Киевская Русь и проблема происхождения русского феодализма у М. Н. Покровского

Задача настоящей статьи — показать, как М. Н. Покровский изображает тот период истории России, который мы называем периодом существования Киевского государства, или «империи Рюриковичей», т. е. период вызревания и оформления феодальных отношений, показать, как представления М. Н. Покровского об атом предмете отразились на его схеме истории России домосковского и отчасти московского времени.

I. Упразднение М. Н. Покровским «Империи Рюриковичей»

Киевское государство, или «империя Рюриковичей», — варварское государство, которое сумело подчинить себе огромные пространства, населенные различными народами, преимущественно восточными славянами. Это варварское государство сменило собой родовой строй с наличием многочисленных племен, находившихся в хроническом состоянии войны друг с другом и тем самым ослаблявших себя и делавшихся легкой добычей более сильных соседей. По сравнению с родовым строем период существования Киевского государства был периодом сплочения сил, грозных для окружавших его складывающихся или уже сложившихся государств.

Этот киевский период в истории нашей страны оставил глубокий след в памяти народа, запечатлелся в созданной самим народом истории, дошедшей до нас в форме былинного эпоса. Все известные богатыри древности стремятся в стольный Киев–град, к киевскому князю Владимиру. Среди них народный любимец — крестьянский сын Илья Муромец. Он никогда не забывает того, что он крестьянский сын, за крестьян он готов драться и с самим Владимиром; но если враги грозят русской земле, Илья идет защищать ее вместе с другими богатырями. Илья не щадит врагов и не знает поражений. Он создает славу и Киеву и князю Владимиру.

Киевский период истории России не случайно очень ярко отображен в нашем былинном эпосе.

К. Маркс, указывая на значение киевского периода в истории Восточной Европы, подчеркивает прежде всего беспрерывное возрастание «империи» с IX по XI столетие, которое вызывало тревогу в соседних государствах. Он проводит аналогию между империей Карла Великого и Киевским государством, считая роль этих двух варварских государств — одного — в истории Западной Европы, другого — в Восточной — в основном одинаковой. Эти империи были предшественницами европейских государств. После их распада начинают образовываться главнейшие современные государства в Западной и Восточной Европе. Маркс уделил большое внимание этому вопросу, у М. Н. Покровского мы обнаруживаем игнорирование столь большого политического факта нашей истории.

В важнейшем труде М. Н. Покровского — «Русская история с древнейших времен» — т. I Киевского государства совсем нет. М. Н. Покровский делает это вполне сознательно. В главе об «Образовании Московского государства» он пишет: «Говорить о едином «русском государстве» в киевскую эпоху можно только по явному недоразумению».¹ Автор не только отрицает существование единого русского государства: он не признает в этот период наличия государства вообще. Трактуя о киевских смердах и опровергая точку зрения на смердов, как на «государственных крестьян», он прямо заявляет: «Там, где не «было государства, трудно найти «государственное имущество» живое и мертвое».² Никакой почвы для «единого» государства — и вообще государства, в современном нам смысле слова — здесь не было».³ И это суждение не случайно. В другом своем труде — «Очерк истории русской культуры» — он высказывается по этому предмету еще яснее. Он считает, что «общественные классы появляются… в истории (России. — Б. Г.) довольно поздно». Он относит появление классов к «XVI примерно столетию». А была ли какая–нибудь, государственная власть и раньше? — спрашивает М. Н. Покровский и отвечает на этот вопрос: «Нет, не было, потому что те, сначала племенные, потом военно–торговые, позже феодально–земледельческие ассоциации, какие мы встречаем в России до образования Московского государства Ивана IV, весьма мало были похожи на то, что мы называем «государством».⁴

Такой ответ объясняется в значительной мере и тем, что автор исходит из немарксистского понимания государства. Он считает, что «отличительным признаком (государства. — Б. Г.) являются единство территории и единство верховной власти» (курсив Покровского. — Б. Г.). Дальше мы встречаем у Покровского совсем неожиданные открытия. Оказывается, в государственное время «большая семья» или иначе «род нашей летописи» совпадает с понятием государства.⁵ Нечего и говорить, как далеки эти взгляды Покровского на государство от определения основоположников и классиков марксизма.⁶

Отрицая за Киевской Русью право называться государством, М. Н. Покровский все же немало страниц посвящает именно этому периоду истории России. Киевскую Русь он называет то «некоторым целым»,⁷ то «военно–торговой ассоциацией»,⁸ то «своеобразной формой военно–торговой республики».⁹ Наиболее пространное определение Киевской Руси у М. Н. Покровского следующее: «Великое княжение» Олега было временным соединением в руках одного лица власти над многими самостоятельными политическими единицами».¹⁰ Но несколькими строками ниже он своим разъяснением этой «самостоятельности политических единиц» в сущности аннулирует весь смысл своего утверждения: «…юридически ни Олег, ни Мономах, — пишет он, — никогда не упраздняли этой самостоятельности, — им, по всей вероятности, это и в голову не приходило, как не приходило в голову тогдашнему, боярину, объединив в своей вотчине сотни крестьянских дворов, лишить, хотя бы один из них, его хозяйственной самостоятельности».¹¹ Это сравнение власти киевского князя с властью боярина–вотчинника над своими крестьянами совершенно уничтожает приведенное выше определение Покровским политического строя федерации, потому что сущность феодальной вотчины и состоит именно в том, что хозяйственно самостоятельные крестьянские дворы благодаря внеэкономическому принуждению объединяются политической властью хозяина. Между, хозяйственной и политической самостоятельностью огромная принципиальная разница, у, М. Н. Покровского одно понятие подменяется другим.

Однако Покровский все же говорит и о «государственном строе» Киевской Руси, очевидно, позабыв свое категорическое отрицание не только государства, но даже почвы для его образования. «Федеративный» и «республиканский» характер древнерусского государственного строя, — пишет Покровский, — на самых ранних, из известных нам, ступенях его развития устанавливается таким путем вполне определенно».¹² Значит, Киевская Русь есть федерация республик, т. е. государство. Как Покровский пришел к этому выводу? В каком; отношении этот вывод находится с отрицанием государства в этот же период? Чтобы проследить путь, которым шел М. Н. Покровский, мы должны будем прежде всего обратиться к его исходным положениям и проследить нить его рассуждений.

Несмотря на то, что М. Н. Покровский полемизирует с теми, кто–до него считал торговлю осью, около которой вертелась вся политическая история киевского периода (Шторх, Ключевский), он сам является ярким последователем именно этого направления. Древняя Русь — это Русь «городская».¹³ Войны князей — это «своеобразная форма первоначального накопления торгового капитала».¹⁴ Сочетание войны, торговли и разбоя объясняет происхождение древне–русских городов, о которых Покровский говорит тоже очень сбивчиво: город у него то «военный стан» князя, то «просто стоянка разбойников, хоронивших здесь награбленное ими добро, которым они готовились торговать в чужих землях»,¹⁵ то Киев и Новгород у него — «мировые коммерческие центры».¹⁶ Если даже для Киева и Новгорода сделать, исключение, хотя Покровский говорит о всех городах «великого водного пути» вообще, то остальные города оказываются зачисленными в «стоянки купцов–разбойников», в «типичные паразиты» по отношению к своей стране.

Чтобы проследить появление общественных отношений, существовавших в X–XI вв., М. Н. Покровскому надлежало бы вспомнить определение рода и его дальнейшей эволюции в работах Моргана и Энгельса. Но Покровский считает, что оперировать с родом и родовым строем значит возвращаться к идеалистическим теориям Соловьева и его последователей. Тут Покровский не учитывает того, что Соловьев и его последователи не выдумали рода, а только–неправильно его трактовали.

На место рода и сельской общины–марки Покровский вводит «печища» XVI в., открытые А. Я. Ефименко на севере. Он убежден, что «в некоторых местах русской равнины географическая обстановка IX–X вв. сохранилась почти в полной неприкосновенности до очень позднего, сравнительно, времени: таковы были великорусский север, нынешняя Архангельская губерния до XVII в. и западно–русское Полесье до XVI приблизительно века».¹⁷ «Печище» на севере, «дворище» в Полесье Покровский принимает за остатки первобытного коммунизма и старается при помощи этих, несомненно, пережиточных явлений объяснить далекое прошлое народов, образовавших «союз федеративных республик». «Печища и огнища» (иначе «дворища»), по мнению Покровского, — это уцелевшие на великорусском севере и в западнорусском Полесье осколки первобытной коммунистической общины, по которым можно судить о далеком прошлом русского народа вообще. «В дворищном землевладении мы имеем перед собою остаток подлинного коммунизма»,¹⁸ — пишет М. Н. Покровский. Но «к началу исторической жизни» славяне, по мнению Покровского, уже успели образовать патриархальную большую семью, где кровные элементы значительно разбавились пришлыми членами, принимавшимися по экономическим соображениям.

Эта «хозяйственная организация семьи, — пишет Покровский, — необходимо предполагала военную организацию для охраны продуктов хозяйства».¹⁹ Во главе этих организаций стоит «отец», глава, «самодержец в широчайшем значении этого слова». «Разрастаясь естественным путем, семья могла при благоприятных обстоятельствах сохранить свое хозяйственное единство… Так образовывалось племя, члены которого были связаны общим родством, а, стало быть, и общей властью».²⁰ При этом глава семейства становился уже племенным князем. С другой стороны, «печище», по мнению Покровского, могло эволюционировать либо в вотчину, либо в город. Если «печищу» удавалось сохранить характер «самодовлеющего экономического целого», оно превращалось в вотчину. Если этого «основного экономического условия» не было, — образовывался город. Покровский старается убедить своего читателя в том, что город этого периода представлял собой совокупность «печищ» или «огнищ», которые вели коллективное хозяйство, но занимались не земледелием ²¹ и промыслами, а торговлей и разбоем. Так как торговля того периода была «разбойничьей» (Raubhandel), то отсюда и характеристика города как стоянки разбойников–купцов, как «паразита» по отношению к окрестной стране.

Эти «разношерстные», новые по отношению к «печищам» элементы, уверяет нас Покровский, не входили в туземные организации «печищ», а составляли особую «искусственную военную организацию», «сотню». Так рядом со «старцами градскими» появляются десятские, сотские и тысяцкие, которые начинают играть главную роль.²²

Покровский свою «городскую Русь» делит на два периода. Стоянкой разбойников–купцов русский город был, по его мнению, не всегда.

«Разбойничья торговля, на которой зиждилось благополучие русского города», относится к периоду VIII–X вв.,²³ после чего город, не переставая быть паразитом, приобретает черты демократической республики. Две «революции» (1068 и 1113 гг.),²⁴ из коих последняя, по мнению Покровского, «демократическая», «юридически закрепляют успех киевской народной массы, которая не даром с тех пор является полной хозяйкой на политической сцене». В доказательство своего вывода Покровский указывает на годы 1146–1147, которые, по его мнению, дают нам такую полную картину «народоправства», какой мы не найдем и в источниках новгородской истории. (На самом же деле едва ли можно тут найти сколько–нибудь заметные следы «народоправства»; выступления народные были в Новгороде нередки, иногда они имели грозный характер, но народ в управлении страной участвовал весьма и весьма относительно.)

Киевскую Русь и после X в. Покровский трактует как Русь городскую, паразитическую, лишь весьма медленно «перегнивающую» в Русь деревенскую. Покровский считает, что своеобразный городской строй, существовавший в Киевской Руси, сохранился почти целиком до татарского погрома. Только «татарский разгром одним ударом закончил» этот процесс,²⁵ причем «ничего иного, кроме распадения города, здесь не требовалось».²⁶

Таким образом, вместо Киевского государства М. Н. Покровский устанавливает в общей схеме истории России особый период господства «городской власти» и «городского права» ²⁷ в противоположность следующему периоду — татарскому и московскому, где, по мнению Покровского, утверждается деревня и «право деревенское».²⁸ Этот период «городской волости», у. Покровского, заменяет собой период Киевского государства.

Есть ли основания для того, чтобы в какой–либо мере согласиться с положениями Покровского? Мне кажется, что таких оснований нет. Прежде всего все имеющееся в нашем распоряжении материалы опровергают положение Покровского о том, что Киевская Русь была бесклассовым обществом. Так, например, в «Русской Правде», даже в древнейшей ее части, мы находим наличие классов; в «Правде» Ярославичей приблизительно середины XI в. мы находим господ и зависимое от них население — рабов и нерабов; в летописных сообщениях о X–XI вв. также имеется много убедительных материалов о наличии классов и о классовой борьбе. Если же оказывается несостоятельным тезис Покровского, что Киевская Русь была бесклассовым обществом, отпадает и его утверждение, что Киевская Русь не была государством.

Нет также достаточных аргументов и в защиту представления Покровского о Киевской Руси, как «Руси городской», в том смысле, как она у него обрисована. В наличии городов в IX–XI вв. на территории Киевского государства сомневаться не приходится: 30 названий городов известны нам из разных исторических источников этого периода, но и этими названиями далеко не исчерпывается список существовавших тогда городов. Известно также, что города эти были не только стоянками разбойников–купцов, а ремесленными и торговыми пунктами и выполняли также военные и административные функции, т. е. играли крупную политическую роль.

Возникновение города есть показатель определенной ступени в развитии общества. Покровский, строя свою схему, игнорирует факты. А между тем письменные источники и памятники материальной культуры позволяют нам говорить о возникновении городов в Восточной Европе в результате того же самого экономического и политического процесса, который протекал и в Западной Европе, если не считать тех городов Западной Европы, которые она унаследовала от Римской империи. Археологические данные дают возможность говорить о том, что наши города древнего периода имели связь с окружающими их деревнями и селами, что эти города были не только торговыми пунктами, но и производственными ремесленными центрами.

Ключевский, внушивший Покровскому идею о городской Руси, рассуждает несколько осторожнее своего горячего последователя. Ключевский, собственно говоря, грешен тем, что он внешнюю торговлю делает первопричиной возникновения городов. Но, во–первых, он оперирует только шестью крупными городами, во–вторых, он не видит столь резкого разрыва между городом и деревней. Покровский же не только построил свою схему на самом слабом положении Ключевского, но и довел его до абсурда. Покровского и Ключевского в представлении о городах IX–X вв. объединяет то, что оба они считают, происхождение наших городов не результатом внутреннего развития, а следствием внешнего толчка, следствием движения на юг норманнов, «типичных представителей разбойничьей торговли».²⁹

Исходя из этих основных положений, Покровский идет по тому же пути еще дальше Ключевского и оказывается в чрезвычайно затруднительном положении, для выхода из которого требуется совершенно исключительное средство. Понадобилось татарское нашествие, которое, по мнению Покровского, разрушением городов–паразитов облагодетельствовало Русь и вернуло ей ее, так сказать, нормальный облик. На самом же деле наличие городов в Киевской Руси не дает нам никаких оснований для признания за городами той роли, какую отвел им Покровский, а также и для отрицания значения деревни. В средние века деревня политически доминирует над городом, потому что, в конечном счете, в городе хозяевами положения являются бояре, могущество которых корнями уходит в деревню. Этот тезис остается в силе и для государства Киевского. Непоколебимым остается и представление Маркса о Киевском государстве как о политическом образовании, аналогичном империи Карла Великого.³⁰

Неправильное положение Покровского в этом важном вопросе тем удивительнее, что он в другом месте того же своего труда признает наличие бояр, крупных землевладельцев и в X и XI вв., признает и их политическое значение, говорит он и об угнетенных бедняках в Киеве. Разве это не классы? Разве это не база для государства?

Города Киевского государства имеют свою историю, показывающую рост экономической и политической жизни в стране. Покровский проводит неправильную, ненаучную мысль о необходимости уничтожения киевских городов для дальнейшего роста нашей страны, тогда как удар, нанесенный этим городам татарскими. ханами, был ударом по экономике нашей страны и политическому ее положению, ударом, надолго задержавшим дальнейшее ее развитие.

Покровский не понял Киевской Руси. Не понял он и дальнейшего хода истории России. Иначе он не мог бы утверждать, что история Московского государства и история «империи Рюриковичей» — это не этапы в развитии одного и того же процесса, а два параллельных процесса.

II. Деревня М. Н. Покровского в период его «городской Руси» и вопрос о феодализме в России

Процесс феодализации земледельческого общества прежде всего выражается в создании таких общественных отношений, при которых крупные земельные собственники монополизируют право на землю и присваивают себе право на труд непосредственного производителя, владеющего всеми условиями производства, кроме земли. Класс феодалов прибегает для этого главным образом к внеэкономическому принуждению. Последнее достигается либо при помощи открытого насилия, либо через органы государства, т. е. организованной власти землевладельцев–феодалов.

М. Н. Покровский в своей «городской Руси» уделяет деревне очень незаметное место. Деревенская Русь и победа деревенского права, по Покровскому, — явление более позднего времени. В то же время, когда процветали города, паразитировавшие за счет деревни, деревня в изображении Покровского не играет никакой сколько–нибудь существенной роли.

«Крупное землевладение, — пишет Покровский, — в России мы встречаем уже в очень раннюю эпоху. Более полная редакция «Русской Правды» в основном своем содержании никак не моложе XIII в.» а отдельные ее статьи и гораздо старше. А в ней мы уже находим крупную боярскую вотчину с ее необходимыми атрибутами: приказчиком, дворовой челядью и крестьянами, обязанными за долг ³¹ работать на барской земле («закупами»). «Боярин «Русской Правды», — прежде всего крупный землевладелец».³² Стало быть, уже в XII–XIII вв. Покровский видит наличие крупного землевладения. Если его в этом убеждает, пространная «Русская Правда», то нельзя не высказать удивления, почему он игнорирует «Правду» Ярославичей середины XI в., откуда пространная «Правда» заимствовала основной материал о крупной вотчине. Это тем более удивительно, что сам Покровский считает бояр даже первой половины X в. — времени договоров Руси с греками — тоже крупными землевладельцами.³³

Если признать наличие крупного земвлевладения в X–XI вв., что, в конечном счете, и делает Покровский, «печищам» и «дворищам» приходит конец, по крайней мере в тех районах, где боярство успело освоить землю, поскольку сам Покровский говорит о дроблении «печища» как «показателя того способа, каким возникала крупная вотчинная собственность древней Руси».³⁴ Но городская Русь у него начинает «перегнивать» в деревенскую сколько–нибудь заметным образом только при татарах и при их содействии.

Приходится недоумевать, когда Покровский, сделав свое заключение о сравнительно раннем появлении крупного землевладения в России и именно на основании ясных показателей «Русской Правды», сейчас же словно забывает об этом и совершенно спокойно принимает трактовку «Русской Правды» по Ключевскому.

Ключевский считает, что общественная среда, которая выработала право, послужившее основанием «Русской Правды», — это «большой торговый город». Село в «Русской Правде» остается в тени, на заднем плане. «Русская Правда» есть по преимуществу уложение о капитале».³⁵ Покровский просто его повторяет: «Правда Русская», — говорит он, — сложилась в чисто городской обстановке, она не занимается сельскими жителями».³⁶ Этот тезис, очевидно, и для Покровского и для Ключевского имеет решающее значение: если «Русская Правда» Действительно выросла в городе и для горожан, тогда исходный пункт их дальнейших рассуждений не должен вызывать сомнений. Ну, а что, если это совсем не так, если «Русская Правда» имеет в виду больше всего и прежде всего деревню? Тогда построение Покровского и Ключевского рушится само собой не только в основном своем костяке, но и во всех деталях.

Не трудно доказать, что «Правда» Ярославичей действительно имеет дело преимущественно с деревней. Она изображает крупную вотчину. с мертвым и живым, в том числе и человеческим, инвентарем. * *Можно думать, что это — специальное законодательство о княжеских вотчинах, распространяемое, однако, и на всякую крупную… вотчину. Так как «Правда» Ярославичей относится приблизительно к середине XI в. и так как в ней изображается вотчина в уже сформированном виде, то возникает вопрос о том, когда же она успела приобрести такие яркие черты. Само собой разумеется, что для этого необходимо время. Следовательно, и в «Правде» Ярослава, памятнике значительно более раннем, необходимо признать наличие вотчины, хотя бы. и не в столь законченном виде.

В пространную «Правду» в основном вошло все законодательство; «Правды» Ярославичей о вотчине и получило тут несколько дополнений. Между прочим в пространной «Правде» имеется ценнейшее указание на то, что закон, трактующий о княжеской вотчине, распространяется и на вотчину боярскую. Устав Мономаха еще больше расширяет наше представление о вотчине.

Конечно, в «Правдах» отражен и город, но ни одна из них, ни в коем случае городским кодексом названа быть не может. «Правды» отражают различные этапы в развитии киевского общества, занявшего территорию в бассейнах Волхова–Днепра, причем и деревне и городу там отведено соответствующее место. Есть полное основание утверждать, что боярство, живущее часто около князя в городе, было сильно именно своей связью с деревней. Здесь корни их экономической мощи и политического значения. Поэтому не удивительно, что «Русская Правда» так много внимания уделяет именно деревне. Она не является исключением среди известных нам европейских варварских «Правд». Ни о каком специальном периоде, когда господствовал город со своим особым городским правом, противополагаемым праву деревенскому, здесь речи нет.

При изучении общественных отношений древней Руси прежде всего возникают вопросы об общине, о появлении частной собственности на землю, об образовании крупного землевладения и судьбе в процессе феодализации общества мелкого производителя–крестьянина. У Покровского мы находим весьма сбивчивые замечания по этим вопросам.

Все наши археологические и письменные источники позволяют признать совершенно правильным утверждение Покровского о том, что «в нынешней Московской или Владимирской губерниях существовало земледелие с незапамятных времен».³⁷ Почему бы Покровскому, не проверить этого своего утверждения и не продолжить изучение земледелия и в других районах Киевского государства? Несомненно, Покровский должен был бы придти к тем же выводам и о Поднепровье. Но он колеблется: с одной стороны, он принимает на веру, мнение Ключевского о том, что «славяне исстари были народом промысловым и промыслы их были преимущественно, если не исключительно, лесные»;³⁸ с другой стороны, он склонен признать и показания письменных источников. «Если мы, — пишет он, — обратимся к древнейшим письменным свидетельствам о восточных славянах, к древнейшим текстам, мы найдем в них полное подтверждение приведенной выше характеристики этих славян как народа земледельческого, но стоящего в то же время на очень невысокой степени культуры»;³⁹ и тут же, через одну страницу, опять возвращается к Ключевскому: «Характер славян как лесного народа, живущего, между прочим, и даже на первом месте, бортничеством (курсив автора. — Б. Г.) также выступает у арабского географа очень выпукло».⁴⁰ (Покровский имеет в виду, Ибн–Даста, показания которого о земледелии у славян он приводит.) Несмотря, однако, на эти колебания, Покровский отмечает, «что земледелие было у славян занятием далеко не второстепенным». Он пишет: «Для XII века мы имеем уже несомненные свидетельства того, что пахота с помощью лошади была общераспространенным явлением в южной Руси». Если для XII в. сторонник промысловой Руси считает возможным признать земледелие при помощи лошади, а значит, и соответствующего пашенного орудия общераспространенным, — это очень много значит. Несомненно, Покровский вспоминает здесь речь Владимира Мономаха на Долобском съезде, где Мономах так ярко нарисовал идущего за своим конем пахаря–смерда. Но ведь Долобский съезд — это самое начало XII в. Почему же не признать пашущего конем смерда и для XI и для X вв.? Ведь в «Правде» Ярославичей смерд имеет своего коня, и, конечно, конь ему нужен не для чего иного, как именно для пашни.

Несмотря на все это, М. Н. Покровский продолжает игнорировать деревню. Но как ни старается он отодвинуть деревню на второй план, деревня сама заставляет о себе говорить, стремится занять принадлежащее ей по праву место. Говоря о своих городских демократических республиках, Покровский между прочим указывает, что в городах, возглавлявших эти республики, князья были «наемными сторожами», те же князья в деревне были хозяевами–вотчинниками. По мнению Покровского, это и была «политическая антиномия», которую приходилось разрешать Киевской Руси. Покровский считает, что вопрос: какое из двух прав — городское дли деревенское — возьмет верх, «в дальнейшем развитии был роковым для всей судьбы русских республик».⁴¹ Не трудно представить себе всю безнадежность этой «антиномии» в самой схеме Покровского.

Признавая наличие княжеского землевладения в довольно раннее время и детально разрабатывая вопросы организации вотчины, Покровский, казалось бы, должен был правильно понять и развитие феодальных отношений в России. Но заранее усвоенная точка зрения на этот процесс мешает ему видеть то, что отражено в наших источниках. Он твердо верит в особые пути развития русской деревни.

«Здесь (в Западной Европе. — Б. Г.), — пишет он, — картина рисуется приблизительно такая. В самом начале оседлого земледелия земля находится в руках тех, кто ее обрабатывает… Исходной формой поземельной собственности была собственность не личная, — а общинная. Мало–по–малу, однако же, общинная собственность разлагалась, уступая место индивидуальной; параллельно с этим шла диференциация и среди самого населения общины. Более сильные семьи захватывали себе все больше и больше земли, более слабые теряли и ту, что была в их руках первоначально, попадая в экономическую, а затем и в политическую зависимость от сильных соседей. Так возникла крупная феодальная собственность. Для некоторых стран — Англии, например, — свободная община как первичное явление, феодальное имение, как вторичное, позднейшее, считаются в настоящее время доказанными. О России этого никак нельзя сказать».⁴² Почему? Потому что вопрос о русской общине, по мнению Покровского, еще не решен. М. Н. Покровский тоже его не решает и не может решить, потому что он считает одним из наиболее типических признаков общины — переделы. А так как переделов в древней Руси, как это прекрасно показано у Павлова–Сильванского,⁴³ не было, то и русскую общину Покровский берет под сомнение и делает следующее заключение: «…у нас феодализм (и крупное землевладение как неотъемлемая его принадлежность. — Б. Г.) развился непосредственно на почве того коллективного землевладения, которое мы определили как первобытное, — землевладения «печищного» или «дворищного».⁴⁴ Так как, по мнению Покровского, «в печище не было индивидуальной собственности», а это была «коммуна», то Покровский видит своеобразие русского исторического процесса прежде всего в том, что Россия, обойдя сельскую общину, сделала непосредственный скачок от первобытного коммунизма к феодализму. Как это произошло, у Покровского указаний нет.

Источники, и среди них прежде всего «Русская Правда», говорят нам о том, что Россия развивалась совершенно так же, как и другие европейские страны, что и ей была известна сельская община — марка.

Покровский почему–то не обратился непосредственно к этим источникам. А между тем уже тогда, когда Покровский писал свою книгу, было известно мнение Энгельса о русской сельской общине. «Только около десяти лет тому назад, — пишет он, — было доказано существование таких больших семейных общин и в России; теперь все признают, что они столь же глубоко коренятся в русских народных обычаях, как и сельская община (курсив мой. — Б. Г.). Они упоминаются в древнейшем русском своде законов, в «Правде» Ярослава, под тем же самым названием (вервь), как в далматских законах; их можно также найти в польских и чешских исторических источниках».⁴⁵ Покровскому, который считал себя марксистом, конечно, следовало бы знать и мнение Маркса о русской общине. Маркс дал точный ответ на этот вопрос. Он писал, что все в русской общине «абсолютно, до малейших деталей, тождественно с первобытной германской общиной».⁴⁶ Еще яснее он высказывался по этому предмету в письме к Засулич. Не учел Покровский и работы Павлова–Сильван–ского о русской общине и его критических замечаний на исследование А. Я. Ефименко. Отсюда у Покровского и отрицание общины–марки, ничем не аргументированное, построенное на игнорировании источников и работ своих предшественников.

Не будь этого крупного и произвольного допущения, Покровский, может быть, избежал бы многих других ошибок и прежде всего противопоставления русского исторического процесса западноевропейскому.

Отрицая наличие в древней России общины–марки, Покровский неправильно подходит к дальнейшей истории деревни и к вопросу о крестьянстве в России.

Крупное имение без крестьян — это то же, что фабрика без рабочих, — говорил Покровский. Это, конечно, бесспорная истина. Но как представляет себе Покровский имение древнерусского вотчинника (князя, боярина, монастыря и т. п.)? Как Покровский подходит к вопросу о рабочей силе древнерусской вотчины, т. е. к крестьянству?

«Общее название для массы сельского населения в древне–русских памятниках — «смерды»,⁴⁷ — замечает Покровский. Но вопрос о смердах ему представляется очень простым: по его мнению, «тексты дают нам довольно отчетливые признаки их юридического положения». «Нужна была обширная литература, — говорит он, — чтобы создать «вопрос» о смердах».⁴⁸ Для Покровского это, стало быть, вопрос в кавычках. Смерд для него — это лишь крестьянин–данник. Дань — «коренной признак» смерда.⁴⁹ Но дальнейшие наблюдения Покровского над смердами показывают, что дело совсем не так просто. Покровский, например, обращает внимание на то, что «в дипломатических переговорах «смерд» оказывается чем–то вроде княжеского холопа», что о смердах спрашивают, чьи они, между тем как о свободном горожанине нельзя было задать такого вопроса. Покровский устанавливает «более тесную зависимость смердов от княжеской власти», но успокаивается на том, что эта зависимость и есть нахождение смердов под данью. «Положение смерда как данника и делало его специально княжеским человеком».⁵⁰ Это, конечно, — не решение вопроса, потому что Покровский не показывает самого важного: в каком отношении находился древнерусский крестьянин — смерд к крупным вотчинникам вообще? Покровский даже и не упоминает о том, что не только в дипломатических переговорах, но и в «Русской Правде» середины XI в. среди рабочего инвентаря крупного имения смерд и холоп тоже поставлены рядом. Следовательно, и тут смерды трактуются как «что–то вроде холопа». Только в примечании к перечню «возможных рабовладельцев» в Киевской Руси («князь, боярин, монастырь») в «Очерке истории русской культуры» Покровский, упоминая об известном спорном месте в «Правде» Ярославичей, говорит: «Благодаря ошибке переписчика в одном из списков «Русской Правды» получилась возможность говорить о «смердьем», т. е. крестьянском, холопе. Но увы! На самом деле данное постановление доказывает лишь, что крестьянин и холоп в глазах древнерусского закона имели одну и ту же цену».⁵¹ Так как Покровский не выделяет особой категории смердов, то можно подумать, что он здесь говорит о всех смердах, но тогда возникает естественный вопрос о том, как быть с приведенным выше определением смерда как данника.

Как же все–таки Покровскому рисуется положение с рабочей силой в крупном имении? Он говорит, что крупное землевладение раннего периода сочетается с мелким хозяйством: «Каждая отдельная деревня (входящая в состав крупной вотчины. — Б. Г.), каждый отдельный крестьянский двор… пахали свой отдельный участок земли, а сам вотчинник со своими холопами довольствовался одной «деревней» или немногим больше».⁵² У этого хозяйственного типа есть одно существенное сходство… «с печищем» или «дворищем». И там и тут данная хозяйственная группа стремится удовлетворить все свои потребности своими средствами, не прибегая к помощи извне и не нуждаясь в ней. Но есть и очень существенное различие: там плоды общего труда шли «тем, кто сам же трудился: производитель и потребитель сливались в одном тесном кружке людей. Здесь производитель и потребитель отделены друг от друга: производят отдельные мелкие хозяйства, потребляет особая группа — вотчинник с его дворней, чадами и домочадцами» (курсив мой. — Б. Г.)⁵³ Это уже типичная феодальная вотчина. Покровский ее так и называет, но не делает отсюда соответствующих выводов. Он знает, что мелкие хозяйства, обязанные кормить боярина–феодала, — это крестьянские, смердьи хозяйства, находящиеся под властью вотчинника, Что не один князь является вотчинником, и все–таки продолжает уверять нас, что смерд–это княжеский данник, тогда как совершенно очевидно, что называть эти обязанности крестьян по отношению к своим вотчинникам «данью» нельзя. В определении смерда, сделанном Покровским, отразилась его трактовка процесса возникновения и развития феодальных отношений. 47‑я глава «Капитала» не оказала на него никакого влияния. Он остался грубым экономическим материалистом, и только в одной из совсем поздних своих статей он встал в этом вопросе на более правильный путь.⁵⁴

Конечно, одним признаком обложения данью юридическая природа смерда не может быть определена: вопрос гораздо сложнее, чем думает Покровский. Смерд — это настоящий крестьянин, который может быть и свободным и зависимым, может быть и княжеским, и. боярским, и церковным.

У Покровского такая манера излагать свои мысли, что не всегда легко разобрать, к какому периоду он относит свои рассуждения о тех или иных явлениях. В данном случае свои выводы о вотчине Покровский иллюстрирует фактами из новгородских писцовых книг XV в. и из других источников еще более позднего происхождения. Но, поскольку он считает крупную вотчину одним из необходимых элементов феодализма и полагает, что феодализм в России вырос «непосредственно» вслед за первобытным коммунизмом, мне кажется, мы имеем основание отнести вотчинные порядки, нарисованные Покровским, и к раннему периоду феодализма. Тем более что «мужей» времени договоров с греками он считает крупными землевладельцами.

Совершенно несомненно, что часть смердов, именно смерды, вошедшие со своими дворами и деревнями в вотчину, была людьми зависимыми; возможно, эта зависимость имела особый характер. Но не требует никакого доказательства то обстоятельство, что феодальная вотчина немыслима без зависимого крестьянства.

Ошибки Покровского в этом вопросе не ограничиваются его неправильными заключениями по поводу положения смердов. В вотчине — на барской пашне, в барском хозяйстве — работали не только смерды, но и другие категории зависимого населения, вынужденные работать на своего господина. М. Н. Покровский из этой категории вотчинных людей останавливается лишь на закупах.

По мнению Покровского, закупничество есть результат деятельности капитала в деревне.⁵⁵ Покровский видит аналогию между известным процессом на севере России с его черносошным крестьянством XVII в. и Киевской Русью в том, что здесь и там он находит независимое от землевладельцев крестьянство. Процесс образования крупной земельной собственности на русском севере XVII в. путем поглощения мелкого землевладения Покровский рассматривает как образчик такого же процесса, отраженного в «Русской Правде» XIII в.⁵⁶ и Псковской грамоте XV в. «Русская Правда», — пишет Покровский, — знает уже особый разряд крестьян, очень смущавший всегда наших историков–юристов. Это так называемые закупы. Они занимали промежуточное положение между свободным крестьянином, «смердом» и холопом и превращались в холопов с большою легкостью».

М. Н. Покровский не удовлетворяется таким расплывчатым определением и пытается представить хозяйственную и правовую природу закупа, но и тут он впадает в противоречия и, в конце концов, наделяет закупа следующими чертами: это крестьянин, имеющий «лично ему принадлежащую лошадь и свое собственное имущество, в том числе и земельный участок» и «какое–то собственное хозяйство». В то же время это крестьянин, вынужденный для уплаты долга работать на барщине и настолько утративший «свою самостоятельность, что на суде стоял почти на одном уровне с холопом». Если мы обратимся к «Русской Правде», единственному (если не считать «Митрополичьего Правосудия») источнику, сравнительно полно рисующему положение закупа в древнерусском обществе, то мы найдем там совершенно иную характеристику закупа.

Дело в том, что у закупа нет имущества: ни коня, ии плуга, ни даже бороты. Это недавний крестьянин, который разорился настолько, что продолжать свое крестьянское существование уже не может и вследствие этого вынужден идти в кабалу. Он получает от хозяина некоторую сумму денег (вероятно, это и есть «купа», как полагают М. Н. Покровский и ряд его предшественников, включая и Карамзина) ⁵⁷ и начинает работать на своего господина в господском хозяйстве: господским конем пашет господскую землю, ухаживает за господским скотом и пр. Положение его действительно довольно близко к холопу, хотя он и не холоп. Это, по терминологии «Русской Правды», «закуп ролейный». Есть закупы не ролейные, т. е. такие, которые работают не на господской пашне, а выполняют другие поручения своего господина и даже живут, быть может, в городских барских усадьбах. Таким образом, становится понятным, что именно гонит недавнего крестьянина в кабалу — крайняя нужда, полная невозможность вести свое собственное хозяйство.

Возникает вопрос: мог ли хозяин, крупный землевладелец, ограничиться трудом холопов и закупов? Если речь идет о собственной, небольшой для того времени, барской запашке, то, быть может, и мог, но ведь мы прекрасно знаем, что крупное землевладение того периода всегда сочеталось с мелким хозяйством, что крупный землевладелец — феодал — всегда стремился расширить свои владения именно с тем, чтобы возможно большее количество мелких крестьянских хозяйств, способных отдавать хозяину часть своего продукта или труда, включить в состав своей вотчины.

Дав правильную картину организации феодальной вотчины, М. Н. Покровский проглядел в феодализме одну очень важную черту — именно специфическое для феодализма положение крестьянина.

Отмечая три основных признака феодализма: господство крупного землевладения, связь с землевладением политической власти и наличность известной иерархии землевладельцев,⁵⁸ — Покровский опускает наиболее существенный признак феодализма — зависимость крестьянства. «Пропуск» объясняется тем, что М. Н. Покровский в данном случае шел за нашими историками–юристами значительно послушнее чем, например Павлов–Сильванский, для которого, несмотря на то, что он тоже принадлежал к школе историков–юристов, было ясно, что при феодальных отношениях совершенно неизбежна та или иная степень зависимости крестьянина.

Послушно следуя за плеядой крупных историков–юристов, замыкаемых блестящей фигурой В. О. Ключевского, Покровский продолжает говорить о задолженности крестьянина как источнике крепостничества и фактически исключает внеэкономическое принуждение. Идя за Ключевским, Покровский вопрос о возникновении крепостного права относит к XVI–XVII вв. Это «закрепощение, — пишет он, — было заключительным моментом длинной драмы», а «сейчас», т. е. как раз в период возникновения и разрастания феодальных отношений, «мы, — продолжает Покровский, — еще довольно далеки от этого момента».⁵⁹ Другими словами, Покровский оказался несостоятельным защитником феодализма в России.

Неверно поняв весь процесс древнейшей истории нашей страны, начиная с представления о сущности родового строя и крестьянской общины, он неверно представил и весь феодальный период. К тому же он неправильно понимает самую сущность феодальных общественных отношений. Некоторые его утверждения поистине удивительны. То он говорит, что Россия от первобытного общества непосредственно перешла к феодализму, характерным признаком которого он сам считает крупное землевладение, уже существовавшее в X в., то вдруг оказывается, что в X–XI вв. у нас еще не было классов.

III. Политический строй «городской Руси» М. Н. Покровского

В «Очерке истории русской культуры» М. Н. Покровский период Киевского государства называет «блестящим моментом» нашей истории, высокая материальная культура которого выдерживает сравнение с современной ей западноевропейской, что, однако, не мешает ему настаивать на отсутствии классов в этот период. Но так как труд Покровского, можно сказать, соткан из противоречий, то не приходится удивляться тому, что он довольно подробно изображает государственный строй того общества, государственное бытие которого сам же отрицает.

Для Покровского не имеет значения тот факт, что на Волхове приблизительно к середине IX в. уже успел образоваться некий политический центр, объединивший северозападных славян (ильменских и кривичей), народы Прибалтики (чудь) и северные народы мерю и весь, что эти народы в то время с переменным счастьем уже вели борьбу со скандинавами, что Рюрик, что возможно вполне, был приглашен на помощь одной из борющихся сторон в сложной обстановке рождающегося государства, подобно тому как и позднее варяжские дружины приглашались на помощь борющимися сторонами в том же Новгороде. Не интересует его и несомненный факт еще более сложной истории южной Руси, известной греческим источникам альтернативно то под термином «скифы», то под термином ρώς. Он готов признать под Куябой Ибн–Даста Киев, но не делает из этого никаких выводов. Покровский совершенно игнорирует факт нашествия Руси или скифов на Византийское побережье Русского (Черного) моря и на самый Константинополь, старые связи южной Руси с хозарским царством, наличие Руси на Северном Кавказе. Вместо учета всех этих событий, без которых нельзя понять образования Киевского государства, Покровский довольствуется очень поверхностным разбором легенды о призвании Рюрика и двумя–тремя весьма сомнительными замечаниями о князьях Рюриковичах. Читатель, не имеющий возможности пользоваться источниками, желающий познакомиться с фактами древнерусской жизни по книге Покровского со столь многообещающим заголовком, несомненно, будет введен в заблуждение.

Как ни мало интересуется М. Н. Покровский конкретной политической историей своей «городской Руси», он все же не может пройти мимо самых показательных сторон ее политической организации. Я имею в виду вече и князя — предметы, которым М. Н. Покровский отводит довольно значительное место и о которых им высказано много оригинальных, но, к сожалению, далеко не всегда верных замечаний.

1. Покровский о древнерусском князе. «Сторож в городе, вотчинник в деревне» — эта характеристика положения князя, отчасти навеянная Ключевским,⁶⁰ кажется недостаточной и самому М. Н. Покровскому. Он старается показать древнерусского князя с различных сторон, но все же «военный сторож» у него доминирует.

По мнению М. Н. Покровского, князья только воевали и «рубили города». «Ни одного факта внутреннего строительства ни для Рюрика, ни для его ближайших преемников, — пишет Покровский, — летописец привести не сумел: то немногое, что мы от него узнаем, сводится к тому, что Рюрик «срубил город над Волховом» и продолжал то же в других местах, везде «срубая города» и ставя в них варяжские гарнизоны. Олега, Игоря, Святослава мы встречаем опять–таки лишь в роли руководителей военных действий…, и лишь по поводу Ольги мы узнаем кое–что о внутренней работе княжеской власти, но эта внутренняя работа сводилась к установлению «даней и оброков»… Чтобы найти князя–реформатора, так или иначе пытавшегося установить в земле порядок, нам нужно подняться до первой половины XII столетия, где в лице Владимира Всеволодовича мы и найдем, по всей вероятности, оригинал портрета, в различных вариантах повторяемого летописью».⁶¹ Покровский считает, что летописец изображал всех древнерусских князей по образу и подобию единственного известного ему Владимира Всеволодовича Мономаха. Но оказывается, что и этот «реформатор» — прежде всего «храбрый и удачливый генерал». Ну, а раз «генерал», значит, для роли реформатора и он не годится. Да и не нужны эти реформаторы, так как «внутренний порядок население умело поддерживать само: когда в Новгородской земле суд вечевого города сложился в свою окончательную форму, княжеская инициатива из него была вовсе устранена». «И в XIII в. как и в IX князь был нужен, прежде всего другого, для ратного случая».⁶²

М. Н. Покровский не допускает мысли, что князь мог быть нужен не только для ратного случая, что он вырос как историческая необходимость, что князь возглавлял государство, т. е. организованное господство одного класса над другим, что он не мог отказаться от «внутренней» деятельности, поскольку существование князя вызвано было борьбой классов и оправдывалось наличием этой борьбы. Наконец, и «ратный случай», о котором Покровский склонен говорить с явным пренебрежением, требует к себе более внимательного и более научного отношения.

Читатель вправе требовать серьезного освещения истории «империи Рюриковичей», включая сюда и войны. Грубо и варварскими средствами сколоченное государство Рюриковичей было все же явлением более прогрессивным по сравнению с тем состоянием Руси, о котором повествует Маврикий, когда все мелкие племенные славянские начальники (а их было множество) воевали друг с другом беспрерывно, ослабляли друг друга и легко делались добычей более сильных соседей. Не даром византиец Маврикий советовал поддерживать среди славян именно этот строй, выгодный для Византии, не даром он боялся, как бы «общая война не спаяла их под одну власть».

История Новгорода периода республики говорит нам лишь о перемещении государственных функций, а не об их упразднении или их отсутствии. Вече и его аппарат в данном случае до некоторой степени заменили князя, поскольку новгородское боярство нашло эту форму своего господства более соответствующей своим интересам.

Вместо того чтобы изучить происхождение и эволюцию княжеской власти в связи с происходящими изменениями в общественных отношениях, М. Н. Покровский ограничивается только некоторыми вскользь брошенными сомнительного свойства замечаниями. «Настоящие князья, — говорит он, — не потомки местных патриархальных владык, а люди, пришлые из Швеции» (это варяги). Они пришли «с родом своим», что Покровский понимает как «переселение целого–небольшого племени», а не как прибытие Рюрика со своими родственниками.

Если «настоящие князья» — варяги, то, стало быть, местные князья ненастоящие. Что же это за князья? В каких они отношениях находятся к «настоящим»? На эти вопросы мы у Покровского ответа не находим.⁶³

Много внимания М. Н. Покровский уделяет появлению новой династии, «призванию» Рюрика.

Чтобы объяснить это событие, Покровский рекомендует придерживаться летописного предания, но сам толкует этот летописный текст весьма произвольно: новгородские славяне «приняли к себе на известных условиях одного из варяжских конунгов с его шайкой с тем, чтобы он оборонял их от прочих норманских шаек»,⁶⁴ у славян «был заключен ряд с Рюриком и братьями»⁶⁵ (термином «призвание» автор пользуется несколько ниже), а дальше оказывается, что все это и есть не что иное, как «завоевание». Зато Покровский, буквально идя за летописцем, относится с полным пренебрежением к местным князьям. Летописцу это было нужно, так как он обслуживал династию Рюриковичей и ставил себе задачу оправдать не только их существование, но и их политику. Что руководило Покровским, когда он местных князей объявил ненастоящими, — неизвестно. Нужно отдать справедливость, что и Рюриковичам он уделяет немного внимания, совершенно не учитывая, что то или иное положение князя является прекрасным показателем эволюции общественного и политического строя Киевского государства. Покровский пользуется этим ценным материалом по–своему, с явными натяжками и, естественно, приходит к неприемлемым выводам.

Несомненно, что летописец, представитель определенного класса, имеет свои политические взгляды, осуществляет определенные политические задачи. Поэтому отношение наше к летописи как к историческому источнику должно быть сугубо осторожным. Но в нашем распоряжении, кроме летописи, имеются договоры с греками, документы, непосредственно созданные конкретными интересами договаривающихся сторон — Византии и Руси.

Обе договаривающиеся стороны фиксируют здесь условия, которыми они собираются руководствоваться в течение определенного времени. Эти договоры имеют для нас большую ценность.

При просмотре византийско–русских договоров прежде всего бросается в глаза то, что договоры эти заключаются от имени князя, выступающего в качестве полномочного представителя своей страны, хотя и с ведома и согласия своих подручных. Договор 907–911 гг. заключен делегатами, посланными «от Олега, великого князя русского. и от всех, иже суть под рукою его светлых бояр…» В договоре 945 г. послы князя Игоря к византийскому двору говорят о себе так: «Мы от рода русского… послании от Игоря, великого князя русского, и от всякого княжья и от всех людей русские земли…» Они прибыли «к великим царем греческим створити любовь с самеми цари со всем боярством и со всеми людьми греческими на вся лета». Власть византийского императора нисколько не умаляется от того, что рядом с упоминанием греческих царей стоят «все боярство» и «все люди греческие».

В договорах неоднократно упоминаются русские светлые князья и бояре, находящиеся «под рукою» великого князя. Напрасно М. Н. Покровский, вслед за Соловьевым, старается уверить читателя, что только Андреем Боголюбским было произнесено «роковое слово подручник в противоположность князю». Подручник — это и есть тот, кто находится «под рукою», а «под рукою» князей Олега, Игоря и Святослава находилось много «княжья» и боярства. Эти князья, по–видимому, нс были ни в каких родственных отношениях с династией Рюриковичей. Скорее всего, это уцелевшие от уничтожения местные князья, местное боярство и те «мужи», которых киевские великие князья сажали в завоеванных ими областях и городах, В договорах именно эти князья являлись представителями государства. Русский великий князь ведет сношения с византийским императором, великому князю император сообщает о всех недоразумениях, возникавших, в связи с невыполнением условий договора, великий князь посылает русские корабли в Византию, он же снабжает их удостоверениями о том, что они посланы именно от него, а не прибыли сами по себе, запрещает своим послам и гостям делать бесчинства в Греческой стране, он может просить помощи у греческих царей, и сам дает обязательство в случае нужды помогать своей военной силой грекам, он гарантирует неприкосновенность Корсунской страны и дает от своего имени обещание хранить «любовь правую», «дондеже солнце сьяет и весь мир стоит».

Святослав в договоре 971 г. говорит: «Аз Святослав, князь русский, якоже кляхся, и утверждаю на свещенье сем роту свою. Хочю имети мир и свершену любовь».

Конечно, власть великого князя не была еще самодержавной: самодержавие выросло позднее и на другой почве, — но эта власть была достаточно сильна, чтобы, опираясь на знать, гарантировать привилегированным классам их господство над зависимым населением и возможность получения новой добычи и дани, иногда превращавшейся в ренту. Власть первых Рюриковичей — это, конечно, не абсолютизм Людовика XIV, но она, во всяком случае, похожа на власть Карла Великого.

Покровский допускает ошибку, когда функции этих князей старается ограничить только военным делом.

Нет никаких сомнений в том, что князья и их подручники, в первую очередь, — люди военные, «генералы», как их определяет М. Н. Покровский, но ведь, для того чтобы быть генералом, недостаточно бряцать оружием. У каждого средневекового рыцаря, с ног до головы обвешанного оборонительным и наступательным оружием, предполагается земля, на которой сидят зависимые от него люди, обязанные своим трудом снабжать всем необходимым своего хозяина и тем самым делать его боеспособным. Государство гарантирует каждому рыцарю эти возможности, но тот «генерал» или те «генералы», которые стоят во главе государства, должны по необходимости принимать меры к тому, чтобы государство не рассыпалось, чтобы оно не стало жертвой аггрессии соседа. Генерал, не выполнявший этого, рисковал очень многим. Поэтому за шумом битв необходимо различать повседневную политическую работу, без которой немыслимо существование никакого государства. И такую работу князья со своими боярами, несомненно, вели систематически. Летописец говорит о ней мало, потому что она сама собой разумеется. Он останавливает свое внимание на фактах небудничного значения и только вскользь дает понять, что скрывается за крупными событиями, то радостными для его родины, то печальными.

М. Н. Покровский с некоторым пренебрежением и очевидной недооценкой упоминает о фактах построения новых городов первыми Рюриковичами. Лишь для Ольги он делает исключение, но и тут самым явным образом умаляет смысл ее работы, низводя ее только на установление даней и оброков.

В летописи мы находим много указаний на то, что Рюриковичи строили новые города, овладевали чужими городами.

Рюрик занял чужие города и действительно «раздал мужем своим грады». Летописец поясняет, что основное население в этих городах — не варяги, а в Новгороде — славяне, в Полоцке — кривичи, в Ростове — меря, в Белоозере — весь, в Муроме — мурома. Рюрик посадил там представителей своей власти, и только осуществление этой операции дало право летописцу заявить, что «теми всеми обладаше Рюрик». Так же действует и преемник Рюрика: Олег по занятии Смоленска и Любеча сажает там «муж свой». В одном из вновь занятых городов — Киеве — сел сам Олег и заявил, что это будет его столица. Покорение города означало подчинение всей земли, связанной с городом, так как деревня сама по себе была беззащитна.

Олег не довольствуется завоеванием чужих городов. Он строит новые, без чего он не может осуществлять своей власти. Сам Покровский очень удачно отметил эту связь устроения городов с вопросами дани. В летописи мы находим: «Се же Олег нача городы ставити и устави дани словеном, кривичем и мери…»

О деятельности Ольги в этом отношении летописец сообщает еще больше фактов.

Не только М. Н. Покровский, но и другие историки не обратили внимания на самое важное указание в летописи: «И иде Вольга по Деревстей земли с сыном своим и с дружиною, уставляющи уставы и уроки; суть становища ее и ловища… и устави по Мсте повосты и дани и по Лузе оброки и дани; ловища ее суть по всей земли, знаменья и места и повосты, и сани ее стоять в Плескове и до сего дня, и по Днепру перевесища и по Десне, и есть село ее Ольжич и доселе».⁶⁶ Летописец говорит тут о двух хронологических моментах: о прошлом, современном Ольге, и о настоящем, современном летописцу. Факты настоящего здесь носят характер доказательства несомненности фактов прошлого. Таков творческий прием летописца. Что хочет доказать летописец? Для Деревской земли он говорит об установлении уставов и уроков, для Новгородской — по Мсте погостов и даней и по Луге — оброков и даней. Термины очень ответственные. По–видимому, речь здесь идет, по существу, об одном и том же, но выражения употреблены разные. Едва ли, например, в Мстинском, в Лужском районах Ольга устанавливала нечто разное, а между тем по Мсте оказываются «погосты», тогда как по Луге «оброки». Я думаю, что между погостом и оброком есть разница, но в известном аспекте это, может быть, одно и то же. Это видно из итогов «реформ» Ольги: в Деревской «суть (т. е. и сейчас, при летописце, есть. — Б. Г.) становища ее и ловища», в Новгородской — «ловища ее суть по всей земле знамения и места и повосты, и сани ее стоять в Плескове и до сего дня, и по Днепру перевесища (и села. — Новгородская летопись) и по Десне, и есть село ее Ольжичи и доселе». Тут летописец даже расширил территорию, где «внутренняя деятельность» киевского князя имела еще при нем явные следы, включив Днепр и Десну. Именно по Десне и стояло это Ольгино село — Ольжичи.⁶⁷

Оказывается, вся территория Киевского государства имеет следы путешествия Ольги. Сани Ольги стояли в Пскове. Их берегут в память об Ольге, берегут, конечно, те, кому дорога эта память, т. е. те, в чьих интересах проводилась «реформа». Это служит доказательством того, что Ольга действительно объезжала эту землю; можно предположить, что село Ольжичи названо так в честь Ольги; оказывается, что есть «доселе» и погосты. Но ведь погостов Ольга устроить не могла: она застала их готовыми, так как установление их относится к глубокой старине. Но суть тут не в самых установлениях: погосты, знамения, ловища, места, села и пр., а в том, что все это связывается с именем Ольги. Смысл «реформы» Ольги заключался не только в устройстве городов, но и в проникновении в самую толщу местной деревенской жизни. Отбирая для себя погосты, села, места, т. е. населенные пункты городского типа (украинское «мiсто»), ловища, обозначая их своим «знамением», Ольга в разных пунктах наименее прочно освоенной территории старается создать хозяйственно–административные пункты, взять их на свое имя и передать в управление людям, обязанным в то же время выполнять и задачи политического укрепления власти киевского князя на местах. Так поступали всегда и позднейшие князья и цари, хотя в другой уже обстановке.

Покровский не замечает, что устроение городов не было нейтральным явлением. Это было связано не только со стратегией, но и с экономикой и политикой. Известно, что Владимир строил города, так сказать, по плану. «Се недобро, еже мало город около Киева, — говорил он, — и нача ставити по Десне, и по Востри, и по Трубежеви, и по Суле, и по Стугне; и поча нарубати мужи лучьшии от словен, и от кривич, и от чюди, и от вятич, и от сих насели грады; бе бо рать от печенег, и бе воюяся с ними о одоляя им».⁶⁸ Еще интереснее краткая заметка летописца под 991 годом: «Володимер заложи град Белгород и наруби в не от инех городов и много людий сведе в онь; бе бо любя град сь».

Тут можно сделать несколько интересных выводов: 1) города необходимы как защита от врага; 2) в города вербуются «лучшие мужи» (несомненно, предполагается, что эти «лучшие мужи» явятся в города со своим:: дружинами); 3) «лучшие мужи» вербуются не только из славян, но из народов Прибалтики (чудь); 4) о варягах здесь ничего не говорится; 5) одними «лучшими мужами» дело не ограничивается: привлекаются из других городов «люди». Особенно это вероятно для Белгорода, княжеского замка, где гарнизонную службу несла княжеская дружина. Под «людьми» здесь, скорее всего, можно разуметь ремесленников и купцов. Во всяком случае, археологические данные позволяют нам видеть, по крайней мере в большинстве городов, ремесленное производство, обслуживавшее определенный район.

Итак, оказывается, что княжеская власть в Киевском государстве не может быть сведена к формуле Покровского — «наемный сторож в городе, вотчинник в деревне». Если ничего нельзя возразить против второй части этой формулы (вотчинник в деревне), то очень много возражений вызывает ее первая часть: во–первых, она решительно не подходит к периоду существования «империи Рюриковичей», когда киевский князь был несомненным главой не только своей дружины, но и всего варварского государства; во–вторых, если она годится для последующего периода, то далеко не для всех феодальных государств и полугосударств, на которые распалась «империя Рюриковичей». Ни Даниил Романович Галицкий, ни Всеволод III Большое гнездо, ни Александр Невский не подходят под понятие наемных сторожей городов. В Новгороде, где после событий 1136 г. значение князя действительно было очень умалено и функции его сильно сужены, эта формула могла бы быть до некоторой степени принята, и то если бы она вообще могла выразить существо правового положения князя. На самом деле мы этого не видим. Это — не столько определение, сколько простая острота, которыми вообще изобилуют труды Покровского. Неудовлетворительность решения этой проблемы у М. Н. Покровского обнаружится еще ярче, если мы рассмотрим его рассуждения о другой силе — о вече, — с которой в период феодальной раздробленности князьям постоянно приходилось сталкиваться.

2. Вече у М. Н. Покровского. После трудов Моргана и Энгельса не остается никаких сомнений в том, что народное собрание ведет свое происхождение от родового строя.

Но и при родовом строе роль народного собрания зависела от той ступени развития, на. какой он находился в данный момент. Морган указывает на три таких этапа:

1. Управление племенем, советом вождей, избранных родами. Эта форма господствовала, по общему правилу, у племен, стоящих на низкой ступени варварства.

2. Координирование между советом вождей и высшим военачальником. Этот порядок сложился на средней ступени варварства.

3. На высшей ступени варварства наблюдается управление советом вождей, народным собранием и высшим военачальником. Этот порядок продолжал существовать до «учреждения политического общества», т. е. государства.

«По общему правилу, совет (вождей — Б. Г.) был открыт для каждого частного лица, пожелавшего высказаться на нем по поводу общеизвестного дела… Но решение выносилось советом».

Так как совет избирался племенем пожизненно, но члены его могли всегда быть смещены, то, естественно, в совете «народный элемент неизбежно должен был иметь доминирующее влияние».⁶⁹

Появление государства изменяет эту систему.

Начальный момент в истории образования государства Энгельс для германского общества изображает в следующих чертах: 1. «Наступил момент для превращения власти военного вождя в королевскую власть, и это превращение совершилось». 2. «Совет старшин, если он давно не исчез, не мог бы собираться и был вскоре заменен постоянными приближенными короля». 3. «Старое народное собрание продолжало для вида существовать, но тоже становилось все более и более собранием лишь низших военных начальников и вновь нарождающейся знати».⁷⁰

Конечно, в разных частях Европы, у разных народов от этой схемы, естественно, должны быть некоторые отклонения, но в основном эти этапы в развитии государственной власти верны и для других народов. Древнейшие и притом достаточно ясные сведения о политическом строе славян мы имеем у Прокопия (середина VI в.): «славены и анты не управляются одним лицом, но с давних времен живут в демократическом правлении (εν δημοκρατία), и поэтому у них всякие дела решаются общим собранием».⁷¹ Об этом общем собрании (вече) Прокопий рассказывает по поводу событий, связанных с именем греческого воеводы Хилвудия. Для решения вопроса собрались «почти все анты». Они решили действовать сообща. Тут же они принуждают псевдо–Хилвудия принять на себя роль подлинного Хилвудия, намечают поход на Византию и подунайских славян.

Маврикий (конец VI в.) славян характеризует приблизительно так же: «Они не имеют правления, — пишет он, — и живут во вражде между собою: у них много начальников (ρήγες), которые не живут в мире, поэтому полезно привлекать некоторых из них на свою сторону обещаниями, словами (λόγοις) или подарками, в особенности ближайших к нашим границам, и тогда нападать на других славян, чтобы общая война их не спаяла и не объединила под одну власть».⁷²

У Иордана (VI в.) мы имеем очень интересное сообщение о наличии у антов князя или короля (rex), который упоминается здесь вместе с 70 старшинами, вождями (primates). Остготский Винитар воюет с антами, анты его бьют, но потом ему удается взять их князя (regem eorum) Божа в плен. Этого Божа вместе с сыновьями и 70 старшинами (cum filiis suis et LXX primatibus) он распинает.⁷³

Анты вне всяких сомнений — славяне, жившие на территории современной Украины. Бож — несомненно военачальник значительных сил, старшины — едва ли не вожди, избранные родами. Трудно как–либо иначе понять эти сообщения.

Перед нами славянское общество высшей ступени варварства.

В X в. наличие Киевского государства тоже не вызывает у нас никаких сомнений. Тут, как мы уже видели, налицо власть киевского князя с подчиненными ему князьями и боярами. Имеется, по–видимому, и совет старейшин, в экстренных случаях, быть может, в городах собирается и вече (точных сведений у нас нет), но во всяком случае это уже не то вече, о котором упоминал Прокопий. Ни в X, ни в первой половине XI в. для развития вечевого строя благоприятных, условий в Киеве нет. Власть киевского князя слишком сильна, чтобы; рядом с нею могло процветать вече. Если не считать исключительных, случаев, для X в. известий о вечевых собраниях у нас нет. Исключительные случаи я вижу в описании двух осад городов печенегами (Киева в 968 г. и Белгорода в 997 г.) в отсутствии князей с их дружинами.

Под 968 г. описывается осада печенегами Киева в то время, когда Святослав с войском воевал в Болгарии дунайской. В описании этой осады ни разу не называется вече, но оно легко подразумевается. Осажденные оказались в безвыходном положении. «И вьстужиша людье в граде и реша: «несть ли кого, иже бы могл на ону страну, дойти и реши им: аще не подступите заутра, предатися имамы печенегом». И рече един отрок: «Аз прейду»: и реша: «иди». Перед нами народное совещание, на котором обсуждается тяжелое положение киевлян и способы спасения. Другой подобный случай — осада печенегами Белгорода — рассматривается ниже. При наличии князя в городе вече в X в. не встречается. При князе мы видим всегда совет старейшин города, или, иначе, старцев градских и бояр.

Бояре участвуют в заключении договоров с греками, со старейшинами и боярами Владимир решает вопрос о принятии христианства, о посылке послов в Византию для ознакомления с христианским культом, перед ними же, старцами и боярами, отчитываются эти послы в исполненном поручении, князь со старцами и боярами решает вопрос о преимуществах вир перед местью. Так дело обстояло в Киеве.

Но у соседних древлян в том же X в., по–видимому, родо–племенной вечевой строй еще жив. Древлянские князья X в. еще очень похожи на вождей и военачальников периода высшей ступени варварства. «Деревская земля» (под этим термином прежде всего можно разуметь народное собрание), а не деревские князья, посылает к Ольге своих послов. Совещание вождей и народного собрания здесь весьма вероятно, о том же как будто говорит и множественность равноправных князей у древлян («наши князи добри суть…»).

По мере упадка Киева как политического центра, объединяющего значительные пространства, по мере усиления отдельных частей империи Рюриковичей в этих последних поднимается политическое значение крупных городов, способных играть роль местных центров и отстаивать независимость своей области от притязаний старой матери городов русских. В этих городах вырастает значение вечевых собраний, с которыми приходилось считаться и пригородам и князьям.⁷⁴

М. Н. Покровский знает, что вече имеет свою историю и по этому поводу говорит: …«было бы очень неосторожно думать, что вече на всем протяжении своей истории всегда было одним и тем же…»⁷⁵ «Мы отделяем древнейшее племенное вече… от позднейшего городского», — пишет он в «Очерке истории русской культуры». Все это очень приемлемо. Но фраза, которая следует за только что процитированной, вызывает у нас некоторое смущение. Покровский отделяет племенное вече от городского потому, что «связывать эти два явления, как последовательные звенья одной цепи развития», он не видит никаких оснований: «. Киевское городское вече возникает, — пишет он, — можно сказать, на наших глазах в совершенно определенной социально–экономической обстановке: нет ни малейшего смысла искать ему отдаленных предков».⁷⁶ Покровский прав в том, что киевское вече XII в. не то, что вече родового общества полян. Но едва ли он прав, когда говорит, что нет ни малейшего смысла в поисках хотя бы и отдаленных предков киевского народного собрания XII в. Ведь более позднее городское вече генетически связано с народным собранием более ранней поры. Задача историка прежде всего и заключается в том, чтобы изучать общественные явления в их развитии. Если стать на. точку зрения Покровского, то нам придется, пожалуй, отказаться. и от признания естественной связи социально–экономической обстановки киевского периода с предшествующим периодом в истории того же общества, т. с. поступить так, как историк поступать не должен. Покровский как раз так и поступает. Высказав свои принципиальные соображения и успокоившись на том, что нет смысла. углубляться в прошлое для изучения вечевых собраний XII в., он: в своих рассуждениях о вечевом строе городов ограничивается лишь фактами XII в. да и то в очень ограниченной дозе.

Представляет он себе дело так: «Древнерусские республики начали аристократией происхождения, а кончили аристократией капитала. Но в промежутке они прошли стадию, которую можно назвать демократической. В Киеве она падает как раз на первую половину XII в. В этот период хозяином русских городов является действительно народ».⁷⁷ Вот тут–то, естественно, и проявляется у Покровского интерес к вечевым собраниям. Покровскому, конечно, известно, что наши источники до XII в. вече упоминают очень редко: для начала XI в. мы имеем вече в Новгороде (1016 г.), для конца века — одно в Киеве (1068 г.), для X в. одно, несомненно легендарное, сочиненное позднее (осада Белгорода печенегами). Упрекать Покровского в том, что он отдает свое внимание вечу XII в., мы не собираемся. Упрек наш относится лишь к принципиальному отказу изучать вече в его историческом развитии, несмотря даже на то, что наши источники дают для этого материал, хотя, надо сознаться, и не очень обильный.

Таковы всем хорошо известные факты о полянах, «сдумавших» дать хозарам от дыма меч, о древлянах, которые посылали своих лучших мужей к Ольге («реша же древляне посла ны Деревска земля»). Несмотря на то, что эти факты совсем разновременные — один неизвестного времени, во всяком случае до IX в., второй X в., — подразумевать вече и там и здесь возможно, потому что мы имеем дело с племенами, стоявшими на разной стадии культурного развития: поляне Шли впереди древлян, и то, что было возможно у древлян в X в., вполне допустимо для полян IX в. Но совсем мало вероятно, чтобы в X в., в Киеве и у древлян был один и тот же политический строй. Поэтому неправы те исследователи, которые и в Киеве X в. склонны видеть те же архаические отношения, что и у древлян того же времени. Такую ошибку делает, между прочим, В. И. Сергеевич. Совершенно верно отметив черты архаического строя у полян до IX в. и у древлян середины X, он пытается те же черты присвоить и Киеву X в. с его уже несомненно государственным устройством. Договоры с греками X в. он считает плодом вечевого решения. По мнению Сергеевича, факт, что для заключения договора в Византию отправляются послы не только от имени князя и его бояр, но и от людей всех русских («людье вси рустии»), говорит о том, что и здесь инициатором договора является вече. Сергеевич прямо так и говорит, что «под людьми Игоря», принимающими участие в заключении договора, надо разуметь все наличное население Киева, а не какую–либо тесную группу зависимых от Игоря людей».⁷⁸ Но стоит нам только присмотреться ближе к тексту договора 945 г., и мы получим основание усумниться в правильности заключения

В. И. Сергеевича. Вот текст полностью: «И великий князь наш Игорь и боляре его и людье вси рустии послаша к Роману и Костянтину и к Стефану, к великим царем греческим, створити любовь с самеми цари, со всем боярством и со всеми людьми греческими…»

«Людье вси рустии» здесь играют ту же самую роль, что «все люди греческие», но никому ведь не придет в голову предполагать тут константинопольское вече. Не проще ли здесь видеть представительство двух правительств, говорящее за «всех своих людей». Тем более что в договоре 911 г. совершенно ясно выражено, кто именно заключает договор: послы для заключения договора посланы от «Ольга, великого князя русского, и от всех, иже суть под рукою его светлых и великих князь и его великих бояр». «Такоже и вы, греки, да храните таку же любовь ко князем нашим светлым рускым и ко воем, иже суть под рукою светлого князя нашего». Если уже учитывать возможность некоторых перемен в объеме и характере власти киевского князя за протекшие 34 года (911–945), то во всяком случае те в сторону умаления ее, а как раз в обратном направлении: сила княжеской власти росла во всяком случае до начала или даже до середины XI в., и вече, может быть, не умирая совсем, все меньше имело возможности проявлять себя в политической жизни государства.

Договор 945 г. упоминает «всех русских людей» совсем с другими расчетами. Русский князь говорит о всех русских людях, для того чтобы крепче подчеркнуть непосредственно следующую за этими фразами мысль об обязательности правил договоров для всех русских людей. «И иже помыслит от страны Руские разрушити таку любовь» принявший ли христианство или не крещеный (т. е. буквально всякий русский), «да не имуть помощи от бога, ни от Перуна…» Вот для чего понадобилось вспомнить о русских людях «всех». То же относится, надо думать, и к другой стороне, заключающей договор.

То знаменитое место Лаврентьевской летописи под 1176 г., которое обычно приводят в доказательство исконности вечевых собраний, действительно говорит о городских народных собраниях, но отнесение этого института в глубокое прошлое («изначала») без серьезных оговорок невозможно. Этот текст требует комментария. Под 1176 г. в Лаврентьевской летописи помещен удивительный по яркости рассказ о борьбе владимирских ремесленников и мелких купцов с ростовским и суздальским боярством. Победа владимирских «новых», «мезинных» людей над старым родовитым боярством Ростова и Суздаля вдохновила летописца, и он стал размышлять по этому поводу: всегда–де и везде было так, что пригороды подчиняются решениям старших городов, а здесь вышло как раз наоборот; Это просто «чудо». «Мы же да подивимся чюду новому и великому и преславному, Матере Божья, — пишет летописец, — како заступи град свой от великих бед и гражаны своя укреплять: не вложи бо им Бог страха и не убояшася князя два имуще и власти (волости — Б. Г.) сей и боляр их прещенья ни во что же положиша, за 7 недель безо князя будуще в Володимери граде, толико возложше всю свою надежю и упование к святой Богородице и на свою правду. Новгородци бо изначала и смольняне и кыяне и полочане и вся власти яко же на думу на веча сходятся, на что же старейшин сдумають, на том же пригороды станут, а зде город старый Ростов и Суждаль и вси боляре, хотяще свою правду поставити, не хотяху створити правды Божья, но «како нам любо», рекоша, «тако створим: Володимерь есть пригород наш»… «…не разумеша правды Божья исправите Ростовци и Суждальци, давнии, творящеся старейшин; новии же людье мезинии Володимерстии, уразумевше, яшася по правду крепко»… «…не хотяще покоритися Ростовцем, зане молвяхуть: «пожьжем и паки ли посадника в нем (городе Владимире — Б. Г.) посадим: то суть наши холопи каменьници» (В Никоновской летописи этот перечень расширен: холопи, каменносечци и древодельци и орачи).

Отсюда с полной очевидностью вытекает, по мнению летописца, что вечевые собрания в Ростове и Суздале были издавна, что в этих собраниях решающая роль принадлежала старой знати, боярству, что знать через вечевые собрания старшего города до сих пор всегда держала в повиновении пригороды. Так, уверяет нас летописец, было «изначала». А сейчас произошло нечто новое, до сих пор, небывалое. Это «изначала» относится не только к существованию вечевого строя, а прежде всего к обязанности пригородов подчиняться городам, господству знати над людьми «мезинными». Здесь во всяком случае логическое ударение летописного рассказа. Упоминаемая здесь знать и есть те «светлые бояре», представителем которых в договорах с греками являлся в свое время великий князь Киевский. До известного времени этот «изначальный» порядок держался. Затем в нем появилась трещина.

Распад Киевского государства на так называемые «уделы» объясняется тем, что к известному времени успели образоваться; области, достаточного окрепшие, чтобы не только перестать нуждаться в помощи киевского князя, но и осознать возможность отделения от Киева. Такова судьба всех скороспелых варварских монархий. У каждой из крупных частей бывшего Киевского государства появились свои собственные интересы, идущие вразрез с недавним политическим строем. Зачем, в самом деле, вмешиваться Новгороду, Смоленску, Полоцку и др. в запутавшиеся дела Киева, зачем платить ему дань, зачем посылать свои войска в распоряжение киевского князя, когда и деньги и войско так нужны им самим, новгородским, смоленским, полоцким боярам, для осуществления их собственных задач, с которыми они сейчас могут справляться и самостоятельно, без помощи Киева?

Но ведь дело–то не только в боярах или не всегда в боярах. Мы видим на примере ростовско–владимирских событий 1176 г. новую силу, победившую бояр, — это город с его купеческим и ремесленным населением. С этой силой вынуждены считаться и князья. Окрепшие области стараются обзавестись собственными князьями. Многим князьям это тоже наруку. Долго они были подручниками киевского великого князя. Теперь пришло новое время. Они только не всегда учитывали, что окрепшие области продолжают расти и благодаря своей силе начинают распоряжаться сами своей судьбой, пытаясь превратить и князей в орудие своих планов. Но это удается им далеко не всегда и не везде: в одних местах мы видим полное низведение князей на служебное положение — это там, где сильное боярство со своими собственными дружинами захватывает в руки власть (Новгород в середине XII в.), неудавшаяся попытка сделать то же в Ростове и Суздале (убийство кн. Андрея), в других местах городские низы — ремесленники и купечество — в борьбе с боярством нуждаются в помощи княжеских дружин, здесь княжеская власть крепнет (Галицко–Волынское княжество в первой половине XIII в.), а иногда и забирает в свои руки власть (Владимирское княжение, особенно при Всеволоде III).

Это и есть период расцвета того городского вечевого строя, который нам хорошо известен. Этот период для разных областей длится не одинаково долго: новгородское боярство, хотя и вынужденное считаться с городской массой и вечевым строем города, сумело, однако, занята в стране господствующее положение и в течение нескольких веков (до 1478 г.), за исключением моментов революционного выступления городских низов, не выпускало из своих рук власти, всегда, без всяких исключений, поставляя из своей среды выборных посадников и тысяцких, весьма успешно пользуясь при этом вечевым строем как своим аппаратом. Здесь вече умирает вместе со смертью боярства. То же мы видим и в Пскове. Во Владимире вече прекращает свою жизнь сравнительно рано.

Вечевой строй долго продолжал существовать только в западных и северо–западных областях бывшего киевского государства, сопредельных с Литвой и Польшей, где хорошо и надолго запомнилось время господства можновладства, а потом и шляхты: «республиканские» учреждения, ограничивавшие власть князей и королей, здесь и там имеют одну и ту же почву.

В своем труде «Вече и князь», не теряющем значения и сейчас, В. И. Сергеевич собрал очень большой материал, сделал не мало интересных и глубоких замечаний. Главнейшим недостатком его труда, мне кажется, надо считать недостаточный учет конкретно исторических условий существования веча в разные периоды истории древней России, вплоть до его исчезновения.

Трудно, например, согласиться с ним, когда он, приписывая татарам решающую роль в прекращении вечевых собраний, пишет: «Нашествие татар впервые (курсив мой. — Б. Г.) познакомило русские княжения с властью, с которой нельзя входить в соглашение, которой надо подчиняться безусловно. Почва для развития вечевой деятельности была сразу уничтожена. Ханы татарские не имеют надобности входить в соглашение с народом. Они достаточно сильны, чтобы приказывать ему».⁷⁹ Тут, во–первых, не верно, что «русские княженья» «впервые познакомились с властью, которой необходимо было подчиняться без «соглашений»; во–вторых, с «народом» не входили в соглашение ни ханы татарские, ни князья киевские X–XI вв. Если бы можно было говорить о «соглашении», во всяком случае очень своеобразном, то оно заключалось не с народом, а с правящими верхами покоряемых племен и народов. Наконец, в–третьих, «почва для вечевой деятельности» ни в какой мере не была уничтожена и при татарах там, где имелась база для ее существования. Я имею в виду Новгород, прекрасно познавший прелести татарской власти, очень хорошо усвоивший на практике необходимость безусловного подчинения Орде и тем не менее и не думавший прекращать практику вечевых собраний. Причины этого прекращения иные и с татарами никак не связаны.

Уже до Покровского вопрос о вече был предметом серьезных размышлений. Покровский мог использовать современную ему литературу и внести в нее свои поправки. Он этого не сделал, а если что–либо и пытался сделать, то нельзя сказать, чтобы удачно. Основная причина, не позволившая ему разрешить вопрос, — это отсутствие в его творчестве подлинного историзма.

М. Н. Покровский не замечает или не хочет замечать всей сложности общественной и политической жизни в различных частях Киевского государства,⁸⁰ не учитывает и изменений, происходящих во времени. Для него «политические нравы Владимира, несмотря на то, что это был новый город, а, может быть, благодаря именно этому, ничем не отличались от таких же нравов Киева и даже Новгорода…»,⁸¹ «…борьба Владимира и Ярополка Святославичей в 977–980 гг. или Ярослава Владимировича с братьями (Святополком, Мстиславом и Брячиславом Полоцким) в 1016–1026 гг. нисколько не менее … заслуживает названия «княжеских усобиц», нежели распря Изяслава Мстиславовича с Ольговичами или Юрием Долгоруким в половине XII в.».⁸²

Конечно, при таком отношении к делу не удивительно, что у М. Н. Покровского не получилось необходимой четкости в изображении отдельных периодов истории нашей страны. Сделав совершенно правильное замечание относительного того, что не на всем протяжении существования веча оно было одним и тем же, отметив также, правда очень своеобразно и, к сожалению, неверно («древнерусские» «республики» начали аристократией происхождения, а кончили аристократией капитала») существенные перемены на протяжении известного времени в структуре древнерусского общества, он не только не стремится углубить свою мысль и показать ее на конкретных материалах, а, можно сказать, при соприкосновении с фактическим материалом ее забывает. Он, конечно, не стал бы возражать против того, что древнерусским князьям «приходилось вращаться в очень сложной среде, что они находились в известных отношениях к народу, к другим владетельным князьям и, наконец, к своим вольным слугам». Но М. Н. Покровский делает хотя и на свой особый манер, в сущности ту же ошибку, что и В. И. Сергеевич, т. е. не учитывает отдельных периодов в истории России, имеющих свои особенности, требующие специального изучения.

Покровский не отмечает специфики политического строя России в период созидания и расцвета «империи Рюриковичей», потому что он не заметил этого периода, и верный своему изображению древней Руси как городской, он изображает вече как «городское ополчение», иначе, «вооруженный город», «народное ополчение с правами верховного учредительного собрания», «самодержавную армию». Князь, по мнению Покровского, есть «главнокомандующий этой армией» и тоже «самодержавный», пока эта самодержавная армия его «слушалась», и «бессильнее, чем любой сельский староста», когда это послушание прекращалось. И в то же время вече и князь у него «совершенно равноправные силы», хотя почему–то тут же обнаруживается, что «древне–русская демократия» («вече») «в споре с князьями всегда оказывалась более сильной до тех самых пор, пока… городские ополчения не уступили место крестьянско–дворянской армии великого князя Московского».

«Какое бы мы вече ни взяли, — пишет Покровский в заключение, — южно–русское или даже позднейшее, новгородское, мы встретим в общих чертах ту же картину».⁸³

На самом деле это совсем не так: нельзя сводить деятельность вечевых собраний к «спорам с князьями». Эти «споры» далеко не всегда оканчивались победой вечевых собраний, вече — не народное ополчение и тем менее похоже на самодержавную армию и т. д. и т. д. Удивленный читатель по крайней мере может подумать, что эти оригинальные и неожиданные мысли есть результат большой предварительной работы автора над изучением имеющихся в изобилии фактов. На самом же деле оно построено лишь на одном факте, на изображении в летописях (главным образом в Ипатьевской) событий 1146–1147 гг., которые при ближайшем рассмотрении не дают оснований для этих выводов. В этом не трудно убедиться.

Во–первых, события 1146–1147 гг. протекают в особой политической обстановке, не похожей на обстановку, характерную для периода «империи Рюриковичей». XII в. — это время распада «империи», время оформления новых политических образований, время расцвета городских вечевых собраний. Судить по XII в. о том, что было раньше, сославшись при этом на летописный текст, об «изначальности» вечевых сходок, без особых оговорок невозможно.

Но прежде чем рассматривать события 1146–1147 гг., мы попробуем разобрать основной тезис Покровского, явившийся исходным и Для понимания им этих событий. Имею в виду его убеждение, будто в XII в. «хозяином русских городов является, действительно, народ». На вопрос, кто именно является подлинной силой на вечевых собраниях, ответить совсем не так просто, как это сделал М. Н. Покровский. Возьмем хотя бы для примера происшествие в г. Звенигороде (около Львова).⁸⁴ Князья Всеволод и Игорь Ольговичи в 1146 г. осадили его. На второй день осады «створиша вече звенигородьчи, хотяче ся передати. И бе у них воевода Володимирь муж Иван Халдеевич, изоима у них мужи 3 (в другом списке «изыма у них муж») и уби я и когождо их перетен напол, поверже я из града; тем и загрози. И начаша ся звенигородьци оттоле бити(сь)⁸⁵ без лести».⁸⁶ В Звенигороде, очевидно, главную роль на вече играл не «народ», если достаточно было казнить нескольких «мужей», чтобы изменить решение вечевого собрания. И в более раннюю пору мы увидим приблизительно то же. Если мы возьмем сообщение о вече, помещенное в летописи под 997 г., но записанное несомненно позднее, уже в XI в., то и там не заметим, чтобы хозяином был народ. Имею в виду вече в г. Белгороде, осажденном печенегами в 997 г.

В легендарном рассказе об осаде этого города отмечены некоторые черты городского строя. Тут мы имеем старейшин градских и людей — горожан. Не трудно заметить и здесь руководящую на вече роль старейшин градских. Белгород — это княжеский любимый город–замок. Осада печенегами происходит в отсутствие князя и дружины. Горожанам пришлось выдержать осаду и проявлять свою инициативу. Собирается вече, оно выносит решение о необходимости сдачи города. Один «старец», не бывший на вече, но имевший свой собственный план защиты города, желает приостановить решение веча и обращается с этой целью к «старейшинам градским». Старейшины с радостью отменяют вечевое решение. («Они же ради; обещашася послушати»). Надо думать, что если они с такой легкостью отменяют решение веча, то очевидно они, во–первых, очень активно участвовали в принятии первого решения и, во–вторых, имели силу провести отмену решения. Для суждения о вече с этими фактами необходимо считаться. Необходимо также обратить внимание и на другую сторону дела: если бы был здесь в это время князь с дружиной, едва ли бы вообще понадобилось собирать вече. Князь с дружиной действовали бы по собственной инициативе, как это вытекает из многочисленных аналогичных случаев.

В киевских событиях 1146 г. мы легко различаем два совершенно разных по своему составу веча: одно — собрание несомненных сторонников князя Игоря, которого брат его Всеволод Олъгович хотел насильно навязать киевскому народу, другое — враждебное первому. Первое целует крест Игорю и обнаруживает полную готовность его поддерживать. Это вече собирается по зову князя в самой аристократической части города, «на горе», в «Ярославовом дворе». Тут смело можно подозревать сильную боярскую группу, руководившую собранием. Второе–-собралось по собственной инициативе у Туровой божницы. Это вооруженные люди на конях, готовые к бою. Вызванный на это вечевое собрание князь идет с дружиной, становится в засаду, и посылает на вече для переговоров своего брата. Это вече не просто ведет переговоры с князем, а призывает его к ответу, судит его и, в конце концов, приглашает другого князя. Тот факт, что собравшиеся на этом вече были на конях, говорит о том, что тут опять–таки не весь народ киевский, так как мы хорошо знаем, что далеко не у всех киевлян были лошади. Кто были эти собравшиеся, с уверенностью сказать трудно.

Я не собираюсь сейчас решать едва ли не самый сложный в истории древней России вопрос — вопрос о вече, но из всего вышесказанного хочу сделать несколько заключений. Они могут быть сведены к следующим положениям:

1) вече ведет свое происхождение от родового строя;

2) с появлением варварского государства вече теряет благоприятную почву для своего существования. В достаточной степени сильная власть киевского князя не имеет нужды входить в «соглашения» с народом и ограничивается совещанием с дружиной, преимущественно старшей. Вечевые собрания (сведений точных у нас нет) вероятны в тех случаях, когда города, предоставленные собственной инициативе, оказывались в трудном положении;

3) вечевые собрания в городах оживляются с конца XI в., в связи ростом отдельных частей Киевского государства и, в частности, возглавляющих эти части городов;

4) вечевые собрания живут долго на северо–западе (Новгород, Псков) как результат определенного соотношения классовых сил, при котором феодальная знать, захватившая в свои руки власть и ограничившая в своих интересах власть князей, не могла уничтожить народное собрание, но была достаточно сильна, чтобы превратить вече в орудие своих интересов.

Очень хорошо понимаю, что эти положения требуют большего аппарата доказательств, чем тот, который, по условиям места, я мог привести в настоящей статье. Допускаю даже, что я в чем–нибудь здесь и неправ. Но, несомненно, я прав в одном: вече имеет свою;. историю, ее надо изучить, а не отказываться разыскивать для веча XII в. «отдельных предков», как это делает Покровский. В этом его несомненная ошибка.

Произвольное, противоречащее фактическому материалу представление о «некотором целом», которое Покровский не решается даже назвать государством, не дало ему возможности понять и правильно изобразить политический строй Киевской Руси. Даже наиболее яркие стороны политического строя Киевского государства — князь и вече в «городской Руси» Покровского приобрели искаженные черты. С одной стороны, это искажение стоит в прямой зависимости от общей схемы Покровского, с другой — мы должны констатировать факт невыдержанности построения даже и в рамках его же собственной схемы: в то время когда, по схеме города должны были бы обнаруживать признаки упадка (XII в.), поскольку приблизительно с этого времени уже начинается «перегнивание» городской Руси в деревенскую (см. следующую главу), оказывается, что в результате победы городской демократии города в это время обнаруживают наибольшую силу. При таких условиях взаимные отношения князя и веча не могли получить правильного освещения.

IV. «Упадок» городской Руси М. Н. Покровского

При любом изображении общественных отношений и политической организации древней Руси, при любой характеристике дофеодальной и феодальной Руси вопрос об изживании одного периода и переходе к следующему всегда остается вопросом первостепенной важности.

Поскольку у Покровского нет Киевского государства, естественно, мы не найдем у него и распада этого государства, т. е. перехода к периоду феодально–раздробленного существования Руси. Покровский так и говорит о своем союзе федеративных республик, что здесь «рассыпаться было нечему», т. е., другими словами, его федерация республик, несмотря на то, что он иногда ее называет «некоторым целым», оказывается в перманентно рассыпанном состоянии.

Но М. Н. Покровский все же замечает, что в XI–XII вв. на самом деле произошло нечто серьезное: если не распад, то упадок. Но что именно, это из книги Покровского не так легко понять. С одной стороны, речь идет как будто об упадке городов, поскольку с упадком городов связывается у Покровского новый этап в развитии русского общества — победа деревенского права над городским (знаменитое «перегнивание» Руси городской в Русь деревенскую). Но, с другой стороны, оказывается, что тот же период был и периодом расцвета городской демократии.

Разобраться в том, что собственно здесь происходило, по книге Покровского действительно очень трудно. Мы так и не знаем точно, что же это за упадок, как его понять и оценить, шаг ли это назад или шаг вперед. Покровский в свой «упадок» вносит существенные ограничения. «…Упадок, — пишет он, — был больше кажущийся, ибо те способы производства и обмена, к каким переходит с одной стороны суздальская, с другой — новгородская Русь XIII в., сравнительно с предыдущим периодом были несомненным экономическим прогрессом».⁸⁷ Стало быть, «упадок» касается не всего Киевского государства, а лишь «киевских волостей». Но и здесь возникает вопрос, как этот «упадок» городов, даже только Киевской области, согласовать с утверждением Покровского о росте демократии, об улучшении юридического и экономического положения низших классов, о превращении городов–паразитов в города — центры демократических республик.

Попробуем пойти за Покровским дальше и проследить дальнейший ход его мысли.

По поводу замечания В. О. Ключевского о «торжествующих» в XII в. над Русью кочевниках М. Н. Покровский задает совершенно естественный вопрос: «Почему же эти кочевники, над которыми торжествовали князья X–XI столетия, сами стали торжествовать в XII веке?»

Он не соглашается с Ключевским, установившим две причины:

1) «юридическое и экономическое принижение низших классов»,

2) «княжеские усобицы». Покровский считает, что «положение низших классов в XII в. не ухудшилось, а улучшилось по сравнению с XI в.», а второе, что усобицы были и в X и в XII вв., т. е. тогда, когда Русь торжествовала над кочевниками. Мы ниже вернемся к разбору этих возражений Покровского. Покровский считает, что причинами, обусловившими торжество кочевников, были: 1) «Разбойничья торговля», «внеэкономическое присвоение», иначе «хищническая эксплоатация страны… могла продолжаться только до тех пор, пока эксплоататор мог находить свежие, нетронутые области захвата»; «неограбленных земель» больше не осталось, пришлось довольствоваться более «элементарными формами экономической, а с и ей и всякой иной культуры»;⁸⁸ «опустошив все вокруг себя своей хищнической политикой, древнерусский город падал, и никто не мог задержать этого падения».⁸⁹ 2) Потеря значения «великого водного пути из варяг в греки» в связи с крестовыми походами, вследствие чего Киев и «все остальные из этапных пунктов на большой дороге международного обмена превратились в захолустные торговые села на проселке».⁹⁰

3) «Грандиозный татарский погром», «содействовавший превращению городской Руси в деревенскую» ⁹¹ и нанесший последний «удар» стране, уже ослабленной половецкими набегами.⁹²

Выше мы уже говорили о городской Руси Покровского, и сейчас я не хочу возвращаться к этой части основного его тезиса. Хочу обратить внимание на другую сторону вопроса. Верно ли, что в основе процесса перехода к феодально–раздробленному существованию Руси лежит обнищание страны? Это положение, следствием которого якобы явилось «падение городов», не соответствует действительности. Если мы дадим себе труд присмотреться к фактическому процессу отпадения отдельных частей от власти Киева, то нам сразу бросится в глаза факт, что отпадают от Киева экономически наиболее мощные части (Новгород, Полоцк, Ростово–Суздальская земля, Галицко–Волынская и др.), причем города здесь отнюдь не падают, а растут. Если говорить об экономическом упадке, то это справедливо лишь по отношению города Киева, который должен был обеднеть по двум причинам. Первой причиной было то, что Киев, лишившись политического привилегированного положения, лишился и права собирания даней, которые шли раньше Киеву, а сейчас оказались перехваченными новыми политическими центрами. Вторая причина, хронологически возникшая несколько позднее первой, — это передвижка торговых путей, прошедших мимо Киева.

Если мы согласимся с тем, что история России, несмотря на несомненное наличие индивидуальных черт, в основной линии своего развития ничем принципиально не отличается от других европейских стран, что деревня и город находятся здесь в, так сказать, нормальных отношениях, что «заграничная» торговля, игнорировать которую мы не имеем никаких оснований, не нарушает существа этого развития, — тогда мы должны будем, отнесясь отрицательно к «городской Руси» Покровского, отвергнуть и ее «перегнивание» в Русь деревенскую. Само собой разумеется, что и татарское завоевание, которое, по мнению Покровского, помогло «перегниванию» и сыграло в истории России прогрессивную роль, нам придется расценивать по–иному.

Для нас Киевское государство, или «империя Рюриковичей», — не миф, а подлинный исторический факт, доказываемый всеми имеющимися в нашем распоряжении материалами, факт, имеющий многочисленные аналогии во всемирной истории и прежде всего в варварской империи Карла Великого. Проблемой являются лишь причины распада варварских скороспелых монархий. Эти монархии, создаваемые при помощи концентрации материальных ресурсов и военных сил в определенном центре и дающие возможность господствующим классам расширять свои владения и укреплять свою власть на местах, падают в тот момент, когда отдельные части грубо сколоченного, «лоскутного» государства перерастают организационные средства своего центра, становящегося из–за этого помехой их дальнейшему развитию. Варварская монархия помогает созреть тем силам, которые затем ее и разрушают.

Рост отдельных частей заключается в их экономическом подъеме, в изменении соотношения классов (развитие крупной частной собственности на землю, расширение кадров эксплоатируемых, изменение форм эксплоатации и рост городов), в появлении своих собственных политических задач, идущих часто вразрез с политическими интересами объединяющего их центра. Так распалась монархия Карла Великого, так распались Польша, Золотая Орда, Дунайская Болгария и другие государства того же типа. Что касается распада Киевского государства, то он лишь совпадает с упадком Киева как значительного центра международной торговли, и это обстоятельство делает процесс раздробления Киевского государства более интенсивным. Совершенно верно, что столкновения в княжеской среде были и в X и в XI вв. В этом отношении Покровский прав, но он решительно неправ, отождествляя факты X и XII–XIII вв. Ошибка очень серьезная, и она вытекает из неправильного представления политической структуры Киевского государства, из отрицания варварской «империи Рюриковичей».

Здесь особенно ярко выразилось отношение М. Н. Покровского к конкретной истории России этого периода. Покровский словно ее забыл, забыл, что историю делают люди, что историк обязан учитывать поведение этих людей, считаться с мотивами их действий, иначе многочисленные факты политической истории этого периода, несомненно, предостерегли бы Покровского от ошибок. Отсюда его абстрактные схемы, не выдерживающие соприкосновения с фактами.

Разве не вытекает из фактов, что IX–X вв. были периодом сложения огромного варварского государства, сумевшего сплотить разрозненные и враждующие между собой племена, стать грозным для внешних врагов и дать возможность дальнейшего развития страны? В X в. положение Киева и его князя было достаточно прочно.

Понятно, почему все столкновения между князьями X и первой половины XI в. (да их и было за два века, в сущности, только два: после смерти Святослава и смерти Владимира) окончились торжеством Киева и только с середины XI в. мы видим иную картину. Тут уместно, перефразируя Покровского, поставить вопрос: почему в X и в значительной части XI в. Киев торжествует над сепаратистскими тенденциями родственников (и не родственников) киевского князя, а в XII в. эти родственники торжествуют над Киевом? Почему на Любечском съезде вполне официально прозвучал новый принцип в междукняжеских отношениях: «кождо да держит отчину свою», несмотря на энергичные вооруженные попытки Киева защитить старый строй, несмотря на осуждение этого принципа рядом тогдашних политических деятелей, среди которых был сам Владимир Всеволодович Мономах? Об этом ясно говорит и летописец конца XI в., противопоставляя прошлое своему настоящему. Политика древних князей удостаивается признания летописца. Он даже готов их идеализировать за то, что они «расплодили… землю Русскую». Современные летописцу политические факты его далеко не радуют: «За наше несытьство навел Бог на ны поганые, а скоты наши и села наши и имения за теми суть, а мы своих злых дел не останем».⁹³ Осуждал новый порядок 80‑х годов XII в. и автор «Слова о полку Игореве»: «Тогда при Ользе Гориславичи сеяшется и растяшеть усобицами, погибашетъ жизнь Даждьбожа внука, в княжих крамолах веци человеком скратишась. Тогда по Русской земле редко ратаеве кикахуть, но часто врани граяхуть, трупия… себе деляче, а галиции свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие». «Усобица князем на поганые погыбе, рекоста бо брат брату: «се мое, а то мое же». И начаша князи про малое «се великое» молвити, а сами на себе крамолу ковати. А погании со всех стран прихождаху с победами на землю Русскую».⁹⁴

Он явно не сочувствовал этому положению вещей.

Ни один из современников этих крупных политических событий нашей истории, конечно, не мог бы повторить слов Покровского о том, что «рассыпаться было нечему». Они ясно видели распад государства, но задержать его было невозможно, потому что дело здесь не в «княжеских усобицах», а в выросшей самостоятельности новых центров, которые, как мы видели, часто самостоятельно вели свою политическую линию и принуждали и своих князей признавать эту политику. «Княжеские усобицы» — это лишь внешнее проявление могучего внутреннего процесса, нервом которого были противоречивые интересы отдельных, обособившихся от Киева частей. Наивно думать, что особые интересы и отличия политического строя, скажем, Новгорода, Владимирского, Галицко–Волынского или Рязанского княжеств есть следствие распада Киевского государства, а не его причина. Перед нами продолжающийся, но лишь более интенсивно, старый процесс внутреннего роста отдельных областей Киевского государства, в XII в. получивших возможность вести свою собственную политику без оглядки на Киев. Внутри этих обособленных частей, кроме роста городов, наиболее заметным фактом является наступление вотчинников–феодалов на общинную крестьянскую землю, расширение боярского землевладения, укрепление политического значения бояр, столкновение боярских интересов с интересами растущего города и возникающая отсюда борьба. Политическая сила феодала покоилась не столько на успехах его «грабительской» торговли, сколько на расширении его власти на землю и увеличении эксплоатируемых кадров крестьянства. Факт политического преобладания деревни в средние века остается непоколебленным несмотря на попытки Покровского его аннулировать. Нс надо забывать, что в городах в той или иной степени хозяйничают те же феодалы, сила которых в земле, т. е. в деревне.

Отсюда возникает важнейший вопрос — необходимость изучения форм эксплоатации, т. е. изучения эволюции форм земельной дока питалистической ренты. Покровский на эту сторону дела не обратил ни малейшего внимания, а между тем тут разгадка сложнейшей проблемы. Само собой ясно, что формы земельной докапиталистической ренты не неизменны: их эволюцию можно проследить на конкретном материале. Конечно, сделать это нелегко, так как наши источники не дают возможности решить вопрос окончательно, но тем не менее они могут помочь нам покончить, с абстрактными представлениями Покровского.

В «Русской Правде» мы находим и отработочную ренту (эксплоатация челяди — рабов и рядовичей всех типов) и ренту продуктами не только в виде перерождающейся в натуральную ренту дани, но и как следствие захвата внеэкономическим путем земель крестьянской общины и превращения свободных крестьян–общинников в зависимых и крепостных. Результаты этого процесса совершенно четко видны в Вислицком статуте и других более поздних памятниках. Тут, конечно, приходится весьма внимательно изучать и формы зависимости эксплоатируемой массы. Покровский сделал это весьма неудачно, а между тем по тому же вопросу так много и ярко писали и Маркс, и Энгельс, и Ленин.

М. Н. Покровский прошел мимо всех замечаний и предостережений. Нельзя в общей и категорической форме говорить ни о «при нижении низших классов» (Ключевский), ни об «улучшении» их положения (Покровский), необходимо каждый раз учитывать отдельные слои эксплоатируемой массы и говорить не «вообще», а о каждой категории населения в отдельности и тогда уже делать вывод. Это замечание относится не только к начальному моменту истории крепостничества, а к истории крепостного права в целом — ко всему периоду существования феодальных отношений, не мыслимых без зависимого крестьянства.

Распад варварской «империи Рюриковичей» был неизбежен, так как она не только не имела средств обеспечить дальнейшее развитие своих отдельных частей, но скорее мешала их росту, выкачивая из них деньги, продукты и людей. Следствием этого распада неизбежно явилось ослабление военной мощи государства в целом. Каждая из частей бывшего Киевского государства располагала уже значительно меньшими военными силами, к тому же расходовала их на борьбу друг с другом. Вот почему как раз в это время начинают «торжествовать» кочевники:

Несколько слов о кочевниках.

Покровский слишком много значения придает «торжеству» то: Киева над ними, то их над Киевом. Дело тут не только в военных — столкновениях. Нельзя всех кочевников считать по отношению к русским внешней силой — это несомненное упрощение вопроса и неверное его освещение: необходимо учесть то, что значительная часть этих «кочевников» уже давно осела на территории Киевского государства, в значительной степени растворившись в массе «русского» (славянского) народа, а наиболее сильные из этих «кочевников» сумели организовать как раз в период распада Киевского государства свое собственное государство (Кыпчакское). С ними в первую очередь и столкнулись татарские орды в 1223 г.

Так наступил период «настоящего феодализма», период феодальной раздробленности. Вопреки утверждению Покровского, это был особый период по отношению к периоду предшествующему («империя Рюриковичей») и последующему (объединение земель вокруг Москвы).⁹⁵ период наибольшего ослабления сил русского народа (этот термин для того времени можно употреблять только в смысле этническом) появляются прекрасно организованные и технически оснащенные — войска татарских ханов. Даже перед лицом этой несомненной опасности раздробленные феодальные единицы не сумели сплотиться:. противоречивые интересы отдельных частей бывшего Киевского государства, соотношение классовых сил и политической структуры отдельных княжений, являвшиеся причиной непрекращающихся войн и безнадежной запутанности взаимных отношений, — все это делало сплочение разрозненных частей невозможным даже в такой грозный момент, когда сильный враг находился на территории этих враждующих. государств и полугосударств.

Кыпчаки, первые получившие смертельный удар, обратились за помощью к «русским», а «русских» как организованной силы и не оказалось: вместо них были киявляне, рязанцы, черниговцы, суздальцы, новгородцы и т. д., очень часто находящиеся друг с другом в. непримиримой вражде, исключающей возможность объединения. Торжество татарских ханов здесь находит исчерпывающее свое объяснение.

Панегирик татарским ханам, пропетый М. Н. Покровским, вытекающий из его ложного представления о дофеодальном и феодальном периодах нашей истории, ни на чем не основан и при первом — соприкосновении с фактами рушится, как карточный домик.

Вот какую картину рисует М. Н. Покровский: «Татарщина шла не только по линии разложения старой Руси, а по линии сложения Руси новой — удельно–московской (терминология!! — Б. Г.)». Татары «организовали правильную систему раскладки (податей. — Б. Г.), которая на много веков пережила самих татар… первые упоминания о «сошном письме»… связаны с татарской данью XIII в.: раньше, по всей вероятности, огулом платила вся «вервь»… «Московскому правительству впоследствии ничего не оставалось, как развить далее татарскую систему, что оно и сделало». «Татары… внесли глубокие изменения и в социальные отношения. В классическую пору Киевской Руси «под данью» было только сельское население, городское не платило постоянных прямых налогов… в татарское «число» попали все горожане и сельчане безразлично».

Тут каждая мысль, каждая формулировка вызывают справедливые возражения. Откуда взял Покровский, что татары ввели «сошное письмо»? Если бы он не поленился развернуть Лаврентьевскую летопись, он бы увидел, что летописцу очень хорошо известна система раскладки дани по «дымам», «ралам» и «плугам». Олег, освободив от власти хазар северян и радимичей, стал брать с них дань, «якоже хозарам даяху», т. е. от «дыма». Святослав сделал то же самое с вятичами, узнав от них, что они платят дань хозарам «по щьлягу от рала». Владимир повторил поход на вятичей, победил их и «возложи на нь дань от плуга, якоже и отец его имаше».

Можно привести бесконечное количество примеров, однако и этих фактов достаточно, чтобы показать полную произвольность и необоснованность утверждения Покровского и установить, что московское правительство пользовалось своей, известной уже в киевский период истории системой обложения. Само собой разумеется, что эта система не могла быть застойной: она изменялась и в киевское время и позднее.

Чтобы установить, что города и до нашествия татар облагались данью, обратимся к тому же источнику XI в.

В летописном рассказе о войне Ольги с древлянами говорится: «Древляне затворяшася в граде и боряхуся крепко из града». Ольга посылает к осажденным искоростенцам сказать: «Что хочете досе–дети? a ecu гради ваша предашася мне, а ялися по дань, и делают нивы своя и земле своя, а вы хочете измрети гладом, не имучеся по дань». Когда же эти переговоры возымели действие, Ольга говорит искоростенцам: «дайте ми от двора по 3 голуби да по 3 воробьи…» Искоростенцы «собраша от двора по 3 голуби и по 3 воробьи…» Ольга довольна. Она говорит доставившим эту дань искоростенцам: «…идете в град, а я заутра отступлю от града…». Они «внидоша в град… и обрадовашася люди в граде…» Затем следует пожар в Искоростени. Ольга «старейшины града изнима и прочая люди овых изби, а другие работе предасть мужем своим, а прок их остави платити дань».

Конечно, рассказ о мести Ольги — опоэтизированное предание, попавшее в летопись не позже XI в., но от этого детали рассказа не теряют своего значения. Несомненно, что город так же, как и деревня, платил дань. Чем в этом отношении город того периода отличался от деревни, — это вопрос будущих исследований, но, во всяком случае, нет никаких оснований делать такие определенные заключения, какие мы видим у М. Н. Покровского: город — гнездо разбойников–купцов, город–паразит, город — центр демократической республики; городское право, противоположное деревенскому, и пр. и пр. На самом деле город, кроме 5–6 крупных городов, как экономическая единица в X–XI вв., во всяком случае еще не столь резко отделился от деревни, как позднее, и потому делаются вполне понятными слова Ольги: «вси гради ваша предашася мне и ялися по дань и делают нивы своя и земле своя». Не спасет Покровского и его замечание в «Очерке по истории русской культуры», где он говорит, что «если на город накладывается дань, это имело такое же значение, как современная контрибуция».⁹⁶ Ольга обложила все древлянские города данью, и ни один источник не сообщает, что это была мера экстренная, единовременное взыскание контрибуции.

Никаких изменений в социальный строй русского общества, татары не внесли и не могли внести, так как сами очень скоро переняли способ производства покоренных ими народов южных степей, Крыма, Северного Кавказа и Поволжья. Нам также хорошо известно, что сбор дани татары поручили русским князьям. Очень странными кажутся рассуждения М. Н. Покровского относительно раскладки татарами дани в русских городах. М. Н. Покровский пишет о Новгороде: «Татарские данщики ездили по улицам и считали дома: каждый дом, кому бы он ни принадлежал, платил одно и то же». Это происходило якобы от того, что татары не умели учитывать размеры торгового капитала, и «новгородские капиталисты могли на этом спекулировать: «и творяху бояре себе легко, а меньшим зло».⁹⁷

Почему татары не умели учесть торгового капитала, непонятно: мы хорошо знаем, что с купцами и торговым капиталом татары прекрасно были знакомы и во всяком случае «учитывали» их очень хорошо: купцы служили татарам как разведчики, защита торговли была одним из обычных приемов политики татарских ханов.

Покровский утверждает, что татары сами распределяли дани по новгородским улицам и домам. Если принять это положение, то становится непонятным, как же могло случиться, что именно *новгородские бояре делали себе легко, а меньшим зло *.⁹⁸ Наконец, кто бы ни «учитывал», а дворы новгородских граждан не платили одинаково одно и то же, как утверждает Покровский, а платили по–разному, по несправедливой раскладке новгородского же боярства.

Успех татарского войска объясняется, конечно, тем, что ханы не встретили на Руси организованного отпора, в то время когда сами были многочисленны и организованы. Феодальная раздробленность — вот основная причина поражения разрозненных русских и нерусских дружин. В смысле общественного строя победители стояли ниже побежденных. Кроме гнета «неминуемой дани»⁹⁹ легшей новой тяжестью на плечи непосредственного производителя как в городе, так и в деревне, власть татарских ханов русскому народу ничего не дала. А те несомненные успехи русского народа, которые были достигнуты им в течение двухсотлетнего владычества Орды, достигнуты вопреки Орде и послужили средством для освобождения от ее власти. Не следует, конечно, забывать и того процесса внутри татарского государства, который вел эту варварскую империю к распаду и тем ослаблял ее мощь как раз в то самое время, когда Русь объединялась вокруг Москвы в новую политическую силу. Разрушение татарами городов, превращение культурных очагов в пустыню есть обычный итог варварского вторжения, и решительно ничего прогрессивного, как уверяет нас М. Н. Покровский, в этом не было.

Теория Покровского о «городской Руси и перегнивании ее в деревенскую», созданная им взамен истории возникновения, созревания и распада «империи Рюриковичей», обнаруживает свою несостоятельность во всех своих частях — как начальной, так и завершающей. Специальное рассмотрение последней, завершающей части приводит нас к необходимости отвергнуть ее основную мысль целиком и заняться восстановлением подлинной истории Руси, как она представлена нашими источниками.

Не отрицая особо выгодного международного торгового положения некоторых русских городов (Киева и Новгорода прежде всего), мы должны признать, что отношения между городом и деревней в Киевском государстве не дают основания для установления особого периода «городской Руси» Покровского, что процесс вызревания феодализма шел у нас в основном тем же путем, как и в других соседних европейских странах, что варварская империя сыграла в этом отношении свою роль и распалась тогда, когда она оказалась неспособной поспевать за новыми требованиями жизни. Причем этот распад ни в коем случае не связан с упадком городов, а с несомненным мощным подъемом в их развитии.

Что касается деревни, то она, как мы видели, тоже переживала в этот период новый этап своей истории. Рост крупного землевладения (увеличение количества крупных землевладельцев и расширение их земельных владений) при условии сочетания его с мелким хозяйством выразился: 1) в овладении новыми пространствами крестьянской земли, т. е. в превращении свободных общинников в людей, находящихся в разной степени зависимости — до крепостничества включительно, и 2) в доминирующем значении ренты продуктами.

Но этот этап не был итогом «перегнивания городской Руси в деревенскую», а явился результатом длительного старого процесса, начавшегося в момент образования классов в земледельческом обществе, каковым и было, несомненно, общество славян VIII–IX вв.

Итак, во всех четырех разделах настоящей статьи мы видели расхождение построений Покровского с фактами и ненаучный подход к этим фактам.

В заключение мне хотелось бы указать на то, что своей неверной трактовкой Киевской Руси М. Н. Покровский сыграл наруку тем, кто хотел видеть в России варварскую страну, создавшуюся где–то на глухом северо–востоке, не имеющую права включиться в число европейских государств. Отрицание факта существования Киевского государства лишает нас сильного оружия в борьбе с извращениями прошлого народов нашего Союза.

Возвращение к подлинным фактам прошлого этих народов дает нам совершенно определенную картину одного из важнейших моментов нашей истории.