Историческая обстановка к моменту взрыва в сентябре 1919 года (из речи т. М. Н. Покровского на пленуме МК, посвященном памяти погибших при взрыве в Леонтьевском пер. 25/IX 1919 г. — 25/1Х 1924 г.)
На мою долю выпадает очень почетная, но и очень трудная задача в кратких словах ознакомить вас с той исторической обстановкой, в какой произошло покушение 25 сентября 1919 года, и выяснить непосредственно конкретный смысл этого покушения.
В конце лета, в начале осени 1919 г., Деникин был под Орлом. В самом конце августа по Москве, сначала топотком, пронеслась еще более тяжелая весть — взят Тамбов и едва ли не взята Рязань, — это был набег Мамонтова. Юденич стоял в виду Петрограда тогда, теперешнего Ленинграда. Над Ленинградом и Кронштадтом летали английские аэропланы, и английские гидропланы чуть ли не каждые два–три дня напоминали своими появлениями о скором появлении еще более грозной морской силы.
В это время было любопытное настроение в Москве. Я никогда не забуду, как один из спецов, работавший перед этим весьма аккуратно, вдруг пропал. Бесследно пропал. Проходя по Тверской, я встретил его у окна одного магазина, но он поспешил отвернуться и уткнуть нос в выставку магазина, сделав вид, что меня не узнал. Теперь он у нас опять работает, могу вас успокоить, но тогда это было так, ибо человек уже знал, что в Москве сидит белое правительство, которое должно нас чуть ли не послезавтра расстрелять.
И вот в эту минуту пришло на выручку наше неизменное большевистское счастье. Надо сказать, — дело прошлое и сглазить ничего нельзя, — нужно сказать, что во время гражданской войны ни одной партии не везло так, как нам, большевикам. Оправдывалась старая латинская поговорка, что «смелым судьба помогает» (fortes fortuna iuvat). Я не хочу приводить эту поговорку в русской форме, ибо русская форма звучит немножко клерикально. Вы ее знаете — «смелым бог владеет». Но, несмотря на глупую форму, смысл поговорки верен. Мы имели смелость сделать то, о чем говорил т. Каменев, и судьба нам помогла.
При переходе границы был застрелен один из белогвардейских разведчиков, при нем были найдены документы, и по ним, как по нитке, мы подошли к раскрытию грандиозного заговора, который должен был нам ударить в тыл, в то время как Юденич и Деникин должны были на нас напасть с фронта.
Это было то, что проделывалось в период наступления Керенского на Ленинград в 1917 году; как тогда с тыла вспыхнуло юнкерское восстание, так и теперь, когда Юденич должен был наступать на Ленинград, должно было вспыхнуть восстание внутри, в Ленинграде и в Москве. Это было довольно серьезно налажено. Не только было правительство, о котором я вам говорил, но были готовы некоторые, правда небольшие, военные силы. Мы тогда плохо следили за подбором курсантов в наши высшие военные школы: там были не сплошь пролетарии и крестьяне и не сплошь коммунисты. И вот в некоторых из этих военных школ заговор свил себе прочное гнездо, рассчитывали на их присоединение, которое должно было дать этому удару с тыла тысячу — полторы винтовок в критическую минуту. Был выработан даже план военных действий. Кажется, потом ВЧК опубликовала в «Красной книге» этот план. Москва была размечена, было предположено действовать по линии Садовой, в некотором роде «обезьянничание» с наших действий в октябре 1917, г. Белые рассчитывали, что, если они будут подражать нам в наших военных действиях, то они одержат такую же победу. Но результат получился совершенно противоположный. Благодаря тому счастливому для нас событию, о котором я говорил, заговор был открыт.. Заговорщики перехватаны и в суммарном порядке, который, вероятно, в такую минуту не осудило бы ни одно из достославных буржуазных государств со всеми его правами, — были расстреляны. Список расстрелянных появился в среду 24 сентября. В пятницу 26 сентября должны были быть митинги. Пятница — день митингов, и выступавшие в этот день товарищи–агитаторы, которым приходилось говорить о только что открытом заговоре и объяснять, почему были расстреляны эти люди, должны были получить информацию: этой цели информации, цели весьма невинной, и служили доклады Бухарина, Преображенского и мой, с которыми мы и выступили на расширенном собрании МК.
Тут судьба оторвала меня от моих товарищей, и благодаря этому я могу теперь с вами здесь разговаривать, не вспоминая даже о каких–нибудь ранениях. В пятницу, кроме этого, у меня была лекция в Свердловском университете. Окончив свой доклад, я, в качестве прилежного лектора, пошел домой готовиться к лекции. Только что я вышел на тогдашнюю Никитскую, теперь улицу Герцена, как сзади меня со страшной силой хлопнула тяжелая дверь. Я оглянулся — улица пуста, никого, и двери такой, которая могла бы так хлопнуть, вблизи не было видно. Я сразу сообразил, что это взрыв, но мне и в голову не пришло связать этот взрыв с заседанием в МК — так были мы уверены, и правильно уверены, что мы окружены сочувствующими нам массами населения. Были, конечно, заграничные белогвардейцы, но ясно было уже по тем рабочим, перед которыми я только что говорил на заседании, что массы нам сочувствуют. Мне подумалось, что просто у Александровского училища взорвалась граната у часового. Александровское училище близко, и такие случаи бывают. Так я пришел домой. И только в 12‑м часу я узнал по телефону от т. Рязанова, что взорван был МК.
Первая мысль была: кто взорвал? Обычное объяснение напрашивалось — тот, кому выгодно. Из той тысячи военных людей, которые с заговором были связаны, мог найтись один человек, который пошел и бросил бомбу; что бомба была брошена чрезвычайно трусливо, буквально из–за угла, с фитилем таким, что он горел 40 секунд, — этого я не знал. Мне казалось, что кто–то из присутствующих бросил бомбу, может быть, пожертвовав собой. Такого я был хорошего мнения о наших врагах. На другой день я обменивался мнениями с одним товарищем, старым большевиком, стоявшим близко к нашей боевой организации в 1905 г., а через нее имевшим связи и с эсерами и знакомым с их боевой техникой. Меня поразило, что этот товарищ мне уверенно сказал:
— Бомба эта эсеровская, вся техника их — это несомненно.
— Помилуйте, — сказал я, — причем здесь эсеры. Мы казнили белогвардейцев, и они нам мстят, и даже непонятно, почему только одно покушение было.
Мне казалось, что, как ни глупы эсеры, как ни мало они марксисты, как они ни далеки от коммунизма, все–таки нельзя представить себе, чтобы они объективно стали помогать белогвардейцам, чтобы эсеры, которые написали на своем знамени: — «борьба за землю и волю», — стали помогать Деникину, за которым едут воза с розгами, за которым идут помещики и земские начальники, — я не мог себе этого представить. Вот, товарищи, еще лишнее доказательство, что история бывает много хитрее историка. Постепенно МЧК, ниточка за ниточкой, размотала этот клубок, и в конце концов оказалось, что бомба, действительно, эсеровская, что заговор, действительно, эсеровский, что непосредственным вдохновителем и главой был левый эсер, человек, которого мы великолепно знали, который работал с нами в Моссовете, — Д. А. Черепанов. Я до сих пор не могу; забыть, как он пел вместе с нами «Интернационал», и голос его звучал громче других. И вот этот Черепанов бросил бомбу в людей, собравшихся даже не для обсуждения дела об эсерах, а просто для того, чтобы осознать то положение, в котором они очутились, и выяснить его.
До эсеров добрались не сразу. Раньше появилось воззвание анархистов подполья, которые приписали эту честь себе. Они объясняли это так: «Вечером 25 сентября на заседании Московского комитета обсуждался вопрос о мерах борьбы с бунтующим народом», — как превратились белогвардейцы в «бунтующий народ», предоставляю вам судить. И дальше: «Властители–большевики — все в один голос высказались на заседании о принятии самых крайних мер для борьбы с восстающими — рабочими, крестьянами, анархистами и левыми эсерами, вплоть до введения в Москве военного положения и массовых расстрелов». Так они объясняли в своей прокламации. Для того, чтобы вы могли судить, что это за люди, которые взяли на себя одиум 1 проклятия, позвольте привести еще одну выдержку; их прокламация начинается: «Угнетенные всех стран, рабочие, крестьяне, женщины и дети…». Таково было их представление об обществе и о том, кто угнетается. А в заключение они кончили так: «Да здравствует федерация всех трудящихся: 1) транспортников, 2) почты и телеграфа, 3) сельского хозяйства, 4) добывающей и обрабатывающей промышленности, 5) работников снабжения, 6) партизан и 7) федерация развития науки, искусства, образования».
Я такой потрясающей безграмотности никогда еще не встречал ни в одном документе; это что–то совершенно исключительное. И сразу чувствовалось, что эти люди не могли придумать этой штуки, они были просто недостаточно хитры для этого, и ясно было, что сзади их стояла какая–то сила, более разумная, чем они, и больше понимавшая, что к чему. Дальнейшие показания этих самых анархистов подполья, постепенно захваченных МЧК и арестованных, вскрыли подкладку этого дела. Оказалось, что этот великий акт, который они объяснили как борьбу с властителями — большевиками, пришел к ним в голову только за 6 часов до взрыва. В четверг днем пришел к ним Д. А. Черепанов и тут же предложил им взорвать Московский комитет. Они согласились, поспешно снарядили эту бомбу, а затем отправились в МК, который им указал Черепанов, хорошо знавший этот дом, великолепно знавший потому, что раньше этот дом, бывший графини Уваровой, занимал ЦК левых эсеров. Черепанов проводил их через сад, и они бросили бомбу со столь длинным запалом, что успели перелезть через забор и были в безопасности в Чернышевском переулке, когда произошел взрыв. Черепанов хорошо знал, что он делает, и показание его было такое:
«Собрание 25 сентября главных ответственных партийных работников в Московском комитете как нельзя лучше могло быть рассматриваемо, как главнейший виновник, тем более, что на этом собрании предполагалось присутствие гражданина Ленина».
Присутствие «гражданина Ленина» в действительности, конечно, не предполагалось, ибо Бухарин, Преображенский и я своим информационным докладом не могли т. Ленину сообщить ничего интересного, он все отлично знал без нас, но здесь факт чрезвычайно характерный. 25 сентября 1919 г. мы имели неудачное повторение выступления Каплан, неудачную попытку убить Ленина, — и с точки зрения левых эсеров это имело известный смысл. Левые эсеры и то крыло, к которому принадлежал Черепанов и которое сами эсеры исключили из своей партии, это левое крыло объявило нам войну с 1918 года и не хотело отказаться от нее, оно эту? войну продолжало и хотело проявить себя чрезвычайно эффектным актом убийства Лепина вместе с Московским комитетом. Несчастные парнишки анархисты, которые были потом расстреляны, — о мертвых нехорошо говорить плохо, — но эта была просто одураченная шпана, которой вскружили голову принципиальные враги большевизма и коммунизма для того, чтобы их использовать. Потом уже в своей прокламации они написали, что на заседании Московского комитета обсуждались меры борьбы с бунтующим народом и т. пт., а вначале эсеры к ним пришли и сказали, что большевики собираются сдавать Москву Деникину. И анархисты, которые протестовали даже против угнетения детей, оказались такими квасными московскими патриотами, что решили бросить бомбу.
Я бы, товарищи, не хотел, чтобы вы к этому трагическому моменту подошли просто, как к нелепому эпизоду. Нет. Это один из знаменательных моментов нашей войны. Здесь, как в фокусе, сошлись все мелкобуржуазные партии. Во–первых, анархисты подполья, эта типичная мелкобуржуазная партия, в которую входят отчасти ремесленники, отчасти рабочие — люмпен–пролетариат, живущий случайным заработком, — это первая группа, самый низ. А выше мы встречаем левых эсеров — типичнейшую мелкобуржуазную организацию, которая поражала своим обывательским мещанством даже в тот период, когда мы, не к очень большому нашему счастью, были с ними в союзе. Все левое крыло, в котором был Черепанов, это тоже типичнейшая мещанская, мелкобуржуазная интеллигенция, которая не приняла Брестского мира и считала, что вот, ежели «я» «не принял» Брестского мира, так это дает мне право убить «принявшего» этот мир вождя пролетариата, убить Ленина. Это типичнейший мещанский индивидуализм. Но подождите, в этой компании есть другая часть, и эта другая часть играет соответствующую роль. Анархисты были рукой, левые эсеры были мозгом, но были еще и обслуживающие. Теперь у нас есть школа обслуживающего труда, тут тоже был обслуживающий труд, и, конечно, этот обслуживающий труд выполнялся меньшевиками. Здесь был меньшевик Молчанов, который печатал в типографии все те анархические прокламации, отрывки Которых я здесь читал. Здесь были налицо все элементы мелкой буржуазии и противники коммунизма, и вот эго–то и делает этот эпизод чрезвычайно выразительным и интересным.
Мелкая буржуазия не заняла самостоятельной позиции в нашей революции. В противоположность французской революции, которую она вела, в русской революции она топталась, бежала петушком за революцией пролетариата, но ничего своего не создавала. Единственное мелкобуржуазное правительство, которое было у нас выдвинуто, — это правительство Керенского, на другой день оказавшееся правительством империалистической буржуазии, и которое фактически интересов мелкой буржуазии вовсе не обслуживало.
И то, что было с Керенским, повторялось на всем протяжении гражданской войны и чрезвычайно ярко сказалось в эпизоде со взрывом МК, а тем более в покушении на убийство т. Ленина. Вы знаете, кому бы пошло на пользу убийство т. Ленина, — Деникину, Юденичу и белогвардейской монархической реакции, никому другому. Чьи руки должны были это сделать? Это должны были сделать руки мелкой буржуазии. Если внутри мелкой буржуазии одураченным элементом явились несчастные анархисты подполья, то внутри всего блока, двигавшегося против советской власти, эту роль одураченных играла мелкая буржуазия в целом, со всеми ее представителями — левыми эсерами, меньшевиками и анархистами. Такова судьба мелкой буржуазии во все критические минуты пролетарской революции. Но мы и здесь оказались счастливцами. Наиболее обширный отряд мелкой буржуазии — крестьянство — оказался на нашей стороне в силу своеобразных условий нашей революции, направленной сразу против фабрикантов и против помещиков. И так как Деникин, Юденич, Колчак — это было совершенно очевидно — были представителями помещичьих интересов, то тут, конечно, для крестьянства выбора быть не могло. Оно было с нами все время, и оно осталось с нами до сих пор. Даша задача теперь — уже мирными средствами удерживать его с нами до конца. По мере того, как растет империализм, — мне приходилось об этом говорить в другой связи, — наша связь с крестьянством становится прочнее именно потому, что империалистический, монополистический капитализм душит мелкого сельского производителя, кто бы он ни был — русский крестьянин или американец, все равно он душит эту массу и поэтому она не пошла против нас. И только городское мещанство, из которого составились группировки, участвовавшие во взрыве 25 сентября, в том числе и омещанившиеся группы рабочих, — оказалось подходящим материалом для тош, чтобы способствовать белогвардейской реакции.
И вот, товарищи, о 25 сентября 1919 года, помимо всего прочего, мы должны сказать, что это был окончательный провал у нас мелкобуржуазной демократии. Эта мелкобуржуазная демократия не сумела в свое время остановить войну, хотя это было также в интересах мелкобуржуазной массы, она не сумела наладить хозяйство. Она не сумела занять самостоятельной роли, но она хотела в самые решительные минуты нанести — смертельный удар в спину тому, кто боролся с белогвардейской реакцией, и в этом, как во всем другом, она потерпела неудачу. Есть мнения, к сожалению, распространенные не только в меньшевистских кругах, будто бы наша революция была по существу революцией буржуазной, а не социалистической. Этому мы, в числе других аргументов, а их у нас без конца, можем противопоставить 25 сентября 1919 г. Если толпа одураченных мещан в это время нашла нужным нанести нам смертельный, по ее мнению, удар в спину, то это потому, что мы бились за дело коммунизма, которого мещане не понимали и органически неспособны были понять, и этим своим выступлением они оправдали, как правильно сказал т. Каменев, всю гражданскую войну, которую мы вели. А той кровью товарищей рабочих, которая пролилась в Леонтьевском пер., они еще раз и еще прочнее связали нас с рабочей массой. Мне пришлось приблизительно через 3 дня после этого взрыва выступать на московском рабфаке, и я должен сказать, что такого настроения масс, которое я встретил там, я не видал с октября 1917 г. Левые эсеры бомбой воскресили все настроение нашей пролетарской революции, ибо весь пролетариат понял, что это был удар по рабочему, классу и его революции.
«Спутник коммуниста», № 8, ноябрь 1924 г., Орган Московскою комитета РКП(б).
- Ненависть. ↩
