ВЧК–ОГПУ

(20 декабря 1917–20 декабря 1927 г.)

«Это самая черная работа революции, в перчатках ее не осуществишь, — говорит о ВЧК т. Лацис в своих воспоминаниях о Феликсе Эдмундовиче Дзержинском. — И в то же время это самая необходимая работа. Не всякий бы за эту работу взялся, и не всякому эту работу можно было поручить».

Первое — верно лишь относительно: от работы в ВЧК не отказался бы ни один настоящий большевик. ВЧК — а ныне ОГПУ — есть самое прямое и непосредственное орудие пролетарской диктатуры, т. е. системы насилия, которую пролетариат противопоставляет, вынужден противопоставлять, буржуазной системе насилия. «Государство есть особая сила для подавления». Это великолепное и в высшей степени глубокое определение Энгельса дано им здесь с полнейшей ясностью. А из него вытекает, что «особая сила для подавления» пролетариата буржуазией, миллионов трудящихся горстками богачей, должна смениться «особой силой для подавления» буржуазии пролетариатом» (Ленин, «Государство и революция»). Никакой, заслуживающий этого имени, пролетарский революционер никогда не откажется участвовать в организации этой «особой силы для подавления» буржуазии пролетариатом. Но на сто процентов прав т. Лацис, когда он говорит, что «не всякому эту работу можно было поручить». Тут нужны были самые чистые, самые убежденные, самые бесстрашные из бойцов. Это необходимо было для всей системы пролетарского революционного насилия, — это в особенности было необходимо для той части этой системы, которая непосредственно осуществляла подавление буржуазии пролетариатом, т. е. осуществляла террор.

Меньшевики по всему земному шару таскали известную фразу из одного письма Энгельса, где последний очень пренебрежительно отозвался о якобинском терроре 1793 г., притом в такой общей форме, что при помощи небольшой передержки это можно было выдать за мнение Энгельса о революционном насилии вообще. Надо иметь в виду, что письмо это написано по поводу Седанского сражения (1870 г.) и пропитано острым презрением к французской буржуазии, крупной и мелкой. Заключительные его строки, которые как раз и говорят о терроре, вполне можно понять и так, что вот, дескать, у французских мещан и из террора ничего, кроме чепухи, не вышло. Их должно так понять, когда мы узнаем, что говорил Энгельс о том же вопросе в других местах, — а особенно, когда мы узнаем, что делал или предлагал делать Энгельс в те минуты, когда ему самому приходилось непосредственно принимать участие в революционной борьбе.

В замалчивавшемся меньшевиками, но ставшем очень известным благодаря Ленину месте «Анти–Дюринга» Энгельс говорит: «… что насилие играет также в истории другую роль (кроме совершителя зла), именно революционную роль, что оно, по словам Маркса, является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым, что насилие является тем орудием, посредством которого общественное движение пролагает себе дорогу и ломает окаменевшие, омертвевшие политические формы, — обо всем этом–ИИ слова у г–на Дюринга. Лишь со вздохами и стонами допускает он возможность того, что для ниспровержения эксплоататорского хозяйства понадобится, может быть, насилие, — к сожалению, изволите видеть! Ибо всякое применение насилия деморализует, дескать, того, кто его применяет. Это говорится, несмотря на тот высокий нравственный и идейный подъем, который бывал следствием всякой победоносной революции».

А в «Новой рейнской газете» в 1850 г. Энгельс писал о своих революционных опытах в Эльберфельде: «Первым шагом должно было явиться разоружение эльберфельдской национальной гвардии и раздача ее оружия рабочим, затем введение принудительного налога для содержания вооруженных таким образом рабочих. Этот шаг решительно покончил бы с предшествующей вялостью Комитета общественной безопасности, вдохнул бы новую жизнь в пролетариат и ослабил бы силу сопротивления «нейтральных округов».

«Но, — прибавляет Энгельс иронически, — досточтимый Комитет общественной безопасности не считал себя ни в малейшей степени вынужденным к подобного рода «террористическим» мероприятиям». Но однако, если бы буржуазная национальная гвардия не отдала оружия (а этого именно и следовало ожидать)? Если бы буржуазия отказалась платить «принудительный налог»? Что сделал бы Энгельс? Привлек бы ее к суду? Но ведь буржуазный суд оправдал бы отказчиков и неплательщиков, к величайшему конфузу «Комитета общественной безопасности». Из тех скромных на вид мер, которые рекомендовал Энгельс, вытекало образование, по меньшей мере, революционного трибунала, который карал бы за нарушение предписаний революционной власти.

Скромная эльберфельдская революция не дошла до этих логических выводов, но их во всю ширь развернула Коммуна. «Версальцы не только вели кровожадную войну против Парижа, но еще старались подкупами и заговорами проникнуть в него. Могла ли Коммуна при таких условиях, не изменяя позорно своему призванию, соблюдать, как при глубоком мире, условные формы либерализма?» («Гражданская война во Франции»);..

Но Маркс идет дальше. Он оправдывает не только отступления от традиции буржуазной «легальности», он оправдывает прямо красный террор. «Когда Тьер, как мы видели, еще в начале войны ввел гуманный обычай расстреливания пленных коммунаров, Коммуне не оставалось больше никаких средств для спасения жизни этих пленных, как прибегнуть к прусскому обычаю брать заложников. Продолжая тем не менее расстреливать пленных, версальцы сами отдавали на казнь своих заложников. Как же можно было еще дольше щадить их жизнь после той кровавой бани, которой преторианцы Мак Магона отпраздновали свое вступление в Париж? Неужели и последняя защита от не останавливавшегося ни перед чем зверства буржуазии — взятие заложников — должна была остаться только шуткою?»

Заложники, взятые Коммуной, не были индивидуально в чем–нибудь уличены. Они были социальными врагами пролетариата, принадлежали к тому классу, против которого пролетариат боролся. И Марксу не казался чудовищным их расстрел, когда нечем другим было ответить на расстрелы, чинимые буржуазией. Наш ответ на попытку убить Ленина, на убийство Урицкого и Володарского, на расстрелы в Самаре и в Казани был наперед оправдан этими словами Маркса. Нужно было показать зарвавшейся буржуазии, во что — ей обойдется продолжение ее политики. Нужно было показать, что это — не «шутка». А то, что мы остались победителями, Коммуна же была побеждена, нисколько не меняет, конечно, сути дела.

Образование ВЧК вытекало из самой сути пролетарской революции. Антибуржуазный террор должен был стать ее Неизбежным последствием, — иначе могло бы быть только в том случае, если бы буржуазия отказалась от всякого сопротивления. Это до такой степени было ясно с первого дня, что даже люди, горячо спорившие потом в марте и апреле с покойным Дзержинским о методах работы в ВЧК, еще в ноябре сочиняли проекты революционного трибунала для суда в двое–трое суток без обычных формальностей над саботажниками и заговорщиками. Суд должен был состоять из выборных от рабочих данного района, и этот его состав заранее ручался, что он действовал — бы не менее круто, чем ВЧК. Ибо последняя первые месяцы действовала необыкновенно для органа революционной диктатуры мягко. До июля 1918 г. ВЧК не расстреляла ни одного контрреволюционера. Ее «жертвами» были исключительно бандиты и провокаторы. А буржуазия именно в эти месяцы вопила о «терроре». До такой степени логика вещей была ясна даже и по ту сторону баррикады.

Эта работа по установлению революционного порядка силами и средствами ВЧК никогда не была оценена достаточно, а между тем за нее должны были быть благодарны в первую очередь те обыватели, которые скрипели зубами при одном имени «чрезвычайка». Начинавшийся голод, масса паразитных элементов фронта, хлынувших в тыл, раздули кадры «преступного элемента» в десятки раз. «В Питере, — рассказывает т. Петерс в своих воспоминаниях, — бандитизм был чрезвычайно распространен после Октябрьской революции и доходило до того, что опасно было вечером выйти на улицу. Тысячи и десятки тысяч солдат, с фронта приехавших в Питер, очутились в безвыходном положении, всех накормить советская власть была не в состоянии, и пошли грабежи. Начали с буржуев, а потом грабили кого попало. В Москве положение с бандитизмом было еще серьезнее».

По приезде в Москву в марте 1918 г., т. Дзержинский должен был обратиться к населению с особым воззванием, где говорилось: «Всероссийская чрезвычайная комиссия считает необходимым довести до сведения граждан города Москвы, что первейшей задачей Всероссийской чрезвычайной комиссии будет борьба за полную безопасность и неприкосновенность личности и имущества граждан от произвола и насилия самовольных захватчиков и бандитов, разбойников и хулиганов и обыкновенного жулья, осмелившихся выдавать себя за анархистов, красногвардейцев и членов других революционных организаций. В борьбе с этими двойными преступниками, охотно входящими в сношения и принимающими в свою среду контрреволюционеров, ударников и белогвардейцев, будет проявлена особая решительность и беспощадность…

…Лицам, занимающимся грабежами, убийствами, захватами, налетами и пр. совершенно неприемлемыми преступными действиями предлагается в 24 часа покинуть город Москву или совершенно отрешиться от своей преступной деятельности, зная наперед, что через 24 часа после опубликования этого заявления все застигнутые на месте преступления немедленно будут расстреливаться».

Редко какое обещание какой бы то ни было власти выполнялось так пунктуально. Даже те советские работники, которые не соглашались с методами действий ВЧК, должны были согласиться, что достигнуть почти полной безопасности на улицах города, ночью совершенно не освещавшегося и очень плохо охранявшегося (для охраны абсолютно темных улиц нужно было бы иметь часовых на каждые 200 шагов, а их не было на целые версты), можно только этими методами. До какой степени в позднейшие годы эта охрана порядка занимала видное место в деятельности ЧК, показывает клеветническая книжка об этой деятельности, выпущенная за рубежом в 1922 г. Во всех «ужасах чрезвычайки», которые там описываются, объектом расстрелов оказываются бандиты, фальшивомонетчики, казнокрады, взяточники, и т. п., и авторы должны были признаться, что даже во время «красного террора» осенью 1918 г. в Москве был расстрелян только один эсер.

Но, конечно, карающая рука пролетарской диктатуры была роздана не для простой охраны революционного порядка, ВЧК с самого начала была орудием борьбы с контрреволюцией, и для этого была, в первую очередь, организована. Ближайшим поводом к этой организации был тог чрезвычайно дерзкий и наглый саботаж, посредством которого буржуазия надеялась сорвать рабочую революцию при помощи той единственной силы, которая оставалась еще в руках буржуазии, — при помощи денег. «На обысках у лиц, организующих саботаж, были найдены подписные листы, на которых были десятки тысяч пожертвований со стороны отдельных буржуев в пользу саботировавшей интеллигенции», — рассказывает т. Петерс в своих воспоминаниях о работе ВЧК в первый год революции. Благодаря, в особенности, банкам, саботировавшие чиновники и городские служащие были оплачены на три месяца вперед, — срок, который казался контрреволюционерам более чем достаточным, чтобы покончить с большевиками.

Именно в связи с саботажем Ленин обратился 6/19 декабря 1917 г. к Дзержинскому с письмом, где говорилось: «Нельзя ли двинуть подобный декрет: О борьбе с контрреволюционерами и саботажниками.

Буржуазия, помещики, и все богатые классы напрягают отчаянные усилия для прорыва революции, которая должна обеспечить интересы рабочих, трудящихся и эксплоатируемых масс.

Буржуазия идет на злейшие преступления, покупая отбросы общества и опустившиеся элементы, спаивая их для целей погромов. Сторонники буржуазии, особенно из высших служащих, из банковских чиновников и т. п., саботируют работу, организуют стачки, чтобы подорвать правительство в его мерах, направленных к осуществлению социалистических преобразований. Доходит дело даже до саботажа продовольственной работы, грозящего голодом миллионам людей.

Необходимы экстренные меры борьбы с контрреволюционерами и саботажниками. Исходя из этой необходимости, Совет народных комиссаров постановляет:…»

Дальше идет подробное изложение конкретных мероприятий, которые в декрет, принятый Совнаркомом на другой день, 7/20 декабря не вошли: они лишь в самой общей форме намечены в конце декрета. По форме изложения это даже и не декрет, а «выписка из протокола», продиктованного, повидимому, самим Владимиром Ильичем.¹

Характерно, что в «меры» первоначально расстрел не входил. Мы уже упоминали, что «высшую меру наказания» ВЧК долго применяла только к бандитам и провокаторам; и лишь в сентябре 1918 года Совнарком постановил, что «Подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам, мятежам, что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры». У пролетарской власти было очень крепкое терпение — много нужно было сделать, чтобы и оно наконец лопнуло.

У самого пролетариата терпение стало лопаться значительно раньше, и не подлежит сомнению, что если бы были организованы те революционные трибуналы из рабочих, о которых говорил один из проектов ноября 1917 г., не одна сотня саботажников была бы тогда же расстреляна. Московские рабочие требовали ареста кадетского комитета еще в начале декабря 1917 г., — а осуществлен был этот арест только в мае 1918 г. Кадеты так привыкли к своей безопасности, что совершенно искренне негодовали по случаю этого ареста, окончательно, видимо, забыв, как советская власть еще в ноябре предшествующего года объявляла их вне закона.

Постановление СНК от сентября 1918 г. было принято, несомненно, не без учета настроения масс. Тов. Петерс пишет в своих воспоминаниях по поводу красного террора: «… Я должен категорически заявить, что этот террор был самым глубоким возмущением не столько руководящей верхушки, стоявшей во главе советских органов, сколько возмущением широких трудящихся масс. Я помню характерную телеграмму о том, что собрание стольких–то тысяч рабочих, обсудив вопрос о покушении на Влад. Ильича, постановило расстрелять десять буржуев. Это массовое возмущение действовало на органы ЧК, на местные исполкомы, на весь руководящий местный аппарат, и красный террор начался без директив центра, без всяких указаний из Москвы. Масса сама оценила контрреволюцию, оценила своего любимого вождя и мстила за покушение на его жизнь. Необходимо еще отметить, что этот красный террор не расправлялся с кем попало: расстрелянные были явными белогвардейцами, царскими палачами, которые сидели в тюрьмах. Я помню расстрелянных в Москве в дни красного террора, после покушения на Владимира Ильича: в числе расстрелянных были Белецкий, многие из царских министров и целый ряд других высоких сановников, которые спокойно сидели бы в тюрьме и может быть, просидели бы еще очень долго, если бы не белый террор, если бы не десанты Антанты, если бы не работа Локкартов, Гренаров и др. То же самое касается и количества. Количество расстрелянных чрезвычайно преувеличено. Наибольшая цифра падает на Ленинград. В общем же и целом цифра расстрелянных никоим образом не превышает 600 человек».

Это участие масс в деле борьбы с контрреволюцией объясняет нам незначительную на первый взгляд, но весьма характерную подробность: ничтожность материальных средств, как людских, так и денежных, коими располагало новое учреждение, идя в бой против русского финансового капитала, субсидировавшегося вдобавок, мировым. Первоначальное «бюджетное ассигнование» на ВЧК составляло… 10000 рублей. Так как рубль декабря 1917 г. равнялся пятачку, то все средства самого страшного оружия пролетарской диктатуры составляли 500 рублей на золото. Такой «режим экономии» мог бы служить примером и для нашего времени. То же было и с людьми.

«В этом мы убеждаемся, взглянув на состав сотрудников ВЧК. В первые месяцы работы ВЧК в Москве в ее аппарате насчитывалось всего 40 сотрудников, включая сюда и шоферов и курьеров. Даже к моменту восстания левых эсеров в ВЧК число сотрудников доходило только до 120 человек. Если все же ВЧК осуществляло сравнительно большую работу, то главным образом, благодаря содействию населения. Почти все крупные заговоры были раскрыты указанием населения. Первая нить бралась от них, этих добровольных и бесплатных сотрудников от населения и потом уже разматывалась аппаратом ВЧК» (Воспоминания т. Лациса). В первые же месяцы людей было так мало, что члены коллегии сами ходили на обыски и разведки. У учреждения, собственно, не было «аппарата»: оно само было своим аппаратом.

У этого «режима экономии» была и своя оборотная сторона. Опираясь исключительно на добровольцев, приходилось иной раз обращаться к силам, в классовом смысле не совсем своим, но казавшимся пригодным. В отдельных частных случаях это привело к тому, что ВЧК приходилось расстреливать своих собственных комиссаров — к неоправдавшим доверия были еще более неумолимы, чем к бандитам. Но был один крупный, яркий случай, мимо которого нельзя пройти, характеризуя развитие ВЧК, ибо этот случай ре менее, чем содействие рабочей массы, подчеркивает классовый смысл учреждения: тут мы имеем дело не с отдельными ворами и взяточниками, втершимися в карательный аппарат пролетарской диктатуры, а с целой группой людей, лично абсолютно честных, субъективно безусловно искренних, но чужих пролетариату. Это — трагическая история сотрудничества ВЧК с левыми эсерами и отрядом Попова.

У комиссии не было своей вооруженной силы: отряды ОГПУ явились многими годами позже. А такая сила была ей нужна с самого начала, — уже ликвидация знаменитых анархистских «особняков», где рядом с дюжиной идейных анархистов ютились сотни бандитов и белогвардейцев, в апреле 1918 г., потребовала и пулеметов и даже артиллерии. Появившийся в эту пору из Финляндии отряд левого эсера Попова, привезшего 700 человек отчасти красных финнов, отчасти балтийских матросов, боевых, дисциплинированных, прекрасно вооруженных людей, казался прямо находкой. При ликвидации «особняков» отряд себя оправдал и был зачислен как специальный отряд ВЧК. В то же время левые эсеры предложили и целый ряд отдельных людей с большим революционным стажем, с хорошей конспиративной выдержкой, казавшихся — а отчасти и бывших — субъективно преданными революции: как было и ими не воспользоваться? И вот левый эсер Александрович, старый интернационалист, оказался заместителем тов. Дзержинского во главе ВЧК.

Уже Брестский мир выявил политическую ненадежность левых эсеров и, казалось бы, уход их из правительства логически вел за собою и уход их из ВЧК. Тов. Дзержинский потом очень жалел, что своевременно не сделал этого логического вывода. Но люди бы нужны дозарезу, левые эсеры казались такими славными товарищами, так самоотверженно работали рядом с большевиками в борьбе против белой контрреволюции, — жалко было расставаться. А между тем уже с апреля конспиративная выдержка левоэсеровских чекистов была направлена и против их большевистских товарищей: незаметно переформировывался отряд Попова, из которого были тщательно удалены все близкие большевикам элементы. Словом, плелся настоящий заговор, заговор против советской власти. Участие в деле иностранных миссий, в частности французов, кажется, не подлежит сомнению, так что в действительности все было много гнуснее, чем тогда казалось. Согласно «разделению труда» между антисоветскими группами, савинковцы должны были поднять мятеж в Ярославле, правые эсеры — в Самаре, а левые эсеры в Москве.

Первым симптомом, в первую минуту как следует не учтенным, было странное поведение отряда Попова: отправленный против восставших чехо–словаков, он уклонился от боя с ними под разными предлогами и вернулся в Москву. Что он нужен был здесь как боевая сила антисоветского восстания, это, конечно, никому не пришло в голову. А затем разразилось то, что в общих чертах всем известно и что не место здесь рассказывать в подробностях: убийство 6 июля 1918 г. германского посла Мирбаха (оно нужно было, чтобы придать движению «национальный» характер), арест Дзержинского и Лациса, обстрел Кремля и т. д. Смысл этих событий всего короче и лучше охарактеризовал один из ближайших участников подавления левоэсеровского мятежа, т. Петерс: «Левоэсеровское восстание совершалось аппаратом ВЧК, сотрудником ВЧК был убит граф Мирбах, заместителем председателя ВЧК Александровичем был подделан документ от имени Дзержинского, и отряд ВЧК выступил против советской власти».

Восстание хотели сделать национальным, и, поскольку национализм входит в мещанскую идеологию, в искренности и этого мотива можно не сомневаться. Но не подлежит сомнению, что настоящей причиной, не сознававшейся революционными мещанами, но объективно лежавшей в основе всего дела, было то наступление советской власти на кулацкую верхушку деревни, которое ознаменовалось в мае этого года образованием комбедов. Арестованному Дзержинскому в окружавшей его, по большей части пьяной, массе поповских матросов пришлось слышать разговоры о том, что советская власть «отнимает муку у бедняков», что «в деревнях всюду ненавидят советскую власть». В то же время многие из говоривших, «самые пьяные, имели по три–четыре кольца на пальцах».² Социальная природа восстания этими разговорами рисуется гораздо лучше, чем официальным заявлениями ЦК партии левых эсеров.

Когда смотришь теперь, за десятилетний период, на деятельность ВЧК—ОГПУ, отчетливо видишь две линии, сходящиеся в одном пункте. Одна линия, это — борьба со шпионажем и «диверсионной» (по просту террористической и саботажной) деятельностью агентов империалистических держав, преимущественно Англии; другая, это — борьба с непрерывно возникающими внутри СССР группами и группками (последнее чаще первого) резко собственнической окраски. Классовый смысл ОГПУ всего лучше схватываешь по классовой физиономии тех сил, с которыми ГПУ борется, и эти силы, как бы разнообразно ни было их формальное происхождение, как бы ни была различна их классовая окраска, сходятся на одном: все они стремятся к восстановлению частной собственности в той стране, которая прежде называлась «Российской империей». Что, казалось бы, общего между бывшим гвардейским офицером Эльвенгреном и «Украинской мужицкой партией»? А между тем все они стремятся к одной цели: во что бы то ни стало раздавить ненавистную им пролетарскую диктатуру. И роль ВЧК — ОГПУ как орудия этой диктатуры выступает перед нами всего рельефнее именно с этой стороны.

О борьбе ОГПУ со шпионажем не приходится много распространяться, ибо именно по этому вопросу был целый ряд сообщений в прессе и прошел ряд процессов как раз в последние месяцы. Воспроизводить в сжатом виде фактическую сторону дела здесь нет поэтому никакой надобности. Тут стоит только отметить одну характерную черту: во всех крупных шпионских делах перед нами всплывают все одни и те же заглавные фигуры, — до тех пор, понятно, пока они не бывают физически уничтожены. Упоминавшийся сейчас и всем достаточно хорошо известный Эльвенгрен — контрреволюционный террорист с дооктябрьским, можно сказать, стажем. Финляндский уроженец по происхождению и офицер гвардейских кирасир императора Николая II по службе, он начал конспирировать против революции еще в дни Керенского. Он напоминает нам, что и корни белогвардейских организаций, ликвидировавшихся ВЧК и ОГПУ, восходят обыкновенно к дооктябрьским дням. Белогвардейская реакция, более умная, чем Керенский и меньшевики, не дожидалась формального момента перехода власти в руки пролетариата, — по мере роста большевизма она противопоставляла ему свои организации, инсценировавшие, как первую четко контрреволюционную попытку, выступление Корнилова. Если бы не возникла ВЧК, мы имели бы в высшей степени странную картину — безоружной пролетарской диктатуры против вооруженного до зубов и организованного противника.

Но не только в русском, и в заграничном лагере мы имеем ту же устойчивость. Сидней Рейли, о котором все читали в газетах нынешним летом, оперировал на нашей территории еще летом 1918 г., когда он, как агент Локкарта, под именем «Константина», вел переговоры с водившими его за нос латышскими командирами. У Англии выработались свои специалисты по русскому шпионажу. У них тоже своя «старая гвардия». Борьба велась не только с теми же заданиями, но очень часто и теми же лицами, — борьба неустанная, непримиримая и устойчивая. И это напоминает нам лишний раз, что и мы не должны ни на минуту ослаблять своей обороны, — должны быть столь же непримиримыми и устойчивыми.

Менее широко известна — особенно в новейших стадиях — борьба с собственническими группировками внутри СССР. Едва ли можно считать широко распространенным (в продажу он и не поступал) II том «Красной книги ВЧК», содержащий в себе любопытнейшие документы по истории контрреволюционных организаций 1919 г. Там масса более или менее «откровенных» показаний самих участников этих организаций, участников, отчасти расстрелянных, а отчасти здравствующих и поныне. Вообще, просматривая новейшие процессы, удивляешься, как могла возникнуть вздорная легенда о поголовном расстреле чуть не всех несогласно с большевиками мысливших в дни гражданской войны? Нет процесса за последние годы, где не фигурировал бы бывший белый офицер, очень часто бывший белый контрразведчик или полицейский. На каждом шагу встречаешь группировки, сплошь состоящие из бывших белых, преспокойно живущих среди нас и, по крайней мере в трети всех случаев, состоящих на советской службе, иногда в качестве «незаменимых специалистов». И эта старая гвардия обнаруживает большую устойчивость, и то, что человека не только пощадили, а дали ему все права гражданина СССР, нисколько не мешает ему потихоньку продолжать то дело, которым он гласно и открыто занимался на службе у Колчака или Деникина.

Наиболее типичной организацией, своего рода прообразом будущих контрреволюционных организаций, осталась до сих пор группа «Тактического центра», вскрытая и ликвидированная в августе — сентябре 1919 г. Тут мы имеем, как в фокусе, все течения, которые позже встречаются нам вразброд, частями: и собственнические вожделения, и буржуазный демократизм, и военный заговор, и связи с заграницей (через белые армии), и неизбежно связанный с этим шпионаж. Глава «Тактического центра» (объединявшего партии от правых эсеров и меньшевиков, до кадетов и правее), Н. Н. Щепкин рекомендовал себя так: «Лично я примкнул к союзу «Возрождение», прежде всего, как свободолюбец по всей моей природе, ненавидящий угнетения, откуда бы они ни происходили. Мой дед, знаменитый актер М. С. Щепкин, был крепостным и преемственно завещал нам идею борьбы со всяким крепостничеством, какими бы красивыми лозунгами оно ни прикрывалось». К этой рекомендации всецело присоединился другой член «Тактического центра», тогда и. с., а теперь монархист С. П. Мельгунов. «Щепкин, — говорит он, — для нас был более своим человеком, между тем, Щепкин был человек действительно демократический, готовый на широкие социальные реформы, бывший решительный противник аграрной контрреволюции, и е ним было довольно легко сговориться и найти подчас общий язык».

Этот человек, с которым у Мельгунова, еще энэса, был общий язык, был человек коммерческий («после Октябрьской революции коммерческие дела, бывшие у меня на руках, — пишет он, — вынудили меня поехать в Киев») и обладал соответствующей идеологией: в политике советской власти больше всего его возмущало «отобрание имущества под видом реквизиции и конфискации, иногда ничем не отличавшихся от налетов и грабежей, воцарившееся в стране полное отсутствие гарантий не только неприкосновенности личности, но даже возможности сколько–нибудь спокойной жизни и хотя бы некоторой уверенности, что у тебя не будут отняты плоды трудов твоих». Представляемая им организация надеялась «возродить Россию политически и экономически, причем устанавливалось, что возрождение это мыслимо только на основах широкой частной инициативы и восстановления частной собственности». Добровольческой армии Щепкин писал: «Ваш лозунг должен быть: долой гражданскую войну, долой коммунистов, свободная торговля и частная собственность, о советах умалчивайте».

От участия в военном заговоре Щепкин, понимая, к чему это ведет, всячески открещивался, во следствие непреложно установило, что «жалованье начальникам ударных групп белогвардейцев выплачивалось именно Щепкиным, и что именно со Щепкиным начальник военной организации полковник В. В. Ступин редактировал тексты воззвания и приказов, подлежащих опубликованию в момент начала восстания». Участия же своего в шпионаже Щепкин фактически не отрицал, и мудрено было отрицать, когда в его бумагах оказались: «1. записка с изложением плана действий Красной армии от Саратова; 2. сводка сведений, заключающая в себе список номерных дивизий Красной армии к 15 августа, сведения об артиллерии одной из армий, план действий одной из армейских групп, с указанием состава группы, сообщение о местоположении и предполагаемых перемещениях некоторых штабов; 3. сводное письмо, содержавшее подробное описание одного из укрепленных районов, точное расположение зенитных батарей в нем, сведения о фронтовых базовых складах; сводное письмо, писанное 27 августа, с заголовком: «начальнику штаба любого отряда прифронтовой полосы, прошу в самом срочном порядке протелеграфировать это донесение в штаб верховного разведывательного отделения (деникинской армии) полковнику Хартулари» и т. д. и т. д. Щепкин только скромно называл все это «депешами на юг» и объяснял свою прикосновенность к «депешам» «уже сложившимися» до его вступления в «Тактический центр» «деловыми обычаями».

Такого яркого и цельного объединения всех сторон контрреволюционной деятельности мы более не встретим. Но отдельные мотивы «Тактического центра» продолжают звучать и до сего дня. Только все это измельчало, обветшало и полиняло, и таких крупных фигур, как Н. Н. Щепкин, несомненно, чрезвычайно характерный буржуазный республиканец, готовый материал для Кавеньяка или Тьера, мы более не встречаем. Но под каким бы флагом ни выступали позднейшие контрреволюционные группировки, мы, кроме двух крайних полюсов, всюду встречаем сочетание демократии и собственности. Вот вам «украинская мужицкая партия», — ставящая своей задачей создание «национального государства мужиков». Называет она себя, конечно, «партией демократической», но «формами государственного порядка» интересуется мало, считая их «явлением тактическим, а не программным». Зато в своей земельной политике она «твердо стоит на праве мелкой земельной (крестьянской) собственности на землю». «Стоя на праве мелкой собственности на землю, партия всю свою работу в этой области будет проводить под лозунгом: «Ни одного незаможника». «Тот же принцип частной собственности, но уже без ограничения в размере, должен быть взят за основу возрождения национальной промышленности. Юридические лица (в том числе и государство), а также и физические имеют право организовывать промышленные предприятия» и т. д.

«Проводя торговую политику, партия решительно отбрасывает систему государственной монополии в области внешней торговли, как систему убыточную для государства, и тот же принцип проявления частной инициативы кладет в основу своей политики в области торговли внутренней».

Думается, что дальше продолжать эти выписки из программы украинских наследников Н. Н. Щепкина нет надобности. А вот вам монархическая организация «Национальный совет», составившаяся из бывших «обер–офицерских детей», «потомственных граждан» и кустарей–хозяйчиков. И они называют себя демократами, нисколько не смущаясь тем, что по их программе «во главе демократии стоит монарх». «Россия провозглашается демократической монархией». Но «всякий гражданин имеет право владеть земельной площадью не более трехсот десятин». «Собственность признается священной и подлежит охране законов». И даже колчаковец епископ Андрей Ухтомский, проповедующий церковноприходскую кооперацию, разъясняет, что «литургия — слово греческое, по–русски значит общее, общественное дело, по–французски и по–латыни это значит: республика. Итак, главное богослужение нашей православной церкви называется литургия–республика, общественное дело». Даже и архиерею в наши дни не прожить без демократии.

Но собственническая демократия представляет собою, главным образом, центр современного контрреволюционного движения. Направо и налево от центра идут два крыла, оба более или менее уже выходящие за пределы здравого смысла, но интересные в том отношении, что они смыкаются с тем шпионским течением, с которого мы начали свою характеристику. Вот «российский романовский братский союз» «За царя, за Русь», ставящий своей задачей «борьбу с орудием тьмы, драконом, оборотнем, Кащеем–бессмертным, богоборцем, вечным жидом и его органом, Коммунистическим Интернационалом». Члены этого союза платят вступительный взнос от 10 до 20 рублей и возлагают все свои надежды на «очередного вождя человечества — Великобританию». Они обращаются к «его превосходительству представителю правительства его величества короля–императора Великобритании в Петрограде Т. Г. Престону» и предостерегают его, что «если мрачной силе предоставлена возможность обработки значительной части населения многомиллионной России, если в критические минуты предстоящей генеральной схватки света с тьмою могучий русский народ окажется на стороне мрачной силы, то, пожалуй, очередному вождю человечества, Великобритании, а за ней и всем христианским нациям, не сдобровать, не устоять».

А вот совсем не мистическая «лига спасения русской интеллигенции», основанная бывшим пажем и гвардейским офицером. Здесь нет места выписывать всю чепуху, имеющуюся в обращении этой «лиги» к иностранным миссиям, вроде того, что «в СССР правит не правительство, а Коминтерн через Политбюро», или, что «земли, отобранные у собственников, не поступили крестьянам, а были образованы так называемые «совхозы», советские хозяйства, т. е. другими словами, земли от прежних владельцев перешли к государству». Для нас интересны практические «выводы» лиги. Вот они: «1. Созвание конференции представителей всех великих держав, а также представителей держав, граничащих с Россией. Место собрания — Лондон. О конференции не публикуется в прессе, постановления ее не обнародуются, но приводятся в исполнение немедленно. 2. В конференции принимают участие представители САСШ, которые дают денежные средства, необходимые для совместных действий держав. 3. Державы не входят больше ни в какие дипломатические переговоры с Россией, так как все равно все обещания не будут выполнены и все клятвы нарушены. 4. В случае решения конференции уничтожить большевистскую заразу раз и навсегда, немедленно обрушиться с нескольких сторон на Россию, привлекая для этого пограничные страны и русских эмигрантов».

Если центр явным образом опирается на мелкую буржуазию (украинская мужицкая партия откровенно так себя и называет мелкобуржуазной), на кулаков и хозяйчиков, то крылья имеют свою социальную базу в люмпен–интеллигенции («лига спасения» буквально бредит сокращением штатов, видя в этом чуть ли не главное орудие большевистского угнетения и во всяком случае главный источник безработицы). Первая сила — «самостоятельная»: на нее будет спекулировать интервенция; вторая — готовый садок, куда империалистам стоит только запустить руку, чтобы найти подходящий материал для мелкого шпионажа, мелкого саботажа, а при случае, может быть, и крупного террора. В настоящее время обе силы не имеют и десятой доли того значения, какое имел в свое время «Тактический центр». Но в случае нового открытого столкновения с империализмом, и далее в периоде подготовки этого столкновения, дезорганизаторская роль всех этих групп не подлежит никакому сомнению. Борьба с ними — мелкое и скучное дело. Тем более, что организаций этих, — как клопов в старой деревянной кровати. Мы привели три–четыре характерных образчика из буквально сотен дел, разбиравшихся ОГПУ в течение только последних двух лег. С шпионскими делами это будет уже несколько сотен.

Места нехватает для того, чтобы охарактеризовать еще одну разновидность контрреволюционных организаций, — это ту, которая представляет собою мостик, ведущий от подлинной, полнокровной и яркой контрреволюции к нашей несчастной оппозиции. Это преимущественно организации молодежи. Вот один образчик — «Ленинская новая смена». «Мы ленинисты — больше чем Ленин», — гордо заявляют основатели этой группы. «Мы подготовляем почву в коммунистической России для мирового коммунизма». А далее: «Индустриализация сейчас — контрреволюция». «Оппозиция ставит ставку на пролетариат, ленинская новая смена — На крестьянство, и в этом их разница».

Что легче: борьба с централизованной контрреволюцией эпохи гражданской войны, или борьба с распыленной контрреволюцией наших дней, идущей от совершенно оголтелых черносотенцев через ряд почти незаметных переходов к людям, заявляющим себя коммунистами, иногда вчера еще бывшим членами партийных или комсомольских организаций, — что легче и что труднее, пусть это скажут сами работники ОГПУ. Одно совершенно ясно: борьба, начавшаяся десять лет назад, не кончена до сего дня и не кончится до тех пор, пока для контрреволюции будет классовая база. Борьба, которую вела ВЧК и которую продолжает ОГПУ, есть классовая борьба. ОГПУ, как раньше ВЧК, является необходимым и неизбежным орудием диктатуры пролетариата. Это одна из важнейших наших политических организаций, — и вот почему нелепо обвинение ОГПУ в том, что оно вмешивается в нашу внутрипартийную политическую борьбу. В революции друг от недруга отличаются не по документам, а по поступкам. Все, что усиливает бесчисленную массу антисоветских элементов, под каким бы флагом ни выступало, есть враг пролетарской диктатуры, и тот, кто берет на себя такую роль, не должен жаловаться, если удары боевого молота этой диктатуры упадут и на его голову.

«Правда», 18 декабря 1927 г.