Исследования >

Академик Покровский Михаил Николаевич

«Победа никогда не приходит сама, ее обычно притаскивают» И. В. Сталин (Эпиграф к книге)

М. Н. Покровский — историк. А история — наука удивительная. Она обладает колоссальной притягательной силой. Ею интересуются почти все, а многие, не будучи профессионалами, даже пытаются проводить собственные исследования, доказательством чему может служить заключительный очерк этой главы. В чем ее магия? Возможно, в ее слабости: она не имеет собственного жесткого теоретического каркаса, а потому дает широкий простор для конструирования произвольных объяснительных схем, которые всегда, как писал Н. А. Бердяев, точно соответствуют «духу познающего».1 Именно поэтому мы не имеем и никогда не будем иметь просто историю России, но непременно в «духе» В. Н. Татищева, Н. М. Карамзина, С. М. Соловьева, С. Ф. Платонова, В. О. Ключевского либо М. Н. Покровского.

Итак, история — наука в чистом виде интерпретационная. Все зависит от концептуального клея, коим скрепляются исторические факты.

Концептуальный клей большевиков — это марксистско–ленинская философия да еще пришпиленная к партийной идеологии.

Заявив, что «история — наука партийная», теоретики большевизма не то чтобы совсем уж ее обезмыслили, скорее они сделали историю России своей наукой. Для сторонников классового подхода к историческому процессу она была вполне осмысленной и стройной.

В 1928 г. М. Н. Покровский заявил без обиняков, что в исторической науке «специалисту–немарксисту — грош цена».2 И был по–своему прав. Коли оценщиками стали марксисты, то соответственно все им чуждое они отметали без колебаний. Покровский, например, всюду и всем говорил, что он «революционный марксист», а точнее он «лидер этого направления в русской историографии».3 Историки теперь работали под «линию», под конкретные «указания», сделав из науки заказное блюдо, подаваемое к столу большевистским лидерам. И, самое поразительное, — их это не унижало, они искренне полагали, что только так и можно подходить к событиям прошлого.

Конечно, подобная «искренность» в определенном смысле была противоестественной. Она оказалась своеобразной психологической защитой интеллекта, ибо ученый не в состоянии перестать работать, даже если многое в общественной атмосфере его не устраивает. Не спасал историков и уход в далекое прошлое, ведь и те стародавние события надо было как–то толковать, а толкование обязано было быть только марксистским.

* * *

До начала 30‑х годов был у советских историков и свой локальный вождь — академик М. Н. Покровский. Мы знаем уже, что своих вождей имели философы (А. М. Деборин), лингвисты (Н. Я. Марр) и биологи (Т. Д. Лысенко). Все они оказались в итоге временщиками, т. е. им была уготована участь политиков. И не зря. Никакой науки за ними не было.4 Была конъюнктура и интеллектуальная нечистоплотность. В их научных вотчинах хозяйничал не факт, а партийная догма. И заботились они не об открытиях, а о соблюдении идеологической чистоты. У каждого, конечно, своя судьба, причем вполне заслуженная.

Михаил Николаевич Покровский был убежденным большевиком и не лишенным дарований человеком. Его пятитомная «Русская история с древнейших времен», сочиненная в эмиграции, хотя и пропитана насквозь духом классовой борьбы, но читается тем не менее легко и даже с интересом. Это живая, а не аналитическая история, скорее труд популяризатора, чем исследователя.5 Он первым дал понять коллегам, что для историка важны лишь те факты, которые иллюстрируют идею автора (Вспомним Н. Я. Марра и Т. Д. Лысенко. Создается впечатление, что подобное являлось своеобразным установочным фактом всей системы советской притащенной науки).

Подход оказался заразителен. В дальнейшем в трудах советских историков факты перестали служить даже идее, они перешли на службу к идеологии.

С историками старой выучки Покровский вел не идейную, а политическую борьбу, причем не по правилам научной этики, а по инструкциям ГПУ. При его участии было грубо слеплено дело «буржуазных историков», и в застенки ГПУ попали десятки крупных ученых.

Выдающегося русского историка академика С. Ф. Платонова вынудили в ОГПУ признаться, будто бы он организовал и возглавил «Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России». Академия поспешила избавиться от него, а заодно — еще от ряда академиков. А в 1931 г. им устроили показательное судилище в Институте истории Коммунистической Академии и Обществе историков–марксистов. На нем многие ученики Платонова отмежевались от учителя…6

Но кто мог себе представить, что благообразный глава школы советских историков академик М. Н. Покровский — вдохновенный осведомитель, что, исповедуясь перед ним, ученые изливают душу прямо в протокол следственного отдела ОГПУ.

29 сентября 1932 г. Покровский в секретном донесении своим хозяевам как бы между прочим оповещает их: «Время от времени ко мне поступают письма историков, интернированных в различных областях Союза. Так как эти письма могут представить интерес для ОГПУ, мне же они совершенно не нужны (какова низость! — С. Р.), пересылаю их Вам».7 В ОГПУ, разумеется, с большим интересом прочли письма–откровения академика Е. В. Тарле, академика В. И. Пичеты и профессора МГУ А. И. Яковлева…

«Доносчиком оказался «марксист» — историк М. Н. Покровский, — писал профессор П. Н. Милюков… злобная, завистливая личность, уже в студенческие годы проявлявшая эти качества по отношению к своим более удачливым товарищам…».8 Чтобы более не возвращаться к этой не ясной до конца истории, скажем лишь то, что известно доподлинно. Конечно, «на ровном месте» «академическое дело» 1929–1930 гг. было не организовать, подоплека (пусть и шитая белыми нитками) должна была существовать.9 И во всем этом политическом спектакле ведущую скрипку играл Покровский. Но еще вопрос: был ли он при этом «казеннокоштным» осведомителем или своекоштным, делавшим свое иудино дело от чистого марксистского сердца, просто потому, что люто ненавидел всю «буржуазную профессуру», а историков — в первую очередь.

Все арестованные историки быстро сломались. Академик Е. В. Тарле оговорил себя в ОГПУ (Покровский читал его показания «по горячим следам»). Во всем «признался» и академик В. И. Пичета. Он писал Покровскому, просил заступиться, уверял старого партийного историка, что он «верный честный сын советской власти…» Просил спасти и вернуть «пролетариату и советской науке честного работника».10

Заметим, кстати, что так академик писал не из пыточной на Лубянке, он уже жил «на поселении» в городе Вятке.

Академика Тарле выслали в Казахстан. Его Покровский ненавидел люто — и за его убеждения, и за талант. И Тарле, чувствуя эту ненависть, тем не менее писал Покровскому. Тот ответил: «Я читал в оригинале Ваши показания в ходе следствия. Из них можно заключить, что Ваше пребывание в Алма–Ате свидетельствует только о необыкновенной мягкости Советской власти (Каков утешитель и заступник?! — С. Р.). Если бы Вы были французским гражданином и совершили все, о чем Вы рассказываете в Ваших показаниях (знал ведь советский выворотень, что все эти показания — самооговор! — С. Р.) по отношению к Франции, Вы были бы теперь на Чёртовом острове».11 Уже через год под зубовный скрежет Покровского Тарле освободили. Ведь это он, Покровский, организовал для ГПУ «заговор», теперь основных заговорщиков освобождают, значит «дело» развалилось, и Покровский сработал бездарно.

В отличие от своих наивных коллег (Е. В. Тарле, Н. В. Измайлова, С. В. Рождественского и др.) С. Ф. Платонов на допросах на себя не наговаривал: он отрицал заговор, но признал себя убежденным монархистом, он спокойно доказывал, что в Академии наук коммунистам делать нечего и не скрывал своего желания провалить их на выборах 1929 г. Но не выдержал и он. В «покаянном письме» в Коллегию ОГПУ (1930) он во всем «сознался» — и в заговоре, и в вербовке сторонников.12

И «Академическое дело», да и арест цвета русской истории того времени Покровский организовал вполне искренне, в полном согласии со своими убеждениями. А кто же виноват, что они у него совпадают с линией партии. Он был твердо убежден, что каждый историк немарксист — это «потенциальный враг». Ведь буржуазный ученый (опять же по наивной вере Покровского) просто обязан ненавидеть своего классового врага, а значит будет вредить пролетарской власти. Зачем же ждать? Надо упредить их и пересажать всех. Что и сделали.

А когда «Академическое дело» было закрыто, и в Академии наук началась чистка, то именно Покровский «организовал» снятие с должности непременного секретаря Академии наук С. Ф. Ольденбурга.13

Завершим этот сюжет еще одним штрихом. То, что иудино начало было сутью Покровского, доказывает и такой, казалось бы, чисто исторический вопрос. В 1930 г. он пишет статью «Возникно–вение Московского государства и «великорусская народность»».14 Вот ее основная мысль: Великороссия построена на костях «инородцев» (то, что в жилах «великороссов» до 80% крови «инородцев», Покровского не занимает). В этой статье он ругает не старую буржуазную историографию России, его не устраивает сам русский народ, да и его история, — варварская, дикая. Так Покровский из научного критика (казалось бы) тут же оборачивается политическим доносчиком. Он дал «органам» то звено, за которое можно вытащить на Лубянку всю цепь буржуазной исторической науки. Подобные сугубо крайние позиции уже скоро лягут в основу приговора и самому Покровскому.

Умер Покровский в 1932 г. Похоронили, как своего, на Красной площади.

Далее случилось уж вовсе удивительное. 16 мая 1934 г. выходит совместное постановление Совнаркома и ЦК ВКП(б) «О преподавании гражданской истории в школе». Было решено написать школьные учебники по истории. Бригада историков трудилась недолго. Через пару месяцев в Кремль был отправлен «конспект» учебника. Его прочли. А в августе 1934 г. авторы получили «Замечания товарищей Сталина, Кирова и Жданова». В январе 1936 г. они были опубликованы как «Постановление» ЦК ВКП(б). Раз вожди нашли изъяны в тексте учебника, значит был нужен виновник. Им и оказался Покровский. Учебник–то строго «в духе Покровского», а сам тов. Сталин делает замечания. Вывод очевиден: «дух Покровского» придется истребить.

Красное колесо наехало теперь на тех, кто еще недавно сплавлял «буржуазных историков» в ГУЛАГ. Те, кто оставались на свободе, тут же предали своего учителя анафеме.15 Будущий академик А. М. Панкратова писала: «Только непростительной, идиотской беспечностью и потерей бдительности со стороны работников исторического фронта можно объяснить тот факт, что эта оголтелая банда врагов ленинизма (себя эта дама к ней уже не причисляла. — С. Р.) долго и безотказно проводила вредительскую работу в области истории».16

Сегодня труды историков–марксистов 30–50‑х годов по большей части — чистая макулатура. Это закономерный, хотя и грустный финал, когда мысль служит не Истине, а прислуживает власти.

* * *

После этого, несколько затянувшегося вступления перейдем к более подробной характеристике нашего героя.

М. Н. Покровский — историк, безусловно, крупный, хотя и с заметным «историческим сколиозом», выраженном в искривлении марксизмом объективно протекавшего исторического процесса. О нем много писали при жизни (в основном восторженно и раболепно), да и после смерти немало, только уже в презрительном и уничижительном окрасе. Но, как это чаще всего и бывает, время стерло крайние оценки. Они стали взвешенными. Достаточно просмотреть литературу о нем 60–70‑х и даже 90‑х годов XX века.

Покровский стал диссертабелен. И это вполне объяснимо. Его позиция была всегда острой и резкой (особенно по форме выражения). А за такие «крайности» и на место поставить легче, что диссертанты делают с удовольствием. Да и оценки самой личности Покровского также, конечно, крайние. «Восторженные», видимо, еще впереди, а пример хулительной оценки принадлежит одному из первых историков советской выучки академику Ю. В. Готье: Покровский — «вот истинно позорное имя в русской истории и позор для школы московских русских историков».17

* * *

Мы отметили уже, что истории вообще не бывает, она всегда в духе того, кто ее изображает. Работает же любой историк в свое время, имея свои политические убеждения, ибо историческая наука без политических пристрастий также немыслима, а потому не такой уж большой глупостью был широко известный афоризм, авторство которого почему–то приписывают Покровскому: история — это современная политика, опрокинутая в прошлое. Конечно, у самого Покровского подобный подход окрашивал все его исторические сочинения,18 столь же заметен он, кстати, и у Н. М. Карамзина, который писал свою историю России в пору усиления абсолютизма. Менее рельефно, но все же этот императив присутствует и в многотомной истории С. М. Соловьева, которая писалась в эпоху перехода экономики страны на рыночный путь развития.

Один деятель сталинской эпохи, которого неожиданно «кинули» управлять культурой, обронил как–то роскошный (сам и не понял!) афоризм: «Нам нужна такая история, которая нам нужна!». Покровский безусловно был бы с ним согласен, но столь топорно и прямолинейно он старался не высказываться — сдерживался: не солидно!

Итак, кто же такой Покровский как историк? Одни (А. А. Чернобаев) 19 думают, что Покровский — подлинный рыцарь марксистской истории. Другие (Дж. Энтин) 20 доказывают, что в конце жизни Покровского он и Сталин были идейно неразличимы. Последнее — это безусловная натяжка.

Покровский, что лежит на поверхности, был рафинированным, прямолинейным и очень злобным историком–марксистом. Впрочем, иной истории после пришествия большевиков и быть не могло. Поэтому все нападки на Покровского и со стороны его коллег, и высшей партийной элиты — не более чем дань моменту. Никакой собственно исторической подоплеки там не было. Одним из первых, кто об этом заговорил открыто, был сибирский историк А. А. Говорков.21 Впрочем, в настоящее время это и вовсе неинтересно.

Куда любопытнее иной ракурс образа Покровского как феномена убежденной продажности, как уникальной по своей разрушительной силе личности, сжигавшей своей яростной убежденностью всех, кто попадал в ее энергетическое поле. Поэтому Покровский, по крайней мере в наши дни, перестает восприниматься как живой человек со своими страстями и болезнями. Он стал заурядным символом гуманитарной (в частности, исторической) науки сталинского времени. Сталин, конечно не желая того, сам окружил Покровского (уже после его смерти) ореолом мученика. Не для кого ведь не было секретом, что Сталин выбросил Покровского «из истории» не за какие–то конкретные прегрешения, а потому, что так было нужно ему, Сталину, в его хитроумных политических многоходовках.

Но на вес Покровского в исторической науке это оказало, конечно, отрицательное влияние. Он стал восприниматься как временщик. В политике такое случается частенько. Там эта вещь заурядная и вполне объяснимая. В науке же подобное также, конечно, объяснимо, но все равно… неловко как–то.

* * *

Родился наш академик 17 августа (ст. стиля) 1868 г. в Москве в семье железнодорожного служащего. Профессии обучался в Московском университете на историко–филологическом факультете. Вполне мог считать себя учеником В. О. Ключевского и П. Г. Виноградова. Но поскольку это ученые буржуазные, а Покровский, по собственному его признанию, «ни одного мгновения в жизни» монархистом не был, то такими учителями он, само собой, не гордился.

Университет Покровский закончил в 1891 г. и был оставлен в нем для подготовки к профессорскому званию. С 1896 г. он становится убежденным марксистом, и мгновенно вся история России да и лекции Ключевского стали им восприниматься карикатурой на подлинную историю. Написать именно ее и стало жизненной программой честолюбивого историка.

Уже в начале 900‑х годов Покровский с удовольствием читает на Московских педагогических курсах один из первых циклов лекций по истории России с чисто марксистских позиций. Это его жизненная установка. Она теперь неизменна.

Что касается политических убеждений Покровского, то тут четкости не было никакой. В начале XX столетия он вместе с П. Б. Струве в «Союзе освобождения», этом своеобразном коконе будущей кадетской партии. Понятно, что кумиром Покровского тех лет была русская интеллигенция.22 И его не смущало, что это идет поперек классового учения Маркса. Нет. Все же, по–видимому, смущало. Поэтому он не задержался в стане русского либерализма, более того — стал его злейшим врагом. Иначе, как провокатора и политического жулика, Покровского в среде русских либералов (сиречь — интеллигентов) теперь не воспринимали. Впрочем, он платил им той же монетой — даже здороваться с ними перестал.

Накануне 1905 г. Покровский стал почти большевиком. Он тесно сблизился с И. И. Скворцовым–Степановым и стал сотрудничать в журнале «Правда». А с 9 апреля 1905 г. он уже полновесный большевик, был даже в 1907 г. делегатом V съезда РСДРП(б), на котором его избрали кандидатом в члены ЦК. А ему уже 56 лет. Когда революционный бунт провалился, Покровский бежал из страны. В эмиграции, в основном по памяти, он и сочинил свой популярный пятитомный курс «Русской истории с древнейших времен».

Большевики поначалу держали Покровского за цепного пса, ибо в пору идейных схваток со своими политическими оппонентами лучшего полемиста им было не найти. Меньшевики его звали «прокурором», а Н. И. Бухарин любовно величал Покровского «большевистской язвой». Когда он схватывался с убежденным противником большевизма, то буквально становился говорящим желчным пузырем. Переспорить его было невозможно даже теоретически, ибо он не имел совести.

В 1907 г. Покровский вернулся в Россию и, находясь на нелегальном положении, умудрился устроиться приват–доцентом в Московский университет. Однако с августа 1909 г. он вновь в эмиграции. Живет во Франции. Там он пробыл аж до сентября 1917 г., когда стало ясно, что личные его враги — либералы Временного правительства — скоро прекратят управлять Россией. Покровского даже хотели включить в большевистский список депутатов Учредительного собрания. Но дальновидный Ленин выступил резко против. Он знал, что при всей желчной агрессии, убеждения Покровского слишком ненадежны, он пока еще только полемизировал, а на партийной работе не проверялся. Пусть сначала поработает. А там — посмотрим.23 И он поработал. Стал первым советским председателем Моссовета.

Люто ненавидевший Покровского П. Н. Милюков заметил, что сразу после Октябрьского переворота Покровский «становится большим сановником по служебной карьере и строгим блюстителем марксистского правоверия в своей науке».24 Такой должности, конечно, не было и все же Покровский стал главным историком страны Советов. А со старой гвардией «буржуазных ученых» просто перестали считаться.

Официальные должности, которые занимал Покровский, нарастали как снежный ком. Он — первый заместитель наркома по просвещению, президент Коммунистической академии, директор Института истории Комакадемии и Института красной профессуры, руководитель Центрархива, председатель Общества историков–марксистов, редактор трех журналов: «Историк–марксист», «Красный архив» и «Борьба классов». Всего Покровский уже в 1918 г. занимал 19 официальных должностей. И все — одновременно. Как видим, не только рядовые труженики стали работать на износ, на износ большевики обрекли само дело, ибо им руководила неизбежная при таких нагрузках халтура.

Это Покровскому большевики обязаны изобретением рабфаков. Причем сделал он это не только для того, чтобы рабочие могли получить образование, прицел был дальний: после рабфаков рабочие беспрепятственно могли поступить в любой университет, закончить его и, само собой, вытеснить оттуда буржуазную профессуру. Это–то и было настоящим политическим вожделением Покровского. Его голубой мечтой.

Если судить по конечному результату, то политическим игроком Покровский был плохим. В сложной подковерной борьбе, которая немедленно наступила после смерти Ленина, он сначала «ставил» на Бухарина, но после его провала в 1928 г. мгновенно полюбил Сталина. Теперь враги Сталина — его враги. Сталин, возможно, был и не умнее Покровского, но то, что хитрее, — факт. Он быстро понял, с кем имеет дело, и уже одним этим фактом вынес приговор «фюреру советской истории».

На самом деле Покровский воевал на стороне Сталина в его открытой схватке с Троцким. Спорил Покровский яростно. Думал — с Троцким. На самом деле, со всей российской историей. «Троцкий обошел его… с тыла», — так писал П. Н. Милюков. Сталину такие сторонники были не нужны. Не смог «развенчать» Троцкого? Развенчаем самого.25

29 августа 1928 г. Покровскому исполнилось 60 лет. Чествовали по полной программе: в Большом зале консерватории, в присутствии политических вождей. Покровский млел, утопая в цветах и подношениях. В 1929 г. у нашего героя обнаружили рак. Он знал это. Болезнь то отпускала, то обострялась. Почти весь 1931 г. Покровский провел на больничной койке. Причем к тому времени он был не только обречен физически, он был приговорен политически. И это знал Покровский.

10 апреля 1932 г. Покровский умер. Московскому университету и Историко–архивному институту присвоили имя М. Н. Покровского (ненадолго). Приняли решение об издании 23-томного собрания его сочинений (не издали).

Скрывать тут нечего. После похорон Покровского почти все, имевшие с ним дело, вздохнули с облегчением. Не только потому, что он был озлоблен на весь род людской, совсем не потому, что он был «вежливым хамом» (таким стало почти все советское чиновничество, вышедшее из интеллигентской среды), не потому, наконец, что был он страшен своим непрогнозируемым поведением.

Прояснят ситуацию люди, хорошо лично знавшие Покровского. Вот его портрет кисти историка А. А. Кизеветтера: «Маленького роста, с пискливым голосом, он выдавался большой начитанностью… и умением прошпиговывать ее саркастическими шпильками по адресу противников. По виду тихенький и смирненький, он таил в себе болезненно–острое самолюбие».26

4 мая 1932 г. историк С. А. Пионтковский записал в своем дневнике: «Как большевик из профессорской среды, Покровский принес в партию две вещи: неуклонное презрение и ненависть к профессуре, великолепное знание этой научной среды, отсутствие всякого фетишизма перед ней и прекрасное знание науки… Он не уважал людей и страшно ценил то политическое положение, которое имел. За него он держался зубами…».27

Когда 1 декабря 1931 г. пышно отмечался 10-летний юбилей Института красной профессуры, и Покровского, уже неизлечимо больного прямо из Кремлевской больницы привезли в Большой театр и подвели к трибуне, то он изрек следующее напутствие своим последышам: «Мой завет вам не идти «академическим» путем, каким шли мы, ибо «академизм» включает в себя как непременное условие признание этой самой объективной науки, каковой не существует. Наука большевистская должна быть большевистской».28

Что тут скажешь? В чем невольно признался Покровский? Во–первых, в чрезвычайно низкой философской культуре и, во–вторых, в чисто большевистской фанаберии, за которой, как за забором, может спрятаться любая элементарная глупость. Как тут еще раз не вспомнить фразу одного «умника»: нам нужна такая история, какая нам нужна. И — баста!

Проиллюстрируем на нескольких примерах одно из доминирующих человеческих качеств Покровского — ненависть к людям.

… Уже в начале XX века Покровский критикует в журнале «Правда» «Курс русской истории» своего учителя В. О. Ключевского и приходит к выводу: буржуазная историография полностью несостоятельна. Данное направление исторической науки, «блестящим представителем которого является «Курс», само уже становится понемногу предметом истории».29 Это не критика, ибо здесь нет ничего критического. Это элементарная человеческая низость.

Еще один перл. Спрямленная логика фанатичного большевика подсказывала Покровскому, знающему свой предмет профессору, что пролетарская революция неизбежно перекрестит всех в новую веру, подавляющее большинство уже окроплено кровью революции. «На прежних позициях после 1917 года остались только безнадежные академические засушены».30 Этих засохших академических тараканов уже с 1921 г. стали вытеснять с преподавательских кафедр историки новой (покровской) выучки, некоторые его прямые ученики: Н. М. Дружинин, В. П. Волгин, И. Д. Удальцов, Ю. В. Готье, В. И. Пичета, А. И. Яковлев и др..31 Из Института красной профессуры выпорхнули А. М. Панкратова и М. В. Нечкина, достойные ученицы Покровского, также будущие советские академики и так же, как и он, с легкостью предавшие своего учителя.

В конце 1928 — начале 1929 г. свершилось давно желанное: старые буржуазные историки теперь будут работать не просто под большевистским доглядом, но и выполнять их тематику.

А. Н. Артизов отмечает, что падение авторитета Бухарина Покровский умело использует в «целях выгодного для него решения вопроса об образовании Института истории».32 В марте 1929 г. план Покровского был одобрен ЦК ВКП(б). 17 марта «Правда» печатает убийственную для противников Покровского статью «О научно–исследовательской работе историков». Цель гнусна и проста одновременно: ликвидировать Институт истории РАНИОН и создать новый Институт истории, но уже при Коммунистической академии. Доказать правильность этого чисто организационного (казалось бы) момента было для Покровского просто: надо было «обнажить» работу буржуазных историков в старом институте и представить их чуть ли не врагами народа, которые в новом учреждении уже не смогут протаскивать свои «вредительские» идейки. 22 марта 1929 г. замысел Покровского был реализован. «Теперь Покровский мог принимать поздравления, ибо его линия, зеркально отражавшая политику Сталина по отношению к буржуазным специалистам, окончательно победила».33

На I Всесоюзной конференции историков–марксистов Покровский активно поддержал передачу Института истории РАНИОН в Коммунистическую академию.

В докладе на этой конференции Покровский, в частности, продемонстрировал своим бывшим коллегам, что он уже не специалист по русской истории, он лишь сеятель идей большевизма на историческом поле. Вот что он изрек: «От одной из устаревших рубрик нас избавил коммунистический стыд. Мы поняли — чуть–чуть поздно — что термин «русская история» есть контрреволюционный термин (?! — С. Р.), одного издания с трехцветным флагом и «единой неделимой». У нас была секция «Народов СССР»… История угнетенных народов не может не упоминать об истории народа угнетателя (русского. — С. Р.), но отсюда заключать к их тождеству было бы величайшей бессмыслицей».34

Итак, Коммунистическая академия теперь имела свой Институт истории. При его открытии в 1929 г. Покровский продолжил свою афористичную невнятицу. Он и бровью не повел, когда кидал в зал горох своих мыслей: западной истории нет, русской истории нет, нет ни древней, ни новейшей истории — все это фантомы, выдумки отжившего строя. А мы же, товарищи, будем изучать только экономические эпохи: империализма, промышленного капитализма, пролетариата. Он скромен: это — не я. Это — Ленин изобрел.35 Все это он делал не вразрез со своей совестью, как думает Дж. Энтин. Он уже давно, в должности заместителя наркома, стал слугой режима, а у политических слуг «второй» совести не бывает.36 Да ее и нельзя было иметь, как нельзя с высокой температурой нырять в прорубь.

А. Г. Авторханов утверждал, что у старой русской профессуры Покровский никогда не пользовался авторитетом как ученый.37 Значит — не любили. А нелюбовь взаимна всегда. Покровский эту буржуазную ученую накипь откровенно ненавидел.

Нет ничего удивительного в том, что убежденный монархист С. Ф. Платонов терпеть не мог фанатичного большевика Покровского. Он избегал любых встреч с ним. Но в июне 1928 г. они вместе ехали в Берлин на открытие недели советской исторической науки. У Покровского, само собой, купе отдельное, Платонов же помещался в одном купе с М. К. Любавским, Д. Н. Егоровым и В. И. Пичетой. Говорили о самом злободневном в то время — предстоящих выборах в Академию наук ученых–коммунистов, среди них и Покровского. Платонов сказал своим коллегам, не стесняясь: «Мне придется писать об этой гадине: я дам отзыв отрицательный, но… понимаю, что его придется провести в Академию».38

Академик Е. В. Тарле не ненавидел, он презирал Покровского. Зато Покровский откровенно завидовал научной независимости Тарле и, где только мог, пакостил академику. Метод у него один — письма–доносы в партийные верха с развенчанием очередного контрреволюционного труда буржуазного историка. Особенно озлила Покровского книга Тарле «Европа в эпоху империализма», ибо она шла вразрез с концепцией Покровского о виновности России в развязывании I Мировой войны. Он не постеснялся в письме Бухарину чисто уголовного шантажа: надо мол «смазать» Тарле да так, чтобы «он почувствовал, что его не выслали из СССР (в 1922 г. — С. Р.) не за его добродетели, а по неизреченной милости советской власти».39

Теперь о другом. С 1929 г. всё в СССР выполнялось в точном соответствии с «гениальными указаниями товарища Сталина». И историческая наука не была исключением. Поэтому, начиная с этого времени, любые расхождения Покровского с его оппонентами должны рассматриваться не с позиций по–разному понимаемых отдельных фрагментов российской истории (то был лишь фиговый листок, коим они прикрывали свои вождистские устремления), а только в соответствии с моралью советских ученых–новоделов: кто быстрее, точнее и лучше выполнит указание Хозяина.40

19 марта 1930 г. на общем собрании историков–марксистов Покровский выступил с речью, оправдывающей «академическое дело».41 Он тем самым сам себе индульгенцию отпустил, ибо все знали, что Покровский в том «деле» был если и не дирижером, то уж, во всяком случае, и не «тарелочником».

* * *

Н. И. Бухарин однажды назвал Покровского «профессором с пикой», подчеркнув этим сомнительным комплиментом его страстную непримиримость и звериную ненависть ко всякого рода отступникам.

Академик Б. Д. Греков, подытоживая развитие исторической науки за 25 лет после революции, писал, что историки СССР не могли «не подвергнуть также пересмотру и построения старых, дореволюционных историков, поскольку после Октябрьской революции историки стали работать другими методами, и, естественно, перед ними встал ряд совершенно новых запросов. Марксистско–ленинская теория заставила по–иному понять старые факты…».42

Итак, подчинив историческую науку догмам марксизма–ленинизма, ученые–историки довольно быстро заменили научное творчество политической активностью и полностью отдали свой талант обслуживанию политической линии тогдашнего партийно–государственного руководства. Такая рокировка творчества и политической конъюнктуры стала роковой в личной судьбе почти всех историков–марксистов. Только самые бездарные не страдали от подобного насилия, ибо их природа предусмотрела именно такой способ жизни в науке. Судьба остальных была трагической. Они стали жертвами той политики, которую сами и творили.

Не стал исключением и наш герой.

Начнем с того, что четкой привязанности к какой–либо исторической теме у Покровского никогда не было. Увлекался он только тем, что в данный момент было актуально для партии.

Для большевиков тема «Великий Октябрь» была злободневной всегда. Ибо они тщились убедить сначала свой народ, а затем и всю мировую общественность в объективно–историческом характере этого революционного переворота. Но как это сделать? Тут, как говорится, возможны варианты. Одного историка выбранное им толкование этой темы приводило в кресло академика, другого — в забвение (в лучшем случае). По мнению А. А. Чернобаева, история Октября — главный объект изучения Покровского. Это, в конечном счете, и стало его приговором…43

Тезис, который он отстаивал в этой связи, был более чем сомнителен: «…все предшествующее готовило Октябрь, а все последующее было защитой завоеваний Октября» 44 (Заметим в скобках, что почти любой тезис марксистской истории либо противоречив, либо притянут за уши, либо и вовсе глуп. На самом деле, если Октябрьская революция явилась итогом объективного характера русской истории, то почему у большевистских вождей первые месяцы после завоевания власти все тряслось от страха. Почему они (и Покровский туда же) искренне считали, что без поддержки мирового пролетариата революция в России пропадет. Спасла ее только нечеловечески запредельная жестокость большевиков, а не объективный характер исторического процесса).

По мнению же нашего героя, объяснение революции надо искать в экономической плоскости, ибо у пьедестала Октября лежала именно экономика. И это, само собой, верно, но настолько топорно, что обухом этого топора можно было и зашибить мыслителя. Что и сделали.45

Не без влияния трудов Покровского сразу после свершения Октябрьской революции в основу концепции уже советской истории положили постулаты экономического материализма в противовес идеологии субъекта истории, что было характерно для буржуазной историографии. Уже с середины 20‑х годов история стала связующей нитью между экономикой и политикой советского государства. Подобный подход оказался фундаментом для чисто марксистского толкования той же истории как непримиримой борьбы антагонистических классов. Марксизм позволял стать «историком» людям невежественным и полуграмотным. Такие, собственно говоря, и заполонили рабфаки — детище Покровского. Как пишет С. С. Неретина, история стала «шведским столом» для дилетантов.46 Только марксистский диалектический метод позволял, по Покровскому, непредвзято изучать историю, ибо он и только он давал возможность получать простое и удобное объяснение любого исторического факта.47

Основным источником именно такого подхода к истории стал 4-томный курс «Истории России и народов СССР» Покровского. В 1928 г. Покровский с трибуны I съезда историков–марксистов призвал изучать историю как историю производственных отношений.

Итак, для Покровского история никогда не была просто наукой, которую надо изучать и развивать; история для него — «величайшее орудие политической борьбы; другого смысла история не имеет». Каково? Он сам вооружал такого рода «откровениями» своих врагов. Раз борьба, значит — насмерть. Кто кого! Сам так хотел! И получил. Правда, уже вдогонку, когда от Покровского осталась только горстка пепла в Кремлевской стене.

* * *

Приведем в тезисной форме некоторые перлы–обобщения из исторических сочинений Покровского. При этом нас не будет заботить их систематизация и хронологическая последовательность.

1. Вообще говоря, каждое общество ставит ограничительные рамки своего технического развития. «И только общество, где не будет классов, даст человеку ничем не ограниченные возможности в борьбе с природой» (Подчеркнуто мною. — С. Р.).48

2. «В истории ничто не стоит на месте, все движется; но движется не тихо и смирно, «потихонечку да полегонечку», а движется бурно, на каждом шагу ломая традиционные общественные формы».49

3. «Индивидуализирует историю именно география» 50 (В этом что–то есть. Эту мысль хоть обсуждать можно. — С. Р.).

4. Истинный мотор истории — классовая борьба, а государство оказывается деталью второстепенной, без него можно и обойтись (Это уже и вовсе непонятная эклектика из марксизма и анархизма. Именно данным тезисом Покровский наиболее зримо «разоружился» для критики своих бывших учеников и заединщиков. — С. Р.).51

5. «Историю делают классы». «Классовая борьба — это стержень, на который нанизывается исторический процесс».52 Для марксистов — все это банальности, для «нормальных» историков — тупиковая мысль, не имеющая позитивного выхода. Именно за классовый подход к изучению российской истории еще в начале XX века резко критиковал Покровского А. А. Кизеветтер.

Вообще же говоря, марксисты — народ бесхитростный: если ты стоишь на классовых позициях, значит ты — наш, материалист; если — нет, то ты из лагеря наших врагов — идеалистов. Нам не по пути.

Именно с этих позиций Покровский с яростью обрушился на популярные книги С. Ф. Платонова «Борис Годунов» (Пг., 1921) и Р. Ю. Виппера «Иван Грозный» (Пг., 1922). Причина — «классо–боязнь», оба автора не признавали классовую борьбу за стержень исторического процесса. А в 1922 г. Покровский и вовсе отверг всю «буржуазную историческую науку». Такие факты, как путешествие княгини Ольги в Царьград, и т. п. для него — всего лишь «истори–ческая ветошь».53 Он брызгал слюной, когда заходила речь о «нормандской теории» генезиса русского самодержавия.

Само же самодержавие он ругал так, как только позволяла нормативная лексика. На троне, если следовать Покровскому, процесс передачи власти был циклическим: бездаря сменял недоумок. Одним словом, если верить Покровскому, то самодержавие непрерывно смердило: на троне — дебил, дипломаты все, как на подбор, бездарны. И это, заметим, не в дремучие века, а в конце XVIII — начале XIX века.

Такое, с позволения сказать, «разрушение социального обмана» составляло, по мнению А. А. Чернобаева, «одну из сильных сторон творчества Покровского». Подобное развенчание деятельности российских монархов способствовало якобы «укреплению демократических традиций в обществе».54 Что тут скажешь? Лучше промолчать.

Метод, с помощью которого Покровский творил свою историю государства российского, еще проще: он не утруждал себя сидением в архивах, чтением древних рукописей. Он просматривал уже опубликованные работы и, пользуясь весьма распространенным среди советских ученых методом, просто переодевал старые истины в новые слова. Так, правящий класс у Покровского — это «феодалы», а торговый и промышленный — «буржуазия». Смотришь и дивишься: вроде бы все знакомо, а в плагиате не обвинишь: истины–то переодеты.

И еще: Покровский взял на вооружение заведомо антинаучный метод: сначала строится схема, а факты к ней цепляются только те, которые ее подтверждают. Остальных как бы и нет. Эту особенность творчества своего учителя подметили его ученики И. И. Минц, М. Н. Тихомиров, Н. М. Дружинин и др., когда стало делом собственной безопасности всячески поносить Покровского. Впрочем, в данном случае на академика–марксиста напраслины не возвели. Именно так он и работал.

Покровский вначале искренне считал, что марксистам нечего стыдиться вывода о влиянии классовых интересов на историческую литературу. «Одно дело фальсифицировать историю в угоду интересам известного класса, — писал Покровский, — другое дело изображать ее с точки зрения этого класса».55 Каков диалектик!

Таким методом научного творчества ясной и недвусмысленной собственной линии не проложишь. Покровский вечно путался сам и путал других: то у него крестьяне в революции «под ногами болтались», то проявляли не меньшее «самоотвержение», чем пролетариат. Это, как считает профессор А. А. Чернобаев,56 не логичное развитие взглядов ученого на исторический процесс, а труднопреодолимое противоречие между классическим университетским образованием, которое получил Покровский, и желанием использовать его на потребу не фактам, а политике и идеологии. Отсюда же и желание втиснуть в рамки классической историографии надуманные утопические доктрины марксизма.

Думаю, что ответ еще более прост: как только Покровский стал официальным главой школы советских историков, он забыл и у кого учился в Московском университете, и чему его учил В. О. Ключевский. Теперь он был не ученым–историком, а марксистом–потрошителем, а потому делал все от него зависящее, чтобы трактовка исторического процесса полностью соответствовала политическому моменту. А моменты переменчивы. Тут уж ничего не поделаешь.

Коли и эти методы не помогали, в ход шла самая обычная ложь, которую в интеллигентских кругах именуют менее обидно, зато наукообразно: выдавание желаемого за действительное. Всюдная ложь — основное оружие убеждения для любого марксиста. Покровский же — не любой. Он — один из первых.

… В июне 1928 г. в Берлине, открывая неделю советской исторической науки, Покровский бесстыдно заявил, что мы (советская делегация) опровергнем гнусную буржуазную пропаганду, будто бы «у нас могут заниматься историей только марксисты… Мы никого не принуждаем иметь такую точку зрения… Мы видим… полную возможность научного сотрудничества для всех историков, которые стоят на почве фактов».57

…С 14 по 18 августа 1928 г. в Осло прошел Международный исторический конгресс. Русский академик–эмигрант (теперь он представлял США) М. И. Ростовцев обвинил в интервью норвежской газете Покровского, что тот вставляет кляп русским историкам. Этот эмигрант был мелок для нашего героя, он даже отвечать не стал. Вернувшись же в СССР, картинно заявил: нас увидели, но нельзя сказать, что нас услышали. А ежели менее витиевато, то понимать надо так: нам никто не поверил.

Не поверили ему и в Москве. Работу советской делегации в Осло осудили и потребовали «пронзить марксизмом» все исторические эпохи — до рабовладельческого строя. Старых же буржуазных профессоров лучше вообще изолировать от общества.

Позиции Покровского явно стали слабеть. Его огорчало, что именно с этим он подошел к своему 60-летнему юбилею. И понял этот марксист, что надо ему еще чаще вилять своим марксистским хвостиком перед хозяевами, что надобно открыть шквальный огонь по любому «уклону». 7 ноября 1928 г. Покровский печатает в «Правде» программную статью «О гениальном тезисе товарища Сталина об обострении классовой борьбы». Он уже давно плюнул на историю. Теперь он — жалкий, поджавший хвост большевистский чиновник от науки. Не более. Но и… не менее.

По умению приспосабливаться к моменту и невероятной изворотливости Покровский вполне заслужил кличку «Василий Шуйский».58

* * *

Покровский оказался весьма плодовитым сочинителем. Всего он написал более 770 работ. После опалы труды его совсем перестали печатать, а выпущенные ранее переместили в спецхраны. Лишь в 1965–1967 гг. были изданы избранные сочинения Покровского в 4 книгах. Наиболее известное его произведение — это пятитомная «Русская история с древнейших времен». После ее первого выхода в свет в 1910 г. она сразу привлекла к себе внимание: профессор В. И. Семевский назвал Покровского «талантливым историком с редким литературным дарованием», а М. Горький написал в одном из писем, что это «прекрасная книга»… Скворцов–Степанов отнес труд историка к «крупнейшим литературным явлениям русского марксизма за последние годы».59 В 1931 г. в США вышла «Русская история» Покровского в сокращенном пересказе.

И все же один из самых популярных его трудов — это «Русская история в самом сжатом очерке». Она выдержала порядка 90 изданий, ее перевели на множество языков. А. В. Луначарский назвал эту книгу «шедевром марксистской истории».60

Однако все подобного рода труды для Покровского не более чем творческие отходы его деятельной натуры. Душу он вкладывал не в них, т. е. не в историю, а в реальную повседневную политику его родной большевистской партии. Тут он был неудержим в своем рвении и ради достижения поставленной цели готов был на все.

Всего один пример. В марте 1918 г. большевики, чтобы спасти свою власть над Россией, решили подписать с Германией кабальный мирный договор. Он давал возможность России выйти из I Мировой войны и развязать войну гражданскую. Только гражданская война давала шанс удержаться у власти. Покровский был в составе советской делегации в Брест–Литовске, где эта позорная бумага была подписана.

Историк Ю. В. Готье записал 6 марта 1918 г., что «отныне «на веки знаменитый М. Н. Покровский» стал героем «второй русской смуты»». Понятно, героем отрицательным: «Подлец и изменник, способствовавший преданию своего отечества на поток и разграбление немцам… Проклятый, влюбленный в себя квазимодо… Не сделавшись ничем другим, он стал Геростратом или, вернее, одним из геростратов России».61

Как только большевики взяли власть и Покровскому поручили догляд за буржуазной исторической наукой, он мгновенно из историка превратился в лжеисторика, ибо теперь история для него — не более чем оружие в политической борьбе.

Сталин очень быстро раскусил его и играл на самых потаенных его струнах. Вождь «умел добиваться от него худшего, на что тот был способен».62 А способен он был на многое. Например, с помощью Покровского Сталин убедил историков в том, что поскольку история — наука партийная, то никакого плюрализма мнений в ней быть не может (Это в 1928 г.). Покровский безоговорочно поддерживал все политические процессы, которые проводили органы по заданию партийного руководства: «Шахтинское дело» (1928), «Процесс Промпартии» (1930).

Только потерявший всякий стыд человек мог написать такую гнусность: «Старая буржуазная Россия, сброшенная на землю Октябрем, но все еще барахтавшаяся, все еще не терявшая надежды встать когда–нибудь, превратилась в разлагающийся труп».63

* * *

Вернемся, однако, на десять лет назад. Покровский еще не заматерел, он был моложе, злее и нетерпимее. В 1920 г. основной оппонент Покровского — буржуазный профессор, с ним он воевал до полного уничтожения своего врага. Не отставали от него и его верные ученики.

11 октября 1923 г. Покровский призвал членов Социалистической академии к смертельной схватке с «влиянием буржуазной профессуры не только в области общественных наук… но и в области наук точных и естественных: фронт… расширяется».64 Понимать надо!

29 апреля 1929 г. Покровский выступал на XVI конференции ВКП(б): поддержал все, что на ней предлагалось! В частности, мгновенно сообразил, что в его вотчине партийный лозунг социалистической реконструкции народного хозяйства может означать только одно: «Архивы — в массы!». Массам без архивов — полный зарез.

Так Покровский работал на потребу партии: нужно популистское вранье — извольте. Реакция же тоталитарной системы на подобные безответственные заявления была мгновенной: теперь архивы — не достояние масс, а еще одна вотчина органов, они стали наводить в архивах свой порядок.

Покровский был, конечно, предан идеалам ленинизма, но еще более был предан Хозяину. И в своей бездумности дошел до полного разрыва с исторической наукой.

В 1931 г. не выдержали нервы у академика (коммуниста) Д. Б. Рязанова. Он демонстративно вышел из Комакадемии, обвинив Покровского в том, что тот в своем рвении дошел до маразма. «Если мы строим — и должны строить — социализм в одной стране, то безнадежной утопией было бы строить науку в одной стране и для одной страны» 65 (Заметим в скобках, что это одно из определений — причем не худших — того, что мы называем в этой книге советской притащенной наукой — это именно наука одной страны и для одной страны).

Идеалист Рязанов 12 февраля 1931 г. с этим заявлением явился к Сталину, а уже через 4 дня его арестовали. Полное непонимание проявил этот академик: как это возможно строить социализм в одной стране и опираться при этом на мировую науку. Это пахнет отчетливым вредительством. Не для того мы притащили свою науку, чтобы нуждаться в какой–то там еще!

Покровского, как и всякого лжеученого–временщика, отличала одна характерная особенность: у него был настоящий звериный нюх на «политический запах» и полная утрата того же нюха, когда он погружался в стихию своей все же любимой истории. Он умело тасовал колоду из своих учеников и при этом почти никогда не ошибался, двигая одних «на должность», других задвигая в тень. Это — нюх.

А вот пример полной утраты исторического (политического?) нюха. Покровский в точном соответствии с догмами марксизма отрицал роль личности в истории. Для него не были историческими авторитетами ни Иван Грозный, ни Петр Великий. Не замечал несчастный наш служащий при исторической науке, что сравнение с Петром Великим вождя всех народов стало для советских историков общим местом. Покровского ослепила миссия первого историка страны Советов и перестал он замечать, что своей топорной преданностью марксизму задевает самые деликатные темы и наступает на зудящие мозоли вождя. Просто так полная утрата политического обоняния сойти ему не могла.

Он просто очень давно служил, а не работал, а потому и утратил все — и нюх, и интеллект, а главное — самостоятельность. По словам Л. Д. Троцкого, начиная аж с 1908 г. сочинения Покровского были «прямым партийным творчеством».66 А это самое «партийное творчество» с годами становилось все более лютым и злобным, когда политическое (а то и заурядное человеческое) хамство становилось нормой дискуссионного общения.

Вот что, к примеру, писал Покровский в 1930 г.: «У нас развилась большая историческая чуткость и большой политический нюх, так что по книжке, по печатной строке, или по докладу, по слову с трибуны мы сразу разбираем — наш это человек или не наш, враг или друг».67 Это напоминает указание начинающим особистам из ЧК: поймал контру, бесед с ним не веди, не за чем это. Лучше взгляни на него повнимательней. Ежели он в шляпе да в очках, значит — не наш, контра. Ты его и волоки к стенке. Революционная целесообразность никогда не подведет. Как видим, инструкция для дебилов вполне сгодилась и для советского академика.

Однако не всегда политическая жизнь нашего героя была безоблачной. Причем скорее всего нападки на вождя советских историков провоцировал сам Сталин. На эти дела он был большой мастер, да и моменты умел выбирать подходящие. Его излюбленный прием — письма к товарищу Сталину простых советских граждан. На них он и отвечал, а через эти ответы на мифические (скорее всего) письма и цели своей добивался вполне изощренно.

…В 1927 г. к Сталину якобы обратились два студента первого курса исторического отделения Института красной профессуры с недоуменными вопросами: каким таким манером в России самодержавие возникло? Покровский на лекциях внушает — из экономической целесообразности, а Вы в докладе X съезду РКП(б) указали на другую причину — борьбу с монголами. Что же получается? Троцкий говорит одно, Покровский другое, а Вы — третье? Кому верить?

Сталин, конечно, ответил. «Я, — написал он, — в основном разделяю мнение товарища Покровского». Своего Сталин добился всего одним словом «в основном», что значит… «не во всем». Теперь все ненавистники Покровского могли рвать его в клочья. Именно с этого «в основном» критиковать Покровского стало «чуть ли не хорошим тоном».68 Критиковали «по–советски», т. е. писали не только в научные журналы, но также в ЦК ВКП(б): доказывали, что Покровский своей исторической концепцией чуть ли не отвергает ленинизм.69

Концепция, на которую напали, звучала так: народовольцы не являются предтечами большевизма только потому, что они — народные демократы, а не социалисты. Жалобщиком на сей раз стал Е. М. Ярославский.70 Он так перегнул палку, что Покровский выплеснул всю накопившуюся у него желчь (тут он не имел равных) и отправил ее по тому же адресу, где засели лучшие историки, — в ЦК.

В ноябре 1930 г. Ярославский написал уже лично Сталину, он камня на камне не оставил практически от всех исторических работ Покровского, особенно по истории революции. Надвигался юбилей революции 1905 г., и этот хитрец решил обезопасить себя, предварительно подставив под огонь критики конкурента. Началась схватка за «полную готовность» (Б. Пастернак), насмерть схватка.

На сей раз Покровский оказался не по зубам Ярославскому. Но тот не успокоился. Подоспел третий том «Истории ВКП(б)» под редакцией Е. Ярославского, и его авторы вновь вцепились в Покровского. На сей раз били в поддых, крыть такое было почти невозможно: в схеме Покровского, трактующей Октябрь, «мало Сталина». А это — не прощавшийся промах. Это — историческое вредительство. Однако с помощью журнала «Историк–марксист» Покровский вновь отбился, помогла политическая демагогия. Самое для него обидное, что его бьют собственные ученики: «Я посеял драконов, а пожал блох, причем кусают эти блохи только меня».71

Почему же Сталин не добил Покровского на сей раз? Причина, думаю, очевидна. Он ведь вождь, а не палач, он не добивает умирающих. А мы помним, что почти весь 1931 г. Покровский провел в больнице, пытаясь оттянуть конец. Сталин был терпелив и всегда дожидался своего часа. И он приходил.

* * *

Мандат на руководство исторической наукой Покровский получил от Ленина, а Сталин так и не продлил его, хотя Покровский очень старался.

У Сталина были на это свои резоны. Отошла в прошлое борьба за власть в партии, теперь он владеет ею безраздельно и все его окружение — эта партийная челядь из Политбюро, прекрасно усвоила, кто в стране хозяин. Но Хозяин — не чемпион по подковерной борьбе. Хозяин — фигура историческая. А это значит, что именно он, Хозяин, всегда был центральной фигурой революции. И это обязаны знать все!

В конце октября 1931 г. журнал «Пролетарская революция» публикует письмо Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма». Его цель — задание: создать новую концепцию истории партии. Надо понять, наконец, что есть такие вопросы, которые стали аксиомами (их не обсуждают), их надо просто затвердить. А что такое так называемый «исторический источник»? Он только туман наводит да с пути сбивает. Только подлинные «архивные крысы» могут ими увлекаться. А это порождение «гнилого либерализма».

На письмо это откликнулись (так надо было по сценарию) два любознательных товарища. В 1932 г. Сталин пишет «Ответ Олехновичу и Аристову». В нем он снял тезис о мировой революции и снял все дискуссии в исторической науке.

Что все это означало?

1. Был дан старт к созданию будущего «Краткого курса».

2. Историческая наука перестала существовать, ибо все дискуссии в ней были закрыты.

3. Прозвучала команда «фас» и все, ранее питавшиеся объедками со стола историков, стали остервенело рвать ученых.

4. Исторических ошибок или промахов теперь не стало, их заменили политические преступления.

Еще один немаловажный факт, породивший это «смертоносное письмо». Сталину попросту надоела дискуссия между Ярославским и Покровским. Ведь именно Ярославский редактировал тот злополучный том по истории Октября, где «мало Сталина». Они рвут волосенки друг у друга по второстепенным вопросам, а главное — проморгали. Одного (Рязанова) за этот «промах» уже арестовали, пора поставить на место и Ярославского, а Покровского можно не трогать (врачи докладывают: сам скоро «отойдет от дел»).

В конце декабря 1931 г. (мы уже писали об этом) отмечалось 10-летие ИКП. На этом заседании Л. М. Каганович сделал доклад «За большевистское изучение истории партии». Он остервенело набросился на «гнилой либерализм в отношении уклонов от большевизма и извращений истории нашей партии».72

Покровского на это заседание привезли прямо из больницы. Он, с усилием держась за трибуну, произнес свою последнюю в жизни публичную речь. В ней он теоретиками научного социализма назвал Маркса, Энгельса и Ленина. Сталин для него — лишь пропагандист марксизма.73 Сказал и… сознание потерял. Свою «посмертную жизнь» Покровский, как видим, выстроил сам.

В апреле 1932 г. урну с прахом Покровского замуровали в Кремлевской стене.

Но «профессору с пикой» не давали покоя и там. Только «пики» теперь вонзали в него, а он и защититься не мог…

В ЦК было решено, чтобы и в школах СССР изучали «правильную» историю, а не «абстрактные социологические схемы». 16 мая 1934 г. приняли специальное постановление на этот счет. Имя Покровского в нем не упоминалось, но все оно было пропитано духом школы Покровского.

Поручили к июню 1935 г. написать новые учебники для школ по «истории СССР». Взялись за это дело Б. Д. Греков, А. М. Панкратова и С. А. Пионтковский. Написали быстро. Отрапортовали. Уже 8 августа 1934 г. авторы получили «замечания» от Сталина, Кирова и Жданова (Заметим в скобках, что учебники составляли ученики Покровского). От всех этих «замечаний» людей, никакого отношения к науке не имеющих, повеяло зловонием лубянских подвалов.

Историков стали «брать». Активно. Группами. Особенно интенсивно в 1935 г. Новоиспеченный академик Н. М. Лукин, назначенный на пост директора Института истории Академии наук СССР, заявил с нескрываемой гордостью, что по числу выявленных вредителей его институт занял первое место в Академии наук (Как говорили древние: если человек глуп, то — надолго). Только в Ленинградском отделении этого института из 20 сотрудников арестовали 14. В 1938 г. «красное колесо» накатилось и на Лукина.

Обстановка страха и ничем конкретно не мотивированного психоза среди историков была создана. Можно было браться за слишком уж разросшуюся за эти годы «так называемую школу Покровского».

26 января 1936 г. Постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР была образована правительственная комиссия для просмотра и коренного улучшения написанных учебников по истории. Именно в тексте этого Постановления появился злополучный ярлык «школа Покровского», причем в сочетании с уничижительным определением «так называемая».

Доходило до абсурда. Если некий историк — «враг народа», то он непременно принадлежал к «школе Покровского». На историков ЦК натравил К. Б. Радека (писал в «Правду») 74 и Н. И. Бухарина («Известия»). Их статьи оказались очень подходящим политическим гарниром к тому самому постановлению от 26 января. Синхронность их появления однозначно свидетельствует о политическом заказе.

Все буквально осатанели от злобы. Писали М. Каммари,75 А. Щеглов,76 А. Шестаков 77 и еще очень и очень многие. Такое впечатление, что все они давно хотели сказать нечто подобное, да не позволяли. Нет. Окажись Покровский в пантеоне классиков советской истории, те же самые авторы писали бы панегирики в его честь. Так что дело не в «так называемой школе Покровского», а в так называемой советской научной интеллигенции.

Текст этого постановления стал по сути платформой всей последующей критики Покровского.

У этого классика советской притащенной науки не было никаких конкретных научных прегрешений, он работал на идеологическом поле марксизма и как марксист был более чем вменяемым историком. Так что Покровский попал как кур в ощип, но по традициям того времени — вполне заслуженно: он недостаточно возвеличивал гений Сталина, задевал в своих сочинениях весьма деликатные темы да и вообще оказался плохим политиком — прозевал разворот страны от знаменосца мировой революции к промышленно развитой империи, живущей по своим законам.

В общем стал Покровский заурядным «козлом отпущения», хотя и заслуженно, коли сам пытался быть первым официальным историком страны Советов. До 1931 г. все историки были методологически неотличимы от Покровского. Но пришло время, и советской истории отсекли руководящую голову.

Ученики, само собой, мгновенно прокляли своего учителя. А. М. Панкратова, М. В. Нечкина и др. не столько топили Покровского — он уже и так не жил, — сколько спасали себя, ибо им предстояло отмыться перед партией от «покровщины». Панкратову, к примеру, насмерть запугали тем, что арестовали ее мужа, многих коллег и сотрудников, неоднократно прорабатывали ее «непартийное поведение». Это продолжалось до тех пор, пока 27 августа 1936 г. ее не исключили из ВКП(б) и даже насильно выслали в Саратов. Нечто подобное тогда проделывали со всеми наиболее талантливыми учениками Покровского.

В 1937 г., особенно после февральско–мартовского пленума ЦК ВКП(б), тон критики «школы Покровского» стал еще более резким и нетерпимым. Но он приобрел и свой особый, жуткий окрас. Все были люди опытные и понимали: сегодня некий имярек — просто сторонник антимарксистской школы Покровского, завтра — враг народа и имя его должно было быть вымарано из истории. По этой именно причине критика носила характер схоластической демагогии: имена историков не назывались, топтались сами труды Покровского и поносилось только его имя.

В 1938 г. вышел «Краткий курс истории ВКП(б)», в нем Сталина было более чем достаточно. Но именно выход этого «Курса» вызвал к жизни специальное постановление ЦК ВКП(б) от 14 ноября 1938 г. «О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском «Краткого курса истории ВКП(б)»». Если что и было отрицательного в исторической науке, отмечалось в этом постановлении, то только потому, что некоторое время назад в ней орудовала «так называемая школа Покровского».

В 1943 г. к очередной годовщине ВОСРа (Великой Октябрьской социалистической революции) академик Б. Д. Греков писал: «Не сразу историки СССР нашли свой путь… Главная помеха в развитии исторической науки в нашей стране и, в частности, в изучении нашей страны — так называемая школа Покровского — была преодолена при содействии И. В. Сталина. После этого наука наша получила широкий простор, освободилась от ненаучного понимания своего предмета и в новом русле потекла широкой рекой…

Разоблачению школы Покровского посвящен специальный двухтомный сборник, составленный Институтом истории Академии наук, — «Против исторической концепции Покровского». Во всех работах, вышедших после 1934 г. в нашей стране, виден уже совершенно четко новый стиль, свободный от ненаучных тенденций школы Покровского».78

После «разоблачительного двухтомника», который явился кульминационным аккордом всего этого крайне позорного для советских ученых действа, поношение Покровского пошло на убыль. Критики более не было. Впрочем и Покровский как бы автоматически перестал существовать в науке. Остался один авторитетный историк — Сталин. Теперь он и только он оценивал мало–мальски значимые работы по истории.

И все же зададим напрашивающийся вопрос еще раз: что «не понял» Покровский в разворачивавшейся на его глазах современной истории нового общества? И еще раз ответим: он не уловил момента, когда большевистская пропагандистская машина сделала крутой разворот от социального мессианства (мировая революция) к имперскому сознанию («великий русский народ»).

Покровский всю жизнь топтал старую буржуазную Россию, и вдруг СССР стал ее прямым наследником. Новому политическому истеблишменту многое в России стало нравиться. Сталин «Наполеоном» Тарле зачитывался не зря. Недаром бывшие красные командиры стали офицерами, а комбриги да комкоры — генералами. Не зря наркомы теперь величались министрами; почти на всех, как при Николае Павловиче, появились погоны. Да и в кресле Генерального секретаря, хотя и восседал первый большевик, но на самом деле то был царь, а кресло — трон.

Покровский не понял, таким образом, главного — Октябрьская революция в управлении страной ничего не отменила, она лишь сменила государственную символику.

Но тут уж ничего не поправишь. Не понял — значит плохой историк.

Так что Покровский, «попав в историю», из науки выпал уже, по–видимому, навсегда.

Участь корифея притащенной науки всегда незавидна.


  1. Бердяев Н. Смысл истории. М., 1990. С. 21.
  2. Покровский М. Н. Историческая наука и борьба классов. М.; Л., 1933. С. 33.
  3. Артизов А. Н. М. Н. Покровский: финал карьеры — успех или поражение? // Отечественная история. 1998. № 1. С. 81.
  4. Исключение составляет один М. Н. Покровский.
  5. Кобрин В. Б. Под прессом идеологии // Вестник АН СССР. 1990. № 12. С. 28 (Кстати, работу над своей пятитомной «Русской историей с древнейших времен» Покровский начал в Финляндии в 1908 г. Сначала привлек для ее создания В. К. Агафонова, Н. М. Никольского, В. Н. Сторожева. Но, начиная со 2‑го издания [всего их 9] , автор остался один — Покровский. И это тоже его характеристика. Начиная со второго издания, «История» выходила в 4 томах. Писал этот труд Покровский всего три года. Работал очень быстро. То был труд компилятора, ибо, будучи во Франции, в российские архивы он попасть не мог. Это сочинение Покровского — «первое систематическое марксистское освещение истории России от первобытнообщинного строя до конца XIX века», — писал А. А. Чернобаев. См.: Чернобаев А. А. Профессор с пикой, или Три жизни историка М. Н. Покровского. М., 1992. С. 66).
  6. Брачев В. С. Опасная профессия — историк. Страницы жизни академика С. Ф. Платонова // Вестник АН СССР. 1991. № 9. С. 65–73.
  7. Есина А. В. «Мне же они совершенно не нужны» (семь писем из личного архива академика М. Н. Покровского) // Вестник РАН. 1992. № 6. С. 111.
  8. Милюков П. Н. Два русских историка // Современные записки. 1933. № 51. С. 312.
  9. Перчёнок Ф. Ф. Академия наук на «великом переломе» // Звенья. Исторический альманах. Вып. 1. М., 1991. С. 163–235; Брачев В. С. 1)Опасная профессия — историк. Указ. соч.; 2) «Дело» академика С. Ф. Платонова // Вопросы истории. 1989. № 5; Кобрин В. Б. Под прессом идеологии. Указ. соч. С. 25–40.
  10. Есина А. В. Указ. соч. С. 110–111.
  11. Чернобаев А. А. «Профессор с пикой», или Три жизни историка М. Н. Покровского. М., 1992. С. 176.
  12. Брачев В. С. Исповедь узника ОГПУ (неизвестная рукопись академика С. Ф. Платонова) // Вестник РАН. 1992. № 9. С. 118–128.
  13. Артизов А. Н. М. Н. Покровский: финал карьеры — успех или поражение? // Отечественная история. 1998. № 1. С. 92.
  14. См. Историк–марксист. 1930. Т. 18–19. С. 28.
  15. Против антимарксистской концепции М. Н. Покровского. Т. 1 и 2. М.:Л., 1939.
  16. Цит. по: Неретина С. С. История с методологией истории // Вопросы философии. 1990. № 9. — Заметим, что в 40‑х годах, когда академик Е. В. Тарле был в фаворе, он стал злейшим врагом А. М. Панкратовой. Всю копившуюся годами желчь она теперь изливала на него (См.: Письма Анны Михайловны Панкратовой // Страницы истории. Дайджест прессы. Июль — декабрь 1988. Л., 1989. С. 195–234).
  17. Готье Ю. В. Мои заметки // Вопросы истории. 1991. № 9–10. С. 169.
  18. Приведем в этой связи подлинные слова нашего героя: «Никакой марксист, о чем бы он ни говорил и ни писал, хотя бы о каменном веке, не может не отправляться от современности» (Цит. по: Чернобаев А. А. «Профессор с пикой». Указ. соч. С. 162).
  19. Чернобаев А. А. «Профессор с пикой». Указ. соч.
  20. Энтин Дж. Спор о М. Н. Покровском продолжается // Вопросы истории. 1989. № 5. С. 154–159.
  21. Говорков А. А. М. Н. Покровский о предмете исторической науки. Томск. 1976. 263 с.
  22. Чернобаев А. А. «Профессор с пикой». Указ. соч. С. 19.
  23. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 345.
  24. Милюков П. Н. Величие и падение Покровского // Вопросы истории. 1993. № 4. С. 116.
  25. Там же. С. 119.
  26. Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий (Воспоминания. 1881–1914). Прага. 1929. С. 284–285.
  27. Артизов А. Н. М. Н. Покровский: финал карьеры — успех или поражение? Указ. соч. № 2. С. 140.
  28. Там же. С. 138.
  29. Покровский М. Н. Избранные произведения в 4 книгах. М., 1967. Кн. 4. С. 271.
  30. Под знаменем марксизма. 1924. № 10–11. С. 211.
  31. Неретина С. С. Смена исторических парадигм в СССР. 20‑е — 30‑е годы // Наука и власть. М., 1990. С. 22–49.
  32. Артизов А. Н. М. Н. Покровский: финал карьеры — успех или поражение? Указ. соч. № 1. С. 87.
  33. Там же. С. 89.
  34. Покровский М. Н. Предисловие // Труды Первой Всесоюзной конференции историков–марксистов. 1929. Т. 1. С. VII — XV.
  35. Покровский М. Н. Институт истории и задачи историков–марксистов // Историк–марксист. 1929. Т. 14. С. 8.
  36. Энтин Дж. 1) Указ. соч. 2) Интеллектуальные предпосылки утверждения сталинизма в советской историографии // Вопросы истории. 1995. № 5–6. С. 149–155.
  37. Авторханов А. Г. Технология власти // Вопросы истории. 1991. № 1. С. 133.
  38. Брачев В. С. Русский историк Сергей Федорович Платонов. Ч. 1–2. СПб., 1995. С. 264–265.
  39. Артизов А. Н. М. Н. Покровский: финал карьеры… Указ. соч. С. 79.
  40. Артизов А. Н. Указ. соч. // Отечественная история. 1998. № 2. С. 126.
  41. Историк–марксист. 1930. № 16. С. 3–19.
  42. Греков Б. Д. Развитие исторической науки в СССР за 25 лет // Вестник АН СССР. 1943. № 1–2. С. 62.
  43. Чернобаев А. А. Указ. соч.
  44. Покровский М. Н. Избранные произведения в 4‑х книгах. 1967. Кн. 3. С. 253.
  45. Уже в 20‑х годах Покровского резко критиковали за фетиш торгового капитала, который является основным мотором российской истории. (См.: Артизов А. Н. Критика М. Н. Покровского и его школы (К истории вопроса) // История СССР. 1991. № 1. С. 102–120).
  46. Неретина С. С. Смена исторических парадигм в СССР. Указ соч.
  47. Покровский М. Н. Марксизм в школе. Изд. 2‑е. М.:Л., 1925. С. 5.
  48. Покровский М. Н. Избранные произведения. Указ. соч. Кн. 3. М., 1967. С. 21.
  49. Покровский М. Н. Экономический материализм. Пб., 1920. С. 24.
  50. Покровский М. Н. Очерк истории русской культуры. Ч. 1. Изд. 4‑е. М.–Л., 1925. С. 48.
  51. Панкратова А. М., Щеглов А., Рубинштейн Н. Л. и др. См. сборник «Против антиисторической концепции М. Н. Покровского». Ч.1. М.; Л., 1939.
  52. Борьба классов. 1933. № 5. С. 72.
  53. Покровский М. Н. Общественные науки в России за четыре года (1917–1921) // Наука в Советской России. М., 1922. С. 8.
  54. Чернобаев А. А. Указ. соч. С. 68.
  55. Покровский М. Н. Предисловие к книге Г. Серебряковой «Женщины эпохи Французской революции». М., 1964. С. 67.
  56. Чернобаев А. А. Указ. соч.
  57. См.: Правда от 15 июля 1928 г.
  58. Артизов А. Н. М. Н. Покровский: финал карьеры — успех или поражение? Указ. соч. 1998. № 1.
  59. Там же. С. 72.
  60. Там же.
  61. Готье Ю. В. Мои заметки // Вопросы истории. 1991. № 9–10. С. 169.
  62. Энтин Дж. Спор о М. Н. Покровском продолжается. Указ. соч.. С. 154.
  63. Покровский М. Н. Роль исторической науки в условиях социалистического строительства // Бюллетень заочно–консультационного отделения Института красной профессуры. 1930. № 4. С. 6–9.
  64. См.: Вестник Социалистической академии. 1923. № 6. С. 417–437.
  65. Артизов А. Н. М. Н. Покровский: финал карьеры — успех или поражение? Указ. соч. № 2. С. 134.
  66. Чернобаев А. А. Указ. соч. С. 53.
  67. Покровский М. Н. Очередные задачи историков–марксистов // Историк–марксист. 1930. № 16. С. 10.
  68. Там же. С. 192.
  69. Артизов А. Н. Критика М. Н. Покровского и его школы. (К истории вопроса) // История СССР. 1991. № 1. С. 104–105.
  70. Псевдоним Губельмана Минея Израилевича, в 1923–1934 гг. был членом Президиума и секретарем ЦКК ВКП(б).
  71. Виноградская П. События и памятные встречи. М., 1968. С. 127.
  72. См.: Правда от 12 декабря 1931 г.
  73. Только у самого края жизни Покровский стал говорить то, что думал.
  74. В передовице «Правды» от 27 января 1936 г. (ее автор Радек) объяснялось читателю, что «развенчание Покровского — это удобный повод для закрепления сталинского влияния в исторической науке». Вот, собственно говоря, и вся подоплека разгрома Покровского.
  75. Каммари М. Теоретические корни ошибочных исторических взглядов М. Н. Покровского // Под знаменем марксизма. 1936. № 4.
  76. Щеглов А. Методологические истоки ошибок М. Н. Покровского // Под знаменем марксизма. 1936. № 5.
  77. Шестаков А. Об извращении М. Н. Покровским Великой пролетарской революции в СССР // Исторический журнал. 1937. № 9.
  78. Греков Б. Д. Развитие исторических наук в СССР за 25 лет // Вестник АН СССР. 1943. № 12. С. 62.
от

Автор:


Поделиться статьёй с друзьями:

Для сообщения об ошибке, выделите ее и жмите Ctrl+Enter
Система Orphus