восстаний на национальных окраинах, авторы не могли не сказать о предпосылках этих восстаний, то есть именно об аннексиях и колониальной политике царизма. Так, например, в §54 «Расширение колоний» авторы предполагали показать «Захват и покорение новых районов в Сибири. Торговлю с местным населением и сбор ясака. Закрепощение и ограбление сибирских народов», в §79 «Восстание Батырши» перед рассказом о ходе восстания планировалось осветить такие сюжеты как «Захват земель под заводы в Башкирии. Введение подушных податей».¹⁶⁵ Насколько глубоко авторы думали показать эту сторону темы, сказать трудно из–за неизбежной краткости проспекта, но, как это ясно видно, рассказ о захватах территорий и колониальной политике предполагался авторами и должен был занять значительное место в тексте книги. Замечание же, вероятно, было вызвано тем, что этот сюжет был слабо освещён в рассказе о положении страны перед Октябрьской революцией.

Совершенно справедливо Сталин, Жданов и Киров указали на то, что предмет отечественной истории не должен ограничиваться историей русского народа. Историю других народов партийные идеологи воспринимали как историю их захвата, угнетения и, наконец, освобождения в результате Октябрьской революции и включения в СССР. Именно эти аспекты истории народов были указаны как важнейшие. О других сторонах этой истории — эволюции социальных отношений, быте, достижениях в высоких сферах культуры и пр. — вожди не сказали ничего. Таким образом, официальное понимание прошлого нерусских народов России оставалось пока традиционным, оно повторяло содержание советской науки 1920–х гг., то есть времён господства воззрений Покровского. Вместе с тем в известной пропагандистской формуле большевиков «Россия — тюрьма народов» первое слово было заменено другим — словом «царизм». Вероятно, с точки зрения Сталина, то есть в политическом плане это исправление было самым значительным шагом. Большевистские вожди реабилитировали Россию, лишая её позорящего ярлыка. Здесь, быть может, проявилось стремление смягчить впечатление от захвата территорий, завоевания народов. Таким путём Сталин развивал новую идейную основу сохранения государственной целостности СССР.

Следующая группа замечаний была посвящена теме контактов России и зарубежных стран, главным образом стран Запада: «В конспекте не подчеркнута контрреволюционная роль русского царизма во внешней политике со времен Екатерины II до 50–х годов ХIХ столетия и дальше ("царизм как международный жандарм"). Конспект не отражает роли и влияния западноевропейских буржуазно–революционных и социалистических движений на формирование буржуазного революционного движения и движения пролетарско–социалистического в России. …Русские революционеры считали себя учениками и последователями известных корифеев буржуазно–революционной и марксистской мысли на Западе. В конспекте не учтены корни первой империалистической войны и роль царизма в этой войне как резерва для западноевропейских империалистических держав, равно как не учтена зависимая роль как русского царизма, так и русского капитализма от капитализма западноевропейского, ввиду чего значение Октябрьской революции как освободительницы России от ее полуколониального положения остается немотивированным».¹⁶⁶

Действительно, об участии России в борьбе против Французской революции при Екатерине II авторы ничего не говорили. Зато раздел ХVII назывался «Царизм в первой четверти ХIХ века и борьба с революцией». В нём прослеживалось противостояние России и Франции, начиная с правления Павла. В рамки этого противостояния без оговорок была вписана история Отечественной войны 1812 г. Походы русской армии в 1813–1814 гг. в Западную Европу были односторонне (без показа национально–освободительной, патриотической стороны событий) освещены как «Борьба феодальной реакции с Наполеоном» (§95). Целый параграф был посвящен участию России в Священном Союзе (§96) и подавлении венгерской революции в 1849 г. (§109). Так что авторы «Замечаний» были не вполне точны в своих упрёках. Контрреволюционная роль царизма получила освещение, хотя быть может и не такое полное, как этого хотелось авторам «Замечаний».

И в этой группе идеологических указаний тоже проводилась линия на реабилитацию России: не «Россия — международный жандарм», а «царизм — международных жандарм». По наблюдению М. В. Зеленова, словосочетание «международный жандарм» заменило собою более жёсткое — «оплот реакции в Европе и Азии». Именно Сталин вычеркнул из проекта слова об оплоте реакции и вместо них написал «международный жандарм».¹⁶⁷ Все неблаговидные с марксистской точки зрения внешнеполитические действия России были поставлены в вину царизму, да и характеристика царизма тоже была смягчена.

Говоря об отсутствии в проспекте учебника темы о «корнях первой мировой войны», авторы «Замечаний» были не правы, так как предпосылки этой войны были показаны в §178, который назывался «Подготовка к войне».¹⁶⁸ Однако не это составляло главную часть данного замечания. Партийные идеологи хотели, чтобы положение страны до революции было представлено в нарочито мрачных красках. Ради этого в «Замечаниях» воскресла устаревшая к тому времени идея о зависимости России от иностранного капитала, и страна была названа полуколонией. Это было отступлением от результатов работы учеников школы Покровского. Идея независимой системы российского капитализма (при определённой роли иностранного капитала в развитии российской промышленности) была обсуждёна в дискуссии 1920–х гг. о характере российского империализма и принята участниками дискуссии (в том числе и Ванагом, ранее разделявшим противоположную точку зрения). Теперь, «людям власти» потребовалось представление о ничтожности дореволюционной России для возвеличения Октябрьской революции, для создания контраста между дореволюционным состоянием России и положением её бурного подъёма в советскую эпоху.

Идея об отсталости России принадлежала Сталину. В лекции «Об основах ленинизма», опубликованной в «Правде» в 1924 г., он совершенно ясно высказал её: «Царская Россия была величайшим резервом западного империализма не только в том смысле, что она давала свободный доступ заграничному капиталу, державшему в руках такие решающие отрасли народного хозяйства России как топливо и металлургию, но и в том смысле, что она могла поставить в пользу западных империалистов миллионы солдат».¹⁶⁹ Итак, западный капитал господствовал в экономике России, что по марксистским представлениям было первейшим признаком полуколониального положения страны. С большей полнотой и откровенностью эту мысль Сталин высказал в «Кратком курсе» истории ВКП(б): «Перед 1914 г. важнейшие отрасли промышленности России находились в руках иностранного капитала… Важнейшие металлургические заводы России находились в руках французских капиталистов. В целом металлургия почти на три четверти… зависела от иностранного капитала. В каменноугольной промышленности… была такая же картина. Около половины нефтяной добычи находилось в руках англо–французского капитала. Значительная часть прибылей русской промышленности шла в заграничные, по преимуществу — в англо–французские банки. Все эти обстоятельства… превратили Россию в данницу этих стран, в их полуколонию».¹⁷⁰

Одно замечание относилось к такому важному элементу концепции отечественной истории как периодизация: «В конспекте свалены в одну кучу феодализм и дофеодальный период, когда крестьяне не были ещё закрепощены; самодержавный строй государства и строй феодальный, когда Россия была раздроблена на множество самостоятельных полугосударств».¹⁷¹

Здесь представители власти вторгались в довольно сложную для исследования область, не отдавая себе в этом отчёта. Они выдвинули периодизацию значительной части российской истории: дофеодальный период, феодальный, самодержавный.

Понятие дофеодального периода они заимствовали, вероятно, из нового по тому времени труда Н. А. Рожкова «Русская история в сравнительно–историческом освещении». Кроме того, как отметил М. Б. Свердлов, понятие «дофеодальный период» возвращало науку ко мнению Н. П. Павлова–Сильванского о феодализме как статичной совокупности основных признаков и предшествующей ему «дофеодальной эпохе».¹⁷²

В своей работе Рожков не только неоднократно употреблял это понятие, но и дал ему развернутую характеристику, указав на «пять классических признаков дофеодального хозяйственного быта». Этими признаками были следующие: 1.«преобладание охоты и скотоводства, слабость земледелия и ремесел, примесь внешней торговли при полном господстве натурального хозяйства», 2.«семейная форма производства», 3. примитивная техника, 4.«сравнительное благосостояние масс и выделение богатого меньшинства», 5.«вольнозахватное землепользование».¹⁷³ В «Замечаниях» же признаки дофеодального периода носили односторонний — отрицательный — характер: до–феодальный, то есть период без феодальных отношений и без закрепощения крестьянства. М. Б. Свердлов справедливо отметил, что «неправомерным было также ограничение множественности феодальных форм зависимости и господства закрепощением крестьян».¹⁷⁴ Думается, исследователь подошёл к анализу партийного документа, не учитывая упрощённых исторических понятий у его создателей. Термином «закрепощение» они обозначали всякую форму феодальной зависимости. При этом, как справедливо отметил М. Б. Свердлов, так получалось (в глазах специалистов историков), что древнерусский период оказался непосредственно (и совершенно ошибочно) связан с развитыми (крепостническими!) формами феодального строя.¹⁷⁵

В целом такая характеристика определённой стадии развития страны не противоречила представлениям Рожкова. Но по объёму содержания, по чёткости создаваемых представлений эти характеристики были очень различны. Признаки дофеодального периода, сформулированные авторами «Замечаний», указывали на то, чего не было в общественных отношениях. Подразумевалось, что в этот период крестьяне были лично свободны. По замечанию М. Б. Свердлова, авторы наполняли термин новым содержанием.¹⁷⁶ Однако оно было довольно бедным. Характеристика, данная Рожковым, была богаче, конкретнее и яснее для читателя.

В той же цитированной выше фразе авторы «Замечаний» «самодержавный строй государства» противопоставляли «строю феодальному», то есть политической раздробленности. Получалось, что феодализм был сведён в партийном документе к системе политических отношений –«надстроечных явлений», по терминологии марксизма. Это было для исторической науки попятным движением по сравнению не только со взглядами Покровского, но и так называемых «буржуазных» историков, которые под влиянием Павлова–Сильванского усвоили понимание феодализма как прежде всего системы социальных отношений, существовавших не только в период политической раздробленности Руси, но и позже, в условиях политического единства и самодержавия. М. Б. Свердлов справедливо указал, что при таком резком противопоставлении терялось единство, свойственное обеим политическим формам.¹⁷⁷

С другой стороны, авторы «Замечаний» совпадали по взглядам с Покровским в том, что они ограничивали время существования феодализма теми же хронологическими рамками и столь же резко противопоставляли самодержавие раздробленности.

Как справедливо писал М. Б. Свердлов, «в представлениях о феодализме "Замечания" были далеки от анализа феодализма как Марксом, Энгельсом, Лениным, так и историками конца 20–х — начала 30–х гг. Они выражали мнение Сталина об историческом процессе и, в частности, о феодальном строе. Противопоставление "дофеодального" и "феодального" периодов было метафизическим и статичным. В его основе находилось представление о "феодализме" как "модели"… с одним признаком — крепостничеством».¹⁷⁸

Обращение к отзыву Сталина на сценарий кинофильма «Георгий Саакадзе» (11. Х. 1940 г.) позволяет дополнить мысль М. Б. Свердлова. В этом отзыве Сталин писал: «Саакадзе погиб…, так как Грузия времён Саакадзе не успела созреть для… её объединения в одно государство путём утверждения царского абсолютизма и ликвидации власти князей. Причина ясна: князья и феодализм оказались более сильными а царь и дворянство более слабыми, чем предполагал Саакадзе».¹⁷⁹ В черновой редакции отзыва мысль Сталина была выражена ещё и так: «Грузия времён Саакадзе еще не успела созреть для… её объединения в одно государство путём ликвидации феодализма».¹⁸⁰ Таким образом, в представлениях Сталина важнейшим признаком феодализма была ещё и политическая раздробленность.

В своей работе партийные идеологи ввели новый исторический термин — «полугосударство», до той поры не употреблявшийся в науке. Этот термин, применённый к русским княжествам эпохи политической раздробленности мог навести на мысль о стеснении суверенитета этих княжеств правами владимирского князя, которые были закреплены особым документом — ярлыком, полученным от золотоордынского хана. Возможен и другой вариант истолкования, не исключающий первый, — самостоятельность русских правителей была ограничена наличием верховной власти монголо–татар над всеми русскими землями. Однако авторы «Замечаний» писали не просто о «полугосударствах», а о «самостоятельных (!) полугосударствах», подчёркивая этим новым термином совсем другую сторону — не политическую, а территориальную. Авторы указывали на неполноценность этих небольших по территории княжеств, их приниженность в сравнении с обширным самодержавным государством — единой и неделимой Россией. Здесь, как и в отзыве Сталина на фильм о Георгии Саакадзе, подспудно проявился культ сильного государства. Крупное централизованное политическое образование ставилось выше (как полноценное государство), чем образование небольшое, возникшее в результате политического дробления. Такое понимание вписывалось в возникавший в ту пору новый вариант большевистской идеологии с присущим ему культом сильного централизованного государства.

Отметим, что авторы проводили периодизацию отечественной истории, исходя из двойного критерия. Один — социальный — ориентировал читателя «Замечаний» на рассмотрение состояния социальных отношений («дофеодальные период», «феодальный»). Другой — политический. Он в качестве опоры при периодизировании указывал на те формы, которые принимала в разное время политическая «надстройка» («самостоятельные полугосударства», «самодержавие»). Вероятно, таким путем «люди власти» хотели дать марксистскую периодизацию исторического процесса, введя в её основу производственные отношения — «базис», по марксистской терминологии. Однако довести до конца переосмысление периодизации, исходя из марксистского понятийного аппарата и его социологических принципов, они всё же не смогли и повторили те построения, которые были представлены в трудах Покровского и историков, работавших до Октябрьской революции.

В рассматриваемом партийном документе одно замечание относилось к освещению значения государственных органов в СССР — советов «как носителей пролетарской демократии и органов освобождения рабочих и крестьян от капитализма». В проспекте учебника историки не оттенили их мирового значения. Оно, по словам этого документа, ярко проявилось на фоне «общеевропейского политического кризиса перед мировой войной, выразившегося… в упадке буржуазной демократии и парламентаризма».¹⁸¹ Историкам напоминали о том, чтобы они поддерживали важную в пропагандистском отношении иллюзию власти народа в форме его участия в работе советов и не выпячивали реально существовавшего всевластия политического центра партии.

«Замечания» содержали указание на необходимость показа «борьбы с троцкизмом как с проявлением мелкобуржуазной революционности».¹⁸² Этим была подчёркнута актуальность историко–партийной темы, персонально важной для Сталина. Расправляясь с памятью об изгнанном из страны Троцком, Сталин завершал на поле исторического образования свою борьбу с одним из виднейших вождей партии, опасным соперником.

В ряде случаев авторы «Замечаний» вновь и вновь обращали внимание на терминологию, систему понятий, употреблённых историками: «Свалены в кучу понятия реакция и контрреволюция, революция "вообще", революция буржуазная и революция буржуазно–демократическая. Конспект изобилует всякого рода затасканными трафаретными определениями вроде "полицейский террор Николая I", "Разинщина", "Пугачёвщина"… Авторы конспекта слепо копируют затасканные и совершенно ненаучные определения всякого рода буржуазных историков… Конспект составлен крайне неряшливо и не совсем грамотно с точки зрения марксизма. Мы уж не говорим о неточном стиле конспекта и об игре в "словечки" вроде того, что Лжедмитрий назван Лжедмитрием "Названным" или вроде "торжества старых феодалов в ХVIII в."».¹⁸³ Призывая к большей чёткости в употреблении понятий, идеологи партии вместе с тем стремились изжить из словаря историков названия и словосочетания, характерные для научного новояза 1920–х гг., в частности, для Покровского, а вовсе не «всякого рода буржуазных историков».

Документ завершался чеканными по форме и категоричными по тону строками: «Нам нужен такой учебник истории СССР, где бы Великороссия не отрывалась от истории других народов СССР — это во–первых, — и где бы история народов СССР не отрывалась от истории общеевропейской и вообще мировой истории, — это во–вторых».¹⁸⁴ Такое требование резюмировало основное содержание «Замечаний». Оно повторяло первое указание и было связано своим содержанием с некоторыми другими: о колонизаторской роли царизма, о его контрреволюционной роли, о влиянии западноевропейского революционного движения на русских революционеров и пр. Этот итог звучал для советских коммунистов в привычном для них интернационалистическом духе и маскировал те пока незначительные проявления реабилитации старой России, которые имелись в документе.

В целом «Замечания» Сталина, Жданова и Кирова во многом повторяли идейное содержание советской исторической науки 1920–х гг. с её резко критическим, обличительным освещением отечественного прошлого. Одновременно в них содержались и неявная критика Покровского. Пока что преобладала революционно–критическая традиция. А сам партийный документ по своему содержанию имел переходный характер от прежних воззрений к новым. Здесь не было откровенных указаний о необходимости признания преемственности между дореволюционной Россией с СССР, исторических заслуг русских монархов («Пётр был Пётр, Екатерина была Екатерина»), положительной оценки процесса собирания российских земель в единое государство. Такого рода заявления звучали пока только для узкого круга лиц — членов Политбюро ЦК партии и представителей столичной науки, потенциальных авторов учебной литературы по истории.

Некоторое время «Замечания» оставались известными только партийным деятелям и авторам проспекта учебника. Вероятно, часть историков познакомилась с ними в порядке узко профессионального информирования.¹⁸⁵ В начале 1935 г. в журнале «Борьба классов» была опубликована статья А. М. Панкратовой «За большевистское преподавание истории».¹⁸⁶ В ней Панкратова пересказала основное содержание «Замечаний» в адрес авторов проспекта учебника. Видимо, Панкратова не просто была допущена к ознакомлению с партийным документом, но и получила указания по поводу того, что именно нужно подчеркнуть в содержании «Замечаний» и чем их дополнить. Панкратовой позволили глухо сослаться не только на «Замечания», но и на выступления Сталина на заседаниях Политбюро ЦК партии с критикой учебников и преподавания истории в школе.

В статье Панкратова ясно выразила то, что уже некоторое время чувствовалось её современниками: «Товарищ Сталин… заострил вопрос о роли и значении исторической науки и исторического образования во всей системе марксистских общественных наук и во всей системе революционного воспитания молодых поколений в СССР. Без исторического знания нет подлинного марксиста».¹⁸⁷ Так недвусмысленно было объявлено о новом политико–идеологическом значении исторической науки.

Далее Панкратова писала: «Задача большевистского учебника истории любой эпохи показать эту историю в аспекте нашей грандиозной эпохи, в свете борьбы рабочего класса за пролетарскую диктатуру и социализм во всем мире. …История пролетарской диктатуры есть стержень всей мировой истории.. Центральной задачей учебников…товарищ Сталин выдвинул необходимость исторического обоснования Октябрьской революции как социалистической революции пролетариата и её противопоставления Французской революции как революции буржуазной».¹⁸⁸ Итак, внимание историков должно было концентрироваться на социально–политической сфере, на истории власти, в частности, на истории борьбы за пролетарскую диктатуру и на истории этой диктатуры. Октябрьская революция должна была освещаться как грандиознейшее событие мировой истории, затмевающее собой Французскую революцию. «Всё историческое развитие дооктябрьской России должно привести к обоснованию неизбежности и закономерности пролетарской революции».¹⁸⁹ Оставаясь во многом в русле прежних традиций, Панкратова, видимо, не почувствовала сама и поэтому не донесла до читателя мысли о том, что в новых условиях повышается актуальность истории дореволюционной России не только периода нового времени, но и эпохи средневековья.

Те периоды отечественной истории, которые были намечены в «Замечаниях», Панкратова выстроила в хронологический ряд, развивая и детализируя мысль авторов «Замечаний»: дофеодальный период, период феодальной раздробленности, период самодержавия и образования Российской империи.¹⁹⁰ Далее она продолжала: «В следующих разделах (учебника — А. Д.) должна быть показана крепостная Россия в борьбе с буржуазной революцией в Европе, развитие промышленного капитализма, начало марксизма и рабочего движения, борьба за раздел мира между капиталистическими странами и роль царской России, военно–феодальный империализм и борьба пролетариата за гегемонию в революционном движении, буржуазно–демократическая революция 1905 г., царская Россия до и во время империалистической войны, борьба за диктатуру пролетариата, Октябрьская социалистическая революция, создание Советского государства, гражданская война и империалистическая интервенция, образование СССР, история Союза ССР в восстановительный период и победа социализма в СССР».¹⁹¹ Таким образом, в своей статье Панкратова дала чуть более детальные указания о периодизации отечественной истории, об основных исторических вехах и главных темах, которые обязательно должны получить освещение в будущем учебнике для школы. Здесь более ясно была намечена концептуальная идея социально–политической борьбы как стержневой линии развития страны.

Панкратова впервые в кратком виде смогла донести до широкого круга читателей те идеи, которые были выражены в письме Сталина к членам Политбюро ЦК партии «О статье Энгельса "Внешняя политика русского царизма"». «Товарищ Сталин подчеркнул тот исторический рубеж, каким было в истории царизма его поражение в Крымской войне, после которой царизм лишился своей прежней самостоятельной роли в международной политике и превратился постепенно в резерв западноевропейского империализма», — писала Панкратова.¹⁹² Она не имела разрешения на то, чтобы рассказать, какая именно критика Энгельса содержалась в письме Сталина, как Сталин этим письмом начал оправдание внешней политики России. Дозволенная информация должна была подаваться в очень ограниченном объеме. Но известный шаг к реабилитации внешнеполитической деятельности России был в статье намечен.

Таким образом, статья Панкратовой обобщала то, что было высказано партийно–государственным руководством по поводу нового политико–идеологического курса в формировании исторического сознания граждан СССР. Эта статья публиковалась как направляющая, директивная. А её автор играл роль историка–идеолога, историка–политика, обращавшегося от имени власти к собратьям по цеху. Работа Панкратовой освещала все представленные ею новации в области истории как результат указаний Сталина. Это придавало особый авторитет новым идеям, высказанным в статье, заостряло внимание историков к каждой строчке труда Панкратовой. Её труд нацеливал историков на дальнейшее продумывание новой концепции отечественной истории. Особенно это касалось тех, кто включился в процесс создания школьного учебника уже после написания «Замечаний» — осенью 1934 г. и в 1935 г. Однако эти авторы не могли увидеть в работе Панкратовой весьма существенного — национально–государственного подхода к истории, который начал формироваться в партийно–государственных документах, патриотизации преподавания и изучения истории. Панкратова писала всё ещё о революционном воспитании молодых поколений, а воспитание требовалось уже иное — патриотическое.

5. Работа над учебниками в 1935 г. и реакция «людей власти»

Получив замечания вождей партии, коллектив Ванага продолжил работу над текстом учебника. О её ходе в известной мере свидетельствует выступление Ванага 26 января 1935 г. в первый день совещания в Наркомпросе, посвящённого преподаванию истории в школе. Сохранилась неправленая автором стенограмма этого выступления.¹⁹³

«Чего мы не предполагали, это того, что перед нами встаёт ряд вопросов, имеющих принципиальное значение, — признавался в обнаруженных трудностях Ванаг. — Первый — самый предмет нашего курса — курса истории СССР. Крупный вопрос, без разрешения которого нельзя приступить к писанию учебника — что представляет собой самый предмет «история СССР»? Представляет ли он собой предмет «история народов СССР», в которой исторический процесс развития народов дан параллельно один с другим, или это представляет нечто другое? Конечно, этот курс не представляет собой истории народов СССР, взятую в том понимании, что в нашем учебнике должна быть дана параллельно история отдельных народов. В чём заключается наша задача? Мы должны дать курс истории СССР, т. е. мы исторически должны подвести школьника к пониманию того, как сложился Союз Советских Социалистических Республик, на какой базе этот Союз сложился и каковы исторические условия, создавшие этот Союз, и как этот Союз Советских Социалистических республик разрешает основные задачи, стоящие перед ним, именно — задачи социалистического строительства в национальных районах, задачи социалистического строительства в СССР. Как видите, задача вполне политическая, и вы её не оторвёте. Нужно дать историю, которая была бы неразрывно связана с историей Великороссии, с историей того или другого национального района или той или другой национальной республики в нашем Союзе. Это не курс истории народов в том смысле, что даём историю отдельных народов. Как же будут выступать в нашем учебнике эти отдельные народы? В неразрывной связи с историей Великороссии, с западноевропейским процессом. Они берутся в нашем учебнике в связи и неразрывной связи с историей Великороссии. Когда это увязываем, то является связь с колониальной политикой царизма. Тогда, когда это вступает в наше изложение, мы обязаны дать и даём коротко историю этого народа до угнетения, но в целом в обзор включаем с этого момента, иначе мы не даём основного, т. е. не даём известного представления о существе этого русского царизма как тюрьмы народов и, с другой стороны, не разрешаем другого вопроса, вопроса об Октябрьской революции и связанным с ним освобождением народов бывшей царской России от национально–колониального гнёта, в котором они находились до Октябрьской революции».¹⁹⁴

Ванаг не случайно начал своё выступление с вопроса о предмете истории СССР. Его на это нацеливал главный упрёк, высказанный в «Замечаниях» Сталина, Жданова и Кирова дважды — в начале и в конце текста. Реализовать полученную директиву, действительно, было нелегко. Истории народов, оказавшихся в составе Советского Союза, были различны по протяжённости, большей частью до известного момента развивались независимо друг от друга. Как соединить их в учебнике? Ванаг предлагал вполне разумный путь — вести рассказ об истории того или иного народа в связи с включением его тем или иным путём в состав Российского государства. Технически это было наиболее удобно, когда речь шла об истории Российского государства (т. е. с XV–XVI вв.). Ванаг не касался древнейших периодов, когда Русь ещё не сложилась в государство, а народы, составившие впоследствии СССР (или предки этих народов), уже существовали, имели более или менее развитую культуру и государственные формы объединения (Средняя Азия, Закавказье, Крым). В духе «Замечаний» Ванаг воспринимал тему нерусских народов прежде всего как материал для реализации революционно–критического освещения российского прошлого, в частности, территориальных захватов и колониальной политики царизма.

«Второй вопрос величайшей важности, без разрешения которого нельзя приступать к писанию учебника, — это вопрос о периодизации, — продолжал своё выступление Ванаг. — Вам, вероятно, из статьи Панкратовой известна та периодизация, которую дал товарищ Сталин в своих замечаниях на наш проспект, касающийся новой истории (Ванаг имел в виду «Замечания» на конспект новой истории Сталина, Жданова и Кирова, составленный в августе 1934 г. одновременно с «Замечаниями» на проспект учебника по истории СССР — А. Д.). Он делит историю на три периода: начиная с Французской революции до франко–прусской войны включительно, от франко–прусской войны до Парижской коммуны и от Парижской коммуны до Октябрьской революции включительно и т. д. Мы считаем, что именно эта периодизация должна лечь в основу периодизации нашей истории СССР. Вне этого мы не решим основной воспитательной задачи, мы не разрешим вопроса о значении Октябрьской революции как революции, открывшей новую эру человечества. Здесь выступал товарищ и говорил, как необходимо строить урок, касаясь конца XVIII и начала XIX в. Он говорит, что надо дать экономику конца XVIII в., затем увязать с соотношением классовых сил и т. д. Возникает вопрос, может быть не так? И вернее не так. Как характеризовал товарищ Сталин этот период? С Французской революции до франко–прусской войны он характеризовал как период буржуазных революций и период становления капитализма в передовых странах Запада. А вот попытайтесь с этой точки зрения подойти к нашей истории, к истории старой царской России, и у вас получится сразу другая схема самого изложения, и перед вами встанут другие перспективы, заставляющие вас по–иному строить это дело. Представьте себе Французскую революцию и становление капитализма в Западной Европе, а в России этот капитализм не становится.

Основная задача — вот какая, чего мы должны добиться в этот период, она заключается в том, чтобы показать роль этой царской России в эпоху Французской революции, роль этой царской России в эпоху становления капитализма в передовых странах Западной Европы. Возьмите старую царскую Россию в период развивающейся на Западе революции, и у вас получится совсем другое представление о взаимной связи отдельных элементов либо урока либо лекции.

Если подойдёте к истории царской России, то что является характерным в истории царской России? Характерным является её борьба против Французской революции. Дайте Французскую революцию и на этой основе покажите царскую Россию, а потом уже объясните это дело экономически и прочим образом и получится совсем другая схема.

Раз мы говорим о Французской революции, о русском царизме конца XVIII и начала XIX в., о периоде царствования Екатерины II и Павла I, то перед нами они выступают как столпы реакции, как главные борцы против этой буржуазной революции на Западе. Вот что следует показать в первой половине XIX в. Это диктуется, во–первых, научной объективностью, и, во–вторых, политической целесообразностью.

Вы сами видите, что нашу периодизацию необходимо увязать с периодизацией западноевропейской. А возьмите конечный момент — канун франко–прусской войны. Выдвинутое замечание товарищем Сталиным — как рубеж для одного периода — обязывает нас, историков СССР, к очень многому. Товарищ Сталин характеризует этот период как удар со стороны пролетариата по буржуазному строю Европы. Спрашивается, в связи с этим меняется как–нибудь положение царской России в международной системе европейских держав? Конечно, изменяется. Основное заключается в следующем: что уже сейчас царская Россия перестала быть этой единственной реакционной силой в Европе, что такие же реакционные силы имеются по существу в прошлом у западноевропейской буржуазии.

Вопрос о Крымской войне, — продолжал Ванаг. — …Эта Крымская война является рубежом, и под этим углом зрения мы должны подойти к вопросу, связанному с нашей историей, по той простой причине, что в этой борьбе царской России был нанесён буржуазной Европой первый сокрушительный удар. Имеет ли для нас принципиальное значение этот рубеж? Конечно, его принципиальное значение заключается в том, что после нанесения этого сокрушительного удара в результате Крымской войны русский царизм начинает терять и теряет то положение жандарма Европы, в котором он был на протяжении первой половины XIX в. Теряет до того, что после второго сокрушительного поражения в русско–турецкой войне превращается в придаток западноевропейского империализма».¹⁹⁵

Докладчик не рассуждал о периодизации отечественной истории в целом, видимо, не чувствуя себя достаточно подготовленным к такому занятию. Поэтому он не сформулировал с достаточной чёткостью мысль о том, что именно необходимо взять в качестве критерия для такой периодизации. В Институте истории Комакадемии, где он работал, осенью 1934 г. во время обсуждения доклада сотрудника Института А. И. Ломакина «Об основных этапах истории СССР (1917–1934)» большинством участников заседания разделялось представление о таком критерии как соотношение классовых сил.¹⁹⁶ Рубежами периодов должны были служить классовые конфликты. Поразительно, что вопреки следованию диалектическим позициям марксизма, который акцентировал внимание на внутренних источниках развития и придавал именно им решающее значение в отличие от внешних факторов, Ванаг при периодизировании истории России в XVIII –XIX вв. во главу угла ставил не внутреннее состояние страны, а контрреволюционную (внешнеполитическую) роль России и изменения в выполнении ею этой роли. В соответствии с новыми установками Ванага интересовала не экономика, а политика, причём именно внешняя. Периодизация истории страны оказывалась оторванной от того социального организма, у которого она была призвана отражать качественно различные состояния и устанавливать грани этих состояний. По сути дела производилась операция периодизирования не над материалом по истории России, а над материалом общеевропейским, как будто бы такое событие как франко–прусская война имело для российской истории значение определяющей хронологической грани. Кроме того, оправдывая высказанную в «Замечаниях» мысль о зависимости России от западноевропейских стран, Ванаг выдвинул неверное представление о поражении России в русско–турецкой войне 1877–1878 гг. Итак, показывая Россию в конце XVIII–XIX вв. как контрреволюционную силу, Ванаг по сложившейся традиции закреплял классовый, революционно–критический подход к освещению истории страны. В целом его позиция, как он сам признавался, диктовалась не только объективными фактами, но и политической целесообразностью, в чём проявлялось сотрудничество историка с властью.

Результатом работы коллектива под руководством Ванага была новая, третья, редакция учебника.¹⁹⁷ На первом листе её рукописи был поставлен архивный штамп с датой — 1935 г. Следовательно, к этому времени работа над третьей редакцией была завершена. В установленной дате убеждает и содержание цитированной речи Ванага, судя по которой в январе 1935 г. проспект учебника ещё не был закончен.

Теперь содержание будущей книги получило иное деление, чем прежде, — внимание авторов учебника «Замечания» повернули к проблеме периодизации. Появились разделы, главы и параграфы. Разделы членили отечественную историю на периоды:

(1) «Дофеодальный период истории СССР», (2) «Феодализм. Период феодальной раздробленности», (3) «Феодализм. Период самодержавия», (4) «Царская Россия в эпоху утверждения капитализма в передовых странах Европы. Кризис феодально–крепостного строя и развитие капитализма», (5) «Развитие промышленного капитализма. Первые шаги марксизма в России», (7) «Социалистическая революция. Победа социализма в СССР».

Таким образом, в новой редакции появился важный элемент концепции отечественной истории — её периодизация. Это было наиболее примечательной чертой данной редакции проспекта учебника. Новое деление истории СССР учитывало и замечания, сделанные вождями партии, и указания из статьи Панкратовой. Оно приблизилось к той периодизации, которая впоследствии стала типичной для советских учебников. Её критерием была эволюция социальных отношений. Несколько странно выглядел четвёртый раздел. Как считал А. Н. Артизов, «стремление втиснуть историю России в ту периодизацию всеобщей истории, которую Сталин обозначил в "Замечаниях", вызвало появление специального четвёртого раздела».¹⁹⁸ Этот раздел учебника (он же — период отечественной истории) своим названием ориентирован в первую очередь не на внутреннее развитие России, а на обстановку в Западной Европе, что было неудачным в будущей книге. Кроме того, как авторы «Замечаний» и Панкратова, историки не касались первобытной истории на территории СССР и совершенно обошли вниманием историю так называемых рабовладельческих обществ — темы, которые впоследствии обязательно входили во все учебники. По сути дела авторы осветили историю феодального общества, капиталистического и историю строительства социализма.

Как уже говорилось, история феодального общества в изложении авторов проспекта начиналась с дофеодального периода. Соответствующий раздел в их книге содержит всего одну главу — «Народы Восточной Европы до IX в.». С рассказа об истории Киевской Руси в IX в. начинаются второй раздел и вторая глава. Следовательно, именно до указанного столетия шёл дофеодальный период, особое рассмотрение которого было рекомендовано партийным документом. Авторы не стали освещать природные условия, при которых шла история страны. Их внимание было поглощено рассмотрением важнейших черт дофеодального периода. В нём они усмотрели следующие явления и процессы: разложение родового строя (§3 назывался «Родовой строй и его разложение»), «превращение кровно–родственных союзов в территориальные», образование классов, «патриархальное рабство», «родовой старейшина и зарождение княжеской власти», «ранние формы государства».¹⁹⁹

С IX в., по мысли авторов, начиналась история феодального общества. В начале его истории они отмечали «усиление под влиянием разложения родового строя социальной дифференциации» (не классов, как во второй редакции), «зачатки феодального землевладения и феодальной эксплуатации».²⁰⁰ Таким образом, процесс становления новых социальных отношений авторы освещали теперь с большей осторожностью, чем они это делали ранее. История Киевской Руси (глава 2) во втором разделе проспекта учебника оказалась объединённой с историей русских княжеств в XIII–XV вв. (глава 3), как это было сделано в статье Панкратовой. Авторы отступили от давней историографической традиции, в соответствии с которой историки чётко отграничивали период существования Киевского государства и «удельного периода».

В связи с образованием Московского государства авторы проспекта писали о «новом периоде истории феодализма в Восточной Европе». Желая подчеркнуть его отличие от предыдущего периода, ярче провести разграничительные линии между периодами, они указывали на новые экономические и социальные явления, определявшие общую картину изучаемой эпохи или, скорее её начало: «Рост городов, ростовщичества и торговой буржуазии. Разорение боярства и ослабление его политического значения. Рост поместного землевладения и политической роли служилого дворянства (помещиков)».²⁰¹ Дальнейшее изложение открывало читателю явления, которые тоже имели большое значение для понимания характера нового периода, например, — превращение Московского княжества в многоплеменное государство».²⁰²

Рассматриваемый раздел «Феодализм. Период самодержавия» охватывал время с конца XV в. по вторую половину XVIII в. При этом игнорировалась такая традиционная для дореволюционной историографии грань как реформы Петра, а между феодальным строем и капиталистическим протягивался переходный период — «кризис феодально–крепостного строя» в России на фоне «утверждения капитализма в передовых странах Европы (четвёртый раздел проспекта).

Следующий период имел чёткое начало в виде отмены крепостного права и других реформ (грань, отмеченная ещё дореволюционными историками) и тянулся до начала ХХ в., когда, по Ленину, началась эпоха империализма. Здесь уже применялись хронологические рамки, зафиксированные в работах Ленина, с которыми историки были хорошо знакомы и оспаривать их не собирались.

Таким образом, авторы, пользуясь указаниями, полученными от «людей власти», впервые после трудов Покровского разработали новую периодизацию отечественной истории, стараясь следовать принципам марксизма. В основе этой периодизации лежал социальный критерий. Деление на периоды проводилось в зависимости от состояния производственных отношений. В некоторых случаях (разделы III, V) были допущены некоторые отступления от этого критерия, и наряду с указанием на социальные явления в тот или иной период название раздела содержало обозначение явлений иного прядка: «Период самодержавия», «Первые шаги марксизма в России». Эти отступления от единого критерия были сделаны в угоду «людям власти». Именно с их стороны историки получили цитированные словесные формулы. В отличие от того, что говорил глава авторского коллектива Ванаг в январе 1935 г. на совещании о преподавании истории, разработанная в проспекте периодизация не опиралась на внешнеполитические факторы, а была ориентирована исключительно на внутреннее развитие страны.

Естественно, что авторы учли и иные замечания своих партийных критиков. Гораздо большее внимание (насколько этому могло способствовать состояние науки) было уделено истории нерусских народов, колониальной политике правительства. Как и говорил в своём выступлении Ванаг, историю этих народов авторы освещали в связи с историей Великороссии. Типичным были такого рода новации — в связи с захватом той или иной территории читателю рассказывали о положении населения этой земли, его общественно–политическом развитии, давалась картина завоевания и его последствий. Так, в связи с политикой русских князей на востоке от границ их земель авторы написали заново §25 «Мордва. Захват мордовских земель. Экономический и общественный строй мордвы. Зарождение феодальных отношений. Мордовские князья (Пургас). Наступление на Мордву суздальских и московских князей. Завоевание Мордвы и порабощение народных масс. Роль мордовской феодальной верхушки в процессе завоевания Мордвы». Чтобы «мотивировать» Октябрьскую революцию, «освободившую народы от национального гнёта» был введён новый параграф «Воинствующий национализм реакции» (§146). Были расширены или заново написаны части, посвящённые связям России со странами Европы (§9. Западная Европа и Киевское государство в XI–XII вв., §37. Россия и Европа в XVI в., §53. Европа и Россия в XVII в.).

Показывая влияние западноевропейской мысли на русских революционеров, авторы включили в §100, посвящённый декабристам, такие материалы: «Влияние материалистической философии XVIII в. (Дидро, Гельвеций, Гольбах), французских просветителей и классиков буржуазной экономической мысли Запада (А. Смит). В §112, рассказывавший о А. И. Герцене, вошли следующие положения: «Влияние левогегельянцев, Фейербаха и французских утопических социалистов». В §120 о Н. Г. Чернышевском авторы ввели «Изучение (Чернышевским — А. Д.) Гегеля, Прудона, Луи Блана, Фейербаха». В этой части указания партийных идеологов неуклонно выполнялись.

Кроме того, авторы усилили внимание читателей к исторической роли Сталина и его теоретического наследия. Однако все эти изменения мало меняли общее содержание будущего учебника. Наиболее важными дополнениями, сделанными авторами, следует признать периодизацию отечественной истории, увеличение количества глав по истории народов окраин России, колониальной политике царизма и развитии национально–освободительных движений, о связях России и Западной Европы. Как верно заметил А. Н. Артизов, в новой редакции учебника не была представлена тема государственности и патриотизма, национальных интересов России.²⁰³ Это и определило в конечном счёте судьбу учебника.

В ходе работы над этим учебником выяснилось, что авторы по–разному поняли курс партии на возрождение исторической науки. Греков в своей части учебника широко использовал дореволюционное научное наследие, что пугало Ванага, остававшегося правоверным учеником Покровского «Объективизм привёл его к совершенному искажению исторического процесса, — говорил Ванаг о Грекове на одном из совещаний по школьным ученикам 5 апреля 1935 г. — Основная беда в том, что Греков стоит не на марксистских позициях… Дух поповщины веет довольно открыто… Автор даёт характеристику героев летописца, и получается, что все — национальные герои: Святослав — национальный герой».²⁰⁴ Ванаг не улавливал возрождения культа исторических героев, превращения отечественного прошлого в историю героизма и достижений русского народа. В этом отношении историк «старой школы» Греков лучше соответствовал партийному курсу, чем упрямые «красные профессора».

8 апреля 1935 г. в Институте истории Коммунистической академии произошло заседание комиссии по преподаванию истории. Обсуждалась часть учебника по истории СССР, написанная Ванагом.²⁰⁵ Судя по тому, что в выступлениях речь шла главным образом о декабристах, это была 14 глава «Царизм и дворянски–буржуазное движение начала XIX в. Декабристы» или даже весь раздел IV «Царская Россия в эпоху утверждения капитализма в передовых странах Европы. Кризис феодально–крепостного строя и развитие капитализма». Председательствовавшая А. В. Фохт заявила: «Общее мнение такое, что учебник должен быть очень хороший; что это именно то, чего ждут преподаватели».²⁰⁶ Казалось, что судьба учебника складывалась благоприятно.

А. Н. Артизов реконструировал дальнейший ход событий в судьбе учебника таким образом: в 1935 г. работа над ним была завершена, и рукопись была отправлена в ЦК партии, она была напечатана типографским способом как макет учебника. В августе 1935 г. этот макет был отправлен Сталину. 4 декабря 1935 г. была составлена отрицательная рецензия на учебник (возможный автор — В. А. Быстрянский), и в дальнейшем к нему больше не возвращались.²⁰⁷

В этой рецензии автор совершенно несправедливо писал о том, что историки учли замечания членов Политбюро «лишь в малой степени». И далее он повторил старые упрёки — «не выполнена задача дать историю народов СССР, а не только Великороссии. Далеко не достаточно показаны истоки национально–освободительного движения покорённых народов России; почти совершенно не отражены роль и влияние западноевропейских революционных и социалистических движений на формирование буржуазно–революционных движений и пролетарского социалистического движения в России. Контрреволюционная роль царизма во внешней политике показана совершенно не достаточно. В учебнике сохранено смешение феодализма и дофеодального периода, самодержавия и феодального строя» и пр..²⁰⁸

Итак, создавалось впечатление, что авторы просто не могут выполнить поставленной перед ними задачи, не способны учесть сделанные замечания. Но, видимо, самое главное состояло в другом. «В учебнике почти полностью отсутствует история культуры не только народов ССР, но и великорусского народа, — писал рецензент. — Серьёзнейшим недостатком учебника является то, что авторы не показали прогрессивного значения "собирания земли русской", создания ядра русского национального государства. Образование национального государства великорусского племени было шагом вперёд в историческом развитии. Не показано положительное значение Минина и Пожарского в освобождении страны от её оккупации иноземцами — шведами и поляками — и в создании национального государства. Здесь сказывается своего рода "левацкий интернационализм" — непонимание того, что коммунисты отнюдь не должны отгораживаться от положительной оценки прошлого родной страны».²⁰⁹ Иными словами, на основе учебника невозможно было патриотическое воспитание учащихся, формирование культа национально–государственных ценностей. А именно в эту область всё более переносил своё внимание Сталин, подталкивая эволюцию партийно–государственной идеологии. Дело с учебником Ванага оказывалось в его глазах бесперспективным. Неудивительно, что работа Ванага и его коллектива была забракована. В 1937 г. Ванаг был репрессирован.

Тем временем ещё с 1934 г. в создание школьного учебника (и, следовательно, переосмысление истории) включились другие авторы. 9 июня 1934 г. на заседании Организационного бюро ЦК партии, видимо, по инициативе Сталина был решён вопрос о введении в начальное школе (в 3 и 4 классах) элементарного курса истории СССР.²¹⁰ Отечественное прошлое дети должны были изучать в два приёма: сперва в младших классах, потом — в старших. Поэтому возникла необходимость учебника и для младших школьников. Наркомпрос организовал что–то вроде соревнования между разными коллективами авторов. Это видно по переписке между Минцем и Нечкиной в связи с работой над учебником в 1934–1935 гг..²¹¹ В этом соревновании участвовали московская группа историков — Минц, Нечкина, Е. А. Мороховец, В. Е. и Б. Е. Сыроечковские и ленинградская группа — З. Б. Лозинский, В. Н. Бернадский, Л. И. Фельдман, И. В. Гиттис, Т. С. Карпова. Отдельно свой учебник подала на конкурс Нечкина. Таким образом, в 1935 г. кроме учебника для старших классов, созданного группой Ванага, были написаны и другие учебники, идейное содержание которых должны были рассмотреть члены ЦК.

Прежде чем характеризовать содержание этих учебников обратим внимание на созванное Наркомпросом Всесоюзное совещание историков из разных высших учебных заведений страны (около 100 человек), которое состоялось в Москве 7–13 мая 1935 г. и было приурочено к годовщине постановления о преподавании гражданской истории в школах СССР. Совещание выработало программы и учебные планы для исторических факультетов университетов и исторических отделений педагогических институтов. Содержание этих программ могло повлиять на работу перечисленных выше авторов. Этому событию придавалось большое значение, о чём говорит тот факт, что делегацию участников совещания принял 15 мая председатель Совнаркома СССР В. М. Молотов.

Программа, выработанная и утверждённая на совещании, состояла из следующих разделов, отражавших периодизацию отечественной истории: «а) древний период истории, кончая XVIII в.; б) новый период, начиная с Павла I и до Октябрьской революции; в) история Октябрьской революции и советской власти. Первый период был назван феодальным, второй — «феодально–капиталистическим».²¹² Примечательно, что здесь было проведено хронологическое деление, надолго установившееся в советской науке — грань между XVIII и XIX вв. Никакими эмпирическими данными или теоретическими рассуждениями она обоснована не была, тем не менее она оказалась принятой историками, в первую очередь авторами подготавливаемых учебников.

Из всех учебников, созданных в 1934–1935 гг., книга Нечкиной была особенно типичной работой, на материале которой можно показать воззрения историков в период освоения ими новых идеологических ценностей. Нечкина написала учебник, освещавший отечественную историю в древних времён до конца восемнадцатого века, то есть в соответствии с той периодизацией, которая была принята на совещании.

Приглашение написать учебник Нечкина получила лично от Жданова, встретившись с ним у одной своей знакомой. 12 июля 1935 г. Нечкина выслала Жданову рукопись учебника и письмо. «Год тому назад в Сосновке… мы говорили с Вами об учебнике истории СССР для VIII класса средней школы, — писала она. — Я хотела его написать, но колебалась, т. к. учебник этот был уже поручен группе авторов. Вы посоветовали мне обязательно писать — я написала. Сейчас рукопись готова, — посылаю Вам её. Я старалась писать очень просто и по возможности занимательно. Если Вы найдёте время её перелистать, буду очень благодарна за Ваши указания.

Рукопись сдана мной а Соцэкгиз (Социально–экономическое государственное издательство — А. Д.), который предполагает выпустить её в качестве массовой книги под названием «Краткая история СССР», часть 1».²¹³

Нечкина была подготовлена к написанию такой книги не только годами учёбы в университете, преподавательской и исследовательской работы. С 1927 г. и особенно после смерти Покровского в 1932 г. она редактировала статьи по отечественной истории для Большой и Малой советских энциклопедий. В её дневнике за это время имеются такие записи: «Для БСЭ проредактировала (почти всё на 100% написала заново): 1)Юрий Долгорукий, 2)Юрьев день..». Написала для БСЭ статью "Екатерина II" взамен забракованной статьи Вознесенского. Сначала тщетно редактировала для БСЭ статью Бочкарёва "Елизавета Петрована" и, отчаявшись, написала всю статью заново». «Пыталась редактировать статьи Гудошникова "Земские соборы", "Жалованная грамота дворянству", "Жалованная грамота городам" — пришла в ужас! — Это просто никуда не годится, марксизм и не ночевал. Придётся писать самой, а первую перезаказать…» «Написала для БСЭ статью "Иван IV Грозный". Для неё очень много работала, перечитывала и пр.».²¹⁴ Таким образом, подготовка статей для энциклопедий дала Нечкиной значительный опыт, необходимый для создания популярной книги по истории.

Судя по письму Жданову, Нечкина работала на рукописью учебника около года — с лета 1934 по лето 1935 г. У неё, действительно, получился живой образный рассказ. Однако в этом полухудожественном повествовании не было чётких определений, изложение автора явно нуждалось в методической обработке. Язык был приспособлен к обыденным понятиям либо детской, либо не очень образованной аудитории.

Идейные тенденции, которые автор реализовывал в своей книге, выявлялись в ней с предельной ясностью. По сложившейся традиции Нечкина проводила в учебнике классовую точку зрения. Поэтому все правители Руси–России были в первую очередь представителями определённого класса и говорить о них надлежало в обличительном тоне: «Иван Грозный был настоящим дворянским царём, царем помещиков–крепостников», «"реформы" Грозного укрепили дворянскую власть, сделали устройство помещичьего государства более удобным для помещиков», «с первых же шагов своей деятельности правительство Петра I стало принимать меры для укрепления и возвеличения государства дворян–крепостников и богатых купцов» и т. п..²¹⁵

Патриотической, национально–освободительной борьбы в учебнике не было, как не было её и в книге Покровского. О Куликовской битве и Дмитрии Донском Нечкина писала так: «Князь Дмитрий во время Куликовской битвы проявил самую позорную трусость. Он заставил переодеться в свои одежды одного боярина, а сам в доспехах залез под листья срубленного дерева и пролежал всё время битвы. Его нашли уже тогда, когда битва закончилась. Но победа на Куликовом поле не имела никакого решающего значения. Через два года после неё татары показали свою силу (имеется в виду сожжение Москвы в 1382 г. Тохтамышем — А. Д.).²¹⁶ Об ополчениях 1611 и 1612 гг. автор писал как о «контрреволюциях». Князь Пожарский был определён как «старый контрреволюционер».²¹⁷ Полтавской битве было посвящено только 9 строк.²¹⁸

Естественно, что в учебнике были предельно выпячены социальные антагонизмы. В Киевской Руси «князья были главными поработителями трудового населения Киевского государства», «Новгород был городом бурных классовых столкновений, ожесточённой классовой борьбы», «острая классовая борьба, вспышки восстаний в городах, восстание Разина — всё это говорило за то, что в стране идёт непрекращающаяся война порабощённых классов против крепостников».²¹⁹

Немало внимания было уделено Нечкиной колониальным захватам русских правителей и борьбе против них завоёванных народов. Эта тема развивалась в ряде разделов учебника: «37. Порабощение мордвы суздальскими и московскими князьями, 48. Московское царство — тюрьма народов. Завоевание Казанского и Астраханского царств, 50. Завоевание Сибири, 60. Захват Восточной Сибири, 69. Украина — колония Московского государства, 78. Восстание Алдар–Кусюма (1704–1709), 89. Российская империя — тюрьма народов. Восстание Кара–Сокола и Батырши, 99. Воставшие националы».

О культурных достижениях страны учебник рассказывал очень скупо.

Таким образом, произведение Нечкиной ещё в большей мере, чем работа коллектива Ванага, несло на себе печать традиций школы Покровского. Как и коллектив Ванага, автор совершенно не принимал во внимание государственно–патриотических позиций, которые начала пропагандировать партийная печать с весны 1934 г. Понятно, что такое освещение отечественной истории не могло удовлетворить власть.

Совершенно аналогична была и позиция авторов из Ленинграда — Лозинского, Бернадского, Гиттис и др..²²⁰ Их учебник изучил заведующий отделом школ ЦК партии Б. М. Волин, делая на страницах книги пометки красным карандашом и чернилами.²²¹ Характерно его замечание, высказанное в самом начале книги, вероятно, как главный итог её изучения: «Нет ничего о культуре; о письменности, об устном эпосе, об архитектуре и проч.».²²²

В 1935 г. был опубликован как пробный учебник, написанный коллективом авторов во главе с Минцем.²²³ Эти историки создали учебник, в котором было дано более серьёзное изложение отечественного прошлого, чем в книге коллектива Лозинского. В учебнике был собран значительный фактический материал. Довольно выпукло были обрисованы исторические деятели. На протяжении всего рассказа авторы проводили сопоставление России и Западной Европы. Указывая Нечкиной как соавтору на важные стороны содержания подготавливаемого учебника, Минц писал: «Грозного надо дать на фоне мировой истории — открытие Америки, рост торговли (Ведь и у нас Строгановы искали морской путь в Китай!). Наши связи с Западом… Вообще Запад будем давать для пояснения СССР. Напр[имер], крепостничество в России: и на Западе, де, было то же, но несколько в иной форме».²²⁴ Иными словами, в учебнике должна была проводиться мысль о тождестве исторического пути России и Западной Европы.

Авторы не избежали влияния наследия Покровского. Это видно уже из указаний, которые Минц давал Нечкиной: «У Вас везде:"рост государственной территории", а надо: "колониальный грабёж". Формы и примеры национального гнёта».²²⁵ Здесь содержалось требование обличать царскую Россию. Минц ещё не уловил важную идею Сталина о значении «собирании народов» русским народом.

Вероятно, учебник Минца сразу произвёл внушительное впечатление на работников партаппарата. С ним внимательно познакомился не только Волин (главный рецензент книги, но и Сталин. Об этом можно судить по маргинальным заметкам на полях книги, хранящейся в архивном фонде Сталина (РГАСПИ).²²⁶

Учебник, отправленный Волиным Сталину, сопровождало письмо следующего содержания: «Возвращаю учебник "Элементарный курс истории СССР" ч.1–я с моими замечаниями на полях. Тов. Бубнов на Оргбюро и в комиссии очень много говорил о проделанной им редакторской работе. Мне сообщил тов. Вихирев (Учпедгиз), что книга уже подверглась редакторской обработке издательства.

Я нахожу работу, проделанную тов. Бубновым над этой книгой, крайне недостаточной, что видно, если не из всех, то из ряда моих пометок.

Основные мои замечания:

1. Учебник очень скучно написан, не литературно, не увлекательно для десятилетних школьников.

2. Учебник неожиданно прорезают большие отступления в сторону греков, римлян, скифов, феодалов и проч., что не может не представлять больших затруднений для ребят при усвоении ими нашей истории.

3. В учебнике очень мало данных и рисунков о культуре славян–русских (живопись, архитектура, вооружение, письменность).

4. В учебнике очень много повторений о рабстве, крепостничестве и проч.

5. В первой части нужны ещё карты…

Мои выводы:

Книгу в таком виде никак нельзя печатать. Учебник нуждается в очень серьёзной переработке. 19.VIII–1935. Б. Волин».

И здесь Волин обратил внимание на отсутствие описания культурных достижений славян и русских. Видимо, эта часть исторического рассказа вообще очень интересовала партийно–правительственных руководителей и представлялась важной и обязательной в школьном учебнике как одно из средств патриотического воспитания молодёжи.

Рецензент, читая учебник, порой был недоволен выпиравшим классовым подходом. Так, авторы писали о жителях древнего Новгорода: «Каждый раз, расправляясь с боярами, народ понимал, что расправляется со своими классовыми врагами». «Так–таки понимали, что "классовыми"?» — язвительно вопрошал Волин.²²⁷ Некоторые замечания Волина на полях должны были указать историкам на их склонность к социологизаторству, нацелить их на освещение фактов: «Конец — политграмота, обществоведение» или «Это всё обществоведение».²²⁸

Сталин тоже читал учебник. Он не стал его исправлять, только в некоторых местах сделал краткие пометки со значительной долей яда. Ему, например, показалось нелепым то, как авторы постарались дать живое представление о предыстории Куликовской битвы: «Тремя дорогами выступило к Оке московское войско. Стояли тёплые дни, грело солнце, дул лёгкий попутный ветер». Сталин, понимая присочинённость всех этих метеорологических деталей, язвительно приписал: «Ха–ха–ха».²²⁹ Ту же реакцию («ха–ха») вызвало у него название части учебника, посвящённой Первому и Второму ополчениям, собранным для освобождения Москвы от поляков. Называлась эта часть в соответствии с традицией школы Покровского «Контрреволюция». «Что же, поляки и шведы были революционерами?» — задал вопрос Сталин.²³⁰ Как и в проспекте учебника Ванага, в этом учебнике термин «революция» применялся к самым разным формам социальной борьбы. С точки зрения Сталина это было не научно.

Итак, судя по первой непосредственной реакции партийно–государственных рецензентов учебной литературы, созданной в 1934–1935 гг., историки не выполнили должным образом заказа власти. В большей или меньшей степени они зависели от идейного наследия советской науки 1920–х гг., воплощённого главным образом в трудах Покровского. Новые веяния коснулись их в столь незначительной степени, что это не могло удовлетворить представителей власти.

6. Конкурс на лучший школьный учебник 1936 г.

В начале 1936 г. «люди власти» (Сталин, Волин, Быстрянский и др.) закончили работу по изучению учебников, созданных в 1934–1935 гг. Видимо, им стало понятно, что для создания нужного учебника следует более подробно осветить новые воззрения на отечественную историю. Члены комиссии ЦК и СНК по написанию учебников истории (она начала работу в январе 1936 г.) в феврале 1936 г. пришли к решению опубликовать ряд руководящих материалов в партийно–советской прессе для авторов будущих учебников, сосредоточиться на создании учебника по истории СССР для начальной школы и снова объявить конкурс на лучший учебник. Учебник для 3–4 классов должен был иметь меньший объём и гораздо более простое содержание. Таким образом, дело создания школьного учебника начиналось как бы заново.

Было решено в начале 1936 г. опубликовать полный текст «Замечаний» Сталина, Жданова и Кирова, рецензию на учебники 1935 г. и руководящие статьи об изучении и преподавании истории. Были подготовлены соответствующие работы Радека, Бухарина и Быстрянского. Поскольку в комиссии важную роль играл Бухарин, именно он просматривал и редактировал для печати все материалы с новыми указаниями для историков.

«Полагаю, что напечатать нужно все статьи залпом, так как каждая из них подходит к вопросу с особой стороны, и в целом получается довольно полное освещение» — писал в записке Бухарин Жданову 21 января 1936 г..²³¹ Свою работу с критикой взглядов Покровского Бухарин решил послать Сталину «ввиду её остроты и характера трактуемых вопросов».²³² «Последнему (Покровскому — А. Д.) я учинил страшный погром, — писал Сталину Бухарин 22 января. — Я прошу тебя прочесть эту статью, ибо я поставил вопрос и теоретически и очень остро. Я два дня, не разгибая спины, читал Покровского, удивлялся и писал по горячим следам. Прочитав "Покровские" фокусы, я ещё раз убедился, как глубоко ты прав при повороте руля на "историческом фронте"».²³³ Таким образом, об основном содержании работы комиссии Сталин был информирован.

27 января 1936 г. номер «Правды» был необычен. Его заполнили материалы об изучении и преподавании истории. Газета направляла внимание всей партии на актуальнейшую политическую задачу — просвещение населения СССР в области истории.

На первой странице газеты была помещена передовая статья «Преподавание истории в школе», а на второй под заголовком «На фронте исторической науки» были опубликованы сообщение «В Совнаркоме Союза ССР и ЦК ВКП(б)», «Замечания по поводу конспекта учебника по «Истории СССР» и «Замечания о конспекте учебника «Новой истории» Сталина, Жданова и Кирова.

Передовая статья «Правды» напоминала о важнейших партийно–государственных документах, посвященных преподаванию истории, и пересказала содержание «Замечаний» вождей партии. «Мы так подробно излагаем главное содержание замечаний тов. Сталина, Кирова и Жданова, чтобы показать и молодым нашим историкам и всей советской общественности то значение, которое ЦК ВКП(б) с товарищем Сталиным придает науке истории и её преподаванию», — писала редакция газеты.²³⁴ Статья отвергала в преподавании мёртвые схемы, выступала за освещение в преподавании деятельности живых людей, «ибо только таким образом историческая наука научит их (народные массы — А. Д.) тому, что является задачей ее как науки о политике, то есть о борьбе за власть и ее сохранение».²³⁵ Редакция «Правды» сдвигала внимание историков с темы истории экономики к темам политики, власти, что по сути дела вело к новому пониманию предмета истории — расширяло его. Создавалась перспектива изучения не только общественных структур, но и истории событий.

Возрождение исторического образования сопровождалось критикой его постановки в прошлом, и здесь главным объектом критики стал Покровский. О нём передовая статья «Правды» писала довольно резко: «В области истории СССР не ликвидированы вредные традиции школы М. Н. Покровского. Сведя диалектический материализм к экономизму, или, точнее говоря, к экономическому самотёку, он мог создать только схему социальных формаций, а не живую историю борьбы классов с громадной ролью государства как рычага борьбы. Достаточно сравнить разбросанные в сочинениях Ленина диалектические гибчайшие характеристики развития царизма как дворянской монархии, шаг за шагом разлагаемой капитализмом, идущей на уступки буржуазии, но погибшей в качестве дворянской монархии, с мертвой схемой Покровского, видевшего в царизме орудие торгового капитала, чтобы понять, насколько чужда ленинизму схема Покровского. Преодоление традиций школы Покровского является условием создания марксистско–ленинской истории СССР».²³⁶ Статья завершалась знаменательными словами, в которых чувствовался новый патриотический дух: «Великая социалистическая страна требует великой исторической науки».²³⁷

Итак, критика Покровского, его идеи определяющей роли торгового капитала, его концепции торгового капитализма, его упрощённых истолкований отечественной истории вышла за пределы профессиональных кругов и стала достоянием широкой общественности. Теперь уже сама партия осудила концепцию Покровского. То понимание предмета истории, на которое указывала передовая статья «Правды», было непосредственно связано с новыми идейными ценностями, в частности, с идеей сильного централизованного государства, поскольку история оказывалась наукой о политике, о борьбе за власть.

В этом же номере газеты была опубликована статья Радека «Значение истории для революционного пролетариата». В тон содержанию передовой статьи Радек писал о том, что еще Гоббс показывал, «как стремление к созданию исторической науки имеет своим источником политику, то есть в окончательном счете борьбу за власть».²³⁸ Маркс и Энгельс, по словам Радека, глубоко понимали «роль истории в общественной борьбе».²³⁹ Это было иным выражением всё той же мысли об истории как науки о политике, о борьбе за власть. Она настойчиво внедрялась в общественное сознание. В наследии Ленина автор подчёркивал то, что он возродил «марксово учение о государстве и диктатуре пролетариата».²⁴⁰ И это утверждение также работало на восприятие государства как особой социальной ценности советского общества и, следовательно, историческая наука должна была показывать судьбу этой ценности в прошлом.

Вероятно, в конце зимы–начале весны 1936 г. в стране прошла политическая кампания, вызванная выступлениями партийной печати о преподавании истории. Об этом свидетельствует сохранившийся текст доклада П. Ф. Юдина «О методологических ошибках Покровского» и текст его же заключительного слова на партийном собрании Института Красной профессуры советской политики и права 13 марта 1936 г..²⁴¹ Выполняя полученный заказ, Юдин представлял своим слушателям сплошь ошибочные воззрения Покровского, начиная с содержания его статей, написанных ещё в начале 1900–х гг.

14 февраля 1936 г. вместо работавшей до тех пор комиссии было образовано жюри во главе с Ждановым для проведения конкурса на лучший школьный учебник по истории СССР для 3–4 классов. Ход конкурса получил более или менее полное освещение в литературе.²⁴² Поэтому стоит остановиться только на некоторых сторонах этого события, главным образом на тех указаниях, которые историки получили в ходе этого конкурса. Для понимания воззрений партийно–государственного руководства важен проект объявления о конкурсе, написанный Бухариным. Этот идеолог партии откровенно писал о том, что осью будущей книги должно явиться «образование и развитие "государства Российского" как некоего целого, как тюрьмы народов, революционно преобразованной в их социалистический союз».²⁴³ Так совершенно ясно проявлялось «государственничество» в воззрениях партийных руководителей на отечественную историю. Традиционная великодержавная идея «единой и неделимой» России соединялась с революционной идеологией. Кроме того автор проекта писал: «История СССР должна включать не только экономику и так называемую гражданскую историю (т. е. историю политической борьбы в первую очередь), но и историю культуры в её самых основных моментах».²⁴⁴ Таким образом, Бухарин настаивал на более широком понимании предмета отечественной истории, чем это было принято в 1920–е гг. Изучение истории культуры в идейно–политическом контексте 1930–х гг. означало усвоение предмета национальной гордости. Как хорошо понимало партийно–государственное руководство, это было важным средством патриотического воспитания.

Опубликованное 4 марта 1936г. извещение о конкурсе не содержало таких откровенных высказываний по поводу нового содержания учебников истории, как текст Бухарина. Это извещение было оформлено в виде постановления Совнаркома СССР и Центрального комитета партии. Оно подчёркивало «исключительное значение преподавания в школе исторической науки», а за конкретными указаниями отсылало читателей и авторов будущих учебников к «Замечаниям» Сталина, Жданова, Кирова к статьям Бухарина, Радека, и к рецензии Быстрянского на проекты школьного учебника, опубликованным в «Правде» 27 января 1936 г..²⁴⁵

20 июля 1936 г. жюри вынесло решение о завершении приёма рукописей на конкурс. Тогда же было решено закончить рассмотрение рукописей всеми членами жюри к 25 августа. В конце 1936 г. определился победитель в конкурсе, им оказался коллектив преподавателей Московского педагогического института имени Бубнова. Во главе этого коллектива стоял ученик Покровского А. В. Шестаков. «Наша бригада — 12 товарищей молодцов — молодёжь большей частью. Отчасти там были и старики, например, Ю. В. Готье. Ему 75 лет. Он, как юноша, работал день и ночь, когда нужно было проработать несколько уроков по Ивану Собирателю», — вспоминал Шестаков.²⁴⁶ Таким образом, в группе авторов состояли и «красные профессора» и «старые специалисты». Теперь над рукописью учебника началась усиленная работа, в ходе которой историкам сообщали новые директивы партийных идеологов.

9 и 10 декабря 1936 г. нарком просвещения Бубнов получал указания Жданова по поводу освещения некоторых тем в будущем учебнике. Один из острейших и наименее понятных вопросов для историков состоял в оценке присоединения того или иного народа к России. Речь шла прежде всего об Украине. Записывая речь Жданова, Бубнов фиксировал следующее:

«Это не абсолютное благо, но из двух зол это было наименьшее.

Россия ¦ Украина между ними

Крымский хан ¦ (союзы)

Поляки ¦ »²⁴⁷

Видимо, речь шла о выборе союзника для Украины. В этой ситуации Богдан Хмельницкий проявил «своеобразное отстаивание интересов украинского народа». Рядом со словами «имеет значение» Бубнов выписал два обстоятельства «одна вера», «славяне».²⁴⁸ Речь шла об общем происхождении и единоверии украинцев и русских. Это и определило выбор Хмельницкого в пользу союза с Россией. «Была бы Украина тем, чем она является в настоящее время?» — риторически вопрошал Жданов. Ответ был ясен. Партийный идеолог, исходя из положительной оценки современной ему ситуации в стране, этим оправдывал события прошлого. Далее Жданов проводил историческую параллель: «Подобное же положение: Грузия и Россия… Персы — Россия. Из двух зол ( то есть при выборе между Россией и Персией — А. Д.) — наименьшее. Самостоятельной Грузия в то время (в сложившейся исторической обстановке) быть не могла. Идти в кабалу к персам или туркам. Получили — Баку, железные дороги, социал–демократию). Единоверцы (это тоже имело значение)».²⁴⁹

Вероятнее всего, эти рассуждения Жданова отражали содержание его консультативной беседы со Сталиным. Таким образом, партийное руководство все решительнее порывало с точкой зрения на присоединение того или иного народа к Российской империи как на абсолютное зло, заключавшееся в установлении для него национального угнетения, русификации, грабежа природных богатств. Рождалась новая политико–идеологическая формула «наименьшего зла», которую теперь и следовало использовать.

В разговоре с Бубновым Жданов ещё раз подчеркнул значение образования централизованного государства. «Собирание Руси — важнейший исторический фактор» — гласила запись Бубнова.²⁵⁰ Он хотел выразить мысль о важнейшем факте в отечественной истории. Жданов указал на место церкви, монастырей в процессе объединения русских земель. Это было главным в его рассуждениях: «О роли монастырей в собирании Руси. Фактор прогрессивный».²⁵¹ Партийный идеолог продолжал политику поворота в отношении власти к православной церкви путём признания её исторической роли в том или ином процессе — крещении Руси, образовании Московского государства.

Следующие указания от Жданова и члена конкурсного жюри Яковлева последовали 19 апреля 1937 г. В тот же день Шестаков доложил о них своим соавторам. Из полученных им директив одна группа была направлена на пропаганду успехов советской власти, обличение её врагов и прославление партии: «Необходимо включить в учебник: 1) о 150 миллионах десятин (га) земли, перешедших к крестьянам от помещиков…; 2) о ликвидации экономической, политической и культурной отсталости России в результате побед Великой пролетарской революции, об освобождении нашей родины от полуколониальной зависимости от буржуазной Европы — вообще подчеркнуть различие в положении России до революции 1917 г. и после неё; 3) всюду усилить элементы советского патриотизма, любви к социалистической родине…; 4) ввести обязательно рост электроэнергии, угля и нефти; 5) показать лучшие заводы и фабрики, электростанции, каналы…; 6) подчеркнуть, что во время интервенции 1918–20 гг. помещики всюду восстанавливали свою власть… 7) указать, что в интервенции были заинтересованы и помещики и капиталисты; 8) враги народа троцкисты должны быть показаны не только как враги ВКП(б), а как действительно враги народа; 8) (сбой в нумерации — А. Д.) тщательно перередактировать те места, где говорится о роли партии…».²⁵² В этой части замечаний содержались не соответствовавшие действительности утверждения о ликвидации малоземелья в российской деревне в результате передачи крестьянам помещичьей земли, о дореволюционной России как полуколонии западных стран, о троцкистах как врагах партии и народа и пр. Историческое сознание населения мифологизировалось.

Вторая группа указаний была посвящена преподнесению в учебнике периода средневековья в истории страны: «9) …лучше проработать вопрос о крестьянских войнах, устранить преувеличение об их организованности и т. д.» Здесь получили развитие всё более трезвое осмысление социальных движений на Руси, отход от воззрений Покровского. Замечание 11 — «лучше объяснить культурную роль христианства» непосредственно было связано со стремлением власти улучшить отношения с церковью. Указания 12 «дать о прогрессивном значении централизованной государственной власти» и 21 о «реакционности стрелецкого мятежа» отражали культ сильного государства и одного из его представителей — Петра, против власти которого был направлен «реакционный мятеж». Некоторые директивы имели явно выраженный воспитательный и патриотический смысл: «13) уточнить вопрос о 1612 г. и интервентах, кстати о названиях Лжедмитрия; 14) ввести Святослава: "иду на вы"; 15) подробнее дать о немецких рыцарях, использовав для этого хронологию Маркса о Ледовом побоище, Александре Невском и т. д.» Ряд замечаний был посвящен теме истории присоединенных к России народов: «17) усилить историю отдельных народов; 19) исправить о Хмельницком; 20) то же о Грузии».²⁵³

Позже, 21 июня 1937 г., на другом заседании авторского коллектива, историкам было указано, что в их книге «личность Ивана Калиты не должна быть вполне отрицательной. В изложении о торговле видно влияние Покровского. О типографии при Иване Грозном сказано плохо, также о мануфактуре при Алексее Михайловиче. О народниках сказать крепче, о феодальной раздробленности яснее и побольше, спутаны понятия оброк и барщина. Время Ивана Калиты больше осветить политически, шире сказать о 17 веке»».²⁵⁴ Итак, в число реабилитированных исторических героев вошел и Иван Калита, кроме того представители власти потребовали подчеркнуть достижения России в прошлом (типография, мануфактура).

Летом 1937 г. на рукопись учебника был составлен ряд рецензий, авторами которых были школьные учителя и ведущие специалисты–историки — Базилевич, Бахрушин, В. Н. Бернадский, Быстрянский, Веселовский, Греков, Дружинин, Е. А. Мороховец, К. В. Сивков, Пичета.

Быстрянский отмечал, что «учебник Шестакова… отличается гораздо более тщательным отбором фактов, изложение значительно проще (чем у других участников конкурса — А. Д.). Только эта книга и может стать учебником для начальной школы при исправлении имеющихся там ошибок, что может быть сделано очень скоро».²⁵⁵

В числе таких ошибок Быстрянский подчеркнул: «параграф 23, где говорится о Богдане Хмельницком». Содержание темы, по словам рецензента, «излагается в старой трактовке. Совершенно не учтено своеобразие положения, в силу которого для Украины не было иного выхода, как присоединение к единоверному Московскому государству».²⁵⁶

Далее рецензент продолжал: «На стр.56–й не вполне складно излагается вопрос о борьбе России за выход к морю. Здесь мы читаем: "Чтобы бороться за свою самостоятельность, России нужно было иметь свой флот и более удобные морские порты, чем Архангельск. Такие порты имелись на Чёрном и Балтийском морях, но Чёрное море было тогда в руках крымских татар и турок, берегами Балтийского моря завладели шведы". Такая формулировка может оправдать любую империалистическую экспансию».²⁵⁷ Это замечание было учтено авторами учебника, и оправдание имперских устремлений несколько затушёвано.

Из всех сохранившихся рецензий самыми обстоятельными и большими по объёму были принадлежавшие Бахрушину. Первая — 21 страниц, вторая — 12 страниц машинописи, в то время как половина рецензий других авторов имела объём от 2 до 4 страниц. Учёный очень внимательно изучил учебник и придирчиво отнёсся к каждому неверному или неточному выражению в тексте. Как автор рецензии Бахрушин выступал с подчёркнуто марксистских позиций, старательно воспроизводя стиль мышления, язык и приёмы критики свойственные «красным профессорам». Хронологически замечания и предложения Бахрушина охватывали широкий период — от первобытного строя до советской эпохи включительно.

«Несколько соседних больших семей, находящихся в родстве, составляли род, — цитировал он авторов учебника и тут же отмечал, — концепция буржуазная. Наоборот, род распался впоследствии на семьи». И далее: «Неправильно изображено возникновение неравенства из завоеваний, а образование неравенства внутри племени поставлено на второе место. Не отмечено значение перехода к пашенному земледелию в деле создания частной собственности. Также неправильно, на мой взгляд, представлено возникновение государства в результате завоевания».²⁵⁸

Критический взгляд Бахрушина остановился и на рассказе о крещении Ольги и введении христианства на Руси при Владимире. «Ничего не говорится о культурном влиянии христианства на данном отрезке времени», «не в достаточной мере вскрыто культурное значение крещения», — таково было мнение учёного. Ещё недавно, в 1936 г. был организован и искусственно раздут скандал по поводу шуточной оперы «Богатыри», поставленной Камерным театром. Автор либретто Демьян Бедный представил Владимира и введение им христианства в виде фарса, что не вязалось с официальным курсом на возвеличивание отечественного прошлого.²⁵⁹ Сюжет о крещении Руси приобрёл в официальной пропаганде политическую остроту, о чём хорошо помнил Бахрушин, поэтому он не преминул обратить внимание на недостатки в освещении учебником религиозной реформы на Руси.

С той же повышенной осторожностью отнёсся Бахрушин к рассказу о правлении Ивана Грозного. Борьба Ивана IV с боярами неверно объясняется только "изменой" бояр. Причины, вызвавшие обострение отношений, были гораздо глубже. Надо показать, что бояре были в своих владениях маленькими царьками, что это было опасно для государства.» — писал историк.²⁶⁰ Словосочетание «маленькие царьки» так и вошло в учебник.²⁶¹ «Значение опричнины в процессе образования сильного государства никак не отмечено, — продолжал историк. — Не вскрыто значение царствования Ивана Грозного вообще».²⁶²

Переходя к иным временам, далёким от русского средневековья, Бахрушин писал: «Надо было сильнее подчеркнуть значение крестьянского движения в деле "освобождения крестьянства"». Примечательны эти иронические, характерные для советской, марксистской историографии кавычки в названии правительственной реформы по раскрепощению крестьян. Бахрушин принял их и употребил в рецензии. Ниже он отмечал: «Мне кажется, что недостаточно выявлена вредная сторона деятельности народовольцев», «стр.174 "без ножниц" (цен — А. Д.) — надо пояснить, для чего необходимы были ножницы».²⁶³ Эти высказывания свидетельствуют не только о широте кругозора и интересов Бахрушина, но и о восприятии им официальных воззрений, оценок. Сам он, идя на компромисс с официальной наукой, при использовании этих оценок вольно или невольно становился их адептом и пропагандистом.

Когда все директивы, шедшие авторам от партийно–правительственных верхов, и рекомендации, данные ведущими специалистами, были учтены, текст будущего учебника просмотрел Сталин. В его библиотеке сохранилось по крайней мере четыре экземпляра учебника Шестакова.²⁶⁴ В двух экземплярах содержатся очень незначительные следы работы Сталина над учебником.²⁶⁵ В третьем — правка, проведённая Сталиным, настолько велика, что позволяет делать выводы о высокой степени его личного участия в подготовке текста учебника.²⁶⁶ В четвёртом экземпляре (это позднейшая редакция, в ней уже учтены сделанные ранее исправления и дополнения) имеются незначительные интерполяции, но они принадлежат не Сталину и содержат указания на то, какие изменения в тексте учебника будут сделаны при подготовке следующего издания.²⁶⁷ Две книги какое–то время находились в распоряжении Жданова. Он должен был учесть правку, проведённую Сталиным. Потом, в 1943 г., секретарь Жданова А. Н. Кузнецов передал эти книги секретарю Сталина А. С. Поскрёбышеву. Об этом свидетельствует такая запись: «Тов. Поскрёбышев! По поручению тов. Жданова пересылаю эти книги. А. Кузнецов. 15.12.43».²⁶⁸ Таким путём книги вернулись к Сталину и остались в его архиве.

Встаёт вопрос, когда Сталин занимался редактированием учебника. Известно, что в 20–х числах июня 1937 г. коллектив авторов закончил работу над рукописью.²⁶⁹ Учебник поступил на рецензию значительному кругу специалистов и тогда же он был набран типографским способом. В виде книги он поступил Сталину, Бубнову, В. П. Затонскому. Скорее всего, список читателей из высших эшелонов власти не полон. Круг их был шире. После того, как Сталин сделал свои замечания, учебник окончательно редактировал Жданов. К новому учебному году (или в начале этого года) учебник вышел из печати. Таким образом, Сталин мог редактировать учебник Шестакова летом 1937 г., вероятно, в июле.

Судя по тому, что пометки Сталина встречаются не в одном экземпляре учебника, можно смело говорить о неоднократном возвращении Сталина к работе над его содержанием. Вождь партии придирчиво отнёсся к тексту, придавая значение в нём каждому слову. Возможно, Сталин сперва просмотрел учебник, сделав немногочисленные пометки в одном экземпляре: значительно сократил материал о себе самом и сделал некоторые замечания по поводу надписей к иллюстрациям, размеров карт и т. п. Потом взялся за текст всерьёз и провёл большую редакторскую работу, о чём говорят его вторжения в текст, значительные по количеству и по объёму.

Первоначально учебник носил название «Элементарный курс истории СССР с краткими сведениями по всеобщей истории». Сталин зачеркнул слова о сведениях по всеобщей истории, а слово «элементарный» заменил на слово «краткий», более понятное учащимся. В этом и других случаях заметно, что Сталин стремился краткости и простоте языка учебника. Нередко он делал интерполяции методического содержания, подчёркивая ту или иную мысль в учебном материале. В одном месте он указывал: «Так началось татарское иго, вернее татаро–монгольское иго».²⁷⁰ В другом подчёркивал завершение этой полосы в отечественной истории: «Так кончилось татаро–монгольское иго, длившееся свыше двухсот лет».²⁷¹ Однако методика преподнесения материала его не так интересовала как идейно–политическая сторона дела, поэтому именно ей он уделил основное внимание.

Первые страницы учебника были посвящены введению. В нём в восторженных тонах описывалось современное положение СССР. Примечательно, что во фразе «В 11 социалистических республиках живёт 102 разных народа» Сталин зачеркнул «102» и написал «до 50».²⁷² В другом месте, где шла речь о народах Северного Кавказа, авторы указывали их численность более чем в 30 народов, а Сталин исправил на «больше десятка».²⁷³ Это явное стремление вождя партии уменьшить количество народов в СССР, вероятно, было связано с его желанием представить население страны более единым в национальном отношении. Проблема прочности СССР перед лицом будущей войны особенно заботило руководство страны уже в первой половине 1930–х гг. Эта прочность представлялась Сталину как сплочённость народов СССР вокруг русского народа. Таким образом, правка Сталиным введения к учебнику была далеко не случайной, а отражала определённый партийно–государственный политический курс.

Правка и интерполяции Сталина нарастали по мере развития рассказа учебника от древности к современности. Его внимание привлекла оценка такого события как введение христианства на Руси. Он сделал интерполяцию: «Христианство в своё время было в сравнении с язычеством шагом вперёд в развитии России».²⁷⁴ Не была ли эта фраза одним из шагов к компромиссу с православной церковью, который был заключён уже в годы войны в интересах мобилизации всех общественных сил на борьбу с врагом?

В рассказе учебника о восстаниях в Киевской Руси Сталин несколько раз вписал одно и то же уточнение, важное для характеристики этих восстаний. В заглавие «Восстания против князей и бояр» он прибавил первое слово — «стихийные». Во фразу «Князья и бояре со своими дружинами без особых усилий подавляли эти восстания» он добавил: «Так как эти восстания были стихийными, бессознательными». Ниже была сделана интерполяция: «Дальше стихийного мятежа эти восстания не шли». Наконец, в последний раз он прибавил к словам «но боярскую и купеческую силу народ сломить не смог» пояснительное дополнение — «ввиду их бессознательности и неорганизованности».²⁷⁵ Таким путём Сталин подводил школьников к характерному для большевистской идеологии пониманию качественного отличия между революционной борьбой пролетариата и социальными движениями в доиндустриальном (феодальном) обществе. Подтекст его интерполяций заключался в том, что пролетариат обладает особой сознательностью и организованностью, чего не наблюдалось у участников волнений в далёком прошлом.

Особое внимание из всех российских правителей Сталин уделил Ивану Грозному. Он зачеркнул слова «по его приказу убивали всех жителей Казани», так как эта фраза указывала на жестокость царя Ивана.²⁷⁶ Ему не понравилась также фраза «Иван IV хотел пробиться к берегам Балтийского моря и вступить в сношения с образованными западными народами». В ней подразумевалась некая приниженность России, её необразованность, отсталость. Поэтому он исправил «образованными западными народами» на «западноевропейскими народами».²⁷⁷ Внимание Сталина привлекло ключевое по значению предложение: «Таким путём укреплял Иван Грозный самодержавную власть в русском царстве, уничтожая боярские преимущества». Развивая и существенно дополняя мысль авторов учебника, Сталин писал: «Этим он как бы заканчивал начатое Калитой собирание разрозненных удельных княжеств в одно сильное государство».²⁷⁸ Сталин преподносил Ивана Грозного как великого государя, венчавшего своей деятельностью длительный исторический процесс, хотя на самом деле «собирание разрозненных удельных княжеств» завершилось ещё при его отце — Василии III присоединением Рязани в 1521 г. почти за десятилетие до рождения Ивана. Примечательно в этой интерполяции возрождение термина «собирание», взятого из словаря дореволюционной российской науки, что отметил ещё в 1937 г. в отклике на вышедший из печати учебник находившийся в эмиграции П. Н. Милюков.²⁷⁹ Таким образом, не авторы учебника, как это считалось ранее,²⁸⁰ а сам Сталин именно здесь впервые дал чётко сформулированную оценку деятельности Ивана Грозного. Эта оценка стала на два десятка лет обязательной для историков. В лице Ивана Грозного Сталин персонифицировал идею сильного централизованного государства. Эту важную духовную ценность Сталин внедрял в идеологию партии, и учебник по отечественной истории предназначен был стать одним из тех каналов, которые должны были укоренить её в массовом сознании населения страны.

«Бунташный» семнадцатый век дал возможность Сталину подробнее высказаться о социальной борьбе в феодальной России. Гражданская война начала столетия была представлена авторами в виде борьбы крестьян с феодалами. Перечеркнув описание поражения войск И. Болотникова и «царевича Петра» при обороне Тулы, Сталин к словам авторов учебника «Армия восставших мужественно защищалась» приписал: «Но потерпела поражение. Оно и понятно. Крестьяне не имели тогда такого союзника и руководителя как рабочий класс. Да и сами крестьяне были несознательны. Они воевали не против царизма и помещичьего строя, а против плохого царя и плохих помещиков за "хорошего царя" и "хороших помещиков"».²⁸¹ К этой же мысли Сталин возвратился, редактируя рассказ учебника о восстании Степана Разина. Он разумно исправил «революционное движение крестьян» на «повстанческое движение», преодолевая традицию, шедшую от Покровского, который считал движение под предводительством Разина «казацко–крестьянской революцией».²⁸² Потом Сталин сделал следующую интерполяцию: «Во время восстания Разина, как и во время восстания Болотникова, у крестьян не хватало такого надёжного союзника как организованный рабочий класс. Не хватало также понимания задач восстания, — жечь и разорять помещиков они умели, но какие новые порядки нужно построить, куда вести дело — этого ни не понимали. В этом была их слабость».²⁸³ Эту же мысль об отсутствии у крестьян союзника в лице рабочих Сталин повторил при описании восстаний Булавина и Пугачёва.²⁸⁴ Этот аргумент — об отсутствии рабочего класса в феодальной России — отныне стал, по выражению Милюкова, «приказанным аргументом» в советской исторической науке. Это была ты отмычка, которую власть дала историкам и которую впоследствии грубо использовали вместо настоящего ключа к исторической проблеме. По сути дела история феодальной России модернизировалась, ведь революционного рабочего класса (сознательного и организованного союзника крестьян) в XVII–XVIII вв. и быть не могло. Все перечисленные социальные движения возникали и развивались в рамках существовавших социальных отношений и не уничтожали их. Сталин же подлинную ценность видел только в революционном перевороте, в ликвидации всей системы социальных порядков, Восстания в феодальной России он мысленно сопоставлял с социалистической революцией 1917 г. и как бы набрасывал проблематику российского революционного движения в ХХ в. на действительность гораздо более раннего исторического периода. Всё это стало типичным для советской науки на долгие годы, все восстания в истории страны получили название антифеодальных.

Единственное восстание, которое получило отрицательную оценку у авторов учебника, и оценка эта была ещё более обострена Сталиным, это антиправительственное выступление московских стрельцов в 1689 г. «В России началось восстание стрельцов, недовольных новыми порядками, введёнными Петром», — писали авторы учебника. Сталин добавил: «И требовавших возврата к старому. Это было реакционное восстание».²⁸⁵ Такая оценка впоследствии была распространена и на волнения в Москве в 1682 г. Государственная идеализация Петра, возрождённая Сталиным, лежала в основе исследовательского подхода к этим двум восстаниям.

Любопытный ход был совершён Сталиным в связи с освещением в учебнике движения Шамиля. По существовавшей традиции в советской исторической науке Шамиль был представлен авторами учебника народным героем, а движение, которое он возглавлял, справедливой антиколониальной борьбой горских народов против царской власти.²⁸⁶ В 1940–х — 1950–х гг. эта точка зрения будет признана устаревшей и абсолютно неверной. Деятельность вождей восстаний нерусских народов, находившихся в составе России, получит резко отрицательную оценку. Учитывая такое развитие историографической ситуации — от идеализации героев типа Шамиля к их дегероизации в исторической литературе, — правка, проведённая Сталиным в учебнике, представляется многозначительной. Сталин не изменил ту оценку Шамиля, которую дали авторы. Однако он уменьшал число народов Северного Кавказа (как указывалось выше, с 30 до 10) и вычеркнул фрагмент, в котором авторы повествовали о помощи Шамилю со стороны крестьян Закавказья.²⁸⁷ Таким образом, несколько тускнел, затушёвывался народный характер движения. Зачёркнутым оказался и такой фрагмент: «Так же героически защищали свою землю и свободу горцы Западного Кавказа — черкесы. Больше 70 лет они дрались с войсками русского царя. Их цветущий край был разрушен».²⁸⁸

Сталин явно смягчал жестокости правительственной политики по отношению к нерусским народам, в какой–то мере реабилитируя эту политику. Так после рассказа о восстании поляков в 1863 г. авторы учебника сообщили, что «после подавления восстания царское правительство сослало в Сибирь больше 100 тысяч поляков». Сталин же 100 тысяч заменил на «десятки тысяч».²⁸⁹ Во фразу о том, что «в течение 30 лет упорных войн были завоёваны Россией земли народов Средней Азии» Сталин вставил перед словом «Россией» уточняющее слово «дворянской», указывая на то, что грех захвата лежит на той России, которой в его время уже нет.²⁹⁰

Имея перед собою перспективу войны, Сталин не хотел выпячивать в отечественной истории темы борьбы нерусских народов за своё освобождение. Ему нужнее был миф об извечном тяготении этих народов к России, о безоговорочной высокой положительной оценке акта их включения в состав империи. Все эти исторические фантомы утвердятся в науке уже после Великой Отечественной войны. В 1930–х гг., о которых идёт речь, они только начинали оформляться, в частности, в учебнике Шестакова и не без влияния Сталина.

Естественно, что учебник рассказывал и о революционной деятельности Сталина, дал биографию вождя. Сталин значительно сократил материал о самом себе там, где авторы явно преувеличивали его историческую роль, ставили его рядом с Лениным. В хронологической таблице в конце книги была указана наряду с другими важными датами отечественной истории и дата его рождения. Сталин вычеркнул её и написал: «Сволочи». Он уничтожил описание своего детства и юности и вставил только в подходящем месте слова о том, что в Закавказье «подвизался с конца девяностых годов прошлого века ученик Ленина товарищ Сталин».²⁹¹

Особенно обширные интерполяции были сделаны Сталиным в тех темах, где освещалась история революций в России. Так он писал по поводу причин поражения революции 1905 г.: «Выходит, что причин поражения первой буржуазной революции в России было более чем достаточно. Главная из них — отсутствие союза рабочих и крестьян. Если крестьяне и чувствовали, что успешная борьба с помещиками невозможна без союза с рабочими, то они вовсе не понимали того, что без свержения царизма нельзя одолеть помещиков. Крестьяне ещё верили в добрую волю царя–батюшки. Поэтому–то крестьяне не хотели идти на союз с рабочими для свержения царизма, а сыновья крестьян, переодетые в солдатские шинели, помогали царю подавлять забастовки и восстания рабочих. Крестьяне больше верили соглашателям эсерам, чем большевикам–революционерам.

Были недостатки и у рабочих. Рабочий класс был, конечно, передовой силой революции. но он не был ещё единым и сплочённым, так как его партия, социал–демократия, была разбита на две группы, на меньшевиков и большевиков. Первые были соглашателями и не хотели доводить революцию до конца. Вторые, т. е. большевики, были последовательными революционерами ленинцами и призывали рабочих к свержению царизма. Поэтому–то рабочие выступали в революции не всегда дружно, и рабочий класс не имел возможности стать настоящим руководителем (гегемоном) революции.

Поспешно заключённый мир с Японией также помог царю подавить революцию. Пока шла война, и царские войска терпели поражение, царь оставался слабым и вынужден был уступать натиску рабочих. После заключения мира дело изменилось, и царь получил возможность собрать силы для борьбы с революцией».²⁹²

Обширность этой интерполяции даёт представление о масштабах вторжения Сталина в текст учебника в темах по истории ХХ в. Столь же подробно он разъяснял причины первой мировой войны, победы социалистической революции, вторжения немцев на Украину в 1918 г. Увлекаясь содержанием своих интерполяций, он терял контроль над методической стороной учебника. Вставленные им фрагменты, как видно хотя бы из цитированного выше, усложняли текст, затрудняли для детей его понимание.

В той части текста, где освещалась история Октябрьской революции, Сталин провёл придирчивую правку. Его пометки видны на каждой странице. Он убирал упоминания о себе, вероятно, из–за того, что роль его в истории революции была явно преувеличена, что не могли не увидеть современники этого события. Также на каждой странице он вносил уточнения, порой значительные по объёму, особенно при освещении истории гражданской войны.

В теме строительства социализма поправки Сталина были частыми, но небольшими. Здесь учебник должен был решать задачу разоблачения его врагов. Поэтому во фразу о том, что «фашистский агент Троцкий организовал в СССР банду убийц, вредителей и шпионов» Сталин вписал: «И его презренные друзья Рыков и Бухарин».²⁹³

Итак, анализ сделанных Сталиным интерполяций приводит к выводу о том, что он проделал значительную работу по совершенствованию идеологического и политического уровня школьного учебника отечественной истории, исходя из тех политических соображений, которые казались ему актуальными во второй половине 1930–х гг. Правка текста лишь частично отражает роль Сталина в создании книги. Ещё в ходе её написания авторы получали указания о том, как именно освещать то или иное событие в истории. Важнейшие (если не все) из них, несомненно, принадлежали Сталину. Таким образом, он был фактически не только редактором, но и одним из авторов школьного учебника. Он вписал в него фрагменты, содержание принципиально значимые оценки, политически актуальные выводы и объяснения, которые должны были оказывать важное образовательно–воспитательное воздействие на читателя. Таким образом, учебник аккумулировал всё то, что работало на новый курс партии в области исторического образования и в сфере партийно–государственной идеологии. «Установки» и «приказанные аргументы» Сталина надолго определили идейное содержание исторической науки.

Как уже говорилось, от Сталина учебник с правкой вождя поступил к Жданову. Имея перед собой этот текст с интерполяциями Сталина, Жданов самым тщательным образом их в последнюю редакцию учебника. Ни одного слова в эти интерполяции Жданов не посмел добавить. Кроме того, он дал ряд дополнений, взятых в основном (а может быть и исключительно) из тех рецензий на учебник Шестакова, которые были написаны ведущими специалистами в области истории.

Этим обстоятельством можно объяснить значительные включения в текст, сделанные Ждановым в теме о жизни первобытных людей. Большое дополнение к тексту Жданов сделал в описании первобытнообщинного строя. Вместо нескольких малоинформативных фраз, которыми авторы учебника обрисовывали этот строй, Жданов предложил развёрнутое описание основных порядков, свойственных первобытности: «В одиночку было невозможно охотиться на крупных зверей, ловить рыбу сетями, вырубать лес для пашни. Поэтому в старину родственники не расходились, а жили все вместе и образовали род иногда в несколько сот человек. Всё у них было общее. Орудиями пользовались сообща. На охоту и рыбную ловлю ходили все вместе, землю обрабатывали общими усилиями. Добычу и урожай делили между собою. Скот был общий. Работами руководили выборные старейшины. Общие дела решались на собраниях всего рода. Род защищал своих. Если чужой убивал человека, то родственники мстили за убитого. Между различными родами происходили частые войны из–за пашен, лесов и рыбных ловель».²⁹⁴ В освещении Жданова первобытные порядки получили несколько идеализированную характеристику. В них выпячивались такие привлекательные для граждан СССР черты как коллективизм в работе, общее владение орудиями и плодами труда, выборность управляющих лиц, прямая демократия, защита коллективом каждого человека. И лишь фраза о частых войнах несколько омрачала общую картину.

В книге Покровского «Русская история в самом сжатом очерке», о первобытности по существу не было сказано ничего. Ранее, в 1920–е гг., когда история ещё не использовалась для формирования мировоззрения граждан СССР, широко пропагандируемые представления о первобытности были иными. В «Календаре коммуниста на 1923 г.» говорилось о первобытном человеке как «легкомысленном и беспечном…, дикаре, не способном думать о завтрашнем дне». «Ошибкой было бы думать, что гнёт природы сказывался для дикаря в неустанной работе, беспрерывной погоне за пищей, — писал автор. — Даже в позднейшее время, когда уже было "хозяйство", была "экономика", производились и широко применялись орудия, лень оставалась типичной чертой характера древних людей… Незначительную часть времени уделяли они хозяйственной деятельности, предаваясь всё остальное время праздности, игре, развлечениям».²⁹⁵

В новом учебнике эта эпоха получила совершенно иное освещение. Реальность первобытного строя по–своему гарантировала реальность будущего коммунистического общества. Последнее должно было обладать характерными для первобытности чертами без её теневых сторон, функционируя на более высокой экономической базе. Таким образом, изучение первобытной истории приобрело немаловажное идеологическое значение.

Видимо, Жданов сам решал, включать или не включать в окончательный текст учебника тот или иной фрагмент из рецензии. В этом убеждает такая деталь: к тексту о присоединении Сибири в XVI в. Жданов сделал помету — кружок (знак интерполяции) и приписку «Из Бахрушина». На обороте той же страницы зачёркнуто уже полностью написанное: «Сюда из Бахрушина со стр.37».²⁹⁶

Работа Сталина и Жданова над текстом учебника была, действительно значительной. Сформулированные в учебнике оценки, «приказанные аргументы» стали директивами для историков, определявшими идейное содержание науки. В известной степени выявленные интерполяции Сталина и Жданова можно поставить в один ряд с их же «Замечаниями» на проспект учебника, написанными в 1934 г. В 1937 г. вожди партии, особенно Сталин, реализовывали, дополняли и развивали те «установки», которые были приняты тремя годами ранее.

22 августа 1937 г. «Правда» вышла с редакционной статьей под названием «Знать историю народов СССР». В ней объявлялось о завершении работы над учебником по истории СССР: «Это учебник для 3–го и 4–го классов средней школы. Но его значение шире. Его прочтёт с интересом вся учащаяся молодежь. Его изучат все преподаватели истории. Этим учебником открывается широкое и плодотворное изучение и преподавание одной из важнейших наук в системе общего образования и политического воспитания советского гражданина — науки истории».²⁹⁷ Осенью 1937 г. развернулась значительная газетная кампания, направленная на пропаганду нового школьного учебника, исторической науки, нового взгляда на отечественное прошлое.²⁹⁸

7. Постановление по итогам конкурса

Параллельно с завершением работы над учебником «люди власти» работали над текстом важного итогового документа — постановления по итогам конкурса.

9 и 10 декабря 1936 г., как следует из записи, глава жюри конкурса Жданов встретился с наркомом просвещения А. С. Бубновым и дал ряд указаний относительно содержания итогового документа — постановления жюри.²⁹⁹ В ходе беседы (быть может, скорее монолога) или вскоре после неё Бубнов составил краткую запись услышанного. Судя по его записи, Жданов предложил начать текст постановления со вступления, в котором говорилось бы о «значительном числе учебников, представленных на конкурс», «широком отклике», «разных авторах (специалистах–историках, учителях, пропагандистах, рабочих, колхозниках, красноармейцах и т. д.)». «Имеется ряд серьезных попыток дать учебник по истории СССР, — констатировал Жданов. — В сравнении с прошлым периодом [сделан] большой шаг вперед (от "социологизаторских" учебников к марксистским)». Вместе с тем во вступлении должна была прозвучать критическая мысль: «Ни один учебник не может быть признан удовлетворительным».³⁰⁰

Отвлекаясь от указаний по поводу будущего текста постановления, Жданов высказал соображения о дальнейшей работе: «Нельзя ли взять один из представленных учебников за основу для переработки? Кому поручить переработку? Группа? Отдельный автор? Поручить одному или нескольким?».³⁰¹ Это были вопросы, над которыми должен был думать Бубнов, а может быть и всё жюри конкурса. Далее Жданов предлагал сделать постановление достаточно подробным: «Постановление должно быть основательным, а не кратким». В нём следовало «подвергнуть критике учебники»; «критика должна дать указания о направлении переработки учебника истории СССР».³⁰²

Из тех вопросов, от которых «историки бегают», Жданов указал, во–первых, на вопрос об оценке присоединения к России территорий, населенных нерусскими народами: «О Богдане Хмельницком (половина ХVII в.). Украина и Россия. Присоединение к России (1653 г.)». По мысли Жданова, историкам нужно было отказаться от прежнего обличительного освещения колониальных захватов и порабощения народов российским царизмом.

25 января 1937 г. состоялось последнее заседание жюри конкурса. На нём была рассмотрена первоначальная редакция постановления жюри, которая не сохранилась среди протоколов заседаний. Относительно того, что постановление жюри по итогам конкурса должно иметь большое значение, споров не было. Все понимали, что предстоит создать важный директивный документ. Член жюри Горин подчеркнул, что «эта записка должна явиться продолжением и развитием тех указаний, которые были в своё время Жаны товарищем Сталиным, товарищем Кировым и товарищем Ждановым в отношении изучения истории». «Это должна быть очень отточенная штука, ведь это последнее слово партии по данному вопросу, это последний документ, который мы должны выпустить», — говорил Я. А. Яковлев.

«Текст заключения надо отредактировать тт. Бубнову и Яковлеву, и мы его примем только в основу, потому что то пойдёт на утверждение ЦК ВКП(б)», — завершил заседание Жданов. Эта фраза председателя жюри совершенно ясно говорит о том значении, которое придавали и самому конкурсу и итоговому документу руководители партии самого высокого ранга. В постановлении заседания жюри был назначен трёхдневный срок для составления проекта. Нарком просвещения Бубнов должен был составить проект постановления, учитывавший высказанные соображения. 27 января проект был готов и, судя по сопроводительному письму, отправлен Жданову как главе жюри3.³⁰³ Другой экземпляр был послан члену жюри Яковлеву.

В соответствии с указаниями Жданова в проекте Бубнова содержалось введение, говорившее о размахе конкурса, об откликнувшихся на конкурс людях. Автор отмечал, что «сделан шаг вперёд по пути создания марксистских учебников». Главное внимание было уделено ошибкам во взглядах историков, которые выявил конкурс. Более или менее соблюдая хронологический порядок, Бубнов вёл перечень промахов, допущенных историками, начиная с неправильного освещения крещения Руси. Он упрекал историков в том, что они не видят прогрессивности ряда явлений в истории феодальной России (собирания Руси, образования и укрепления Московского государства и пр.), идеализируют крестьянские движения, слабо освещают историю народов СССР, недостаточно показывают достижения страны. «Историческое прошлое нашей страны и её великое социалистическое настоящее должно воспитывать у советской детворы чувство любви к своему народу», — заключал Бубнов основную часть текста «Постановления».³⁰⁴

В апреле 1937 г. Яковлев, ознакомившись с тем, что было написано Бубновым, составил контрпроект «Постановления».³⁰⁵ В нём, в противовес Бубнову, на первое место он поставил замечания по поводу освещения историками советского периода в отечественном прошлом, истории ХХ в., полагая именно эту часть материала более актуальной для советских школьников и не понимая, что главные мифы создавались в области дореволюционной истории.

Яковлев усматривал у историков ряд ошибок. 2 апреля он писал Жданову: «Проект не отвечает на ряд очень существенных вопросов. Всеми авторами, без исключения, при описании Великой пролетарской революции смазывается тот факт, что власть в результате завоевания диктатуры пролетариата перешла к советам… В головы учеников внедряется неправильная мысль о том, будто бы государственная власть в СССР осуществляется непосредственно коммунистической партией», «Сталинский тезис о том, что Россию били "за отсталость военную, за отсталость культурную…", который даёт один из важнейших ключей к истории России последнего полувека перед революцией, не понят авторами учебников. Не показано, в частности, что во время империалистической войны именно в результате промышленной отсталости русские солдаты остались без снарядов», «нередко, характеризуя власть дореволюционную или те "правительства", которые образовывали наши враги для борьбы с советской властью, авторы говорят о капиталистах, в то время как речь должна идти о помещиках и капиталистах» и т. п.

Во второй группе замечаний Яковлев указал на ошибки в освещении истории дореволюционной России (до ХХ в.), в значительной степени повторяя то, что было сказано в проекте Бубнова.

Этот проект Яковлева и стал основой для дальнейшей работы над содержанием «Постановления». Окончательная редакция сохранила ту структуру, которую предложил Яковлев. С результатами работы Яковлева познакомились Бубнов, Жданов, Сталин.

Когда Бубнов прочёл контрпроект Яковлева, он не смог противопоставить ему достаточно веских возражений. Он дал только несколько частных соображений — незначительных поправок к тексту.³⁰⁶ Видимо уже в апреле 1937 г. контрпроект Яковлева читал Сталин. Он оставил ряд весьма кратких замечаний, написанных красным карандашом.³⁰⁷ Каждый пункт в контрпроекте Яковлева Сталин обвёл карандашом, признавая значение высказанных Яковлевым упрёков. К сожалению, из–за своей лапидарности заметки Сталина не всегда поддаются однозначному истолкованию.

Сталин подчеркнул фамилии победителей конкурса, сократил количество конкурсных учебников, предложенных Яковлевым для использования в школьных библиотеках. В названии Октябрьской революции слово «пролетарская» Сталин заменил на «социалистическая». Он предложил снять (слева от текста пометка — «не надо») мысль Яковлева о том, что советы выросли и окрепли в результате свержения власти помещиков и капиталистов и завоевания диктатуры пролетариата.

Особое внимание Сталина вызвало замечание Яковлева о том, что «зависимая роль как русского царизма, так и русского капитализма от капитала западноевропейского остаётся непроиллюстрированной на конкретных фактах. Не показано, что зависимость России от западноевропейского капитала была прямым последствием хозяйственной и политической отсталости страны». Около слова «зависимость» Сталин написал «упрощение». Рядом с приведённой фразой — «Слабо и не так», а также — полузагадочное «Не только».³⁰⁸ Слово «зависимость» он подчеркнул, а над ним написал «упрощение». В этом месте позиция Сталина обрисовывается более ясно. Ему не понравилась мысль о зависимости России от Запада. Ранее, в 1934 г., в «Замечаниях» на проспект учебника истории он сформулировал мысль о России как полуколонии стран Запада, о «зависимой роли как русского царизма, так м русского капитализма от капитализма западноевропейского». Сталину хотелось таким образом подчеркнуть спасительную для страны миссию Октябрьской революции, которая предупредила окончательное превращение России в колонию, потерю ею государственного суверенитета. Эта мысль о полуколониальном положении России шла вразрез с выводами, сделанными ранее историками школы Покровского о самостоятельности русского капитализма. Теперь, во второй половине 1930–х гг., идея полуколониального положения России в прошлом теряла свою политическую актуальность в связи с приближением войны. Взаимоотношения России с Западной Европой, как Сталину хотелось показать читателям учебника, и включали в себя отношения зависимости (отсюда замечания «не только», «упрощение»), но и не сводились к ней. Сталину не хотелось принижать дореволюционную Россию по сравнению со странами Запада, в том числе с Германией, с которой предстояло меряться силами в грядущей войне.

Рядом с фразой «Авторы игнорируют прогрессивную роль монастырей» Сталин написал: «Не только, а "собирание Руси"».³⁰⁹ Ему явно хотелось показать прогрессивное развитие страны в далёком прошлом. Мысль о «собирании» содержалась и в замечаниях Бубнова. Сталин увидел, что это важное с его точки зрения замечание не вошло в контр–проект Яковлева и вернул его в текст. Как и положительная оценка крещения Руси, признание прогрессивной роли монастырей должно было обеспе5чить сближение власти большевиков с православной церковью, что имело особое значение накануне войны. Этим кратким вмешательством в текст роль Сталина и ограничилась. Таким образом, самые главные замечания Сталина были направлены на реабилитацию дореволюционной России, открывали путь к её возвеличению, развивая тенденцию, намеченную в «Замечаниях».

Далее за доработку текста «Постановления» серьёзно взялся Жданов. Машинистка перепечатала для него текст с замечаниями Сталина.³¹⁰ Он изменил название документа, вычеркнул два первых абзаца и написал новое начало текста. Жданов стал внедряться в текст, ведя правку фиолетовыми чернилами. Заимствуя некоторые детали из проекта Бубнова, он исключил два первых абзаца и заключительную часть (о местах и премиях) из проекта Яковлева и стал править стиль изложения. Потом он начал работу как бы заново, ведя на другом экземпляре текста правку карандашом.³¹¹ Все замечания им были зачёркнуты. Объём «Постановления» резко сократился, машинистка перепечатала текст.³¹² Затем Жданов всё–таки восстановил замечания, и в таком виде текст был отправлен Сталину 20 августа 1937 г. В сопроводительном письме, подписанном Ждановым и Яковлевым, говорилось: «В проект включены все поправки, внесённые Вами в текст, представленный т. Яковлевым, а также несколько смягчена полемическая часть».³¹³ Некоторые замечания Яковлева были сняты (например, о необходимости перечислить в учебнике крупнейшие промышленные предприятия в стране, дать количественные показатели некоторых производств). Именно эта редакция и была опубликована в «Правде» 22 августа 1937 г. как окончательная.

Схема генеалогических связей между редакциями постановления жюри конкурса на лучший учебник по истории СССР (РГАСПИ. Ф.17. Оп.120 Д.389)

Таким образом, восстановление истории создания текста «Постановления» показывает ошибочность мнения Нечкиной будто в этот документ «был составлен членами жюри Я. А. Яковлевым при некотором участии В. Быстрянского и лично правлен И. В. Сталиным».³¹⁴ Не заметно также, чтобы, как считала Нечкина, Сталин своей рукой вставил фрагмент о присоединении Грузии к России как «наименьшем зле». Как было показано выше, эта формула, несомненно принадлежавшая Сталину, была дана в качестве директивной ещё в декабре 1936 г.

«Постановление» было опубликовано в «Правде», что подчёркивало значение этого документа для духовной жизни страны. «Не только для исторической науки, а для всей пропагандистской работы эти указания (в постановлении жюри — А. Д..) имеют первостепенное значение. Их надо продумать и изучить», — так завершалась передовая статья «Правды», посвящённая новым указаниям в области преподавания истории.³¹⁵ Отметив достижения участников конкурса, жюри уделило главное внимание недостаткам в их работах. Все замечания жюри были разделены на две группы — относившиеся к истории страны в ХХ в.(первая группа) и к средневековой истории (вторая). Замечания по феодальному периоду истории СССР были сведены в один пункт. Однако объём его содержания был настолько велик, составляя основную часть документа, что потребовалось разделить эти замечания на литерные подпункты. С одной стороны, проблематика советского периода была бесспорно актуальной, что и подчеркивалось помещением её материала в начало постановления. А с другой, — именно средневековая история была той областью, где причудливо сочетались проводимая реабилитация прошлого с его фальсификацией.

По мнению жюри, авторы слишком простодушно показали роль партии в СССР: «В головы учеников внедряется неправильная мысль о том, будто бы государственная власть в СССР осуществляется непосредственно коммунистической партией. Роль советов … смазывается».³¹⁶ Жюри требовало подробного освещения содержания Конституции 1936 г., очевидно, в интересах более детального описания достижений СССР. Далее авторы замечаний вели читателей к более ранним временам. По их мнению, «сталинский тезис о том, что Россию били за отсталость…, который даёт один из важнейших ключей к истории России последних столетий, не понят авторами учебников». С этой мыслью логически была связана другая: «Зависимая роль как русского царизма, так и русского капитализма от капитала западноевропейского остается непроиллюстрированной на конкретных исторических фактах. Не показано, что зависимость России от западноевропейского капитала была прямым последствием хозяйственной и политической отсталости страны».³¹⁷ По словам авторов «Постановления», в темах по истории предреволюционной России и гражданской войны необходимо было показать не только капиталистов, а два класса — капиталистов и помещиков. Необходимо было дать учащимся представление о соотношении помещичьих и крестьянских земель накануне революции. В годы гражданской войны деятельность эсеров и меньшевиков нужно было характеризовать как работу «передового отряда и наемников иностранного капитализма». Октябрьскую революцию нужно было трактовать как революцию, спасшую страну от превращения в колонию. По сути дела все эти высказывания имели не научный, а чисто пропагандистский характер. Часть из них не имела ничего общего с исторической истиной. Авторы постановления направляли мысль и работу историков на прославление успехов советской власти и партии, на показ благотворности для страны Октябрьской революции, на очернение бывших вождей коммунистической партии, выставляя их врагами страны, ее прогресса.

Промахи историков в области истории феодальной были оценены в постановлении как «отрыжки взглядов антиисторических, немарксистских». По словам авторов постановления, в рукописях, представленных на конкурс, они встречаются «почти на каждом шагу при описании СССР досоветского периода».³¹⁸ Жюри конкурса чётко сформулировало свою позицию относительно оценок язычества и христианства, а также крещения Руси: «Авторы идеализируют дохристианское язычество, они не понимают при этом того простого факта, что введение христианства было прогрессом по сравнению с языческим варварством, что вместе с христианством славяне получили письменность и некоторые элементы более высокой византийской культуры». Примечательно, что говоря о заимствованиях достижений Византии, авторы постановления как бы подчеркнули ограниченный характер зарубежного влияния на славян. Речь шла только о «некоторых элементах». Реабилитируя и христианство и православную церковь, авторы указали на непонятую историками «прогрессивную роль монастырей в первые века после крещения Руси как рассадников письменности и колонизационных баз».³¹⁹

В постановлении была поднята проблема присоединения Украины и Грузии к России. Пересказывая содержание указаний Жданова Бубнову, авторы писали о выборе, который был как у Грузии, так и у Украины между присоединением к России или к иной стране. «Вторая перспектива была бы все же наименьшим злом», — было сказано в постановлении.³²⁰ Таким образом была обнародована та компромиссная формула, которая с 1930–х гг. прилагалась к освещению присоединения того или иного народа к России. Она оправдывала это присоединение, указывая на его теневые стороны («зло») и в то же время затушёвывая их («наименьшее»).

Постановление обращало внимание историков на преувеличение организованности и сознательности крестьянских восстаний до начала ХХ в. В то же время оно укрепляло культ Петра. Сложное по составу движущих сил восстание в Москве в 1682 г. было упрощённо определено как «реакционное движение», чисто «стрелецкий мятеж», направленный против попытки Петра цивилизовать современную ему Россию. То, что в постановлении искажалась историческая действительность, указывал хотя бы тот известный факт, что в 1682 г. Петру было только 10 лет, и никаких попыток «цивилизовать Россию» он делать не мог. Реакционным же восстание московского люда было сочтено потому, что в ходе его был поставлен вопрос о законности прихода к власти Петра, посаженного на трон боярами Нарышкиными в обход его старшего брата Ивана.

В заключение авторов упрекали в том, что они «не дают правильной исторической оценки битвы на Чудском озере новгородцев с немецкими рыцарями». На это событие жюри обращало внимание в связи с необходимостью патриотического воспитания населения, наделения немцев образом исконного врага, побеждаемого русскими воинами.

Постановление жюри конкурса на лучший учебник по истории СССР стало ещё одним важным партийно–государственным документом, ориентирующим историков в ряде важных вопросов их науки. Оно как более современный направляющий документ перекрывало собою более ранние директивы. Сопоставление таких партийно–правительственных указаний, гласных и негласных, демонстрирует, как постепенно расширялся круг вопросов и тем, по которым власти формулировали свои воззрения. Особенно нарастало количество тем из области средневековой истории России. Все яснее обозначалась линия на реабилитацию традиционных ценностей историко–культурных и политико–идеологических. Возрождение подлинных фактов российского прошлого сочеталось с немудрёной фальсификацией истории, замалчиваниями нежелательных сведений, лакировкой тех или иных исторических личностей, событий и целых периодов. В течение второй половины 1920–х — 1930–х гг. новые идеи внедрялись с неспешной постепенностью. Видимо, необходимость новых шагов на этом пути открывалась «гениальному дозировщику» Сталину в связи с тем или иным событием — составлением проспекта учебника, спектаклем «Богатыри» Демьяна Бедного, постановкой авторами учебников различных вопросов во время конкурса 1936 г.. С большой долей уверенности можно высказать мысль о том, что в середине–второй половине 1930–х гг. ему в целом было ясно направление идейного движения. И если среди историков «старой школы» в 1930–е гг. имел хождение устный лозунг «Назад к Ключевскому!», то Сталин мог бы сказать иное — «Назад к Иловайскому!» Дело было и в содержании предмета истории, которое насаждалось в ту пору в школе, в массовом сознании жителей СССР, и в личных пристрастиях вождя партии. Именно Иловайскому, автору учебников по истории в дореволюционной школе, он отдавал предпочтение перед Соловьёвым и Ключевским. «Мне нравится больше всего как писал Дмитрий Иванович Иловайский» — как–то признался Сталин.³²¹

Итак, во второй половине 1930–х гг. были заложены основы для формирования нового облика исторической науки. В наибольшей степени этот процесс затронул эпоху средневековья и историю партии.³²² В этих областях исторического знания были выработаны основные официально утверждённые оценки процессов, событий, исторических лиц. В условиях 1930–х гг. новые идеи, данные историкам «людьми власти», имели не столько научный, сколько политический смысл; отступление от них грозило соответствующими обвинениями и даже административными санкциями по отношении к историкам. Главное содержание вводимых в науку новаций заключалось в возрождении традиционных российских ценностей, утверждении правоты исторического дела большевиков и, в частности, Сталина. Далее предстояла более глубокая и более серьёзная разработка и детализация нового идейного материала, внедрённого в историческую науку, согласование новых идей с её эмпирической базой.