Крестьянская реформа 1861 г. в освещении М. Н. Покровского

Крестьянской реформе 1861 г. М. Н. Покровский посвятил большую статью в т. III «Истории России в XIX в.», в издании бр. Гранат, вышедшем еще в 1908 г.,¹ и небольшую статью в сборнике «Вперед (№ 2, 1911).² Известное место реформа 19 февраля занимает, конечно, в общих работах Покровского по истории России: «Русская история с древнейших времен» (т. V первого издания, 1912). «Очерк истории русской культуры» (ч. 1‑я, 1914) и «Русская история в самом сжатом очерке» (ч. 1‑я и 2‑я, 1920), а также в статье «Александр II» в т. II Энциклопедического словаря бр. Гранат, вышедшем в 1914 г. Слегка касается Покровский этого вопроса в «Очерках по истории революционного движения в России XIX и XX вв.» (1924); наконец, он возвращается к нему в статье «Чернышевский и крестьянское движение конца 50‑х годов» («Историк–марксист», т. X, 1928). В течение 20 лет взгляды М. Н. Покровского на ряд вопросов, связанных с крестьянской реформой, значительно изменялись, что необходимо учитывать при дальнейшем изложении.

Рассмотрим последовательно, как освещались Покровским основные вопросы истории реформы 19 февраля: 1) общие экономические причины реформы, 2) политические ее предпосылки, 3) борьба классов вокруг реформы, 4) сущность реформы и ее историческое значение.

I

Основной экономической причиной реформы Покровский правильно считает развитие капитализма в первой половине XIX в. Складывавшаяся в это время капиталистическая промышленность нуждалась в «свободном» рабочем, нуждалась в резервной армии труда. «Обрабатывающая промышленность не могла существовать без резервной армии труда, — и эту армию нельзя было сформировать, не создав юридически свободного работника». ««Вольнонаемные» рабочие в подавляющем большинстве были тоже крепостные люди, но крепостные не фабриканта, а помещичьи — или отданные в работу на фабрику их владельцами, или отпущенные по оброку и нанявшиеся на фабрику сами. И в том и в другом случае фабрикант оказывался в зависимости от землевладельца — и очень тягостно чувствовал эту зависимость». «Правительство пыталось помочь беде паллиативами: запрещением, например, помещикам снимать своих людей с фабрики до истечения срока найма. Но оно не могло заставить помещика отдавать в наймы или отпускать на оброк своих крепостных, когда это нужно фабриканту, — ни брать их обратно, как только они становились фабриканту не нужны. Отношения по–прежнему оставались неподвижными — свободная фабрика немыслима была в крепостной деревне».³

В «Очерке истории русской культуры» Покровский добавляет еще одно соображение: пользование трудом оброчных крепостных повышало расходы фабриканта на заработную плату, так как «в их заработной плате заключался оброк, который они должны были платить своему барину. Косвенно фабрикант, таким образом, обязан был выплачивать помещику, под видом заработной платы рабочим, часть его поземельной ренты: вот секрет высоких заработных плат первой половины XIX столетия».⁴ Разделяемое Покровским мнение Туган–Барановского о высоких заработках промышленных рабочих во вто< рой четверти XIX в., правда, не соответствует действительности: заработная плата падала в связи с введением машин и ростом применения женского и детского труда;⁵ но все же процесс падения заработной платы замедлялся в силу того, что в заработную плату входила не только стоимость воспроизводства рабочей силы, но и та сумма, которую рабочий должен был уплачивать помещику в виде оброка.

Правильно в общем характеризуя те затруднения, которые господство крепостных отношений создавало для развития капиталистической промышленности в сфере рынка труда, Покровский упускает из вида еще одно очень существенное обстоятельство — задерживающее влияние крепостных отношений на развитие внутреннего рынка. Правда, внутренний рынок развивался; спрос на продукты промышленности повышался не только среди господствующих классов, но и среди массы крестьянского населения, в связи с тем, что товарные отношения все больше и больше проникали в деревню, все больше захватывали крестьянскую массу. По подсчетам А. Семенова, в начале 50‑х годов (1851–1853) производилось промышленных изделий в среднем на 230 млн. руб. сер.; из них вывозилось только на 10 млн., т. е. всего 41½%; «большая часть наших изделий, — пишет Семенов, — находит сбыт свой на отечественном рынке, внутри государства».⁶ Показателем рыночных отношений в это время является развитие ярмарочной торговли: в одной Полтавской губ. в 50‑х годах Ив. Аксаков насчитывал 372 ярмарки, в Харьковской — 425. Половину товаров, привозившихся в эти годы на украинские ярмарки, составляли хлопчатобумажные ткани, шедшие из Московской и Владимирской губ.; значительные размеры имел также привоз льняного полотна из Ярославской губ., железных изделий из Нижегородской, сукон из Польши, стеклянных изделий из Смоленской губ. и пр. В 1854 г. на «малороссийские» и «новороссийские» ярмарки было привезено из «Великороссии» промышленных товаров на 80 млн. руб..⁷

Но покупателями промышленных изделий были преимущественно государственные крестьяне и те из помещичьих, которые сидели на оброке; да и о последних нужно сказать, что их покупательная способность росла медленно, так как оброки непрерывно повышались. Что же касается барщинных крестьян, то они в гораздо большей мере продолжали оставаться в условиях натурального хозяйства. Барщинный крестьянин отдавал помещику непосредственно прибавочный труд в его натуральной форме; поэтому он, за отдельными исключениями, почти совсем не соприкасался с рынком, почти ничего не продавал из продуктов своего хозяйства; в его руках оказывалось слишком мало денежных средств, которые он мог бы употребить на покупку промышленных изделий. А барщинные крестьяне в середине XIX в. составляли около 40% всего крестьянского населения Европейской России.⁸

К этому нужно еще прибавить, что помещики пользовались своей властью над крепостным крестьянством, чтобы сохранить монопольное положение на рынке, прибегая нередко к ограничению или даже к полному запрещению крестьянской торговли. Многие помещики разрешали крестьянам продавать свой хлеб лишь после того, как помещичий хлеб был доставлен на рынок; другие вообще допускали продажу продуктов крестьянского хозяйства лишь с особого каждый раз разрешения; некоторые же помещики совсем запрещали крестьянам продавать свои продукты. Не мудрено, что при таких условиях крестьянский хлеб в 50‑х годах, по очень приблизительному, конечно, подсчету современников, составлял не более 10% хлеба, обращавшегося на рынке.⁹

Передовые представители буржуазии 50‑х годов понимали, какое знач%ние должна иметь для развития внутреннего рынка ликвидация крепостных отношений. «Когда новый порядок, — писал В. А. Кокорев в своей известной непроизнесенной речи, — сообщит довольство крестьянам, тогда вся торговля разовьется и примет другие размеры, значит и мы, купцы, будем иметь новую огромную выгоду».¹⁰ Покровский цитирует этот самый отрывок из речи Кокорева, но в другой связи.¹¹ Только в «Сжатом очерке» он мимоходом касается вопроса о внутреннем рынке, в связи с крымским разгромом. «Поиски внешнего рынка кончились крахом: приходилось волей–неволей расширять внутренний».¹² Переходя к вопросу о ра витии сельского хозяйства во второй четве%рти XIX в., Покровский отмечает прежде всего развитие предпринимательства в помещичьих имениях: помещики все более начинают стремиться к производству хлеба на продажу. Но в условиях рыночного производства барщинный труд крепостных крестьян становится невыгодным в силу его низкой производительности, и владельцы барщинного хозяйства все больше склоняются к мысли о целесообразности замены принудительного труда барщинных крестьян «свободным» трудом вольнонаемных рабочих. «Для всякого рассуждающего хозяина замена внеэкономического принуждения экономическим, или, как тогда красиво выражались, принудительного труда вольным, — являлась самым очередным вопросом».¹³

Все это совершенно верно, но как представляет себе Покровский сущность барщинного хозяйства, производящего на рынок? Этот тип хозяйства он характеризует как «ублюдочный», «уже не феодальный, но и не вполне буржуазный». «Крупное сельское хозяйство на крепостном труде, — пишет он, — становится все более буржуазным: в нем все большую и большую роль начинает играть капитал», а «буржуазное хозяйство требовало и нового буржуазного права в деревне». В других местах он говорит даже о «капиталистической барщине» и «крепостном капитализме».¹⁴ Таким образом, барщинное хозяйство является, по мнению Покровского, буржуазным (хотя и «не вполне»), поскольку оно связано с рынком и поскольку в нем играет большую или меньшую роль «капитал», т. е. принадлежащие помещику орудия производства–живой и мертвый инвентарь. Это представление резко противоречит марксистско–ленинской экономической теории: ни связь предприятия с рынком, ни применение хозяйственного инвентаря не делают его еще капиталистическим; в основе капиталистического способа производства лежит, как известно, присвоение прибавочной стоимости, создаваемой наемным рабочим; барщинное хозяйство, основанное на труде крепостных рабочих, является поэтому чисто феодальным, как бы ни было оно связано с рынком и какую бы роль ни играл в нем хозяйский инвентарь. Конечно, растущая связь помещичьего имения с рынком расшатывала феодально–крепостное хозяйство, одним из необходимых условий преобладания которого является господство натурального хозяйства. «Производство хлеба помещиками на продажу, особенно развившееся в последнее время существования крепостного права, — писал Ленин, — было уже предвестником распадения старого режима».¹⁵ Расшатывала его и экспроприация крестьянства, когда помещик лишал крестьян надела и хозяйственного инвентаря и переводил их на месячину, потому что другим необходимым условием преобладания феодально–крепостного хозяйства является наделение непосредственного производителя средствами производства, в частности землей.¹⁶ Но ни то ни другое не превращало помещичье хозяйство в капиталистическое, пока оно держалось на «внеэкономическом принуждении», на личной зависимости крестьянина от помещика. «Капиталистическая барщина» или «крепостной капитализм» звучит поэтому как «деревянное железо».

По отдельным годам за десятилетие (1842–1852) средние цены на пшеницу в Одессе изменялись следующим образом (за четверть).¹⁷

Из этой таблицы видно, что после резкого скачка в 1847 г. цены со следующего же года возвращаются к нормальному уровню; за пятилетие до 1847 г. (1842–1846) средняя цена составляла 5 р. 06 к., а за пятилетие после 1847 г. (1848–1852) 5 р. 41 к.

Любопытно, что Покровский сам приводит эту таблицу (не за все годы), и именно из нее делает свой вывод о «катастрофическом значении 1847 года»,¹⁸ для которого она, конечно, не дает никаких оснований.

Незаметно «революции» хлебных цен в 1847 г. и на внутреннем рынке. Вот, например, таблица справочных цен на пшеницу (за четверть) по некоторым производящим губерниям.¹⁹

Быстрое повышение цен началось позже, во второй половине 50‑х годов, когда вопрос о крестьянской реформе был уже решен; следовательно, это повышение уже никак нельзя отнести к предпосылкам реформы:

Цены на пшеницу в Одессе (в метал, копейках за пуд ²⁰)

Я привел эти цифры только затем, чтобы показать, к каким натяжкам приходилось прибегать Покровскому для подтверждения своей схемы. Количество подобных примеров можно было бы увеличить, но в этом нет надобности. Основная ошибка Покровского заключается в том, что его схема построена на методологически ложной почве: причины кризиса барщинного хозяйства нужно искать не в условиях рынка, а в условиях производства. Неизбежным следствием интенсификации барщины и регламентации крестьянского труда было расстройство хозяйства барщинного крестьянства. Помещик отбирал себе значительную часть пашни и превращал ее в барскую запашку, до последних пределов урезывая размер крестьянского надела. Заставляя крестьянина большую часть недели работать на барщине, он оставлял ему лишь обрывки времени для работы в собственном хозяйстве. В результате крестьянин разорялся, а по мере того как расстраивалось его хозяйство, он все меньше и меньше оказывался способным исправно выполнять свои повинности — работать со своим инвентарем на барской пашне и доставлять на рынок барский хлеб. Помещичье хозяйство попадало, таким образом, в заколдованный круг: чем больше помещик нажимал на крестьянина с целью повышения продукции своего хозяйства, тем больше он уменьшал возможность повышения этой продукции, так как расстраивал этим хозяйство барщинных крестьян, тесно связанное с его собственным хозяйством и составлявшее придаток последнего. Выход из этого заколдованного круга был только один — ликвидация крепостных отношений, переход к капиталистическому хозяйству.

Усматривая элементы капитализма в барщинном хозяйстве, где их не могло быть, Покровский не уделял должного внимания наличию в дореформенной России действительно капиталистических хозяйств. А между тем в середине XIX в. таких хозяйств было уже не мало, — и не только в купеческих имениях, но и в имениях дворянских, в слабо населенных окраинных районах, где крепостных было недостаточно. Таковы были губернии Нижнего Поволжья и особенно «Новороссии». Даже к 1863 г. плотность населения Херсонской губ. составляла всего 20.7 человек на квадратную версту, Екатеринославской — 20, Самарской — 12, Таврической — 11.3, а Донской обл. — 6.7; численность же крепостного населения по данным 10‑й ревизии (1858) в Екатеринославской и Херсонской губ. и обл. Войска Донского не достигала трети общего числа населения (составляя от 31.2 до 31.9%), в Самарской составляла 15.32%, а в Таврической — всего 5.97%.²¹ В этих губерниях помещикам приходилось систематически прибегать к наемному труду, нанимая преимущественно крепостных крестьян, приходивших на заработки из густо населенных районов. По данным конца 50‑х годов, ежегодный прилив сельскохозяйственных рабочих в «Новороссию» из центрально–черноземных и «малороссийских» губерний достигал 300 тыс. человек. В этих же окраинных губерниях наиболее широко применялись и сельскохозяйственные машины: в виду недостатка рабочей силы заработная плата здесь была довольно высока, и введение машин давало помещику возможность сэкономить на оплате живого труда. Систематически применяли помещики наемный труд и на свекловичных плантациях Правобережной Украины и во многих имениях Литвы и Белоруссии.

Не останавливается Покровский и на тех суррогатах наемного труда, к которым прибегали в это время владельцы барщинных имений и на которые обратила внимание еще И. И. Игнатович:²² некоторые помещики давали крестьянам, исправно отбывавшим барщину, прирезки земельных наделов; другие платили своим барщинным крестьянам некоторую денежную плату; иногда барская пашня обрабатывалась из доли урожая и т. п. При всей редкости таких случаев, являвшихся единичными исключениями на общем фоне «внеэкономического принуждения», они все же представляют интерес, так как показывают, что крепостное хозяйство начинало уже разлагаться изнутри, что в нем начинали, хотя бы изредка, применяться принципы, несовместимые с его сущностью. Любопытно, что Покровский упоминает о применении наемного труда в имениях Хомякова и Стремоухова, но говорит об этом в иной связи и не делает из излагаемых фактов нужных выводов.²³

Еще важнее другой недочет: говоря о развитии капитализма в деревне, Покровский имеет в виду исключительно помещичье хозяйство. О разложении крестьянства, о выделении из крестьянской массы сельскохозяйственных предпринимателей, ведущих капиталистическое хозяйство на земле, ни в статье о крестьянской реформе, ни в «Истории России» нет ни слова. Правда, когда Покровский писал эти работы, вопрос этот был почти не освещен в литературе, но поставить его было все же необходимо, тем более что отдельные факты из этой области были известны и ранее. В «Очерке истории русской культуры» сам же Покровский приводит некоторые из этих фактов, цитируя Гакстгаузена и Кавелина, но опять–таки в другой связи и без необходимых выводов.²⁴ Между тем крепостное право тормозило развитие капиталистических отношений и в крестьянской среде. Непомерный рост денежных и натуральных повинностей разорял крестьянскую массу, замедляя процесс выделения из нее сельской буржуазии и мешая последней расширять и укреплять свое хозяйство.

Ограничение вопроса о капитализме в деревне пределами одного лишь помещичьего хозяйства приводит Покровского в струвистскому выводу о неизбежности для России «прусского» пути капиталистического развития деревни. «Заранее можно было предвидеть, — пишет Покровский, — что русский крестьянин останется полукрепостным и что дело сведется к замене в деревне феодального «внеэкономического принуждения» буржуазным экономическим принуждением в минимальных размерах — необходимых для того, чтобы парализовать невыгодные для помещика результаты барщины».²⁵ Между тем Ленин считал, что перед Россией лежали тогда «два пути объективно–возможного буржуазного развития» — «прусский» и «американский». «Остатки крепостничества, — писал он, — могут отпадать и путем преобразования помещичьих хозяйств и путем уничтожения помещичьих латифундий, т. — е. путем реформы и путем революции. Буржуазное развитие может идти, имея во главе крупные помещичьи хозяйства, постепенно становящиеся все более буржуазными, постепенно заменяющие крепостнические приемы эксплуатации буржуазными, — оно может идти также, имея во главе мелкие крестьянские хозяйства, которые революционным путем удаляют из общественного организма «нарост» крепостнических латифундий и свободно развиваются затем без них по» пути капиталистического фермерства». Из–за способа проведения реформы и шла тогда борьба между помещиками и крестьянами. «И те и другие отстаивали условия буржуазного экономического развития (не сознавая этого), но первые — такого развития, которое обеспечивает максимальное сохранение помещичьих хозяйств, помещичьих доходов, помещичьих (кабальных) приемов эксплуатации. Вторые — интересы такого развития, которое обеспечило бы в наибольших, возможных вообще при данном уровне культуры, размерах благосостояние крестьянства, уничтожение помещичьих латифундий, уничтожение всех крепостнических и кабальных приемов эксплуатации, расширение свободного крестьянского землевладения. Само собою разумеется, что при втором исходе развитие капитализма и развитие производительных сил было бы шире и быстрее, чем при помещичьем исходе крестьянской реформы».²⁶

Допустим даже, что когда Покровский писал свою статью о крестьянской реформе, он мог еще не знать работы Ленина «Аграрная программа социал–демократии в первой русской революции 1905–7 годов», где Ленин впервые развил свое учение о двух путях капиталистической эволюции деревни (написанная в конце 1907 г., эта работа появилась в печати в 1908 г., но была конфискована, а затем напечатана только в 1917 г.); он мог не знать и автореферата этой работы, напечатанного в 1908 г. в журнале «Przeglad Socjal–Demokratyczny»; но когда он писал последний том «Русской истории с древнейших времен» и «Очерк истории русской культуры», он уже имел полную возможность познакомиться с юбилейными статьями Ленина о реформе 1861 г., где развиваются те же взгляды. Однако и в этих, и даже в более поздних работах Покровского, учение Ленина о двух путях капиталистического развития русской деревни не нашло никакого отражения. К этому еще придется вернуться ниже.

II

Переходим к политической обстановке, предшествовавшей реформе. Покровский совершенно правильно подчеркивал значение роста крестьянского движения как стимула, побудившего правительство и широкие круги дворянства «поторопиться с реформой». «Условием, — пишет он, — принудившим помещиков ликвидировать барщинное хозяйство с быстротой, совсем не отвечавшей их ближайшим экономическим интересам, было несомненно опасение, что иначе ликвидация пойдет снизу, революционным путем, и не ограничится уже одной барщиной». «Главной пружиной, толкавшей вперед крестьянское дело в конце 50‑х годов, был страх перед пугачевщиной: без этого мы имели бы медленную эволюцию экономических отношений, а не революцию сверху 19 февраля».²⁷

Но ход крестьянского движения 50‑х годов Покровский представлял себе неверно: следуя либеральной традиции, он утверждал, что с опубликованием рескриптов крестьянское движение затихает и крестьяне спокойно ждут решения своей участи от царя. А между тем уже давно был известен ряд фактов, опровергающих это положение.²⁸ О том же свидетельствуют статистические сведения о числе крестьянских волнений за последние годы перед реформой, опубликованные И. И. Игнатович еще в 1911 г. (на основании материалов министерства внутренних дел).²⁹ Только в 1928 г., обратившись к архивным делам III отделения, Покровский убедился, что эта либеральная традиция не соответствует действительности, что после опубликования рескриптов крестьянское движение поднялось с новой силой, причем движение помещичьих крестьян нередко находило поддержку среди крестьян государственных и удельных. «Как только появились царские рескрипты, в деревне разгорелась такая классовая борьба, какой не было раньше, и это совершенно понятно, потому что теперь дело было уже у самого порога».³⁰

Эта ошибка повлекла за собой другую; колебания правительственной политики по отношению к дворянству в годы реформы Покровский объяснял колебаниями крестьянского движения. Получилась следующая схема. Напуганное ростом крестьянского движения к середине 50‑х годов, правительство стремится опереться на широкие круги дворянства: «эта–то атмосфера испуга ближайшим образом объясняет нам, почему николаевский режим, во всем цвете и красе стоявший еще в первые годы нового царствования, унизился до заискивания перед общественным мнением». Но летом 1858 г. правительство убедилось, что «страхи перед бунтом совершенно неосновательны»: «крестьянство оказалось гораздо благонамереннее, чем от него ожидали». В то же время среди дворянства обнаружились политические притязания, представлявшиеся опасными для абсолютизма; на этом, психологическом фоне заигрывание с дворянством сменилось заигрыванием с мужиком. «Теперь, — пишет Покровский, — пугачевщина оказалась мифом, а «конституционные вожделения» совершенно неожиданной реальностью… «Мужик с факелом» вдруг стал лояльнейшим верноподданным, а верноподданный еще вчера дворянин — едва не Робеспьером. И в первую минуту ничто не могло быть естественнее, как перенести свое благоволение с одной социальной группы на другую». «Если крупное землевладение становилось, крамольным, — надо было в противовес ему создать мелкое землевладение облагодетельствованных и верноподданных крестьян», сохранив при этом их сословную обособленность и оградив их от произвола помещиков. Но это колебание в сторону мужика оказалось кратковременным. Правительство «не могло выдержать такой совсем не свойственной ему роли»; к тому же оно увидело, что мнимые «революционеры» из дворянской среды оказались совершенно безобидными. «И очень скоро, вернувшись к своему привычному положению — правящего комитета помещиков, — оно примирилось на минимальных экономических уступках, сделанных наиболее отсталой частью дворянства».³¹

Схема эта совершенно не соответствует действительности. Прежде всего страх перед крестьянским движением в правительственных кругах отнюдь не рассеялся и в период редакционных комиссий. Сам же Покровский указывает, что Ростовцев еще в августе–сентябре 1858 г. «вполне разделял быстро старевший предрассудок о неизбежности пугачевщины, сохранив его даже и долго после: «мужик с топором» зачастую всплывал в речах и в заседаниях редакционных комиссий».³² И конечно, Ростовцев выражал не только свои личные настроения; Покровский сам отмечает, что эти настроения разделял, например, и Александр II.³³ «Забота о мужике» в редакционных комиссиях объясняется в значительной мере именно этим страхом, а вовсе не стремлением опереться на крестьян против «революционеров» из помещичьей среды. Помимо страха эта «забота» вызывалась еще и другими соображениями — боязнью образования пролетариата и заботой о «казенном интересе»: крестьянин, получивший кошачий надел и обремененный высокими повинностями в пользу помещика, не мог быть исправным плательщиком государственных налогов, а крестьянин, совсем лишенный надела, совсем не связанный с землей, представлял опасность для существующего «общественного порядка». Оба эти мотива неоднократно звучали на заседаниях редакционных комиссий; наличие их признает и Покровский. Излагая, например, прения в редакционных комиссиях по вопросу об оценке крестьянского надела, он справедливо замечает; «Если государству было суждено и в будущем оставаться прежде всего организацией классового господства крупных землевладельцев, — а ради этого и была предпринята вся реформа, — то последним в целом было совсем невыгодно хищничество харьковских и нижегородских помещиков».³⁴ Говоря в другом месте об исходе борьбы в редакционных комиссиях по вопросу о размере надела, Покровский прибавляет: «Редакционным комиссиям оставалось только утешать себя, что «как бы ни мал наименьший размер надела, быт безземельных крестьян сравнительно с настоящим тяжелым их положением сделается лучше». Пролетариата все–таки не будет, с точки зрения государственного интереса это главное, так как, — аргументировали комиссии в другом месте, — «коалиции работников, коллективная оппозиция против капиталистов и властей, со всеми их последствиями…, развились почти исключительно в тех условиях, в которых распущенные личности, не связанные никаким общим поземельным интересом и предоставленные самим себе, сознали свою единичную слабость и сложились в искусственные союзы, враждебные правительству, собственности и общественному порядку…» Там, где у крестьянина есть хоть квадратная сажень земли, привязывающая его к «естественному» союзу — общине с круговой порукой — нет места ничему подобному».³⁵

Таким образом, для объяснения «заботы» правительства о мужике изложенная выше схема оказывается ненужной. Не нужна она и для объяснения колебаний правительства по отношению к дворянству. Стремление правительства опереться на широкие круги дворянства объясняется растерянностью его после севастопольского разгрома. Проявленная же некоторыми губернскими комитетами самостоятельность и политические притязания части дворянства, — исходившие при этом не только из «левого» его лагеря, но и из «правого», — являются достаточным объяснением решения правящей верхушки взять крестьянское дело непосредственно в свои руки. В конце концов, как по экономическим, так и по политическим вопросам придворной знати удалось в основном договориться с местным дворянством, так как те и другие принадлежали к одному классу.

Сущность этого конфликта Покровский представлял себе в общем правильно. «Социальный смысл конфликта, — пишет он, — представляющегося нам с внешней стороны как столкновение «правительства» с «помещиками», заключается в сущности в относительной противоположности интересов самого крупного землевладения, представители которого непосредственно окружали императора, с землевладением средне–крупным и просто средним, представленным в губернских комитетах ³⁶… Экономический конфликт был уже почти улажен, когда стороны встретились: осталось политическое недоразумение. Крупное землевладение держалось за власть не меньше, чем за землю, а провинциальные помещики — казалось из Петербурга — покушались на эту власть. Но тут было именно недоразумение: и достаточно было спорящим сторонам увидать друг друга, чтобы оно рассеялось».³⁷ «Недоразумением» эти политические разногласия назвать, правда, нельзя: они были реальны, так как вызывались различием интересов разных групп помещичьего класса, но острой противоположности здесь не было — не было борьбы за власть; в этом Покровский прав.

Говоря о ближайших предпосылках реформы, Покровский отмечает громадное значение крымского разгрома, вызвавшего полную растерянность в правительственных кругах и глубокую неуверенность их в своих силах: «боялись всего на свете — Наполеона III, крепостного мужика, отпускного солдата, — боялись между прочим и дворянина». Покровский говорит и о сознании в правящих сферах «необходимости крупных реформ как средства загладить тот конфуз, который только что испытала Россия под Севастополем». Отмечает он и обострение вопроса о внутреннем рынке в связи с неудачей Крымской войны.³⁸ Но он не видит непосредственной связи между крымским разгромом и крестьянской реформой, которую видели еще современники. «Так, Самарин, — пишет он, — неудачу в Крыму склонен был приписать главным образом крепостному праву, — которое, нужно сказать, было в этом виновато меньше, чем многое другое».³⁹ А между тем сам же Покровский приводит цитату из «Политических писем» Погодина, в которой последний объясняет поражение России ее технической отсталостью, а эту последнюю ставит в связь с отсталостью ее общественного строя и видит историческое значение войны в том, что она должна «возбудить Россию, державшую свои таланты под спудом, к принятию действительного участия в общем ходе потомства Иафетова на пути к совершенствованию гражданскому и человеческому…» ⁴⁰

Не учел Покровский и тех замечаний, которые имеются по этому вопросу у Энгельса. «Так как, — писал Энгельс в «Послесловии к статье «Социальные отношения в России», — после поражений Крымской войны и самоубийства императора Николая I старый царский деспотизм продолжал существовать в неизмененном виде, — оставался только один путь: как можно более быстрый переход к капиталистической промышленности. Армия погибала вследствие гигантских пространств империи при продолжительных переходах к театру военных действий; необходимо было уничтожить эту отдаленность посредством сети стратегических железных дорог. Но постройка железных дорог означает создание капиталистической промышленности… Невозможно построить и эксплоатировать широкую сеть железных дорог, не имея отечественной промышленности, поставляющей рельсы, локомотивы, вагоны и т. д.»⁴¹ «…Если для России, — писал Энгельс Николаю — ону, — после Крымской войны потребовалась собственная крупная промышленность, то она могла получить ее лишь в одной форме, т. е. в капиталистической, а не в какой–либо иной».⁴²

Разгром России в Крымской войне наглядно показал правящей группе техническую отсталость именно тех отраслей промышленности, которые непосредственно обслуживали армию и должны были обслуживать транспорт, и заставил признать необходимость повышения техники в этих отраслях промышленности. Но как раз именно эти отрасли были основаны преимущественно на труде крепостных или посессионных рабочих; следовательно, необходимость ликвидации крепостного права подсказывалась и непосредственно военными потребностями помещичьего государства. Правительственные круги усваивали мысль о необходимости капиталистической реорганизации промышленности именно под давлением военных потребностей, а вовсе не под давлением промышленной буржуазии, как думал Покровский. Про буржуазию николаевского царствования никак нельзя сказать, что она «властно шла вперед, бесцеремонно ломая юридические рамки, в свое время придуманные для своей охраны феодальным режимом»; и режим Николая I никак нельзя рассматривать как союз крупного землевладения с буржуазией, «направленный, по крайней мере отчасти, против землевладения среднего».⁴³

Необходимо, наконец, отметить, что Покровский не дает четкого изображения революционной ситуации, сложившейся ко времени крестьянской реформы. Правда, он затрагивает отдельные элементы революционной ситуации, как ее определяет Ленин в своей работе «Крах II интернационала»:⁴⁴ 1) он показывает рост эксплоатации крестьянской массы помещиками–крепостниками, достигающей к этому времени максимального напряжения; 2) показывает рост крестьянского движения, захватывающего широкие массы крестьянства и проявляющегося нередко чрезвычайно активно; 3) показывает, наконец, как правящая группа крепостнического дворянства, в результате неудач Крымской войны и роста крестьянского движения, приходит к сознанию невозможности «сохранить в неизмененном виде свое господство» и признает необходимость ряда уступок в целях удержания власти в своих руках. Но эти отдельные элементы разбросаны в разных местах и не объединены в одну цельную и полную картину.

III

Освещая борьбу помещичьих групп вокруг реформы, Покровский исходит из правильной предпосылки о различии экономических интересов помещиков разных районов, а также владельцев оброчных и барщинных имений. Но конкретная характеристика этих интересов дается в разных его работах по–разному. В большой статье о крестьянской реформе он намечает следующие три основные группы среди владельцев барщинных имений: 1) наиболее отсталые помещики–феодалы, стоявшие за «status quo, украшенное новой юридической терминологией», т. е. за сохранение барщинного хозяйства под видом передачи крестьянам в бессрочное пользование их наделов (к ним он причисляет, между прочим, Ю. Ф. Самарина); 2) наиболее передовые помещики нечерноземной полосы, стремившиеся перейти сразу от барщины к капиталистическому хозяйству и настаивавшие на обязательном выкупе крестьянских наделов (Унковский и др.) и 3) владельцы барщинных имений черноземной полосы, выдвигавшие проекты безземельного освобождения крестьян, рассчитывая вести хозяйство при помощи отработков (комитеты полтавский, воронежский, тамбовский и др.). «Тут, — пишет Покровский, — был на очереди переход не к буржуазному хозяйству, а к самому беззастенчивому земельному ростовщичеству», позволявшему получать «рабочие силы» «дешевле действительной их стоимости», «выжимать доходы из земельной нужды крестьянина, не затрачивая никакого капитала». «Если Самарин выражал интересы докапиталистического землевладельца, Унковский — интересы развитого сельскохозяйственного капитализма, то проекты безземельного освобождения отражают собою интересы капитализма эпохи первоначального накопления». Что касается владельцев оброчных имений, то они все стремились к полному обезземелению крестьян, «с целью заставить их арендовать их бывшие наделы и заменить таким способом устаревшую категорию оброка более современной — арендной платой». Но если на черноземе владельцы как оброчных, так и барщинных имений готовы были освободить крестьян хотя бы даже бесплатно, только бы сохранить в своих руках землю, то в нечерноземных губерниях, где источником оброка было не столько сельское хозяйство крестьян, сколько всякого рода «промыслы», помещики были заинтересованы в выкупе крестьянской личности, который пытались замаскировать путем неимоверно высокой оценки выкупаемых крестьянами усадеб.⁴⁵ Таким образом, получается пять основных помещичьих групп, интересы которых не совпадали между собою.

В небольшой брошюре 1911 г. Покровский говорит уже только о двух основных течениях среди дворянства: одно из них выражало интересы помещиков черноземного юга, другое — нечерноземного севера. «Если на севере речь шла о том, чтобы обратить крестьянина в «свободного землевладельца», по вольному найму работающего на барской пашне, то на юге главный вопрос был в том, как отнять у крестьянина его пашню, и притом так, чтобы, он не убежал, а остался под руками у барина. Выход постепенно нашли: надо было отнять у крестьянина столько земли, чтобы он с оставшегося у него надела прокормиться не мог; тогда он поневоле будет обрабатывать барскую землю за самую низкую цену, только чтобы не помереть с голоду, — или возьмет эту же, отнятую у него, землю в аренду, напротив, по самой высокой цене, какую только можно получить за эту землю».⁴⁶

В «Русской истории с древнейших времен» речь идет уже не о двух, а о трех основных течениях. «Одно из этих течений можно назвать феодальным, другое — буржуазным. Первое заботилось главным образом о сохранении за помещиками земли в максимальном количестве и во что бы то ни стало;, второе ставило на первое место обеспечение землевладельцев капиталами и рабочими руками, хотя бы и ценою некоторых уступок в пользу крестьянства в земельном вопросе. Была и третья точка зрения, компромиссная между двумя первыми, надеявшаяся обеспечить помещиков нужными капиталами без уступки земли крестьянам или с уступкою чисто фиктивною». Первая точка зрения, одним из наиболее ярких представителей которой является кн. П. П. Гагарин, соответствовала интересам владельцев оброчных имений, стремившихся увековечить этот оброк в новых юридических формах аренды, превратить крепостного крестьянина «в вечного невольного арендатора помещичьей земли; в этом именно смысле был редактирован знаменитый рескрипт 20 ноября 1857 г.» Вторая точка зрения, наиболее выдающимися выразителями, которой были Кавелин, Кошелев и Унковский, отвечала интересам большинства владельцев барщинных имений (преимущественно нечерноземных губерний), стремившихся окончательно ликвидировать крепостные отношения и перейти к капиталистическому хозяйству и нуждавшихся для этого в капитале. Центральным пунктом «буржуазной» программы было наделение крестьян землей за высокий выкуп при содействии правительства. «Экономическое значение крестьянского надела, — пишет Покровский, ссылаясь на Кавелина, — здесь совершенно ясно: это — и обеспечение выданного из банка капитала и средство его постепенной уплаты». Промежуточную точку зрения представлял Позен, выражавший интересы владельцев барщинных имений черноземного юга, тоже нуждавшихся в капитале для перехода к капиталистическому хозяйству, но дороживших землей и старавшихся удержать максимальное ее количество; Позен «надеялся получить этот капитал в обмен не за весь крестьянский надел, а только за одну усадьбу», остальная же крестьянская земля должна была отойти к помещику. Таким образом, «интересы нарождавшейся аграрной буржуазии на юге и на севере были неодинаковы».⁴⁷

В «Очерке истории русской культуры» мы видим уже опять новую группировку помещиков по их экономическим интересам: 1) непримиримые противники всякой реформы — самые мелкопоместные, «которые эксплоатировали личность своих крепостных, продавая их в рекруты в более богатые имения, торгуя «на вывод» крестьянскими девушками и т. п.; эти, конечно, потерпели бы убыток от упразднения самого «крепостного.. права», в тесном смысле слова»; 2) средние владельцы оброчных имений нечерноземной полосы, предлагавшие в сущности выкуп личности крестьянина, чтобы получить капитал для перехода к интенсивному хозяйству (Кавелин, Унковский); 3) средние владельцы барщинных имений черноземной полосы, нуждавшиеся д безземельном батраке, «который бы не имел своего хозяйства и экономически вынужден был наниматься работать в барской, экономии»; 4) крупнейшие владельцы оброчных имений, стремившиеся к «обезземелению и прикреплению к земле крестьян одновременно» (рескрипт 20 ноября), но возражавшие против полного обезземеления крестьян и чрезмерного обременения их денежными платежами, так как не в их интересах было разорять «будущего арендатора барской земли»; (чтобы арендовать эту последнюю, крестьянин непременно должен был сохранить свое хозяйство — свой инвентарь и хотя бы небольшой клочок земли».⁴⁸

Наконец, в статье «Александр II», помещенной в т. II Энциклопедического словаря бр. Гранат, Покровский говорит опять о противоположности интересов только двух групп дворянства, но уже не северных и южных помещиков, а владельцев оброчных и барщинных имений. «Наиболее крупные землевладельцы, имения которых были иа оброке, желали увековечения этого оброка путем превращения его в ренту, а крепостных крестьян в «свободных», но в сущности невольных арендаторов помещичьей земли; с этой точки зрения наиболее желательным было безземельное освобождение крестьян. Иначе смотрели представители среднего землевладения, которые сами вели хозяйство в своих имениях при помощи барщины; теперь они желали ликвидировать эту последнюю и перейти к вольнонаемному труду, но для этого им нужны были, во–первых, капиталы, во–вторых, рабочие руки. Освобождение крестьян с землею за выкуп удовлетворяло сразу и ту и другую потребность: помещик получал деньги за отходившую от него землю, а в крестьянах, привязанных к месту своим наделом (размеры которого всеми комитетами предполагались небольшие), имел и готовый запас рабочих рук».⁴⁹

Таким образом, характеристики различных течений в помещичьей среде получаются у Покровского чрезвычайно противоречивые: Ун конский, например, является выразителем интересов то передовых владельцев барщинных имений вообще, то средних владельцев оброчных имений нечерноземной полосы; Позен выражает интересы то барщинных владельцев черноземного центра, стремившихся заменить барщину отработками, то «аграрной буржуазии» юга, жаждавшей перехода к чисто капиталистическому хозяйству; Самарин оказывается представителем наиболее отсталой части помещиков, пытавшейся удержать барщинное хозяйство, и т. д.

Наиболее правильно характеризует Покровский группу мелкопоместного дворянства, занимавшую, крайний правый, фланг в борьбе вокруг реформы. Самыми непримиримыми крепостниками были действительно мелкопоместные дворяне типа гоголевских «старосветских помещиков», хозяйство которых носило преимущественно потребительский характер, было очень слабо связано с рынком, если не считать продажи крепостных в рекруты, «на вывод» и т. д. Как бы ни была проведена реформа, они во всяком случае теряли право полного распоряжения личностью крестьянина, имевшее для них существенные выгоды; думать же о какой–нибудь коренной перестройке своего хозяйства они не могли в виду его незначительной мощности. Судить о настроениях этой группы можно, однако, только по мемуарам, так как ни в губернских комитетах, ни в редакционных комиссиях она не была представлена, не имела своих представителей и в современной публицистике.

Экономически не нужна была реформа и тем из владельцев оброчных имений, которые не только не вели своего хозяйства, но и не предполагали его вести; к этой группе принадлежала, между прочим, значительная часть представителей крупной земельной знати, занимавших высшие административные посты и принимавших непосредственное участие в государственном управлении. Признавая необходимость реформы в целях сохранения в руках дворянства политической власти, эта группа стремилась провести реформу таким образом, чтобы ей и впредь была обеспечена возможность получения денежной ренты. Интересы этой группы нашли выражение и в рескрипте 20 ноября 1857 г. и в проектах гр. Шувалова, кн. Паскевича, кн. Гагарина и др. Сущность проекта Шувалова и Паскевича, как и рескрипта 20 ноября, сводится к оставлению всей земли в собственности помещика с предоставлением крестьянам надела лишь в пользование за повинности и с сохранением помещичьей власти.⁵⁰ Близко к этому проекту стоял проект кн. Гагарина, который предлагал освободить крестьян без полевого надела, с одной лишь усадьбой, и также с сохранением полицейской власти помещика.⁵¹ Такого рода «освобождение» привело бы неизбежно к тому, что крестьянин, привязанный усадьбой к месту, но не имевший земли, должен был бы арендовать помещичью землю на каких угодно условиях.

Интересы тех помещиков, которые занимались производством на рынок или рассчитывали им заниматься после реформы, разнились в зависимости от местных условий той полосы, где находились их имения. Интересы помещиков нечерноземных промышленных губерний требовали наделения крестьян землею, так как в этой полосе развитого отхода помещик не имел бы возможности удержать обезземеленных крестьян на месте; с другой стороны, для перехода к капиталистическому хозяйству им важно было получить капитал; поэтому они стояли за выкуп крестьянского надела. Их интересам наиболее отвечал самый «буржуазный», по правильному определению Покровского, проект Унковского, который предлагал освободить крестьян от помещичьей власти с наделением их землею в собственность за высокий выкуп, уплачиваемый единовременно государством. Высокий выкуп вознаградил бы помещиков за потерю дорого стоившей в этом районе рабочей силы и дал бы им в руки капитал, который можно было бы вложить в хозяйство на оставшейся земле, пользуясь тем, что под руками был емкий и все возраставший рынок для продуктов сельского хозяйства в связи с развитием промышленности в этом районе. С другой стороны, освобождение крестьян по этому проекту, наиболее последовательно стремившемуся к ликвидации крепостных отношений, дало бы сильный толчок развитию промышленности, а, следовательно, содействовало бы развитию сельскохозяйственного рынка.

Помещики черноземного центра заинтересованы были в сохранении в своих руках максимального количества драгоценной земли, но в то же время не в их интересах было полное обезземеление крестьян; им было нужно сохранить крестьянское хозяйство, чтобы иметь возможность вести отработочное хозяйство или хозяйство смешанное, отработочно–капиталистического типа. Их интересам отвечал проект Позена, согласно которому по истечении определенного точным сроком переходного периода вся земля должна быть возвращена помещику; в случае же добровольного соглашения с крестьянами помещику должно быть предоставлено право прекратить обязательные отношения и до истечения срока; но правительство должно обеспечить крестьянам возможность покупки земли в собственность — у своего ли помещика, или у других землевладельцев, или наконец у казны. Таким образом, вся сельскохозяйственная площадь имения сохранялась в руках помещика, а крестьянин, купивший клочок земли, в громадном большинстве случаев недостаточный для его прокормления, оказывался вынужденным работать на помещика на каких угодно кабальных условиях. Другие черноземные комитеты рассчитывали достигнуть того же результата путем предоставления крестьянам за выкуп незначительных по размерам наделов.⁵² Сохранение при этом в руках помещика, в той или иной мере, власти над крестьянами давало ему возможность прибегать и к мерам внеэкономического принуждения.

В слабо населенных степных губерниях, где и до реформы больше, чем в других местах, применялся наемный труд, помещики мечтали о полном переходе от барщины к наемному труду, но не считали возможным совершить этот переход сразу, боясь остаться без рабочих рук. — Интересы именно степных помещиков выражал Самарин, возражая против осуществления выкупа «немедленно и повсеместно» и настаивая на сохранении барщины в продолжение 10–12 лет, «пока не установится само собой равновесие между предложением и запросом на вольный труд — этот почти небывалый у нас товар». В течение этого переходного периода помещик сохраняет и вотчинную власть по отношению к крестьянам. В таком же смысле высказывались губернские комитеты новороссийских губерний, с той, однако, разницей, что они настаивали на возвращении помещику всей земли по истечении временнообязанного периода. Самарин же, в противоположность тому, что говорит о нем Покровский, высказывался за выкуп крестьянами их надела, даже без согласия помещика.⁵³ Может быть, эта разница объясняется тем, что заволжские помещики, представителем интересов которых был Самарин, надеялись таким путем обеспечить свои хозяйства рабочей силой, что было очень важно при редкости населения этого края, особенно южных его уездов (в Николаевском у. плотность населения в 1863 г. составляла 9.9 человека на 1 кв. версту, в Новоузенском у. 4.9 человека).⁵⁴

Нужно сказать, что все подобные суммарные характеристики, в том числе и предложенная выше, страдают неизбежным схематизмом. В действительности картина была гораздо более сложной и пестрой: помещичьи интересы не вполне совпадали не только в пределах крупных районов, но и в пределах отдельных губерний и даже уездов. Только детальное исследование истории крестьянской реформы в отдельных районах может дать возможность более точной характеристики экономических интересов различных помещичьих групп. Пока же этого еще нет, приходится прибегать к общим характеристикам, пытаясь наметить преобладающие тенденции в разных районах. Но уж если давать такие общие характеристики, то нужно делать это с большой осторожностью, опираясь на факты, а не «рубить с плеча», как это делал Покровский.

Нужно, однако, отдать справедливость Покровскому в том, что, характеризуя различные течения среди дворянства, он порывает с либеральной традицией, резко делившей помещиков на «крепостников» и «либералов», позиции которых были якобы противоположны. Он показывает, что и «либералы» и «крепостники» были в одинаковой мере защитниками помещичьих интересов, только защищали интересы различных помещичьих групп; и те и другие одинаково были не склонны жертвовать своими интересами в пользу крестьянства. «Едва ли нужно говорить, — писал Покровский, — что на какое–либо «принудительное отчуждение» того, что имело действительную, а не номинальную только ценность, тогдашние помещики так же мало были согласны, как и теперешние»; «либерализм передовых помещиков» отлично сочетался «с крайней жадностью по отношению к крестьянской земле и крестьянскому грошу». Иногда даже Покровский готов был преувеличить близость между крепостниками и либералами: «либералы»; — писал он, например, — отличались от «крепостников» более в собственном воображении и изображении, чем объективно».⁵⁵

Что касается политических притязаний либералов, то Покровский совершенно правильно подчеркивает их умеренность; даже наиболее «левый» из них, Унковский, отнюдь не думал посягать на «юридический источник феодального произвола», т. е. на самодержавие. «В сущности, дальше ответственности чиновников Унковский не шел: все рекомендуемые им нововведения — гласность, независимый (от местной администрации) суд, ответственность должностных лиц перед судом, «строгое разделение власти» и «самоуправление общества в хозяйственном отношении» — при сохранении политического абсолютизма могли обуздать произвол разве провинциальных администраторов не выше губернатора, — а на практике, вероятно, не обуздали бы даже и их». Кавелин, «в противоположность» шатаниям влево «либеральных помещиков типа Унковского или даже Кошелева», «твердо ставит как идеал прогрессивной буржуазии не конституционную, а самодержавную Россию», настаивая лишь на «самой широкой административной реформе по всем частям». «Абсолютизм и отречение от политической свободы при максимуме гражданской свободы, как необходимое условие дальнейшего капиталистического развития без. революции», — так характеризует Покровский политическую программу Кавелина.⁵⁶ Осуществление крестьянской реформы либералы также представляли себе не иначе, как «сверху», самодержавной властью, опирающейся на дворянство: «грядущий переворот» «должен был отлиться в акт самодержавной власти, поддержанный дворянским обществом». Эту «солидаризацию имущих классов с самодержавием» Покровский правильно объяснял «опасностью снизу, почуянной общественными верхами», «угрозой демократической революции».⁵⁷

Таким образом, характеристика либералов у Покровского совпадает в общем с их характеристикой у Ленина. «Либералы, — писал Ленин в своей работе ««Крестьянская реформа“ и пролетарски–крестьянская революция», — так же, как и крепостники, стояли на почве признания собственности и власти помещиков, осуждая с негодованием всякие революционные мысли об уничтожении этой собственности, о полном свержении этой власти… Либералы хотели «освободить» Россию «сверху», не разрушая ни монархии царя, ни землевладения и власти. помещиков, побуждая их только к «уступкам» духу времени. Либералы были и остаются идеологами буржуазии, которая не может мириться с крепостничеством, но которая боится революции, боится движения масс, способного свергнуть монархию и уничтожить власть помещиков».⁵⁸ Покровский понимал, что борьба между крепостниками и либералами была борьбой внутри одного класса, и притом класса господствующего, стремившегося сохранить свое экономическое и политическое господство ценою больших или меньших уступок назревшим потребностям капиталистического развития.

Но правильно характеризуя «борьбу» либеральных помещиков за реформу, Покровский явно недооценивает реальное значение крестьянской борьбы за свое освобождение: эта борьба не только заставила правительство поставить на очередь вопрос о реформе, как думал Покровский, но оказывала на него давление и в течение всего времени ее разработки. Именно «революция крепостных крестьян, — как говорит товарищ Сталин, — ликвидировала крепостников и отменила крепостническую форму эксплоатации».⁵⁹ Не видел он и того, что помещики и крестьяне боролись за разные типы капиталистической аграрной эволюции: борьба между крепостниками и либералами шла лишь из–за степени решительности поворота русской деревни на «прусский» путь капиталистического развития, тогда как крестьяне боролись за «американский» путь этого развития.⁶⁰ Только непониманием этого существенного различия можно объяснить, например, утверждение Покровского, что «между черноземным «плантатором», тверским либеральным буржуа и самарским феодалом было не больше ладу в иных пунктах, чем между помещиком и крестьянином».⁶¹

Этим же непониманием объясняется и неправильная характеристика у Покровского позиций Герцена и Чернышевского. Ленин, как известно, считал, что защищаемая Герценом «идея «права на землю» и «уравнительного раздела земли» есть не что иное как формулировка революционных стремлений к равенству со стороны крестьян, борющихся за полное свержение помещичьей власти, за полное уничтожение помещичьего землевладения». Ленин утверждал, что «при всех колебаниях Герцена между демократизмом и либерализмом, демократ все же брал в нем верх», что в конце концов «он безбоязненно встал на сторону революционной демократии против либерализма. Он боролся за победу народа над царизмом, а не за сделку либеральной буржуазии с помещичьим царем. Он поднял знамя революции».⁶² У Покровского же Герцен является представителем «либерально–монархического» течения. «Политическая наследственность Герцена, — пишет он, — ведет, как к ближайшим предкам, не к Пестелю, и даже не к Рылееву, а к Никите Муравьеву или даже Волконскому или Михаилу Орлову».⁶³

«Либеральное течение, — продолжает Покровский, — концентрировавшееся около кружка друзей Герцена, опиралось, как на свою социальную базу, на группу левых дворян, не позабывших еще традиций 20‑х годов». «Дворянский авангард, который вел реформы 60‑х годов», пользовался «Колоколом», когда нужно было бороться с «феодальной камарильей»; но когда реформа 19 февраля прошла, в «Колоколе» уже не стало надобности. «Герцен должен был утратить влияние, или перейти на более левую позицию. Он смутно понимал это, стал нерешительно, ощупью сближаться с революционными кругами… В конце концов он примкнул к той революции, которую мог понять: к польской… Но тут уже всякие точки соприкосновения с прежней герценовской публикой были потеряны», а, «потеряв своих дворянских читателей, Герцен лишился всякой социальной опоры — политически он теперь не представлял никого».⁶⁴ Достаточно сопоставить эти высказывания с приведенными выше цитатами из Ленина, чтобы стало ясно, что в понимании исторического значения Герцена взгляды Покровского нельзя иначе квалифицировать как антиленинские.

Впоследствии впрочем Покровский частично исправил свою ошибку в характеристике Герцена. В «Сжатом очерке» он уже не изображает Герцена либералом, а правильно характеризует его как «провозвестника мелкобуржуазного социализма в России», т. е. народничества. Но здесь он впадает в другую ошибку: в понимании народнического социализма он становится не на ленинскую, а на меньшевистскую точку зрения. В народничестве он видит только реакционную его сторону — непонимание прогрессивного значения капитализма и революционной роли пролетариата — и не видит его положительной стороны — того, что оно формулировало «революционные стремления к равенству со стороны крестьян, борющихся за полное свержение помещичьей власти, за полное уничтожение помещичьего землевладения».⁶⁵

То же самое нужно сказать и относительно трактовки Покровским Чернышевского. Вот что писал о нем Ленин: «…Чернышевский, развивший вслед за Герценом народнические взгляды, сделал громадный шаг вперед против Герцена. Чернышевский был гораздо более последовательным и боевым демократом. От его сочинений веет духом классовой борьбы. Он резко проводил ту линию разоблачений измен либерализма, которая доныне ненавистна кадетам и ликвидаторам. Он был замечательно глубоким критиком капитализма несмотря на свой утопический социализм».⁶⁶ Чернышевский «умел влиять на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя — через препоны и рогатки цензуры — идею крестьянской революции, идею борьбы масс за свержение всех старых властей».⁶⁷ Покровский же хотя и признает Чернышевского демократом, но отнюдь не революционным. Отождествляя его позицию с позицией «Великорусса» (что совершенно неверно), он считает, что «первым кардинальным пунктом расхождения «либералов» и «демократов» в их практической программе» было требование созыва учредительного собрания для свободного составления конституции. Но созыву учредительного собрания должно предшествовать свержение самодержавия, а для этого нужна реальная сила. «В руках Чернышевского и его кружка этой силы не было — тут–то и была ахиллесова пята российского демократизма 60‑х годов»; о рабочих еще «никто не думал», на крестьян «можно было рассчитывать лишь для более или менее отдаленного будущего: при данном уровне крестьянской сознательности так легко было, вместо демократии, получить черносотенную пугачевщину, — и Чернышевский отлично это понимал»; об этом, по мнению Покровского, свидетельствует его призыв в прокламации «Барским крестьянам» — «покуда пора не пришла, силу беречь, себя напрасно в беду не вводить, значит, спокойствие сохранять и виду никакого не показывать». Оставалось обратиться к «образованному обществу», а следовательно принять и тактику либералов. «И начавший с такого правильного, так решительно заявленного утверждения, что от правительства ничего не дождешься и не добьешься, «Великорусе» заканчивает проектом всеподданнейшего адреса». Характеризуя «публику Чернышевского», Покровский говорит, что «это опять была публика из зажиточных слоев общества, и в этом отношении, сам лидер «великоруссцев» не составлял исключения: Чернышевский, по показанию его самого, зарабатывал до 10 тыс. в год (до 20 тыс. зол. на теперешние деньги), имел экипажи, лошадей и собственную дачу в аристократическом Павловске. И в его лице, таким образом, — а в лице его последователей тем менее, — русская революция не выходила из того круга «порядочных людей», где она основалась со времен тайных обществ 20‑х годов».⁶⁸

В «Сжатом очерке» Покровский дает более правильную характеристику позиции Чернышевского: он не приписывает уже ему спасений «черносотенной пугачевщины» и правильно истолковывает конец его прокламации как призыв к крестьянам «организоваться, готовясь к восстанию в будущем, в благоприятную минуту». Но и здесь он повторяет свое неверное утверждение, что Чернышевский «стоял в центре» «великоруесцев».⁶⁹

В «Очерках по истории революционного движения», вышедших в 1924 г., т. е. через 13 лет после статей Ленина о крестьянской реформе и через 10 лет после его статьи «Из прошлого рабочей печати в России», Покровский снова возвращается к той характеристике Чернышевского, которая была им дана в «Русской истории». Признавая, правда, «великолепной» прокламацию Чернышевского и неправильно усматривая в ней даже зародыши аграрной программы РСДРП, поскольку «он предсказал знаменитые отрезки с их экономическим значением в самый момент их появления», Покровский снова подчеркивает мнимое тождество позиции Чернышевского с позицией «Великорусса» и, совершенно искажая подлинное лицо Чернышевского, изображает его типичным соглашателем. «Чернышевский, — по словам Покровского, — был не только родоначальником нашей аграрной программы, …но несомненно был и родоначальником меньшевистской тактики, которая в том и состояла: «зачем булгу поднимать, и что из этого выйдет, нужно спокойствие сохранять», и потихоньку да полегоньку, опираясь на буржуазию («образованные классы» у Чернышевского), постепенно, путем мирного давления этих «образованных классов», в которых царское правительство не может стрелять, постепенно добиваться от царя всяких уступок».⁷⁰

Только в 1928 г., в связи с юбилеем Чернышевского, Покровский, наконец, уяснил себе его действительное историческое значение. «Это был рупор, — говорит он здесь, — через который говорило негодование широчайших масс». «Материалы для решения крестьянского вопроса» Чернышевского — «не что иное, как в цензурном виде выраженные, ловко замаскированные лозунги крестьянского движения», «Чернышевский с той атмосферой революции, которая веет с его страниц, был той основой, на которой происходило революционное воспитание следующих поколений».⁷¹

IV

Перейдем теперь к вопросу о сущности реформы и ее историческом значении. Как известно, Ленин называет реформу 19 февраля «проводимой крепостниками буржуазной реформой». С одной стороны, она «была крепостнической реформой и не могла быть иной, ибо ее проводили крепостники». «Пресловутое «освобождение» было бессовестнейшим грабежом крестьян, было рядом насилий и сплошным надругательством над ними… Вся вообще «эпоха реформ» 60‑х годов оставила крестьянина нищим, забитым, темным, подчиненным помещикам–крепостникам и в суде, и в управлении, и в школе, и в земстве». Но с другой стороны, «это был шаг по пути превращения России в буржуазную монархию. Содержание крестьянской реформы было буржуазное, и это содержание выступало наружу тем сильнее, чем меньше урезывались крестьянские земли, чем полнее отделялись они от помещичьих, чем ниже был размер дани крепостникам (т. — е. «выкупа»), чем свободнее от влияния и от давления крепостников устраивались крестьяне той или иной местности. Поскольку крестьянин вырывался из–под власти крепостника, постольку он становился под власть денег, попадал в условия товарного производства, оказывался в зависимости от нарождавшегося капитала. И после 61‑го года развитие капитализма в России пошло с. такой быстротой, что в несколько десятилетий совершались превращения, занявшие в некоторых старых странах Европы целые века».⁷²

В противоположность Ленину, Покровский занимает в этом вопросе нечеткую и противоречивую позицию. «Буржуазное содержание» реформы осталось для него неясным; поэтому он не видит и того значения, которое она имела для развития капитализма. Он говорит, правда, что «в истории развития русского капитализма это, если не самое замечательное, то самое яркое событие»;⁷³ говорит также о пореформенной России как о «буржуазной монархии»; в «Русской истории» даже тот раздел, в котором излагается политическая история 60‑х годов, так и озаглавлен «Буржуазная монархия». Отсюда, казалось бы, можно было бы заключить, что Покровский чрезмерно переоценивает значение реформы, что он видит в ней гораздо больше, чем только «шаг по пути превращения России в буржуазную монархию». Но это было бы неверно. Покровский сам разъясняет в своей парижской брошюре, как он понимает этот термин. «Русское самодержавие, — пишет он здесь, — не теряя своего феодального значения, своих крепостнических привычек, давно стало приспособляться к потребностям буржуазного капиталистического общества. Крепко держа власть в руках, русские коронованные помещики пользовались ею в интересах не одного только феодального дворянства, а также и в интересах нарождающейся буржуазии. Еще Петр I заботился О нуждах русского капитализма не меньше, а пожалуй даже больше, чем современные ему государи Западной Европы… Реформы Александра II — крестьянская, земская и судебная — представляют собою один из эпизодов этой «буржуазной» политики русского самодержавия». С этой точки зрения «буржуазной монархией» можно было бы назвать и монархию Петра и монархию Николая I, в политике которого Покровский также подчеркивает заботы об интересах промышленности и торговли.

В большой статье о крестьянской реформе Покровский видит политическое значение реформы в том, что она усилила и укрепила самодержавие. Реальные результаты реформы сводились, по его мнению, лишь к тому, что «феодальная стена, отделявшая ⅓ деревенского населения России от центральной власти, была сломлена: крестьянин перестал быть «подданным» помещика и превратился в то, с чего он начал в XVI в., — в крепкого земле государева тяглеца». «Связь между ростом самодержавия и крестьянской реформой» представляется Покровскому несомненной: «на пути превращения феодальной России в централизованную бюрократическую монархию 19 февраля было самым важным этапом». В результате «дворянская Россия» «вышла из «эпохи великих реформ» укрепленной и освеженной — способной еще раз дать бой той буржуазной России, перед которой она как будто пасовала уже в 30‑х годах». Таким образом, освободившись от остатков «феодальной раздробленности» и превратившись окончательно в «централизованную бюрократическую монархию», самодержавие окрепло, оставаясь по–прежнему «правящим комитетом помещиков»: «на счет власти отдельного помещика усилилось централизованное помещичье государство».⁷⁴

Политические последствия реформы Покровский изображает здесь совершенно неверно. Конечно, ценою реформы помещикам–крепостникам удалось сохранить свою диктатуру, но утверждать, что эта диктатура в (результате реформы окрепла, никак нельзя: хотя крестьянская реформа и не разрешила вопроса о превращении России в буржуазную монархию, она все же, несомненно, поколебала вековую твердыню феодального государства. Сам же Покровский признает это в более поздних своих работах. «Крепостническое государство, — пишет он, например, в «Сжатом очерке», — создание торгового капитала представляло собою целую систему управления. Когда вынули, или, по крайней мере, сильно пошатнули краеугольный камень — крепостное право, все здание должно было пошатнуться и дать трещины».⁷⁵ После реформы «феодализм, — писал он еще в «Русской истории с древнейших времен», — и в политической области вынужден был пойти навстречу буржуазному государству… И тем, кто говорил о «буржуазной монархии» в России 1912 г., не следовало забывать, что фундамент этого здания был заложен задолго до того в судебной, земской и других реформах Александра II».⁷⁶ А в «Очерке истории русской культуры» Покровский даже бюрократию объявляет «органом буржуазии» и дворянскую оппозицию «бюрократии» в годы реформы истолковывает как борьбу помещиков с буржуазией.⁷⁷ Выходит, следовательно, что «превращение феодальной России в централизованную бюрократическую монархию», о котором он говорит в большой статье о крестьянской реформе, уже само по себе является победой буржуазии. Я не буду останавливаться на том понимании социальной сущности бюрократии (совершенно неверном, конечно), которое предлагает здесь Покровский, так как это выходит за пределы темы настоящей статьи. Моей задачей было лишь показать, какая путаница царит в представлениях Покровского о политических последствиях реформы.

Не меньшую путаницу находим мы у Покровского и в вопросе об экономических последствиях реформы. Вот как изображает он эти последствия. «Крестьяне были освобождены в результате компромисса между тортовым и промышленным капиталом, причем львиная доля добычи досталась именно торговому капиталу». «Торговый капитал сохранил все же мелкого самостоятельного производителя, к которому привык: крестьянин был освобожден с землей и прикреплен к этой земле… А главное, торговый капитал сохранил ту машину, которая выжимала из крестьянина «прибавочный продукт», только усовершенствовал ее. Прежде каждый отдельный помещик выжимал этот продукт из крестьянина барщиной, либо оброком, теперь это стало делать все дворянское государство при помощи податей». «Вместо нового костюма, о котором мечтали некоторые, Россия должна была получить несколько довольно прочных заплат на старый». И хотя «самый факт открепления крестьянина от помещика был несомненно успехом промышленного капитала, которому был необходим свободный рабочий», однако этого свободного рабочего промышленный капитал не получил: «ограбленный «великой реформой 19 февраля» крестьянин все же не стал пролетарием», так как он «остался прикрепленным к своей деревне и отданным под опеку дворянской полиции в лице мирового посредника (позже — земского начальника)». «Резервная армия труда, необходимая для промышленного капитала, не была создана у нас сразу, падением крепостного права, а должна была складываться медленно и с трудом вопреки тем условиям, при которых произошло это падение». Не оправдался расчет промышленного капитала и на развитие внутреннего рынка: «ограбленный крестьянин далеко не стал тем выгодным покупателем, который русским фабрикам, особенно текстильным, был нужен». В результате «в первые десятилетия после реформы промышленный капитал в России рос довольно медленно», а «в первые годы после освобождения наша промышленность пошла назад, а не вперед». «В «освобожденной» России индустрия развивалась туже, чем в разгар николаевского «крепостничества»». Таким образом, «для развития капитализма в России условия «освобождения» сыграли роль колодок». Но «понемногу русский капиталист приспособился и к этому «испанскому башмаку». «Одно предсказание дворянских публицистов, проповедывавших реформу перед 1861 г., оправдалось вполне: вольный труд оказался несравненно производительнее крепостного»; «подъем производительности земледельческого хозяйства постепенно поднял и покупательную способность народной массы», и «после небольшой заминки промышленность, особенно текстильная, быстро пошла вперед». Получил в конце концов промышленный капитал и нужную ему «резервную армию труда»: «то, чего так старалось избегнуть правительство императора Александра II в 1861 г., пролетаризация крестьянства, под влиянием податной политики этого самого правительства, шла медленно, но неуклонно, и притом чем дальше, тем быстрее». Помимо податного гнета, разорявшего крестьян, пролетаризации крестьянства способствовала и урезка крестьянского надела в результате реформы: «освобождение» по феодальному типу более способствовало развитию буржуазных отношений в деревне, чем реформа по типу буржуазному… «Дарственник», «освобожденный» по гагаринскому проекту, вел хозяйство более «денежное», нежели щедрее его наделенный землею «собственник»: другими словами, первый был ближе к чистому пролетарию капиталистического общества, тогда как последний являлся промежуточною ступенью не между пролетарием и мелким собственником, как это было бы в условиях развитого буржуазного строя, а между пролетарием и крестьянином феодального типа». Наделение крестьян землей, которого требовала буржуазная программа реформы с целью получения капитала для переустройства помещичьего хозяйства на капиталистических началах, ставило «преграды развитию денежного хозяйства в деревне» и служило тормозом для развития пролетариата. «Превращение дворянского имения в капиталистическое предприятие было куплено, таким образом, ценою задержки буржуазного развития в деревне».⁷⁸

Разберем теперь изложенную схему. Не касаясь вопроса о «торговом капитале» (которому посвящена специальная статья), я остановлюсь только на конкретных последствиях реформы, как они изображены у Покровского. Прежде всего нужно отметить, что Покровский, говоря об экономических последствиях реформы, ни слова не говорит о разложении крестьянства. А между тем быстрое развитие товарных отношений в деревне в связи с реформой чрезвычайно ускорило процесс разложения крестьянства, начавшийся еще в первой половине XIX в. Как было указано выше, Покровский не видел этого разложения в дореформенной России; не видит он его и после реформы. По его мнению, начало этого процесса нужно относить лишь к 80‑м годам, годам аграрного кризиса.⁷⁹ Но ведь земские обследования 80‑х годов, на которых основаны выводы Ленина в «Развитии капитализма в России», подводят итоги длительному процессу, начавшемуся, конечно, гораздо раньше обследования. Игнорирование этого важного явления ведет Покровского к целому ряду других ошибок.

Так, возникновение пролетариата Покровский объясняет, как мы видели, давлением податного гнета и урезкой крестьянского надела. Здесь он явно смешивает пролетаризацию крестьянства с пауперизацией: изображая разорение пореформенного крестьянства, он прямо отождествляет разоренного крестьянина с пролетарием. Между тем разоренный крестьянин может быть и не пролетарием, живущим продажей своей рабочей силы, а просто паупером, т. е. крестьянином–бедняком, ведущим полуголодное существование в своем нищенском хозяйстве. Пролетаризация крестьянства представляет лишь одну сторону двустороннего процесса, другой стороной которого является выделение из крестьянской массы сельской буржуазии. «Этот процесс означает коренное разрушение старого патриархального крестьянства и создание новых типов сельского населения»,⁸⁰ свойственных капиталистическому обществу, возникающих на почве развития товарных отношений в Деревне. Таким образом, возникновение сельского пролетариата, как и возникновение сельской буржуазии, объясняется не давлением податного гнета и не урезкою крестьянского надела, а той общественно–экономической обстановкой, в которую было поставлено пореформенное крестьянство, т. е. развитием товарного хозяйства.

Другая ошибка Покровского, вытекающая из того же источника, заключается в том, что развитие внутреннего рынка он объясняет повышением производительности крестьянского хозяйства, освобожденного от барщины. Действительно, в первые годы после реформы, в результате усиленной разработки крестьянами их наделов, продуктивность крестьянского хозяйства увеличилась, но с течением времени разорительные для крестьян стороны реформы сказывались все ощутительнее, и о «повышении покупательной способности народной массы» говорить никак не приходится. Внутренний рынок развивался именно вследствие разложения крестьянства, которого Покровский не видел. «Разложение крестьянства, — писал Ленин, — создает внутренний рынок для капитализма. В низшей группе это образование рынка происходит на счет предметов потребления (рынок личного потребления). Сельский пролетарий, по сравнению с средним крестьянством, меньше потребляет, — и притом потребляет продукты худшего качества (картофель вместо хлеба и пр.), — но больше покупает. Образование и развитие крестьянской буржуазии создает рынок двояким путем: во–первых и главным образом, — на счет средств производства (рынок производительного потребления), ибо зажиточное крестьянство стремится превратить в капитал те средства производства, которые оно «собирает» и от «оскудевших» помещиков и от разоряющихся крестьян. Во–вторых, рынок создается здесь и на счет личного потребления вследствие расширения потребностей у более состоятельных крестьян».⁸¹ Любопытно, что крестьянское частное землевладение Покровский не считает буржуазным: «основным типом» буржуазного землевладения он считает землевладение купеческое. Поэтому, отмечая факт роста крестьянского частного землевладения после реформы, он не делает из этого факта никаких выводов.⁸² А между тем не только «единоличные» и «товарищеские» покупки земли, но в значительной мере и покупки сельскими обществами определенно свидетельствуют о накоплении земельного фонда в. руках крестьянской буржуазии, так как и купленная обществами земля часто распределялась пропорционально количеству внесенных на покупку денег.

Из того же источника вытекает и третья ошибка Покровского — утверждение, что наделение крестьян землей «ставило преграды развитию денежного хозяйства в деревне» и что освобождение «по феодальному типу», т. е. без земли или с нищенским наделом, «более способствовало развитию буржуазных отношений в деревне, чем реформа по типу буржуазному», т. е. с сохранением за крестьянами их наделов. Эта точка зрения резко противоречит действительности: на самом деле именно то обстоятельство, что крестьяне 28 губерний не удержали в своих руках даже своих прежних наделов, а в очень многих случаях получили лишь ничтожные клочки земли, обремененные высокими платежами, служило главным тормозом для развития капитализма в деревне, способствуя сохранению пережитков крепостных отношений. Это обстоятельство прежде всего задерживало процесс разложения крестьянства, процесс образования из него «новых типов сельского населения». Крестьянская масса, сидевшая на нищенских наделах, обремененных высокими платежами, часто не столько пролетаризировалась, не столько превращалась в свободных от личной зависимости и от средств производства наемных рабочих, сколько пауперизировалась, т. е. просто разорялась, превращаясь в задавленных нуждой и кабальной зависимостью бедняков, которые, однако, не окончательно еще освободились от средств производства, ставших уже тяжелым! бременем для них самих, но нужных крепостнику–помещику, ведущему отработочное хозяйство руками крестьянина–паупера, привязанного к земле своим нищенским наделом. С другой стороны, это же обстоятельство задерживало также превращение хозяйств зажиточных крестьян в капиталистические предприятия: высокие цены на землю, высокая арендная плата, высокие платежи в казну — все это замедляло процесс накопления в среде зажиточного крестьянства, задерживало распространение усовершенствованных машин и применение наемного труда в хозяйстве зажиточных крестьян.

Это же обстоятельство задерживало капиталистическое развитие и помещичьего хозяйства. Помещикам часто бывало выгоднее вести полукрепостническое хозяйство при помощи издольщины и отработков, сдавая крестьянам в аренду часть своей земли под отработки или даже всю землю на условиях издольщины, чем заводить свой инвентарь, приобретать машины и пользоваться трудом вольнонаемных рабочих, словом, переходить к чисто капиталистическому хозяйству. Покровский отрицает, однако, крепостнический характер отработочной системы: «отработочное хозяйство — говорит он, — не простая маскировка крепостного: это, экономически, хозяйство полубуржуазное»; «отработочный крестьянин, батрак с наделом, сельский пролетарий — это три последовательные ступени развития наемного труда в земледелии».⁸³ Но как раз взятая с чисто экономической стороны отработочная система хозяйства ничем почти не отличается от барщинной. И здесь и там крупный землевладелец эксплоатирует крестьянина, владеющего средствами производства и получающего от землевладельца участок земли, который является, и в том и в другом случае, выражаясь словами Ленина, «как бы натуральной заработной платой», «или средством обеспечения помещика рабочими руками». И здесь и там крестьянское хозяйство является «придатком» помещичьего хозяйства. Отработочная система, — говорит Ленин, — «прямое переживание барщинного хозяйства», и «экономическая характеристика последнего приложима к отработочной системе почти целиком».⁸⁴ Разница между отработочной системой и системой барщинной, конечно, есть, но она лежит не в экономической плоскости, а в юридической: барщина основывалась на юридической зависимости крестьян от помещика, отработочный же крестьянин юридически от помещика не зависел. Но и в дореформенной России элементы «внеэкономического принуждения» еще в значительной мере сохранились, способствуя с своей стороны устойчивости отработочной системы.

«В действительности, — писал Ленин, — обезземеление крестьян в 1861 году означало в большинстве случаев создание не свободного рабочего в капиталистическом производстве, а кабального (т. — е. фактически полукрепостного или даже почти крепостного) арендатора той же «барской», помещичьей земли». «…Слишком часто «надел» был так мал, так обременен чрезмерными платежами, так неудачно для крестьянина и «удачно» для помещика отмежеван, что «надельный» крестьянин неминуемо попадал в положение безысходной кабалы, оставался фактически в крепостнических отношениях, отрабатывал ту же барщину (под видом аренды за отработки и т. п.)». «…С другой стороны, несомненно, что чем больше земли получили бы крестьяне при освобождении, чем дешевле бы они ее получили, тем быстрее, шире, свободнее шло бы развитие капитализма в России, тем скорее исчезли бы остатки крепостнических и кабальных отношений, тем значительнее был бы внутренний рынок, тем обеспеченнее развитие городов, промышленности и торговли».⁸⁵ «Только карикатурные марксисты, — писал Ленин в другом месте, — как их старались размалевать борющиеся с марксизмом народники, могли бы считать обезземеление крестьян в 1861-ом году залогом капиталистического развития».⁸⁶ Таким образом, не наделение крестьян землею задерживало развитие капитализма, как думал Покровский, а, наоборот, — недостаточное их наделение и те условия, которыми оно было обставлено. Обезземеление крестьян и лежавшие на них тяжелые платежи, вопреки мнению Покровского, не только не способствовали капиталистическому развитию деревни, а, наоборот, замедляли это развитие. Там же, где крестьяне получили земли больше, где гнет выкупных платежей и налогов меньше давил крестьянство, — капиталистические отношения в деревне развивались быстрее.

Крестьянская реформа сохранила, конечно, множество пережитков крепостничества, и эти пережитки задерживали развитие капитализма. Если, — писал Ленин, — сравнивать быстроту развития капитализма в России «с той, которая была бы возможна при современном уровне техники и культуры вообще, то данное развитие капитализма в России действительно придется признать медленным. И оно не может не быть медленным, ибо ни в одной капиталистической стране не уцелели в таком обилии учреждения старины, несовместимые с капитализмом, задерживающие его развитие, безмерно ухудшающие положение производителей, которые «страдают и от капитализма и от недостаточного развития капитализма».⁸⁷ Но, несмотря на все сохраненные реформой пережитки крепостничества, она все же дала сильный толчок развитию капитализма, — и прежде всего именно тем, что бросила крестьянское хозяйство в товарный оборот, превратила крестьян «из производителей с преимущественно натуральным хозяйством в товаропроизводителей».⁸⁸ «Основная черта пореформенной эволюции. земледелия, — пишет Ленин, — состоит в том, что оно принимает все более и более торговый, предпринимательский характер. По отношению к частновладельческому хозяйству этот факт настолько очевиден, что не требует особых пояснений. По отношению же к крестьянскому земледелию это явление не так легко констатируется».⁸⁹ От Покровского это явление не укрылось, но он не понял его действительного значения, В «Очерке истории русской культуры» он излагает факты, показывающие растущую связь крестьянского хозяйства с рынком после реформы, но рассматривает их только с точки зрения конкуренции крестьянского хлеба с помещичьим.⁹⁰ А между тем, как мы видели, с ростом товарности крестьянского хозяйства тесно связано и разложение крестьянства, и развитие внутреннего рынка, и создание «резервной армии труда», — словом развитие капиталистических отношений, быстро двинувшееся вперед после реформы. «Если, — писал Ленин, — сравнивать докапиталистическую эпоху, в России с капиталистической (а именно такое сравнение и необходимо для правильного решения вопроса), то развитие общественного хозяйства при капитализме придется признать чрезвычайно быстрым».⁹¹

У Покровского же получается, что реформа не только не способствовала развитию капитализма, но, наоборот, задержала его развитие, и если капитализм все–таки развивался, то не благодаря реформе, а вопреки ей. Недооценив «буржуазное содержание» реформы, Покровский пытался найти объяснение роста капитализма после реформы как раз в тех крепостнических пережитках (обезземеление крестьян, высокие платежи в казну и пр.), которые этот рост задерживали. Неудивительно, что дать удовлетворительное объяснение росту капитализма после «реформы» Покровскому не удалось.

Концепция крестьянской реформы 1861 г., содержащаяся в работах Покровского, противоречит, таким образом, и марксистско–ленинской теории и исторической действительности.

1. Следуя буржуазной теории Струве, Покровский отрицает феодальный характер барщинного хозяйства, рассматривая его как хозяйство «полубуржуазное»; в еще большей мере «буржуазным» представляется ему пореформенное отработочное хозяйство (являвшееся, по выражению Ленина, «прямым переживанием барщинного хозяйства»), которое он рассматривает как первую степень развития наемного труда в земледелии. Это представление о промежуточных, переходных формах, через которые последовательно проходит общественное хозяйство в своем развитии от феодализма к капитализму (крепостное хозяйство — «капиталистическая барщина» — отработочная система — батрацкое хозяйство), резко противоречит учению Маркса об общественных формациях.

2. Рассматривая вопрос о развитии капитализма в деревне, Покровский ограничивается исключительно пределами помещичьего хозяйства, совершенно игнорируя процесс разложения крестьянства, которому Ленин придавал кардинальное значение, так как в результате этого процесса складываются новые типы сельского населения, свойственные капиталистическому обществу, и развивается внутренний рынок, а «степень развития внутреннего рынка есть степень развития капитализма в стране».⁹²

3. Следуя той же теории Струве, Покровский ищет причин кризиса барщинного хозяйства в условиях рынка, придавая преувеличенное значение вопросу о хлебных ценах и прибегая] к натяжкам для оправдания своих выводов, тогда как причин кризиса всякой хозяйственной системы нужно искать не в условиях обмена, а в условиях производства. «Ни одна общественная формация, — писал Маркс в предисловии к работе «К критике политической экономии», — не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора…».⁹³

4. Признавая значение роста крестьянского движения как стимула, побудившего правительство поставить на очередь вопрос о реформе, Покровский, следуя либеральной традиции, не видит реального значения крестьянской борьбы за свободу в самом ходе реформы, сосредоточивая свое внимание на борьбе между собою различных помещичьих группировок. Не видит он и вскрытого Лениным объективного смысла крестьянского движения этой эпохи как революционной борьбы за «американский» путь капиталистического развития деревни и высказывает даже предположение, что крестьянское восстание легко могло–вылиться в «черносотенную пугачевщину».

5. Характеризуя экономические интересы различных помещичьих: групп, Покровский неправильно ставит характер помещичьего хозяйства в непосредственную зависимость от размеров землевладения и мало считается! с фактическим содержанием проектов губернских комитетов и отдельных их членов, вследствие чего характеристики получаются слишком схематичными! и к тому же противоречат одна другой в разных его работах.

6. В оценке исторического значения реформы Покровский решительно расходится с Лениным: в то время как Ленин характеризует реформу как «шаг по пути превращения России в буржуазную монархию», Покровский видит в ней лишь «один из эпизодов…. «буржуазной» политики русского самодержавия», на ряду(с «заботами о нуждах русского капитализма» Петра I и Николая I.

7. Политические последствия реформы Покровский видит в окончательном превращении самодержавия в «централизованную бюрократическую монархию», которое он трактует то как усиление помещичьей диктатуры, то как победу буржуазии, что одинаково неверно.

8. Говоря об экономических последствиях реформы, Покровский не замечает как раз того, что Ленин считал самым главным — быстрого развития товарных отношений в деревне и чрезвычайного ускорения в связи с этим процесса разложения крестьянства.

9. С этой основной ошибкой связан ряд других антиленинских положений Покровского: смешение пролетаризации крестьянства с пауперизацией, неверное объяснение развития внутреннего рынка и возникновения «резервной армии труда», неверное утверждение, что наделение крестьян землею задержало развитие капитализма. Отсюда же вытекает и непонимание Покровским того громадного значения, которое имела реформа в процессе капиталистического развития России.

10. Наконец, нужно отметить еще одну черту, присущую не только рассмотренным, но и всем вообще работам Покровского: следуя традиции великодержавной историографии, Покровский ограничивал поле своего зрения лишь пределами «русской истории», не касаясь вопроса о взаимодействии исторических процессов, протекавших в центре страны, с одной стороны, и в районах, населенных нерусскими народами, — с другой. В этом отношении его трактовка крестьянской реформы также не удовлетворяет тем требованиям, которые выдвинуты в замечаниях товарищей Сталина, Кирова и Жданова по поводу конспекта учебника по истории СССР: чтобы «история Великороссии не отрывалась от истории других народов СССР», чтобы была подчеркнута «аннексионистско–колонизаторская роль русского царизма, вкупе с русской буржуазией и помещиками», и чтобы были показаны «условия и истоки национально–освободительною движения покоренных царизмом народов России».⁹⁴