Идеология эсеров за два последние года (1921–1922 гг.)

Идеология всякой общественной группы всегда определяется ее общественным бытием. Эту старую истину все мы знаем, но очень часто забываем, когда речь идет о конкретной идеологии данной общественной группы. Странным образом, генеалогия группы иногда перевешивает у нас социологию. Мы твердо помним, что эсеры — мелкобуржуазная партия: и этого нам достаточно, чтобы физиономия партии казалась ясной.

Но представим себе на минуту такую картину: французские радикалы, по всей своей истории, несомненно, мелкобуржуазная партия. Французский мелкий буржуа ненавидит крупного капиталиста, как своего конкурента: отсюда всем известное немцеедство французского мелкого буржуа, так как именно германский крупный капитал являлся самым опасным конкурентом французской мелкой промышленности. А отсюда совершенно естественна наличность во главе французских радикалов такой шовинистической фигуры, как Клемансо.

Но вот, как раз незадолго до войны, у власти стояло во Франции радикальное министерство Кайо — и оно держалось политики примирения с Германией, в 1911 г. ему удалось предотвратить войну, хотя наиболее задорные «патриоты» и тогда уже лезли в драку. А сам Кайо стоял во главе крупнейшего французского банка–так называемого «Генерального общества» (Société générale), был, значит, представителем интересов вовсе не мелкой промышленности, а финансового капитала. Позже, под конец войны этого Кайр Клемансо держал в тюрьме как «изменника».

Мы видим, что дело не так просто. Несомненный факт мелкобуржуазного происхождения французских радикалов отнюдь еще не дает нам ключа к объяснению всей их политики. Возникши на определенной классовой почве, партия, в своем дальнейшем росте, может привлекать к себе другие общественные силы, имеющие мало общего с той, которая ее родила. Влияние этих попутчиков может оказаться настолько сильным, что партия попадает даже в прямое противоречие с естественной политикой породившего ее класса. Под влиянием мелкобуржуазных попутчиков, «рабочая» партия германских шейдемановцев в 1918–19 гг. «вооруженною рукою защищала буржуазный строй», как, с большим удовлетворением, констатируют теперь наши эсеры ¹.

А так как практика объясняет нам теорию, идеология определяется политикой партии, а не наоборот, то объяснять эту идеологию исключительно происхождением партии было бы слишком грубым приемом, не дающим верного вывода. Задача и заключается в том, чтобы показать, как преломляется идеология партии в зависимости от реальных интересов текущего момента — причем интересы эти отнюдь необязательно совпадают с интересами класса, который партию выдвинул. Эти интересы могут быть интересами «попутчиков», а попутчики могут оказаться сильнее созидателей партии.

Все это мы воочию видим и на истории эсеровской партии и ее идеологии. Как французские радикалы представляли собою последнюю по времени фазу революционного движения французского мещанства, движения, имевшего свой героический период в якобинстве 1793 г., свою пору расцвета и возмужалости в эпоху борьбы за третью республику, в 1870‑х гг. — и переживают теперь свой период упадка, тот же путь, только гораздо быстрее, прошло и русское мещанство. Оно тоже имело свою героическую эпоху в Народной воле и свой период расцвета в 1905 г., когда эсеры стояли во главе массового движения, если не крестьянства — к этому они только стремились — то мелкобуржуазной интеллигенции с ее «профессионально–политическими союзами», сыгравшими, не приходится этого отрицать, свою роль в октябрьской забастовке 1905 г. В эту пору они были еще, действительно, революционерами — фразой был только их социализм, но невинная страстишка украшать себя этим титулом свойственна всем мещанам, под всеми долготами и широтами; недаром и левое крыло французских радикалов приклеило к себе эпитет «радикалов–социалистов». Как и для их французских предшественников, для наших эсеров пагубно было непосредственное прикосновение к власти. Клемансо был радикалом не только по партийной кличке, пока он был лишь вождем оппозиции. Но когда он стал министром, осталась только партийная кличка — что и дало повод к злому «крылатому словцу»: «бывают министры из радикалов, но не бывает радикалов–министров».

Власть приводит «радикала» в непосредственное соприкосновение с крупным капиталом. А мещанин не может видеть крупного капитала рядом с собой, в одной плоскости, чтобы не поддаться его обаянию. Он совершенно забывает, как он громил этот капитал еще вчера, в качестве радикального или эсеровского агитатора. Ему, «социалисту», кажется, что без капиталиста он погиб — и все погибли: ибо мещанину всегда кажется, что если гибнет он, то гибнет весь мир. И у этого цеплянья за капиталиста есть некоторое реальное основание. Имея под собою не массу, экономически сплоченную, каков пролетариат, а мириады мелких производителей, разобщенных объективными условиями мелкого производства, мещанская партия гораздо больше нуждается во внешне–организационной связи, чем пролетарская. Бюджет партии с.–р. всегда был крупнее бюджета партии с.–д. — с эсдековским бюджетом эсеры не могли бы существовать уже в свой революционный период. Став массовой партией, поставленной в обстановку «демократии», где все приноровлено к тому, чтобы окончательный выигрыш остался за денежным мешком, мещанская партия объективно почти не может обойтись без услуг этого мешка. Идеологическая тяга мещанина к крупной собственности находит тут себе и оправдание, и реальную почву одновременно.

Эта зависимость «социалистов» от денежного мешка определила всю политику, внешнюю и внутреннюю, партии эсеров, начиная с марта месяца 1917 г. Суть этой политики так хорошо охарактеризована одним из их вождей — и тогдашних, и теперешних — что мы можем воспользоваться его формулировкой: короче и ярче, пожалуй, не напишешь. Партия с.–р. «от февраля по октябрь 1917 г.» «топталась и вокруг реорганизации армии, и вокруг мирной политики, и вокруг земельного вопроса, безнадежно «зацепившись за пень» коалиции с кадетами»². Почему же этот «пень» оказался роковым? Да потому что иначе как от этого пня, от денежного мешка, танцовать не умели. Заключить мир? А как капитал обидится? Социализация земли? Но среди кадетов столько помещиков — да и с земельными банками как. быть? Чернов на коснулся еще одного: созыва знаменитого Учредительного собрания. Этого тоже не позволили кадеты, ибо собрание Непременно потребовало бы и мира, и земли. Словом, ничего не оставалось, как «топтаться» — делать революцию, остреем направленную против империализма, — это все мало–мальски чуткие люди понимали с первых дней, — в союзе с империалистской буржуазией, было задачей хуже квадратуры круга. И, конечно, попытка Чернова свалить вину партии на каких–то «кунктаторов» из ее правого крыла явно недобросовестна и обречена на неудачу заранее: Керенскому ничего не стоило напомнить зарвавшемуся «социалисту», что, ведь, «сам–то обвинитель В. М. Чернов был членом Временного правительства целых четыре месяца, т. е. половину всего времени его существования». «И я смею свидетельствовать, — ядовито прибавляет Керенский, — что за все время своего пребывания в правительстве министр земледелия (т. е. Чернов. — М. П.) ни разу по всем общим и принципиальным вопросам не оставался при особом мнении, ни разу не расходился с его большинством. А, следовательно, за преступное топтание Временного правительства на месте В. М. Чернов несет в п. с.–р. наибольшую после меня, пробывшего в составе Временного правительства все восемь месяцев, ответственность»³.

Потеря власти, казалось, должна была бы разорвать цепь, приковавшую эсеров к золотому мешку. Но увы, коготок увяз, — всей птичке пропасть! Партия не в силах была расстаться со своим другом, и вся ее политика в ближайшие после октября месяцы носит определенную печать «дружбы». Вместо того, чтобы итти в массы с пропагандой, формальная возможность которой в то время имелась целиком, — в подполье партия должна была уйти только в июне 1918 г. — эсеры занялись организацией самой дорогой и наименее демократической вещи на свете, — организацией генеральско–офицерского военного заговора, материал для которого приходилось перевозить из Москвы и Питера на Волгу по чрезвычайно дорогому тарифу, — не считая прокорма и прочего содержания. Это опять требовало денег, денег и денег — и их опять можно было достать только из того же мешка. Что денежные средства, получавшиеся через «Союз возрождения» — куда входили кадеты — шли именно на эту перевозку, в этом эсеры (Гоц) открыто признавались на своем процессе, и настаивать на этом не приходится ⁴.

Маленькие подарки всегда скрепляют дружбу — во всяком случае, подарки обязывают принимающих их. Добившись при помощи чехо–словаков образования всероссийского правительства в Самаре, эсеры немедленно же получили финансовую поддержку от местной крупной буржуазии — но зато столь же немедленно вынуждены были поставить в порядок дня вопрос о «восстановлении законных прав владельцев» самарских фабрик. То же точка в точку повторилось и в Архангельске после «займа» в 1½ миллиона у местных толстосумов ⁵. Мало–по–малу «социалистическая» партия уже не могла представить себе своей деятельности без «толстосумов». Когда разразилось кронштадтское восстание, показавшееся эсерам началом конца большевизма, член ЦК п. с.–р. Зензинов писал в Париж: «Одна беда — нужны деньги, нужны гарантии. Нам здесь кажется, что за это дело должен вплотную взяться Керенский в Париже (с официальными кругами и с русскими толстосумами)». «Для осуществления всего этого (продовольствия восставшему против большевиков Кронштадту) необходима гарантия около шести миллионов чешских крон», — читаем мы в другом письме того же Зензинова, несколькими днями позже. «Вам в Париже виднее, где можно такую гарантию найти — быть может, у русских банков и промышленников, у Денисова, о готовности которых помочь сейчас Кронштадту теперь много пишут «Последние новости» и «Общее дело» ⁶.

И вот, на дороге людей, отвыкших существовать без «толстосумов», вырастает нэп, кажущийся им таким же экономическим концом большевизма в России, как Кронштадт казался концом политическим. «Восстановление буржуазного строя в России и социалистические партии» — что можно придумать выразительнее этого заглавия последней статьи В. Руднева? Тут и начинается трагедия мещанской идеологии.

Люди очень любят помечтать о том, чего у них нет. Мещанин, мы уже сказали, очень любит воображать себя социалистом — искренно в это веря, и приписывая случайностям то странное обстоятельство, что когда он принимается действовать, выходит совсем не социализм, а нечто как раз обратное. И вот Чернов, убедив себя, что стать настоящим социалистом, опередить Октябрь, ему в 1917 г. помешали только «кунктаторы», вроде Керенского, начинает мечтать, что бы случилось, если бы его, Чернова, пустили в Кронштадт, а сам Кронштадт не был взят снова красными, а сделался бы белой столицей России. В № 5 «Революционной России», вышедшем, можно сказать, в день траура по неудавшейся мелкобуржуазной революции — передовая этого номера начинается словами: «Кронштадт пал» — Чернов опубликовывает «проект экономической программы», детально изображающей, как эсеры должны возрождать Россию.

Проект очень любопытен прежде всего тем, что в нем социалистические павлиньи перья российского мещанства переливаются еще всеми цветами радуги..

Само собою разумеется, что «социалисты–революционеры», помня о дедушке Бакунине (хоть дальняя, а все–таки родня!), не допускают и мысли о гнилой, пагубной, и т. д. национализации промышленности. Это от лукавого, то бишь от большевиков, это «провалилось», об этом нечего и говорить. У нас будет получше — у нас будет социализация. У нас будет не «управление промышленностью путем назначаемых чиновников», но «управление представителей организованной общественности».

Это немного туманно, но Чернов оставлять своих читателей в тумане отнюдь не собирается. Он пытается весьма детально установить социальный состав «организованной общественности» и дает картину, для всякого марксиста как нельзя более выразительную. «Социализированные отрасли производства должны управляться коллегиями, составленными на паритетных началах из представителей трех заинтересованных сторон:

1. Первою стороною являются все занятые в данной отрасли производства, как в качестве рабочих, так и в качестве технического персонала, в лице профессиональных союзов и организаций служащих.

2. Второю стороною являются представители организованного потребления, в лице, с одной стороны, кооперативов непосредственных потребителей, и, с другой стоны, представителей управления теми отраслями производства, в которые продукты данной отрасли производства входят в качестве сырья, полуфабрикатов или средств производства.

3. Наконец, третьего стороною является государство как представитель общества в его целом: его представительство должно назначаться частью ведомством финансов (интересы экономии), частью высшим научно–техническим институтом, страны (интересы развития производства сообразно последнему слову научной техники).

Совокупность ответственных руководителей социализированными предприятиями вместе с совокупностью учебного персонала высших технических школ государства образуют корпорацию, представляющую кандидатов на замещение ответственных должностей по социализированным предприятиям: исключительно из числа этих кандидатов назначения производятся отдельными коллегиями, управляющими соответственными отраслями индустрии».⁷

Отвлечемся от. того, что этот проект не есть плод исключительно личного творчества Чернова (он ссылается в дальнейшей полемике на Отто Бауэра и супругов Веббов): мы ведь, не с Черновым полемизировать собираемся, а хотим выяснить основные моменты в развитии эсеровской идеологии за последние годы. Откуда эсеры брали свой «научный материал», нам безразлично. Так вот с этой точки зрения, характеристики эсеровского подхода к обобществлению промышленности, бросается в глаза прежде всего конечно одна черта: в то время, как рабочим четко отмежевана одна треть всего влияния в деле, интеллигенция, под разными соусами, всунута во все три трети. Она фигурирует в целом ряде ипостасей: то как «технический персонал», то как «представители потребления», то, наконец, как «высший научно–технический институт страны» и «учебный персонал высших технических школ государства». Причем последний, непосредственно участвуя в назначении ответственных руководителей (вместе с уже назначенными), фактически держит в руках дирижерскую палочку. В то время, как рабочие, на своей одной трети, имеют только некоторое — отнюдь не решающее — участие в руководстве промышленности, интеллигенции принадлежит управление этою последней.

Это, конечно, для партии интеллигентного мещанства чрезвычайно характерно. Каким ярким светом освещает это восторг того же Чернова по случаю «орабочивания и окрестьянивания личного состава наших действующих на местах организаций»⁸. Да, редкие гости рабочие, и даже крестьяне, в эсеровских организациях. Буржуазные профессора «высших технических школ», хотя по своей партийной принадлежности больше и кадеты, все–таки к ним ближе. Но пока что, в программе Чернова это почти единственная, чисто буржуазная категория — да и то это не сами «толстосумы», а лишь их идеологи. От капитала как такового торчит только кончик ушка: он выступает лишь в качестве: «потребителя» «продуктов данной отрасли производства» в виде «сырья, полуфабрикатов или средств производства». Так как на всякой фабрике есть машины, то это дает контроль всем фабрикантам над всей машиностроительной промышленностью страны. Но и тут они перемешаны еще: с «ответственными руководителями» «социализированной» промышленности.

Если прибавить к этому, что программа Чернова сохраняет очень большое количество остатков нашего «военного коммунизма», вплоть до карточной системы и твердых цен (раздел VI), вплоть до трудовой повинности (раздел VII), то совершенно ясно, что высоких друзей партии эсеров удовлетворить черновский проект никоим образом не мог. В их глазах он мог скорее партию компрометировать — восставшие на программу «кунктаторы» и «трезвенники» тут были вполне правы. Сверх того, все более и более становилось ясно, что Кронштадт не будет иметь продолжения, что единственной массой, на которую еще можно рассчитывать, остаются антоновские крестьяне, равнодушие коих к социализму было более, нежели очевидно. Приходилось бить отбой, и так как достоинство лидера партии не позволяло ударить в барабан самому Чернову, на сцену была выпущена серая, безличная фигура, снабженная, однако же, партийным штемпелем, поскольку и ее труд удостоился помещения на страницах той же. «Революционной России».

В 7‑м № этого журчала, в Отделе «Программные вопросы», была напечатана большая статья А. Моисеева «Об экономической политике демократической России».

Поворот ориентации — на антоновщину — очень четко отразился заявлением автора, что «экономическая политика в России должна будет диктоваться интересами всего: населения и прежде всего громадного большинства этого населения — крестьянами, населением деревни». «Потребительная» интеллигенция убирается за кулисы… Вместе с нею дается задний ход и «социализму». Причиной неудачи советской социализации объявляется то, что «советская система выдернула из человеческой деятельности главный фактор — материальную заинтересованность». «Личная заинтересованность необходима и для руководителей, производства» (рабочих предполагается «заинтересовать» участием в прибылях). И наконец: «Должно совершенно определенно усвоить, что потеря владельцами фабрик и заводов прав собственности на их предприятия в процессе землетрясения русской революции отнюдь не является полным отрицанием начала частной собственности, как таковой».

Вы уже предвкушаете «восстановление законных прав владельцев», как в Самаре и в Архангельске в 1918 г. Но такого грехопадения на страницах своего журнала Чернов, разумеется, допустить не может. Тут на помощь приходит старое оборончество: А. Моисеев длинно (и фактически, вероятно, правильно) разъясняет, что большая часть «прав» на русские предприятия давно, в процессе самоснабжения их бывших собственников, ставших эмигрантами, ушла из русских рук.. При таких условиях «признать восстановление прав частных владельцев на фабрики и заводы фактически значит признать готовность выкупать русскую промышленность сначала из цепких иностранных рук»…

Когда такие слова говорят люди, национализировавшие промышленность, то вполне понятно, что это значит. Но когда это говорят принципиальные отрицатели национализации, вы чувствуете здесь какой–то трюк, и, как в известной детской картинке, ищете: где же толстосум? Он и тут слегка припрятан, но уже не так глубоко, как в черновском проекте. Прием А. Моисеева ангельски прост: он к трем «куриям» Чернова — рабочим, «потребителям» и государству — присоединяет четвертую: «прежних собственников», и дело в шляпе.

«Производственный процесс, — говорит он, — может восстановиться лишь при дружном, согласованном усилии всех принимающих участие в этом процессе элементов, т. е. государства, рабочих и организаторов этого процесса, т. е. прежних собственников, управляющих и техников–руководителей производства» (стр. 12).

«Проведение принципа некоторой материальной заинтересованности прежних владельцев в их предприятиях вместе с их настоящим владельцем — государством имеет важное практическое производственное значение. Это сгладит острые углы революционного процесса (!). Это поставит на работу необходимый и важный для государства «хозяйский» организующий элемент; при этом поставит по–настоящему, а не так как, «великим молчаливым саботажем саботируя (sic)», эти элементы работают сейчас в Советской России. Это даст финансовую устойчивость промышленности, ибо поможет привлечению необходимого для России иностранного капитала (вот они где, «цепкие» — то «иностранные руки», обнаружились!). Это будет тем социальным компромиссом, который нужен для необходимого, в конце–концов, мира» (стр. 13).

Словом, «землетрясение» кончилось, можете возвращаться в дома свои. Социализм был, и будет когда–то, на то лето, не на это, после дождичка в четверг. А пока что «фабрики и заводы, вновь построенные на новые, свежие средства, иностранные или внутренние, должны оставаться частной собственностью» (стр. 13, разрядка А. Моисеева).

Итак, ежели ты продал акции «врагам отечества» — ау, батюшка, не прогневайся! Но если ты деньжонки сохранил или у тех же «врагов отечества» призанять сумел — милости просим, хозяйничай на старых условиях.

Чтобы расшифровать и эту шараду, нужно, конечно, знать отношения внутри столь близких эсеровским сердцам «промышленников». Вполне возможно, что некоторые из них предпочитают завести новые предприятия, оставив старые, разоренные «великим молчаливым саботажем», на шее у государства.

Как бы то ни было, лозунг был дан. В противоположность «утописту» Чернову, занесшемуся в своих мечтаниях о России «по ту сторону Кронштадта», А. Моисеев отражал, очевидно, уже серьезную и деловую точку зрения ЦК п. с.–р. В письме ЦК «Ко всем членам партии», помеченном 23 июня 1921 г., мы находим уже вполне официальное изложение моисеевских, по существу, взглядов. «Нарастающее движение трудящихся масс, — говорится там, — должно поставить своей целью требование прекращения большевистских экспериментов над народным хозяйством, признания их несостоятельности и перехода к рациональной экономической политике, базирующейся на реальных возможностях»… А сами «реальные возможности» рисуются в таком виде: «Прекращение системы бесшабашной национализации производства (!), предоставление здесь поля деятельности под демократическим государственным контролем общественной и частной инициативе, денационализация в той же обстановке отдельных промышленных предприятий или даже целых отраслей промышленности в зависимости от их величины и значения в системе народного хозяйства (?), уничтожение бюрократической системы управления теми предприятиями и отраслями промышленности, которые должны остаться в силу своего общенационального значения во владении и заведывании государства»… и т. д. и т. д.⁹

А на точку зрения ЦК стал, как само собою разумеется, и X Совет партии социалистов–революционеров. Только «Совет» нашел нужным «уточнить» еще более вопрос о «цепких иностранных руках», твердо заявив («тезисы по экономической политике», тезис 13‑й): «задача восстановления производственных сил страны не может быть разрешена без участия иностранного капитала». В остальном, «Совет» лишь подвел итог всей предшествовавшей литературе, подтвердив (тезис 14‑й), что «процесс восстановления производительных сил в России объективно определяется как процесс, в котором необходимо должны принять творческое) участие государство, местные самоуправления, кооперация и отечественные и иностранные предприниматели» ¹⁰.

Для утешения же Чернова персонально «Совет» признал, что, «сливаясь в понятии трудового народа, как высшего единства, основные элементы этого единства — пролетариат, трудовое крестьянство и трудовая интеллигенция отнюдь на растворяются в нем и не утрачивают своих индивидуальных особенностей и различий» («Задачи и методы работы п. с.–р. среди пролетариата», 2). Классовая самостоятельность интеллигенции была, таким образом, признана. В специальной статье, комментирующей резолюции X Совета, Чернов подробно останавливается на этом моменте. «Интеллигенция, как идеологическая категория (?), характеризуется преобладанием в ее труде творческого начала, а творческое начало предполагает резко выраженную творческую индивидуальность и полную свободу ее выявления. Только правильная социологическая оценка роли интеллигенции в эпоху, когда человечество из игрушки своих собственных общественных отношений потребует стать их господином, вместе с выяснением для интеллигенции ее великой исторической миссии, может привлечь работника мысли, интеллигента, равноправным сочленом в тот тройственный союз, в котором другими двумя сочленами будут работник сохи и работник фабричного станка»¹¹.

А чтобы окончательно оградить черновскую невинность и устыдить «кунктаторов», «Совет» торжественно наклеивает на свою основную резолюцию фиговый листок, громко заявляя, что «как в первый подготовительный период, так и в дальнейшей борьбе, партия должна строго отмежевываться от всех элементов справа, отказаться от какой–либо, хотя временной, хотя бы тактической коалиции с буржуазией. — В связи с этим руководящие партийные органы должны принять самые решительные меры к устранению на будущее время всех попыток навязать партии — отвергаемые ею методы и цели и к недопущению самой возможности сепаратной политики как отдельных товарищей, так и целых организаций» ¹².

Это было напечатано в августе 1921 г. А в декабре того же года Зензинов писал Роговскому из Праги: «Вчера я имел 50‑минутную беседу с Романом (чехо–словацкий министр Бенеш. — М. П.). По–прежнему мил и любезен — и, мне кажется, искренен. Мне очень не хотелось говорить с ним о Тамаре (деньгах. — М. П.), хотелось ограничиться одним информационным и «принципиальным» разговором, но положение здесь наше таково, что на такую роскошь мы пойти не могли, и потому с общего решения я должен был затронуть и весь вопрос о Тамаре. Сначала я дал ему подробную информацию и, конечно, особенно внимательно остановился на роли Феликса и его друзей (партии эсеров. — М. П.). Он слушал очень внимательно и в заключение сказал, что их информация вполне совпадает с нашей, процитировав о Феликсе и его друзьях мнение Горького; — «если у кого есть в России будущее, то это, несомненно, только у Феликсовых». Затем я перешел к нашим возможностям и к нашему действительному положению и нарисовал ему всю картину. «Мы считаем вашу работу полезной и нужной как для Людмилы (России, — М. П.), так и для нас. Поэтому мы не допустим, чтобы ваша работа прекратилась. Но эта работа, в отличие от прошлого, должна происходить по определенному хозяйственному плану. С января вы будете получать на еженедельник пятьдесят тысяч. Я (Бенеш) лично постараюсь увеличить эту сумму до шестидесяти или шестидесяти пяти». — Тогда мною был поднят вопрос о долгах. — «Я скажу вам лишь то, за что впоследствии могу отвечать: я постараюсь помочь вам в этом деле, но для меня еще самого неясно, что я могу в этом отношении сделать. Во всяком случае обещаю сделать все возможное». — Выяснилось затем, что до января относительно Тамары в организованном порядке ничего нельзя сделать, но он обещал еще в декабре одолжить в счет будущих опять десять».¹³

Конечно, тут нет и следа какой бы то ни было, «хотя временной, хотя бы тактической коалиции с буржуазией». Просто буржуазный министр одной из держав Малой Антанты, находя «работу» эсеров для Малой Антанты «полезной», обещал деньжонок. Обещал, нужно сказать, такие гроши — особенно непосредственно, наличными, — что Бензинов в дальнейшем больше уповает на заем у чешских социал–демократов. Так что знаменитая «чистота риз» могла быть соблюдена в максимальней мере — благодаря скупости буржуазного министра. Нет худа без добра.

Но когда, хотя бы и не очень успешно, обращаешься к буржуазному кошельку за деньгами на «работу», следует ожидать, что обладатель кошелька поставит определенные условия — потребует, чтобы работа велась «по определенному хозяйственному плану». И едва ли в этот «хозяйственный план», одобренный буржуазным министром, может входить в какой бы то ни было мере какая бы то ни была «социализация» или хотя бы пропаганда оной. Хотя «бессмысленные мечтания» Чернова были в значительной степени обезврежены, как мы видели, высшими партийными органами, от них остался все–таки очень неприятный осадок — что не могло пройти без возмездия со стороны действительно правящей, серьезной, деловой и добывающей деньги группы эсеров, тех самых «кунктаторов», которые и лично не могли простить разыгравшемуся «лидеру» щелчков по носу, раздававшихся «лидером» «кунктаторам» достаточно щедро. «Кунктаторы» должны были дать ответ по всей линии и противопоставить черновской идеологии свою, гораздо точнее отражавшую «наше здешнее положение», говоря словами Зензинова.

Для того, чтобы точнее представить себе значение этой «правой» идеологии, говорящей «б» после того, как «Совета партии изрек «а», нужно вспомнить знаменитое письмо Чернова московским чекистам, фигурировавшее на процессе, письмо, где Чернов оправдывается в своем участии в работах «Совещания» бывших членов бывшего Учредительного собрания. Чернов оправдывал это участие тем, что таким путем он и его друзья «предотвратили распад организации: надо сказать, что Керенский, Минор и даже Зензинов настолько были ангажированы во всем предприятии, что распад выразился бы просто в уходе всех левых. Денежные средства, организация, словом, все осталось бы в руках правых и центра, причем центр сделался бы пленником правых… Идея Керенского была развить работу организации в грандиозном масштабе, с транспортом и на Кавказ, и через Константинополь в Крым и Одессу, и через Румынию, и через Польшу, и т. д. Для этого нужны средства, средства и средства. — Но лично им, Керенским, были переведены в 1917 г. заграницу и депонированы в разных местах крупные суммы. У него явилась надежда получить их обратно, создав за границей представительный орган на основе совещания находящихся там членов Учредительного собрания».

Все это и побудило Чернова, несмотря на строгое запрещение садиться за один стол с кадетами, «изъявить согласие работать во фракции с.–р. членов совещания с такою целью: помочь с наивозможно меньшим политическим ущербом выбраться из всего этого предприятия».

Правая группа представляет собою, таким образом, материальный базис всей партии. Именно поэтому правая группа лучше понимает, на чем партия держится, и каковы ее реальные возможности были в прошлом, имеются в настоящем и рисуются в будущем.

Первым из этой группы выступил Керенский в цитированной уже нами статье «Февраль и Октябрь» («Совр. записки», IX).

Относительно прошлого он совершенно безжалостен и не допускает никаких иллюзий. «В 1917 г. со времени вступления представителей Совета во Временное правительство (конец апреля) и до корниловского заговора совершенно законное и значительное большинство п. с.–р. одобряло участие своих членов в правительственной коалиции, и не потому, что «во что бы то ни стало» жаждало коалиции, а просто потому, что совершенно правильно оценивая положение страны, не считало возможным возложить всю ответственность за управление государством и за ведение войны исключительно на одни лишь советские и социалистические элементы» (стр. 277).

Вот почему разрушать коалицию, отрывать эсеров от кадетов было задачей «контрреволюционеров слева» и «контрреволюционеров справа», большевиков и монархистов. «Оторвавшись от тех слоев буржуазии и несоветской демократии (!), которые так или иначе шли с революцией и ее правительством, имея вне своего единого фронта возродившихся после Корнилова большевиков — какую силу представляли бы в стране эсеровские и меньшевистские элементы? Весьма малую. В чем они и убедились впоследствии, и что тогда, в сентябре, они, если не сознавали, то во всяком случае уже чувствовали. Хорошо чувствовали, что, подталкивая их к разрыву с традицией революционной власти — с ее всенародностью, — большевики стремились только к ослаблению, к распылению революционных организационных сил, так же, как к этому стремились, с другой стороны, все военные и невоенные заговорщики, добиваясь еще с июля месяца выхода кадетов из Временного правительства» (стр. 279, разрядка моя — М. П.).

Вот, оказывается, кто кадет с эсерами–то поссорил! Беда в том, что от генерала Деникина мы знаем, что лидер кадетов и лидер «военных и невоенных заговорщиков» сливались в одном лице.¹⁴

Но мы не собираемся критиковать Керенского как историка — он интересует нас сейчас как один из представителей эсеровской идеологии. Итак, по его мнению революция без содействия некоторых «слоев буржуазии и несоветской демократии» — читай кадетов — осуждена была на поражение и оное потерпела в действительности.

А кто же оказался победителем? Ясно, что контрреволюция. Но, ведь, в октябре 1917 г. победили рабочие и солдаты? Но Керенского этим не запугаешь. «Величайшее несчастие заключалось в том, что, издавна привыкнув с первого взгляда опознавать обычную реакцию в «мундире», генерала на «белом коне», многие вожди революции и сама их армия не смогли во–время распознать своего самого опасного, упорного и безжалостного врага — контрреволюцию, перерядившуюся в рабочую блузу, в солдатскую шинель, в матросскую куртку». И Керенский предостерегает «идейных интеллигентов и молодых утопистов», разъясняя им, что «следует служить идеям, а не создавать идолов, хотя бы они и назывались «рабочими и работницами»; что нужно быть не с теми рабочими, которые расстреливают и сажают в тюрьмы, а с теми, которые этим операциям подвергаются»¹⁵.

Трудно найти во всей право — эсеровской литературе строки более выразительные. Их содержание столь многогранно, что мы не обещаем исчерпать этот смысл целиком в Нижеследующих строках — отметим лишь главнейшей. Во–первых, они дают вполне удовлетворительное доказательство объективной контрреволюционности Керенского. До сих пор люди, отказывавшие 25 октября в звании «революции» и соглашавшиеся признать этот день лишь датой «переворота», основывались на том, что это был «заговор», устроенный «кучкой бандитов, шпионов» и т. д.: масс там не было. С этой легендой — давно, правда, брошенной даже кадетскими профессорами — мужественно расстается и Керенский: он теперь прямо признает, что против него были «рабочие и работницы», был пролетариат. «Но, — говорит Керенский, — это все–таки сволочь, ибо они шли не за меня, а против меня». С этой субъективной оценкой Керенского никто считаться не обязан: а объективный факт тот, что враг, низвергнувший «Временное правительство» 25 октября (7 ноября) 1917 г., был российский пролетариат — и этот факт Керенский признал.

Но это еще не все. В цитированных строках Керенского заключается утверждение, идущее дальше простой ругани рабочего класса, утверждение уже совершенно принципиальное. Рабочие, которые «расстреливают и сажают в тюрьмы», не заслуживают никакой поддержки; ее заслуживает лишь тот рабочий, которого расстреливают и гноят в тюрьме.

Что это значит? А ни более, ни менее, как отрицание за рабочим классом права на революцию. Мы увидим потом, что слова Керенского отнюдь не случайная обмолвка, Руднев выражается на этот счет еще более прямо и категорически. В самом деле, как можно представить себе революцию без того, чтобы ее врагов расстреливали и сажали в тюрьму? Как можно себе представить революцию без насилия? И за буржуазной революцией Керенский это право насилия безоговорочно признает. «Я помню, — говорит он, — с какой горечью в душе, но единогласно голосовало все Временное правительство закон о восстановлении смертной казни на фронте после прорыва у Тарнополя» ¹⁶. Рабочих и солдат, нарушивших дисциплину буржуазного государства, расстреливать можно: только сами рабочие никого расстрелять не смеют.

В каком настроении Керенский совершил этот акт политического экзибиционизма ¹⁷, нам нелюбопытно: важно, что он выболтал общую постыдную тайну, не только правых эсеров, но и их друзей: Вандервельде, Шейдемана, Реноделя, Гендерсона («единственное мощное международное объединение рабочих партий, II Интернационал», — пишет В. Руднев). Им всем нужен рабочий, которого расстреливают и держат в тюрьме и которого можно обманывать громкими фразами о рабочем движении и социализме. Рабочий–победитель, рабочий, который сам садит в тюрьму побежденную буржуазию и ее приспешников, им ненавистен не менее, чем самой этой буржуазии. Он кладет конец их карьере лидеров и министров — после победы рабочего нельзя уже больше говорить о социализме, нужно его делать. А делать социализм и Керенский, и Чернов так же мало способны, как Милюков или Новгородцев. Только эти последние и не говорят о нем, почему морально следует, конечно, предпочесть кадетов эсерам. Дело — то же, но лицемерия меньше.

Но кадеты — сами «хозяева», — Керенский сам не «хозяин», и в этом все дело. На фоне этой полной, можно сказать, бесшабашной, солидаризации с буржуазией вчитайтесь в фразы черновского письма о финансовой базе эсеровской партии. В самом деле: Керенский «перевел и депонировал в разных местах за границей крупные суммы». Из каких источников? Из казенных денег? У нас нет никаких оснований подозревать его в казнокрадстве. Так из своих «сбережений», что ли? Откуда они могли у него взяться, во–первых, а во–вторых, почему же ему для получения этих «сбережений» из заграничных банков понадобился «заграничный представительный орган на основе совещания находящихся за границей членов Учредительного собрания»?

Совершенно ясно, что деньги не лично Керенского и положены были не на его имя. Совершенно ясно, что это — субсидии каких–то капиталистов, русских или иностранных, безразлично, данные когда–то всему Временному правительству на предмет борьбы с революцией и положенные при содействии кадетов в банках на таких условиях, что получить их оттуда без согласия тех же кадетов нельзя. Вот вам «материальный базис» той «политической надстройки», которая получила имя «Совещания членов Учредительного собрания в Париже». Судя по письму Чернова («не надо ли вам субсидийки?» спрашивал он российских чекистов) «надстройке» удалось оказать «обратное влияние» на «базис», и кое–какие суммы Керенский выцарапал. Но кадеты, конечно, были не так глупы, чтобы выдать деньги безо всяких условий и выдать все без остатка. Дальнейшее развитие эсеровской идеологии свидетельствует, что веревочка, на которой кадеты водят российских «социалистов» («люди, которых Милюков называл «ослами слева» и которых я предпочитаю называть просто русскими социалистами», — писал еще в апреле 1919 г. из–за рубежа один кадет расстрелянному впоследствии Н. Н. Щепкину), не стала после «совещания» ни длиннее, ни менее прочной.

Если к «а» резолюций X Совета сказал «б» Керенский, то к его собственному «а» сказал «б» Руднев. В своей чрезвычайно замечательной статье «Восстановление буржуазного строя и социалистические партии», напечатанной в последней XIII книжке «Современных записок», вышедшей в декабре 1922 г., он, безо всякой, столь свойственной Керенскому, истерики, деловито и увесисто обосновывает тезис: в России неизбежна буржуазная реставрация, рабочие не смеют ей сопротивляться, а эсеры должны ей содействовать.

Нет никакой необходимости подробно излагать эту длинную статью, обстоятельно развивающую (я не точно выразился «обосновывает»: фактов, подтверждающих его положения, Руднев не приводит, его конструкция чисто логическая), в сущности, немногие основные мысли, хорошо срезюмированные автором в заключительных «итогах». Словами этих «итогов», с небольшими добавлениями, мы их и изложим.

«В России социалистическая партия стоит перед перспективой восстановления буржуазно–капиталистического строя, миссией которого является не только возобновление и поддержание производства, но и накопление разрушенного основного капитала. Этот процесс требует прочности правопорядка, обеспечивающего свободу частно–хозяйственной инициативы, право частной собственности и минимум гражданских свобод» (стр. 294). Руднев соглашается, что «мысль о важности активной роли социалистов, хотя бы и умеренных, при воссоздании России на буржуазно–капиталистических основах, несомненно встречает психологическое сопротивление как в несоциалистических кругах, так и среди самих социалистов» (стр. 266). Притом, эта «активная роль» вовсе не обозначает, чтобы «воссоздание» было делом рук социалистов — отнюдь нет. Идея построения России «только левой», «исключительно силами социалистов, отрицая сколько–нибудь значительную творческую роль за буржуазией», есть «специфическая утопия» «социалистических кругов». Эта «левая бессмыслица» только «задерживает процесс прояснения сознания тех слоев рабочих и крестьянских масс в России, которые еще прислушиваются к голосу социалистической оппозиции» (стр. 267).

И, чтобы «рабочим и крестьянам» было совершенно ясно. Руднев договаривает все мысли до конца. «Буржуазный строй», охарактеризованный в первой цитате, это вовсе не есть юридическая оболочка нашего «нэпа», как может показаться с первого взгляда. Это есть восстановление господства предпринимателей: соглашаясь с эсеровскими цекистами, что и с буржуазией придется все же бороться, Руднев ставит точку над «и»: «целью ее (этой борьбы) является улучшение условий труда в рамках буржуазного строя, а не устранение капиталистической системы как таковой» (стр. 295).

Итак, «восстановление буржуазного строя является предпосылкой возрождения страны; если демократия оттолкнет от себя долг обеспечить условия этого возрождения в интересах всего народа, — историческая задача будет выполнена в пользу определенных классов силами реакционными».

Или эсеры, или черносотенцы, или Керенский, или «Кирилл и Мефодий»: выбирайте, русские рабочие и крестьяне.

Повидимому, у Руднева не возникает сомнений, что крестьяне не затруднятся в столь лестном выборе. И, вспомнив, вероятно, горячие строки, вырвавшиеся когда–то у Чернова по поводу подобных рассуждений о необходимости покорного возвращения российского рабочего к старой роли капиталистического быдла,¹⁸ Руднев начинает утешать себя «наукою и опытом европейских государств», как некогда царский сенат при составлении судебных уставов Александра II. «Социалистическая идеология — надо это признать открыто — переживает не менее жестокий кризис, чем буржуазная. Жизнь нанесла сокрушительный удар господствовавшей до сих пор в Западной Европе марксистской концепции социализма». Будто уже и у граждан Вандервельде, Реноделя и Бернштейна господствовала «марксистская» концепция? «Опыт венгерской, германской и русской революции показал, что пролетариат одарен далеко не одними добродетелями, и что классовый эгоизм, близорукость в понимании собственных интересов и забвение интересов общенародных не являются пороком одной лишь буржуазии; показал тщету насилия и опасность изоляции пролетариата от остального народа» (стр. 296).

Опыт, скажет русский рабочий, показал, как будто, что мы вас, эсеров, держим в тюрьме, а не вы нас, несмотря на «единогласное решение» вашего «Временного правительства» в 1917 г. И насчет «тщеты насилия» русский опыт доказал, как будто, тщету только одного насилия: направленного против рабочего класса. Довольно понятно, что «опыт», кажется, не совсем удовлетворяет и нашего автора. И он опять хватается за «науку» — то бишь за моральную категорию, начиная вопиять о «допустимости революционного насилия только в борьбе за демократический строй и отказ от него в условиях свободы политической и гражданской» (стр. 297).

Рабочие Америки и Франции, Швейцарии и Германии, слушайте! Вы не имеете права устраивать революцию против своих эксплуататоров. Даровав вам «свободу политическую и гражданскую», ваши капиталисты навсегда обеспечили себя от социалистической революции. Насилие могут они к вам применять, но добрые «социалисты» позаботятся об «улучшении условий» вашего «труда».

Но что если русские рабочие ответят «социалистам» словами их лидера Чернова: «Мы слишком много страдали, слишком много претерпели для того, чтобы вернуться к старому и всунуть голову в старое хозяйское ярмо. Чем сдаться, принести повинную, видеть, с каким злорадством и неприкрытым торжеством капиталист опять возьмет в свои руки бразды правления, лучше лечь костьми».

Не останется ли тогда в «ярме» только сам Чернов, которого водит на поводу Керенский, которого самого водят на поводу кадеты?

Через эсеровскую идеологию последних двух лет проходит именно эта цепочка, точно отвечающая «действительному соотношению сил»: от «социализации», руками и в руках интеллигентного мещанства, у Чернова, через помесь социализма с капитализмом в резолюциях X Совета, к чистому капитализму у Керенского и Руднева. Пестрота здесь только кажущаяся. Всю идеологию эсеров пронизывает одна идея, не положительная, правда, а отрицательная, но четкая как нельзя более: идея отрицания диктатуры пролетариата, переходящая у Руднева и Керенского в отрицание самой возможности социалистической революции. И на этой отрицательной идее сходятся Руднев и Каутский, российские эсеры и германские социал–демократы. Но мещанин напрасно думает, что, свергнув диктатуру рабочего, он сам станет диктатором: он работает на «третью силу» — о ней так любят говорить эсеры. И эта «третья сила» называется буржуазной реакцией.

«На идеологическом фронте борьбы с контрреволюцией». Сборник статей. Издание «Красная новь». Главполитпросвет, Москва, 1923 г.