№ 255, 20 января 2002 г.
Как и у всех, у меня были свои любимые учителя — известные историки акад. А. Л. Нарочницкий, профессора А. З. Манфред, Л. Г. Бескровный, кандидат исторических наук Н. И. Казахов.
Но самым–самым первым, еще на первом курсе историко–международного факультета МГИМО МИД СССР, стал в 1951–1952 учебном году прославленный академик Евгений Викторович Тарле (1874–1955).
Разумеется, я еще школьником зачитывался знаменитой тарлеевской «триадой» — «Наполеоном», «Нашествием Наполеона на Россию» и «Талейраном», вышедшим еще до Великой Отечественной войны. Но одно дело читать и совсем другое — увидеть и услышать автора как лектора, да еще поработать целый семестр в его семинаре.
Никогда не забуду первого появления Е. В. Тарле на лекции по новой истории Европы и Северной Америки в бывшем молельном зале домовой церкви (ныне актовый зал № 1) бывшего Катковского лицея — МГИМО, что и сегодня стоит у метро «Парк культуры»–радиальная (ныне там размещается Дипломатическая академия).
Академик, трижды лауреат Сталинской премии, читающий лекции желторотым первокурсникам — по тем временам событие незаурядное: все начальство деканата толпилось у входа в зал № 1, а начальника курса Ивана Баева (была тогда такая штатная должность, нечто вроде царскосельского «дядьки» времен А. С. Пушкина) отрядили вниз, на первый этаж, встречать научное светило.
Секретарша ректора водрузила на кафедру лектора три стакана крепчайшего чая в мельхиоровых подстаканниках. Наконец, входная дверь распахнулась, и в сопровождении декана, замдекана и начальника курса в зал вошел САМ.
В строгом темно–синем костюме–тройке, в белоснежной рубашке с накрахмаленным воротничком, в темно–синем галстуке и блестяще начищенных ботинках медленной стариковской походкой шествовал Е. В. Тарле к кафедре (не забудем, что в 1951 г. ему было уже 77 лет); свита на полшага следовала за ним.
В это время наш бравый староста курса из только что демобилизованных солдат недавней войны, обтянув гимнастерку, выскочил перед кафедрой и зычным голосом старослужащего сержанта закричал: «Курс! Для встречи академика Тарлé — встать!» Хлопая пюпитрами, все мы вскочили со своих мест и стали по стойке «смирно».
По небольшой гримасе, пробежавшей по лицу академика, я почувствовал, что ему не очень понравилось это «генеральское приветствие». Добравшись до кафедры, Евгений Викторович махнул нам рукой (садитесь, садитесь) и негромко, чуть глуховатым голосом, произнес: «Спасибо, спасибо. А вам, — обращаясь к нашему бравому старосте, сидевшему, как и положено «взводному», в первом ряду, — я замечу: я не француз, а еврей, и моя фамилия произносится Тáрле».
Помнится, многих из нас поразило тогда это «диссидентство» академика. В СССР вовсю набирала обороты антисемитская кампания, не за горами было дело «врачей–убийц», официально, по «пятому пункту», в анкете в МГИМО тогда не было ни одного еврея (неофициально, записанные как «русские», они, конечно, учились), как и «лиц, находившихся во время войны на оккупированной территории» (была и такая графа, а в приемной комиссии хранилась карта европейской территории СССР, где занятые немцами в 1941–1944 гг. области были заштрихованы как «чумные», и специальный человек сличал анкетные данные абитуриентов с этой картой), а тут на тебе: «еврей».
Что греха таить — тогда мы все восприняли это «еврейство» как некое академическое чудачество, особенно на фоне последующих лекций Тарле, где он довольно часто… критиковал самого себя. И то–то он в «Наполеоне» написал не так, и это он сегодня бы сделал в «Талейране» по–другому (с «Талейраном», первое издание которого вышло в серии ЖЗЛ в 1939 г., действительно вышла промашка: видимо, обильно цитируемые в книге документы из «Архива внешней политики России» бригада помощников Тарле не успела проверить «на опубликованность»; подготавливая в 1992 г. очередное переиздание «Талейрана» в «Высшей школе», я это обнаружил, о чем и сообщил в своем «Предисловии» к изданию 1992 г., одновременно исправив по тексту эти неточности, воспроизведенные во всех изданиях «Талейрана» с 1939 по 1977 г.).
В воспоминаниях студентов ЛГУ и МГУ довоенной поры часто пишется, что Тарле был блестящий лектор. К нему на лекции сбегались толпы студентов не только гуманитарных (а он читал преимущественно на истфаках и филфаках), но и естественнонаучных факультетов.
Помнится, что в первые свои зимние каникулы, вернувшись на побывку к родителям в г. Рыбинск Ярославской области, я, встретив свою школьную учительницу истории — ленинградку, в период блокады эвакуированную на Верхнюю Волгу, обмолвился: «А нам читает сам академик Тарле». Учительница пришла в неописуемый восторг и долго мне рассказывала, какие блестящие лекции читал Тарле в Ленинградском университете, где она училась перед войной.
По правде говоря, я этих восторгов не разделял: у нас в МГИМО Тарле был уже «не тот» — читал (скорее, рассказывал) бессистемно, старческим дребезжащим голосом, часто отклонялся в сторону. Помню, очень любил он «исторические анекдоты». Вот один из них. Кайзер Германии Вильгельм II был неумный и очень тщеславный человек. На войне хотел стать полководцем, на свадьбе — женихом, а на похоронах — покойником. «Хи–хи–хи», — смеялся сам академик на кафедре, но мы почему–то этот юмор прошлого века не понимали.
Молодость всегда жестока к старости — молодые почему–то уверены, что они никогда не будут стариками. Это спустя много–много лет, когда академик уже умер, а я сам стал университетским профессором и досконально изучил по книгам и архивам научную и общественную биографию Е. В. Тарле, я понял — какое же надо иметь мужество и как любить молодежь, чтобы на 78–м году жизни раз в неделю ездить в МГИМО и читать лекции. А мог бы давным–давно почивать на лаврах, отдыхать в двух своих огромных квартирах — в Ленинграде или Москве, или на подмосковной даче в Можинске, подаренной лично Сталиным некоторым академикам в 1946 г. (и Тарле в их числе).
Теперь–то я понимаю — Евгению Викторовичу было неимоверно трудно читать лекции: по тексту «шпарить» он никогда не умел, я даже никогда не видел у него на кафедре никаких записей, но память и здоровье были уже не те. К тому же академик часто хворал, и лекции отменялись. По–видимому, и начальство МГИМО понимало: учебного курса по новой истории на нашем курсе не получается. Поэтому, когда к концу учебного года Тарле надолго захворал, деканат мобилизовал молодого аспиранта Германа Розанова (он и сегодня работает в Дипакадемии маститым профессором на одной со мной кафедре политологии), и тот, читая по две лекции в неделю, «прогнал» весь курс прямо по программе.
И тем не менее Тарле, когда он чуть поправился, настоял, чтобы ему дали одну академическую группу на экзамене. Выбор академика пал на нашу «французскую» группу (в МГИМО тогда был свободный выбор иностранных языков — обычно три–четыре «немецких», две–три «английских» и по одной «испанской» и «французской»). Тем более что именно у нас он вел и семинарские занятия. И хотя их было совсем немного — три–четыре от силы, многим из нас — «французов» — академик навсегда привил любовь к Франции и франкофильство.
Именно Евгению Викторовичу я обязан своей научной карьерой франковеда, начиная с эпохи Наполеона Бонапарта (кандидатская и докторская диссертации о франко–русских дипломатических отношениях 1801–1825 гг.) и до современной Франции (учебное пособие лекционного курса о V Республике, 1958–1988 гг.).
А ведь у Евгения Викторовича была очень непростая научная и просто биография. Родился лишь на четыре года позже Ленина, 8 ноября 1874 г. в еврейской семье купца 2–й гильдии из Херсона. Детство и юность будущего академика прошли на юге Украины, в Новороссии. В Херсоне он окончил мужскую гимназию и в 1892 г. поступил в Новороссийский (Одесский) университет на историко–филологический факультет. Через год перевелся в императорский Киевский университет на аналогичный факультет. Там же, в Киеве, в 1894 г. Тарле крестился по православному обряду в Софийском соборе в 20–летнем возрасте, став с тех пор «русским» (в Российской империи не было юридического понятия национальности — только вероисповедание, и всякий крещенный в православие становился «русским»).
В Киевском университете Тарле сразу записался на курс лекций по аграрной истории Франции XVIII в. к проф. И. В. Лучицкому — крупнейшему ученому, главе целой «аграрной школы» историков по Западной Европе, и ныне почитаемому специалистами и во Франции, и в бывшем СССР.
Первый университетский учитель Тарле привил своему ученику вкус к истории, литературе и культуре галлов, и с тех пор история Франции XVIII–ХХ вв. навсегда вошла в научное творчество моего учителя. Евгений Викторович остался верен франкофильству всю свою жизнь (иногда, впрочем, даже вопреки правде истории).
Лучицкий с первых курсов заметил пытливого и трудолюбивого юношу, и когда в 1896 г. Тарле блестяще закончил университет, то по рекомендации своего учителя он был оставлен при кафедре всеобщей истории «для подготовки к профессорскому званию» (некий более серьезный аналог нынешней вузовской аспирантуры).
Надо сказать, что на рубеже двух веков Киевский университет успешно соперничал по научному потенциалу и одаренным студентам с Московским и Санкт–Петербургским университетами, особенно в части изучения социально–экономической истории Запада и России. Это было новое направление истории — изучение исторических процессов не по правлению царей и королей, а по глубинным экономическим и социальным сдвигам на хронологически продолжительных исторических отрезках (века и десятилетия).
Именно на базе этого направления возникла в конце XIX– начале XX в. так называемый «легальный марксизм» (экономической теории Маркса — да, но учению о диктатуре пролетариата — нет) и его первые адепты: будущий лидер кадетов и министр иностранных дел правительства барона Врангеля в Крыму в 1920 г. П. Б. Струве, автор фундаментальной, выдержавшей несколько переизданий «Русской фабрики», а также министр иностранных дел, но только «самостийной» Украины в 1919 г. М. И. Туган–Барановский (по дороге на пост посла в Париже скоропостижно скончался от инфаркта в поезде Киев–Одесса) и другие.
Разумеется, не избежал влияния «легального марксизма» и Тарле, впрочем, как и его однокашники–погодки по Киевскому университету: будущий крупный богослов–эмигрант протоиерей о. Сергий Булгаков, будущий знаменитый философ–эмигрант Николай Бердяев, будущий нарком просвещения большевиков Анатолий Луначарский и другие. В духе «легального марксизма» была выдержана и первая крупная научная работа Тарле — его магистерская (кандидатская) диссертация о великом английском социалисте–утописте Томасе Море (1901 г.). Любопытно, что диссертация Тарле (в том же 1901 г. он издал ее в Киеве в виде отдельной брошюры) заслужила похвалу самого «властителя дум» российской интеллигенции Льва Толстого (молодой магистр направил свой опус в Ясную Поляну), хотя, как известно, знаменитый писатель крайне отрицательно относился к марксизму как политической доктрине.
В 1902 г. на основе своей диссертации Тарле публикует в «толстом» либерально–народническом журнале писателя В. Г. Короленко «Русское богатство» большую статью «К вопросу о границах исторического предвидения». С этой публикации в авторитетном «интеллигентском» журнале для профессоров и школьных учителей (на рубеже веков «Русское богатство» играло в русском обществе ту же роль, что и «Новый мир» в 60–х — 70–х гг. нашего времени) начинается отсчет научных и научно–публицистических работ Е. В. Тарле, поток которых не прерывался целых полвека, до самой кончины маститого академика.
* * *
Однако Тарле не был бы Тарле, если бы ограничился только наукой и публицистикой. Деятельная натура, он уже в студенческие годы с головой окунулся в общественную деятельность. Выбор кружков и политических течений рубежа веков был тогда в Киеве богатый.
Пойти к монархистам–«теоретикам»? Ведь именно в Киеве выходил их главный печатный орган — газета «Киевлянин», основанная еще в 1864 г. отцом Василия Шульгина, профессором русской истории Киевского университета (Шульгин–младший учился всего на три курса младше Тарле в том же университете на юридическом факультете). Нет, монархизм как форма государственного устройства и его идеология — «самодержавие, православие, народность» — никогда не привлекали Тарле.
Украинские «самостийники»? И здесь был прецедент — на десять лет раньше Тарле Киевский университет окончил и был оставлен там же «для подготовки к профессорскому званию» будущий главный теоретик и идеолог украинского просвещенного национализма Михаил Грушевский. Но и этот «самостийный шлях» Тарле отверг.
Как и многие другие его однокашники–студенты (Луначарский, Бердяев, Булгаков), он пошел к социал–демократам, в их студенческие кружки. Там Тарле делал доклады, участвовал в дискуссиях, «ходил в народ» — к «мастеровым» (рабочим) киевских заводов. И хотя дело дальше агитации и пропаганды за «легальный марксизм» не шло, жандармское управление Киева на всякий случай «замело» один из таких кружков — 1 мая 1900 г. Тарле был арестован и ненадолго выслан под гласный надзор полиции по месту жительства своих родителей в Херсон (Луначарскому и Бердяеву досталось больше — их сослали в Вологодскую губернию с исключением из университета).
И хотя из университета Тарле не исключили и он год спустя успешно защитил магистерскую диссертацию, для карьеры университетского преподавателя арест и ссылка имели далеко идущие последствия: жандармы завели на него «дело» как на «политически неблагонадежного». А это означало, что отныне и на веки веков (никто тогда не думал, что через 17 лет «тысячелетняя» Российская империя рухнет) Тарле запрещалось преподавать не только в «императорских» (государственных) университетах, но и в «казенных» гимназиях. На частные вузы и гимназии запрет формально не распространялся — принять или не принять «неблагонадежного», решали их попечительские советы.
Это был тяжелый удар по самолюбию и амбициям молодого магистра — как раз в 1899–1900 годах Тарле успешно испробовал себя как лектора и учителя и убедился — получается: студенты и гимназистки слушают его, раскрыв рот. А тут еще и ученый совет Киевского университета невольно подсыпал соль на рани — за три месяца до ареста, в феврале 1900 г., совет присвоил Тарле ученое звание приват–доцента (право преподавания в вузах и гимназиях вне штата, на почасовой основе).
Конечно, новоиспеченный приват–доцент не бедствовал: в России тогда «сшибка» власти и либеральной общественности достигала такого накала, что арест «способствовал ему (Тарле) во многом к украшению» — как жертве царизма и «диссиденту». Частные киевские и херсонские гимназии (особенно женские) наперебой приглашали Тарле на уроки. И при этом платили в 2–3 раза больше, чем за лекции в «императорском» университете, да еще привозили–увозили в гимназию бесплатно на извозчике.
И все же приват–доцент тяготился своим «диссидентским» статусом — он рвался на работу в университеты. В 1903 г. после многочисленных ходатайств, поддержанных видными профессорами, ему удалось добиться снятия «табу» департамента полиции и начать преподавание «на почасовке» в Петербургском университете, но ненадолго — в феврале 1905 г. он вновь был арестован за участие в студенческой сходке и снова отстранен от преподавания в университете.
Однако через восемь месяцев, в октябре 1905 г., имя «широко известного в узких кругах» приват–доцента Евгения Тарле прогремело на всю Россию. Дело в том, что 17 октября 1905 г. Николай II издал свой знаменитый манифест о «гражданских свободах» — праве митингов, забастовок, объединений в профсоюзы и ассоциации, свободе вероисповеданий и выезда за границу. Но сделано это было чисто бюрократически, по–русски, как с «отпуском цен» 2 января 1992 г.: издали указ, даже предварительно не оповестив «силовиков» и местные власти. В итоге вышел большой конфуз и кровавая драма (погромы в Киеве и Одессе в октябре–ноябре 1906 г., когда черносотенцы пошли с дубьем на «образованцев»–евреев, русских, украинцев, молдаван, армян и т. д. — для охотнорядцев любой гимназист–«разнообразованный» — был «жидом»). Еще 16 октября полиция разгоняла «сходку» студентов из трех человек, а уже 18 октября у Технологического института в Петербурге собралась многотысячная толпа студентов и преподавателей на митинг, приветствуя царя и его манифест. Но в России всегда система была однопартийная (самодержавная), но многоподъездная. Один «подъезд» даровал свободу, а другой — рубил эту свободу шашками. Так и произошло у «Технологички». Пока ораторы витийствовали на ступенях института, митинг был оцеплен полицией и в толпу на полном аллюре ворвались конные жандармы. В отличие от казаков, у них не было нагаек — они действовали палашами, правда, плашмя. Удар тяжелым палашом даже плашмя по непокрытой голове — это вам не погладить студентика по головке. Тарле досталось больше всех — во–первых, явный «образованец», во–вторых (по форме носа) — явный «жид» (метрики о крещении в православие приват–доцент на грудь не повесил). Короче, палаш срезал волосы и часть кожи на голове, и Тарле упал, обливаясь кровью. На другой день одна из либеральных газет сообщила: «царскими сатрапами» зарублен насмерть приват–доцент Е. В. Тарле.
* * *
К счастью, слухи о смерти будущего академика оказались сильно преувеличенными. Газета компенсировала неверную информацию тем, что послала в больницу фотографа, тот сфотографировал Тарле с перебинтованной головой на больничной койке, на основе фото в одной частной типографии газета срочно отпечатала несколько сотен почтовых открыток и пустила их в продажу. Вскоре открытки разлетелись по всей России, и к концу 1905 г. Тарле стал знаменитым.
Манифест 17 октября, помимо прочего, амнистировал всех «неблагонадежных» (в Россию из эмиграции вернулись большевики, эсеры, кадет Струве со своей «Искрой» — газетой «Освобождение»), и Тарле с триумфом явился в Петербургский университет. В митингах и сходках он уже участия не принимал и даже не очень часто читал лекции, но зато в 1905–1907 гг. занялся активной публицистикой на исторические темы с явной проекцией на современность. Достаточно перечислить одни заголовки его статей в тогдашних либерально–демократических журналах, чтобы понять все аллюзии с современностью: «Падение абсолютизма во Франции» (жур. «Мир Божий»), «О Декларации прав человека и гражданина» (журнал для учителей «Образование»), «Самодержавие Николая I и французское общественное мнение» (жур. «Былое») и др.
Эта старейшая традиция российской литературы и истории — проводить эзоповским языком аналогии между прошлым и будущим – надолго останется характерной чертой творчества Тарле–ученого. Разница будет только в одном: в 1900–1917 гг. Тарле выступал против режима, а в 1934–1955 гг. — за, оставаясь в обоих случаях историком–государственником и ученым–одиночкой.
* * *
Февральскую и Октябрьскую революции 1917 года Тарле встретил маститым ученым с мировым именем. Еще в 1909–1911 гг. он завершил свое двухтомное капитальное исследование «Рабочий класс во Франции в эпоху Революции», основанное на французских архивах, которые академик детально изучил во время научных командировок в Париж. В 1911 г. труд был защищен Тарле как докторская диссертация. Нетрудно заметить, что и здесь научные интересы диссертанта шли в русле «легального марксизма».
Через два года Тарле выпускает еще один капитальный труд — «Континентальную блокаду» (т. I, 1913 г.), принесший ему мировую известность («Блокада» сразу была переведена на несколько европейских языков). В том же 1913 году Тарле избирают «ординарным (полная ставка) профессором» Юрьевского (Тартуского) университета, хотя в своем родном Петербургском университете он с 1903 г. трудится «за штатом» как приват–доцент: консервативная профессура 15 лет блокировала его избрание в профессора как чересчур «левого».
Первую мировую войну Тарле, как и Бердяев и другие «легальные марксисты», встречает активным «оборонцем». Он обильно печатает антигерманские статьи в оборонческой газете «День» и других изданиях. Февральскую революцию Тарле встречает восторженно и сразу идет служить «революционной демократии». Его включают в число членов Чрезвычайной следственной комиссии по преступлениям царского режима (с его участием издается несколько томов стенографических отчетов этой комиссии), он едет в июне 1917 г. в Стокгольм как член российской официальной делегации на международную конференцию пацифистов и социалистов против войны, но выступает там за «войну до полной победы Антанты».
Октябрьский переворот большевиков Е. В. Тарле воспринимает настороженно, если не сказать враждебно. Вакханалия арестов и расстрелов заложников из числа «бывших» в дни «красного террора» в Петрограде после покушения на Ленина в Москве (август 1918 г.) побуждают Тарле вновь вернуться к эзопову языку.
В 1918 г. в либеральном издательстве «Былое» он публикует сборник — большую подборку документов из парижских архивов «Революционный трибунал в эпоху Великой французской революции (воспоминания современников и документы)». Это был плохо закамуфлированный намек на «красный террор» ЧК
Большевистские репрессии 1918–1920 гг. против «бывших» не затронули Тарле — его даже не «уплотнили» в его роскошной квартире на набережной Невы с видом на Петропавловскую крепость — спасала стойкая репутация «попутчика» большевиков и «легального марксиста».
Более того, научно–преподавательская карьера Тарле резко пошла в гору: в октябре 1918 г. его наконец избирают «ординарным профессором» Петроградского университета, в 1921 г. — членом–корреспондентом Российской академии наук (в 1927 г. он становится там же академиком). С 1918 г. Тарле входит в «руководящую тройку» Петроградского отделения Центрархива РСФСР — под его редакцией выходит несколько сборников документов из эпохи «проклятого царизма». Он по–прежнему читает курс блестящих лекций в университете, выезжает с «шефскими» выступлениями на заводы и фабрики Петрограда (вспомним Тимирязева в фильме «Депутат Балтики»).
Но в творческом отношении в 1917–1923 гг. у Тарле наступает спад — он не знает, о чем писать. В основном Тарле переиздает в виде сборников свой дореволюционные статьи («Запад и Россия», «Три катастрофы» и др.) да редактирует собственный «беспартийный» альманах «Анналы».
В то же время Тарле не эмигрировал как Дм. Мережковский и Зинаида Гиппиус, не остался в Эстонии как профессор Тартуского университета (в схожих условиях не вернулись в «Совдепию» из отделившейся Финляндии писатель Леонид Андреев или художник Илья Репин), но он и не был выслан большевиками на «философском пароходе» в 1922 г. как Питирим Сорокин, Николай Бердяев, писатель Михаил Осоргин и еще 100 «лучших умов» России.
НЭП породил иллюзию «сменовеховства». Обычно — это течение «белой» эмиграции связывают с примирением части дореволюционной интеллигенции с большевизмом, но «сменовеховство» было не только внешним, но и внутренним — наивные приват–доценты и профессора из «бывших» надеялись на перерождение большевиков в заурядных социал–демократических политиканов западноевропейского типа, на ликвидацию ОГПУ и ГУЛАГа, на то, что «нэповский рынок» вернет СССР в лоно мировой рыночной экономики и цивилизации (совсем как в наши дни полагали Егор Гайдар и другие «демроссы»).
Эти иллюзии питались и организационным разделением исторической науки на «большевиков» во главе с М. Н. Покровским (в Москве) и «меньшевиков» во главе с Е. В. Тарле и С. Ф. Платоновым (в Петрограде–Ленинграде). Дело в том, что президиум РАН и все его петроградские научные учреждения (институты, музеи, Пушкинский дом и т. д.) не поехали вослед за правительством большевиков в марте 1918 г. в Москву, а остались в городе на Неве.
(Продолжение следует)
№ 256, 27 января 2002 г.
(окончание)
Постепенно в двух столицах в 20–х годах возникают два научных центра — марксистский в Москве во главе со «школой Покровского» (Коммунистическая академия — будущая АОН при ЦК КПСС, Истпарт, Институт красной профессуры и др.) и прежний академический в Ленинграде. И там и там выходят свои научные журналы и сборники. В Москве — «Историк–марксист», «Пролетарская революция», «Печать и революция» и др., в Ленинграде — «Голос минувшего», «Былое», «Анналы» и др.
Покровский затевает серию из семи книг «СССР в капиталистическом окружении», а Е. В. Тарле, С. Ф. Платонов и А. Е. Пресняков — свою «Историческую библиотеку: Россия и Запад в прошлом» (без всякого «окружения»). Для «школы Покровского» история СССР — это разрыв с «проклятым прошлым» («Термин „русская история“ есть термин контрреволюционный», — говорит ее вождь на первом съезде историков–марксистов в 129 г.), для «школы Платонова–Тарле» советская история — продолжение тысячелетней российской истории.
Словом, совсем как в недавнем нашем прошлом — для «демократов» история СССР — сплошь одни «коммуняки», «красно–коричневые» и т. д., а для «коммуняков» СССР — сплошная благость, без НКВД и Гулага. История как бы совершила поворот на 180 градусов — Покровский стал… Тарле, а Тарле — Покровским, но нашим «красным» и «белым» вовсе не кажется, что они выглядят просто смешными, ибо два раза в одну и ту же реку отечественной истории войти, как говорили древние греки, нельзя — вода уже утекла…
До поры до времени личные разногласия «марксистов» и «немарксистов» (а Тарле на своих лекциях в Петроградском университете постоянно подчеркивал свой «немарксизм» по отношению к вульгарной экономической «школе Покровского» с ее доктриной всеобъемлющего «торгового капитализма») носят завуалированный характер, выплескиваясь наружу лишь во время совместных поездок советских ученых–историков на международные конгрессы.
Так, в 1923 г. на международном историческом конгрессе в Брюсселе вокруг Тарле всегда была толпа иностранных ученых–коллег и журналистов, а вокруг Покровского и его «чапаевцев» — пустота: их никто не знал и трудов их (за отсутствием переводов) никто не читал.
Картина повторилась и в 1928 г. на конгрессе в Осло. И это уже больно ударило по самолюбию главного историка большевиков — М. Н. Покровского: какого–то «еврея» Тарле вкупе с воспитателем — учителем истории расстрелянных детей Николая II — С. Ф. Платоновым встречают «на ура», а они, «красные академики», президенты Коммунистической академии, ИКП и Общества историков–марксистов, — на задворках.
Впрочем, Покровский, как всегда, лицемерил: Платонова, например, не пустили в Осло на конгресс — якобы конгресс проходит «не по тематике исследований» Платонова… На самом же деле здесь «ручку приложил» Покровский — он просто вычеркнул как глава советской делегации фамилию всемирно известного историка из списка. Непосредственным толчком к этому вычеркиванию послужила… публикация в популярном журнале «Огонек» как раз накануне отъезда делегации в Осло хвалебной статьи о С. Ф. Платонове с его портретом в рубрике «Страна должна знать своих ученых».
Ах так, о Платонове должна знать, а о Покровском что же — нет? Так на тебе, вычеркну — в Осло не поедешь!
Недостаток популярности в зарубежных исторических академических кругах подхалимы из «школы Покровского» пытались компенсировать празднованием в 1928 г. 60–летнего юбилея своего «вождя», славословя его в своих марксистских изданиях и утверждая, что «скоро немыслима будет никакая история, кроме марксистской».
Один из подхалимов писал: «Теперь мало кто заглядывает в работы Ключевского, забыты (?!) Платонов и Тарле, зато сегодняшний студент, рабфаковец хорошо знаком с трудами Покровского».
(В 1940 г. этот подхалим с той же «благородной» ненавистью будет громить своего «марксистского учителя», противопоставляя ему… Ключевского, Платонова и Тарле; увы, Сталин иезуистски заставил делать то же самое почти всех учеников и последователей «школы Покровского» — будущих советских академиков А. М. Панкратову, М. В. Нечкину, Н. М. Дружинина, профессоров А. Л. Сидорова, А. С. Ерусалимского и многих других — см. сб. статей «Против исторической концепции М. Н. Покровского». М.–Л., 1939).
Позднее, когда Покровского по инициативе И. В. Сталина начали посмертно свергать с пьедестала, другой историк–эмигрант проф. П. Н. Милюков в статье «Величие и падение М. Н. Покровского» (альманах «Современные записки», Париж, 1937) писал, что в 1928 г. адепты Покровского «спешили его канонизировать».
Положение усугубилось в 1925 г. Сразу после смерти В. И. Ленина «вожди мирового пролетариата» стали называть своими именами пароходы («Григорий Зиновьев») и целые города (Гатчина — Троцк), а также полезли (и это при неполном — один–два курса — университетском образовании) в академики. И не в «коммунистические» (они понимали что все это — как и нынешние многочисленные «академии» — туфта), а в самую что ни на есть «императорскую» — РАН
Но первый заход в 1925 г. кончился полным провалом — президиум РАН в Ленинграде даже не допустил Зиновьева, Каменева, Бухарина и других «вождей» к рассмотрению за отсутствием у них академических трудов.
Говорят, что великий физиолог, лауреат Нобелевской премии 1904 года академик Иван Павлов, брезгливо взяв двумя пальцами спи сок «агитпроповских» статеек и брошюрок председателя Исполкома Коминтерна Г. Е. Зиновьева, презрительно спросил: «А что еще, кроме этой трескотни, написал этот недоучка — картавый жиденок?» — и бросил список >трудов «вождя мирового пролетариата» на пол
Разумеется, в Москву тотчас же донесли о «бунте реакционных академиков», и Покровскому дана была команда «фас». Впрочем, «марксиста» не надо было особо и науськивать. Еще в 1922 году в жур. «Красная новь» в откровенно «антиакадемической» статье «Наши «спецы» в их собственном изображении» Покровский зловеще предрекал: «Им («спецам». — В. Г.) пальцав рот класть не следует… А дверь ЧК перед ними должна быть всегда гостеприимно раскрыта».
Неистовый историк–марксист не только держал «дверь ЧК» открытой перед Тарле и Платоновым, но и сам старался загнать в эту «дверь» своих эрудированных коллег–оппонентов. В 1992 г. ленинградские историки обнаружили и опубликовали гнусный донос Покровского против академиков и академии в ЦК ВКП(б). Уверенный, что господство большевиков в России установилось на века и донос никогда не будет опубликован, «красный академик» распоясался вовсю: «Нужно или радикально реорганизовать (академию.— В. С.) в смысле личного состава», особенно ее гуманитарное отделение, «или вовсе его прикрыть».
Положение усугублялось тем, что член–корреспондент Е. В. Тарле самовольно вторгся в домен первого историка–марксиста: Тарле стал читать, а затем выпустил отдельной книгой свой антантофильский курс «Европа в эпоху империализма, 1871–1919 гг.» (1927 г.). До сих пор об этом писал только Покровский (многотомная серия документов под его редакцией «Международные отношения в эпоху империализма», сборник статей «Империалистическая война» и др.).
Имея за спиной команду «фас» со стороны «вождей», Покровский первым заклеймил в 1928 г. труд коллеги из Ленинграда как «ловкую маскировку под марксизм». Сыграла свою роль и очередная личная обида «главного марксиста–историка». В 1926 г. при активном участии Тарле в Париже был создан первый научный комитет по связям с учеными СССР, в который вошли такие мировые светила, как П. Ланжевен, А. Матьез, А. Мазон, и другие крупные французские ученые. От СССР в комитет вошли Тарле и другие «реакционеры», а вот Покровского и его учеников там не оказалось.
Нельзя забывать, что в 1926–1927 гг. в Париже шли тяжелые советско–французские переговоры по «царским долгам» и огромному кредиту СССР на индустриализацию до 1988 г., и любая поддержка французской общественности здесь была благом — недаром наркоминдел СССР Г. В. Чичерин активно защищал Тарле от атак доморощенных «марксистов».
Дальнейшая судьба дуэли Покровский–Тарле оказалась тесно связанной с годами «великого перелома» (1929–1932) и разгромом Сталиным и его малограмотной «пехотой» всей «нэповской», «сменовеховской» линии в экономике, науке и культуре в СССР.
* * *
Подготовку к разгрому «буржуазных спецов» марксисты начали загодя, за два года до того, как Сталин пошлет НЭП «к черту».
В 1927 г. ВЦИК отменил старый, еще 1836 года, «царский» устав Академии наук. Древнее академическое право выдвигать новые лица в академики и члены–корреспонденты было расширено от «личного» (выдвигают только члены научного сообщества) до «коллективного» — отныне кандидатов в ученые могли выдвигать «научные учреждения, общественные организации» (?! — партячейки и жэки. — В. С.). Но и это «расширение» устава академии марксистам не помогло: как бы в насмешку в том же 1927 г. Тарле избрали в академики, а Покровского (как, впрочем, и Бухарина) с треском провалили.
Тут уже взыграло ретивое — академиков решили проучить по–настоящему. Во–первых, опираясь на новый устав 1927 г., в апреле 1928 г. ВЦИК впервые в истории России… передает академию в подчинение Совнаркома (до тех пор она считалась автономным научным сообществом со своей собственностью и издательством). Более того, предсовнаркома А. И. Рыков — отныне «глава» академии как одного из наркоматов правительства — издает распоряжение: двукратно увеличить в этом «наркомате» число «ставок» академиков и чл.–коров (с 43 до 85). Вопреки уставу 1927 г. о выборах раз в пять лет Рыков самолично назначил на 12 декабря 1928 г. «внеочередные» выборы. Напомним, что все это выкручивание рук академикам шло под фанфары «обострения классовой борьбы», ссылки «троцкистов» в Гулаг и одновременно с VI Всемирным конгрессом Коминтерна в Москве, где Н. И. Бухарин — новый «вождь мирового пролетариата» (старого, Зиновьева, еще в 1926 г. выгнали, а на XV съезде ВКП(б) в декабре 1927–го исключили из партии. и он в 1928 г. уже писал покаянные письма как «разоружившийся троцкист») — выступал с многочасовым докладом, обосновывая понятие «Программы мировой революции».
Сталин же занимался более практичным делом, нежели теоретизирование о мировой пролетарской революции — он проводил параллельно с Конгрессом Коминтерна свой «конгресс» в Колонном зале Дома союзов на Охотном ряду: там в мае 1928 г. начался первый из показательных процессов над «спецами» (затем их будет целая куча — над «меньшевиками», Промпартией, Чаяновым с Кондратьевым и т. д.) — т. н. «шахтинское дело» инженеров–«вредителей».
* * *
Иван Павлов не раз публично выступал против «диктатуры большевиков». Он называл вождей ВКП(б) и Коминтерна «недоучками» и «хамлом» и предсказал, что своей политикой «выкручивания рук» ученым они погубят и себя, и страну.
Нетрудно предсказать, что в 1929 г. донкихотство нобелевского лауреата только распалило «неучей» из Кремля и со Старой площади. Самого академика и на этот раз не тронули (по странному стечению обстоятельств мощный старик умер лишь в 1936 г., в один год с Максимом Горьким, которого, как известно, отравили…), но остальных членов президиума вызвали в феврале 1929 г. в Кремль к А. И. Рыкову (он, правда, последние месяцы досиживал в кресле предсовнаркома) ипоставили ультиматум: или вы в четвертый раз собираете общее собрание АН с кворумом 13 февраля, или… В конце концов академиков «сломали» –13 февраля «троицу» доизбрали в академики.
Надо ли говорить, что Покровский был в первых рядах тех, кто больше других марксистов стремился загнать строптивых академиков в «открытую дверь ЧК»: «Надо переходить в наступление на всех научных фронтах, — науськивал он своих учеников в 1929 г. — Период мирного сожительства (со «спецами». — В. С.) изжит до конца».
Как и в 1927 г., Покровский не ограничился речами: по его инициативе само Политбюро трижды, 4, 11 и 15 апреля 1929 г., рассматривало обстановку на «историческом фронте». В Политбюро же уже полностью заправляли Сталин и его команда — «троцкистов» вышибли еще в 1927 г., «правых» — Бухарина, Томского, Рыкова — весной 1929 г.
<Поэтому параллельно с «беседой» в Кремле (не забудем, 1929 г. — «год великого перелома») дали команду ОГПУ начать фабрикацию «дела» против «академиков–саботажников», прикрыв агентурную разработку правительственной комиссией, которая уже весной 1929 г. отправилась в Ленинград искать «компромат».
Как водится, «партийной разборке» предшествовали административные санкции. Особенно досталось С. Ф. Платонову, которого Покровский просто ненавидел. Еще в 1926 г. его «по возрасту» отлучили от Петроградского университета, где он проработал более 20 лет, и одновременно изгнали с поста директора библиотеки Академии наук (знаменитого БАНа). Во время работы «правительственной комиссии», а точнее комиссии ОГПУ в Ленинграде, его выгнали с последнего административного поста — директора Пушкинского дома (март 1929 г.).
Наивный академик все еще думает, что все эти административные репрессии — не более чем недоразумение, и всерьез считает, что всему виной его преклонный возраст. Он даже пишет в марте 1929 г. в президиум АН записку о необходимости создания в Ленинграде научно–исследовательского института истории, в котором могли бы на основе творческого научного соревнования совместно работать «марксисты» и «немарксисты». (В 1928 г. нечто подобное в виде РАНИОН — объединенной аспирантуры Коммунистической и просто академии было уже создано в Москве, и этот РАНИОН успешно окончили многие затем известные советские историки — В. Хвостов, А. Манфред, А. Ерусалимский, М. Нечкина и др.; руководил аспирантами РАНИОН и Е. В. Тарле).
Не все академики оказались достойны нравственного уровня Ивана Павлова. О «марксистах–диалектиках» говорить не будем — они послушно проголосовали по указке ЦК ВКП(б). Но и ряд беспартийных «попутчиков» наделал в штаны. В итоге к концу 1929 г. общее собрание академии незначительным большинством проголосовало за исключение из «научного сообщества» 71 академика и члена–корреспондента из 259 действительных членов и членов–корреспондентов на момент этого гнусного общего собрания (Иван Павлов, Соболевский и еще несколько достойных ученых в этом «шабаше» участия не принимали, хотя даже ЦК ВКП(б) вкупе с ОГПУ не осмелился исключить их из акалемии).
Ирония истории — «буянов» не тронули, а вот «примиренцев» (академиков Тарле и Платонова, директора Румянцевской библиотеки в Москве члена–корреспондента Ю. В. Готье, члена–корреспондента ректора Белорусского университета в Минске, известного специалиста по истории и культуре славян В. И. Пичету и десятки других крупных ученых) не только исключили, но вскоре и арестовали.
Тарле взяли в Ленинграде 29 января 1930 г. «Слепить» так называемое «академическое дело» ОГПУ не удалось. Поэтому судить «академиков–саботажников» не стали, а «просто» административно выслали на пять лет кого куда — в Поволжье, Сибирь, Казахстан или Среднюю Азию. Тарле досталась Алма–Ата (позднее он горько шутил — «я там сменил самого Троцкого»; последнего в 1929 г. из Алма–Аты вместе с его огромным архивом выслали в Турцию на пароходе с символическим названием «Ильич»).
Не вышло с судебным процессом — отыгрались в печати на других процессах. На процессе Промпартии в 1930 г. впервые было названо имя Тарле как «министра иностранных дел» будущего антибольшевистского правительства. Процесс засняли на кинопленку как первый звуковой документальный фильм и пустили в прокат по всей стране — «от Москвы до самых до окраин».
В 1931 г. под редакцией «марксистов–диалектиков» Г. Зайделя и М. Цвибака в Ленинграде вышел гнуснейший сборник докладов двух этих руководителей Ленинградского отделения общества историков–марксистов с покаянными выступлениями бывших учеников Платонова и Тарле с приложением их писем–доносов на своих учителей. Сборник назывался «Классовый враг на историческом фронте (Тарле и Платонов и их школы)».
Читать сегодня эту мерзость — все равно что добровольно лезть в выгребную яму. Тарле — «активный враг советской власти», «вредитель» (будущий видный советский историк, автор школьных хрестоматий по всеобщей истории А. И. Молок), «злейший противник советской власти, вредитель и участник контрреволюционной монархической организации» (ученик Тарле будущий видный советский историк Я. 3ахер) и др.
«Замазанными» в этом политдоносе оказались многие — и пушкинист П. Щеголев, и будущий автор учебников и хрестоматий ленинградский историк С. Валк, и историк ВКП(б) Н. Попов (он особенно громил Платонова с «классовых» позиций).
Московские «марксисты» оказались умереннее — они всего–навсего выпустили специальный номер (1931 г., т.21) журнала «Историк–марксист» с тем же трескучим набором «марксистской» критики школы Платонова–Тарле (С. Ф. Платонову вся эта «марксистская» трескотня будет стоить жизни: в январе 1933 г. он умрет в ссылке в Самаре). Божья десница воздаст всем этим участникам «марксистского компромата» свое: Цви–бака, Зайделя и Лукина, после страшных пыток, в 1937–1938 гг. Сталин расстреляет (остальные «марксисты» по 10–15 лет проведут в Гулаге).
А Тарле и других выживших в ссылке «академиков» тот же «чудесный грузин» в 1932–1933 гг. (в августе 1933–го ВЦИК издаст частичную амнистию для осужденных по процессам 1928–1932 гг., как бы готовя «места» для большевиков «кировского потока») освободит и вернет по домам.
* * *
Одним из первых, летом 1932 г., Е. В. Тарле был возвращен из ссылки еще до официальной амнистии. Освобождать его в Алма–Ату еще весной 32–го года приехал сам «неистовый Арон» — член ЦКК ВКП(б), председатель комиссии по партэтике, член Президиума Верховного суда СССР («носить золотые зубы, серьги, кольца — несовместимо с этикой коммунистов» — это из его брошюрки 1925 г. «О партэтике») А. А. Сольц.
О чем уж там, под жарким южным солнцем, говорил Сольц с бывшим академиком, нам установить пока не удалось. Но ясно одно — без санкции «вождя» Сольц вряд ли поехал бы за тридевять земель литерным вагоном, да еще с больным сердцем.
Результатом этой поездки «неистового Арона» стало неожиданное появление Тарле летом 1932 г. в Москве, причем без конвоя. И уже 31 октября 1932 г. он пишет своей старинной приятельнице актрисе Т. Л. Щепкиной–Куперник: «Был только что принят в Кремле. Блестящий, очень теплый прием. Все прекрасно, все будет сделано… сказали: «Такая силища, как Тарле (т. е. я), должна с нами работать…»
Тарле не пишет, кто персонально принял его в Кремле, но, судя по косвенным намекам и особенно по последующим событиям в июне 1937 г., «такую силищу» мог освободить и пригласить в Кремль только САМ — Сталин.
С его подачи Тарле немедленно включили в ГУС — Государственный ученый совет при Наркомпросе СССР, где уже заседали недавние «классовые противники» буржуазного ученого Тарле — академик Т. М. Кржижановскии, партийный публицист Ю. М. Стеклов, сама вдова Ленина Н. К. Крупская.
Вскоре из Кремля последует и первый «социальный заказ» — директор издательства «Академия» бывший «разоружившийся троцкист» Ивар Смилга (в 1937 г. Сталин без следствия и суда его расстреляет) поручает Тарле подготовить и издать со своими комментариями мемуары великого дипломата и гениального пройдохи Шарля–Мориса Талейрана (книга выйдет в 1934г.)
По поводу этого «заказа» Тарле пишет Щепкиной–Куперник еще одно нетипичное для него откровенное письмо, раскрывающее не только суть жизненной концепции самого Талейрана — помните, на вопрос — что выделали, когда вокруг другим рубили головы, пройдоха ответил — «я выживал», но и самого Тарле: «Хочу взять («социальный заказ». — В. С.)… Вот тогда увидите, что значит, когда о политических делах пишет Талейран, а не нахальная индюшка. Это ничего, что Талейран сволочь и вор (?!), а она (индюшка) честная: потому что, знаете ли, все дело в голове. А башка у Талейрана была царственная…» Талейран служил многим режимам и сумел сохранить свою «царственную башку» до глубокой старости. Сумел сохранить свою голову и Тарле, хотя в июне 1937 г. над ней в очередной раз был занесен топор смерти.
Дело в том, что 10 июня 1937 г. одновременно в «Правде» и в «Известиях» появились две почти идентичные рецензии на знаменитого «Наполеона» Тарле (1936 г.), где автор обзывался в духе 1931 г. «изолгавшимся контрреволюционным публицистом» и «пособником троцкистов». Не следует забывать, что только что в Москве прошел второй громкий процесс над «троцкистским блоком», на котором судили «ленинскую гвардию» (Сокольникова, Муралова и др.) и всех, кроме одного, приговорили к расстрелу.
Этим одним, давшим самые подробные показания против Троцкого и «троцкистов» как, «убийц» и «шпионов», был Карл Радек (ему дадут «всего» 10 лет, но в 1940 г. убьют по тихой в тюрьме). И надо же было такому случиться — Тарле «обмишурился»: в 1936 г. он позволил будущему «врагу народа» К. Радеку написать предисловие к первому изданию своего «Наполеона» (Талейран такого «прокола» явно не допустил бы).
В условиях кровавой вакханалии 1936–1938 гг. такого предисловия было бы вполне достаточно, чтобы А. Я. Вышинский посадил Тарле рядом с Бухариным, Рыковым, Крестинским и Ягодой на следующем за «троцкистским» процессе 1938 г. А «рецензии» в «Правде» и «Известиях» давали печатную «улику» для ареста.
И снова Тарле… спас лично Сталин. В ночь с 10 на 11 июня 1937 г. в ленинградской квартире Тарле раздался звонок. Незнакомый мужской голос произнес — «с вами будет говорить товарищ Сталин». «Вождь» скупо поздоровался и сообщил, чтобы Тарле не обращал внимания на «рецензии» в «Правде» и «Известиях». «Завтра появятся другие», — заключил Сталин и повесил трубку.
И действительно, утром 11 июня 1937 г. в тех же «Правде» и «Известиях» появились прямо противоположные рецензии на того же «Наполеона». О предисловии К. Радека не говорилось ни слова, но зато писалось, что «Наполеон» — это «самая лучшая» из «немарксистских работ» о Наполеоне: занесенный над «царственной башкой» Тарле топор был во мгновение ока отведен.
Более того, 30 июня 1937 г. Сталин прислал Тарле собственноручно написанное письмо, где подтвердил позитивную оценку «Наполеона» и милостиво разрешил Тарле «антикритику» либо в виде открытого письма во все те же «Правду» и «Известия», либо нового (но уже не «врага народа» К. Радека, а собственного) предисловия ко второму изданию «Наполеона».
Следуя заветам Талейрана, Тарле предусмотрительно не сделал ни того, ни другого. Более того, он отказался от сомнительной чести участвовать в двух сборниках статей 1939–1940 гг. — «Против исторической концепции М. Н. Покровского» и «Против антимарксистской концепции М. Н. Покровского», хотя как раз ему–то и было что сказать по существу против измышлений о «торговом капитализме» Покровского, заменившего живую историю грубой социологической схемой и упразднившего гражданскую историю из университетов СССР.
Сборники «анти–Покровский» были сработаны по той же примитивной «сталинской» схеме огульных обвинений, что и сборник о «классовых врагах» школы Платонова–Тарле 1931 г. Причем уцелевшие от репрессий «историки–марксисты» громили теперь другого учителя — Покровского (некоторые участвовали в обоих сборниках — и против Тарле–Платонова и против Покровского. К чести Тарле надо признать, что ни реабилитации по судимости 1930 г., ни восстановления в академиках он после возвращения из ссылки просить не стал.
Звание академика ему в сентябре 1937 г. вернул все тот же Сталин… простым звонком президенту АН СССР. Юридически же судимость 1930 г. была снята с него вообще посмертно — только в 1967 г. по ходатайству его ученика профессора Орловского педуниверситета Е. И. Чапкевича, автора очень интересной биографии Е. В. Тарле. Впрочем, эта «судимость» не помешала Тарле получить три Сталинские премии — в те времена не отмена судимости или «права человека» обеспечивали выживание, а «царственная башка» а ля Талейран».
* * *
Всего этого тогда в МГИМО образца 1951–1952 гг. я, разумеется, не знал, воспринимая академика как «живой монумент» выдающегося советского историка, автора классических исторических трудов. Понимание концепции «выживания» в экстремальных условиях сталинизма пришло много позднее, когда в эпоху горбачевской перестройки открылся доступ к трудам эмигрантских «белых» историков.
Иной, чем у Тарле, путь избрал другой выдающийся русский историк — С. П. Мельгунов, тоже начинавший свой творческий путь как «легальный марксист». В 1918–1920 гг. Мельгунов открыто боролся с большевизмом, был приговорен к расстрелу, чудом уцелел и был выслан за границу. Там он написал в 1924 г. нашумевшую книгу «Красный террор в России» (в 1990 г. была переиздана в СССР), целый ряд капитальных трудов о гибели царской семьи, Февральской и Октябрьской революциях, в том числе трехтомную «Трагедию адмирала Колчака» (Белград, 1931–1933 гг.).
Мельгунов первым рассказал о том, что против большевиков под знаменами Колчака сражалось немало пролетариев — кадровых рабочих «казенных» военных заводов Урала, а колчаковские генералы В. О. Каппель, П. П. Петров, С. Н. Воейцеховский и другие — никакие не «золотопогонники» с сигарами в зубах из фильма «Чапаев», а сыновья простых крестьян, мастеровых и унтер–офицеров.
И проиграл Колчак не потому, что его предали чехи, французский генерал Жанен или японцы, а потому, что обыватели Сибири и Дальнего Востока, как и сегодня, хотели отсидеться в стороне («моя хата с краю»), не поддерживая ни «красных», ни «белых», лишь бы с них не драли налоги, реквизиции и продразверстку.
В сущности, русским людям, как и сегодня, оказалось глубоко наплевать на Россию, лишь бы давали доход их личный огород, куры, утки и поросята. А кто там сидит в Кремле — царь, генеральный секретарь или президент, — им было глубоко безразлично.
Тарле и Мельгунов — две позиции российской интеллигенции в эпоху исторических катаклизмов. И если «моделью» поведения Тарле был Талейран («я выживал»), то Мельгунов избрал образцом другого героя Французской революции — ген. Моро («я боролся»; Моро открыто выступил против диктатуры Наполеона Бонапарта, эмигрировал в США, а в 1813г. пошел служить в армию антинаполеоновской коалиции и погиб в бою, с оружием в руках). И чья позиция нравственна — пусть рассудят историки XXI века. А я за это не берусь, хотя все равно академик Е. В. Тарле остается моим самым первым учителем истории, ибо у Мельгунова я, увы, не учился…
