Лекция седьмая

Большевизм и неудача промышленного капитала. Кадетская легенда о столыпинщине, и почему мы ей верили. Легенда и действительность; настоящий смысл столыпинщины. Аграрное законодательство Столыпина и промышленный капитал. Разложение общины. Индивидуализация землевладения и рост пролетариата. Рост мелкой сельской буржуазии. Ответы на вопросы: как следует понимать стихийный экономизм рабочего движения в 1905 г.? Что такое «буржуазная» и «социалистическая» революция? Как мог торговый капитал одержать победу над промышленным? Что объективно представляла собою кадетская партия? Экономическая база господства торгового капитала. Непредвиденные результаты столыпинщины: разложение поместного землевладения, рост кулацкого «либерализма» и кулацкого слоя, как капиталистической силы.

Итак, парадоксальным, как говорит буржуазия, диалектическим образом, как говорим мы, неудача массового движения, рабочего массового движения привела к провалу либеральной оппозиции промышленного капитала. Вследствие неудачи массового движения, вследствие неудачи восстания рабочих и крестьян промышленный капитал должен был капитулировать перед торговым. Почему это случилось? Тут приходится совершенно откровенно признать, что это служилось именно благодаря той причине, на которую указывали современные буржуазные либералы, тот же Милюков своими «ослами слева». Это случилось благодаря сравнительно очень высокой сознательности если не всего рабочего класса, то его верхушки, и благодаря тому, что у нас «уже существовала, хотя и в зачатке, классовая рабочая партия.

Эта классовая рабочая партия, не давая массам пролетариата, тем массам, которые уже были охвачены революционным движением, стать орудием в руках буржуазии, тем самым, несомненно, расколола и подорвала это самое бурное оппозиционное движение, движение промышленного капитала и слоев с ним связанных, так что в смысле, так–сказать, буквального соответствия фактам эти люди были правы, когда ругали большевиков, говорили о них с пеной у рта, говорили, что это они сорвали революцию. Да, их революцию мы действительно сорвали, создав классовую рабочую партию с определенной классовой ориентировкой, направленной столько же против буржуазии, сколько и простив самодержавия. Мы, конечно, сорвали игру буржуазии, поскольку буржуазия играла на массовое движение. Я вам уже говорил в прошлой лекции, что в 1917 году случилось иначе, главным образом потому, что в решительный момент, в феврале 1917 года, большевики на сцене отсутствовали, их не было. To–есть они были, но в таком незначительном число и в настолько мало авторитетных представителях, что они не могли играть большой политической роли. Когда Ленин приехал в начале апреля старого стиля 1917 года, дело было уже сделано, правительство Львова–Милюкова уже сидело в седле, нужно было его выкорчевывать, что пал, в конце–концов, и удалось, как вы знаете. Но это была операция обратного характера, а помешать им в марте сесть в седло мы не могли. В 1905 году, я повторяю, благодаря сознательной политике большевистской партии, буржуазная игра не удалась, и буржуазия действительно проиграла свою революцию, не добилась того, к чему она стремилась, не добилась «приличной» буржуазной монархии прусского или австрийского типа. Не добилась благодаря тому, что у нас существовала классовая рабочая партия, что у нас была сознательная верхушка рабочего класса, которая не позволила буржуазии сделать из этого рабочего класса свое орудие, как это было в 1818 году в Германки и во Франции. В этом отличие нашей революции 1905 года от революций, скажем 48‑го года, в Западной Европе, где таких рабочих партий еще не было, рабочие массы были менее сознательны, чем у нас, и в результате получилось то, что вы знаете уже из истории Запада.

Теперь, спрашивается: что же наша революция кончилась благодаря описанным мною условиям чистой неудачей промышленного капитала, или нет? Тут, став оппозицией из претендентов на власть, кадеты в значительной степени исказили облик истории, а от них заразились этим искажением и мы. Кадетская пресса того времени злобно шипела на победивший торговый капитал, в лице Столыпина и в лице октябристов и правых, всячески стараясь изобразить не только в русской, но и в заграничной печати, что в России — лже–конституционализм, что все это — один обман, что Столыпин — жалкий демагог, который держится исключительно при помощи штыков и шпиков, и что всей его конституционные аллюры ни более, ни менее, как приманка для того, чтобы обмануть заграничную буржуазию и получить деньги взаймы. Вот приблизительно какая схема итогов первой русской революции давалась кадетской прессой. Мы им вторили, потому что мы на своей шкуре действительно никакой конституции не чувствовали.

Партия тотчас же после разгона первой думы, а окончательно после разгона второй думы была загнана в подполье. За одну принадлежность к ней была установлена казенная цена, твердая цена. Эта цена заключалась в ссылке на поселение с лишением всех прав, а за попытки более энергичного участия в этой партии — даже и каторга. Как вы знаете, работники военных организаций, работники окраин, товарищи латыши и поляки, ссылались на каторгу. Никакой свободой рабочей партии в эти годы и не пахло. Рабочая печать легально, открыто, как мы увидим потом, возродилась в 1911–12 годах под влиянием того мощного давления, которое стало оказывать вновь пробудившееся рабочее движение на правительство.

Тогда пришлось допустить «Правду», «Звезду» и т. д.; хотя их каждый день конфисковывали и приблизительно раз в месяц закрывали, но, тем не менее, рабочие пользовались в это время открыто легальной печатью, но это было значительно позже, а в 1909 году, скажем, такой печати не было. Даже профсоюзы были на полулегальном положении. Их аккуратно разгоняли, а их руководителей ссылали после каждой удачно проведенной союзом забастовки. Другими словами, даже самая элементарная форма защиты экономических интересов рабочих фактически тоже была загнана в подполье, фактически тоже была переведена на нелегальное положение. Последнее, в скобках сказать, оказало громадное влияние на развитие революционного настроения, революционной идеологии среди рабочего класса. Этот экономизм, в котором еще приходится обвинять нашу рабочую массу в 1905 году, его как рукой сияло политикой столыпинского правительства в отношении профессиональных союзов. Когда рабочие увидели, что они глубочайшим образом заблуждались, воображая, что они кое–что завоевали в экономической области и могут это удержать, когда им показали на некоторых наглядных примерах, что невозможно бороться с хозяевами, не повалив сначала царя, тогда они все пошли по революционной дороге, и в результате получился февраль 1917 года. Но как–никак по отношению к нам была святая истина, что никакой конституции не существовало. Даже го, о чем мечтали бедные меньшевики в 1906–07 годах, именно существование в России социал–демократии в условиях, аналогичных исключительным законам о социалистах времен Бисмарка, даже это оставалось мечтой, мечтой о золотом веке, ибо никакого сравнения, конечно, нельзя провести между порядками Бисмарка, когда людей ссылали из Гамбурга в Альтону или из Альтоны в Гамбург,¹ и нашими порядками, когда людей за простую принадлежность к партии ссылали на поселение в Сибирь с лишением всех прав, а за более или менее активную агитацию — на каторгу. По отношению к рабочей партии, к рабочему движению не было не только никакого псевдоконституционализма, но вообще никакою конституционализма не было, просто никаких гарантии не было, и мы поэтому искренно повторяли вслед за кадетами, что у нас лжеконституционализм, что Столыпин надувает публику, и т. д.

Но, тем не менее, те же самые кадеты великолепно пользовались этим «лжеконституционализмом» для себя, ибо для кадетов, для партии, выражавшей стремления промышленного капитализма, конституция, конечно, существовала. Во–первых, самая их партия, если не была признана Столыпиным де–юре, — этого де–юре они несколько раз настойчиво добивались, по безуспешно, — то была признана де–факто. Кадетские комитеты существовали совершенно открыто, тогда как за принадлежность к социал–демократии ссылали. Был только раз процесс о принадлежности к кадетской партии, который кончился совершенной чепухой, кончился штрафом денежным, кажется, даже не заключением. Это был единственный случай, и, как единственный случай, как блестящее исключение, оправдывал правило. Кадетская пресса была более свободна, чем, скажем, прусская буржуазная печать во времена Бисмарка. Так хлестать правительство, как у нас хлестали Столыпина и его кабинет в кадетских газетах в 1909–1910 году, никакая прусская газета не осмелилась бы. Тон прусской печати 60–70‑х годов был куда почтительнее, чем тон нашей буржуазной печати. Таким образом, кадеты имели вес, что нужно, — тут был молчаливый сговор между ними и начальством. Кадетские книги по истории революционного движения свободно выходили, даже если они заключали в себе вредные с точки зрения царской прокуратуры цитаты, а как только появлялись большевистские книги, их моментально прихлопывали, хотя они были написаны гораздо осторожнее в смысле внешнего гона, чем соответствующие кадетские книги. После немногих недоразумений с кадетами в 1906 году, когда Столыпин, обозлившись на них за первую думу, немножко их прижал, кадетам позволяли жить и дышать совершенно свободно, и по отношению к буржуазии и к буржуазному движению конституция, несомненно, существовала. Это первое, что приходится подчеркнуть по отношению к буржуазному движению. Первая революция кончитесь не полной неудачей, она кончилась компромиссом в области так–называемого субъективного публичного права, т. е. в области тех конституционных гарантий, которые получила к.–д. партия.

Но если мы проанализируем политику Столыпина немножко глубже, возьмем в соображение не внешние, чисто–конституционные уступки, которые им делались промышленной буржуазии и представляющей ее кадетской партии, а возьмем социальную политику Столыпина, то мы увидим уступки гораздо более крупные и сможем сказать, что столыпинщина в области своей реальной экономической и социальной политики была настоящим компромиссом, настоящим соглашением между промышленным и торговым капиталом, таким же точно компромиссом и соглашением, каким в свое время были знаменитые «великие реформы 60‑х годов». Почти буквально та же ситуация, то же соотношение сил повторилось в промежутке 1907–1912 гг.

При свете той условной лжи, в которую облекала столыпинщину кадетская пресса, мы, грешным делом, прозевали в значительной степени самый крупный момент этой столыпинской социальной политики, именно его аграрное законодательство, выразившееся в указе 4‑го марта 1906 года о землеустройстве, в указе 9‑го ноября 1906 года о выходе из общины и в увенчавшем вес это заколе 11‑го июня 1910 года, который подвел итоги всему предшествующему. Теперь нужно прямо и открыто сказать, и это не будет никакой с нашей стороны уступкой самодержавию, что это была самая блестящая пора деятельности царской бюрократии после 60‑х годов, и что в этом отношении Столыпин является прямым продолжателем Николая Милютина и его сверстников. Из этого, конечно, не следует, что мы должны окружать каким–нибудь ореолом Столыпина–вешателя, и то, что никакого ореола не полагается от нас и Николаю Милютину и Ко. Милютин если сам не вешал, то присутствовал при том, как вешали в Польше, жал руку Муравьеву–вешателю и в своих письмах очень сочувственно отзывался об утомлении Муравьева, который перевешал столько народа, что сам устал.

Земельная политика Столыпина вовсе не была жалкой демагогией, как изображали ее кадеты, жалкой демагогией, рассчитанной на то, чтобы приманить па сторону правительства кулаков (в чем, будто бы, Столыпин, даже не успел, — эта приманка кулаков не удалась ему тоже), а была весьма удачной попыткой раскрыть перед промышленным капитализмом в России последнюю дверь, которая еще оставалась закрытой, при чем дверь была распахнута настежь, — операция была произведена столь четкая и столь решительная, как царское правительство, повторяю, еще не действовало со времен крестьянской реформы. Столыпин произвел ликвидацию поземельной общины, — вот в чем заключается сущность его политики. Насколько он успел в этом, вы увидите из цифр, которые я приведу. Пока, для краткости, напомню содержание его законодательства.

Уже закон о землеустройстве 4‑го марта 1906 года, т. е. закон чрезвычайно ранний, до первой думы, явное предпочтение оказывал тем крестьянам, которые владеют землей не на общинном основании, а индивидуально. В этом законе речь шла о распродаже казенных земель и предписывалось отдавать преимущество тем крестьянам, которые будут выделяться при покупке этой земли, будут создавать хутора, — тогда уже намечалось хуторское хозяйство. Закон 9‑го ноября пошел дальше. Он предоставил право меньшинству крестьян любой общины разрушать эту общину. Достаточно было заявлений 1/5 части всех домохозяев, а в общинах с количеством дворов более 250–50 дворохозяев общины, для того, чтобы их обязательно выделили из общины. Операция эта производилась местной землеустроительной комиссией, где большинство состояло из помещиков и чиновников (крестьяне составляли меньшинство, и притом до 1910 года это крестьянское меньшинство или назначалось начальством, или выбиралось помещиками же на губернском земском собрании, т. е. крестьянские классовые интересы до 1910 года не имели ни одного представителя, а после 1910 года получили одного представителя в лице волостного выборщика). Эта землеустроительная комиссия должна была на основании этого заявления 1/3 части дворохозяев приступить фактически к ликвидации общинного землевладения. В отдельных случаях, если это не встречало каких–либо препятствий, могла перейти к такого рода мере землеустроительная комиссия и по заявлению меньшего числа дворохозяев, и во всяком случае отдельным крестьянам предоставлялось право выделиться из общины и требовать отвода себе земельного участка в одном месте, образовать «отруб». Это был форменный удар по нашей сельской поземельной общине и форменная уступка, конечно, промышленному капитализму, поскольку сельская поземельная община бича главным остатком крепостного права, главным орудием прикрепления крестьянина к земле, т. е. главным средством, обеспечивающим свободную эксплоатацию этого крестьянина торговым капиталом. Всю эту механику, — как прикреплял крестьянина торговый капитал, как эксплоатировал, я объяснял на первых лекциях, поэтому возвращаться к этому не буду, то община служила, главным образом, его целям, обслуживала, главным образом, его интересы. Теперь от этого отказались.

Характерно, что отказ начался еще до революции. Уже в 1903 году была отменена круговая порука, т. е. основной стержень всего этого общинного режима. В дальнейшем все было в сущности логическим развертыванием закона 1903 года об отмене круговой поруки. Но вы очень хорошо знаете, :то в истории логика далеко не есть само собою разумеются орудие для разрешения всех вопросов, и логические выводы из того или иного положения или вовсе не делаются, или делаются долго спустя. Ведь, логическим выводом из буржуазных реформ 60‑х годов была бы буржуазная конституция. Как вы знаете, однако, Романовы такого вывода не сделали до 1905 года, да и в 1905 году сделали его весьма нечетко. Вот, в противоположность этому, логический вывод из отмены круговой поруки был сделан очень скоро и чрезвычайно четко. Тут были известные индивидуальные условия.

То же самое массовое крестьянское движение, о котором говорю в своем «Сжатом очерке», это массовое крестьянское движение в первое время доводило помещиков до совершенно панических проектов отдачи крестьянам половины помещичьих земель даром, и эти проекты в промежуток между октябрем и декабрем 1905 года, когда у самодержавия поджилки тряслись всего больше, удостоились благосклонного внимания Николая, который рекомендовал эти проекты Витте. Но когда эта паника прошла, в начале 1906 года, тот же Николай отнесся весьма прохладно к проекту аграрной реформы, выработанному Витте и его министром Кутлером. Что это массовое движение оказало сильное влияние на законодательство Столыпина, этого отрицать не приводится, но это не было победой массового движения, как такового, это было, по существу, победой промышленного капитала. Что нужно было этому промышленному капиталу объективно? Нужна, конечно, конституция, вещь приятная, для эксплоататора это больше гарнир. На что эксплоататору народная свобода, в особенности подлинная народная свобода, что он с ней будет делать? Конечно, когда эта свобода нужна как клапан, как это бывало в Англии и отчасти в Германии, то промышленный предприниматель и на это идет; но внутренней, органической потребности в свободе у него нет. Ему нужна свобода юридическая, т. е. открепление от земли, от орудий производства, рабочего–пролетария. Вот — первое, что ему нужно. Второе — ему нужен, этому промышленному предпринимателю, внутренний рынок, внутренний рынок в том случае, если внешних рынков добиться так или иначе не удается. Японская война показала, что над внешними рынками приходится пока поставить крест, что внешних рынков наш предприниматель в свое распоряжение не может получить с теми средствами борьбы, какие у нас имеются. Пришлось так или иначе расширять внутренний рынок. Вот две вещи, которые были реально нужны нашему промышленному капиталисту не в виде конституционных финтифлюшек, а действительно для его экономического существования: с одной стороны — пролетарий, с другой стороны — внутренний рынок. Поскольку пролетарий предполагал большое количество разоряющихся крестьян, постольку внутренний рынок предполагал более или менее прочное крестьянство, которое сравнительно хорошо питается, сравнительно хорошо одевается, вообще живет более человеческим образом, в более человеческом, более удобном, просторном жилище и поэтому нуждается в больше: количестве товаров промышленного производства. По этим двум линиям как–раз и шла, как вы сейчас увидите, столыпинская аграрная политика. Она стремилась обеспечить наш промышленный капитал, во–первых, «свободными» и дешёвыми работниками и, во–вторых, внутренним рынком.

Теперь перехожу к цифровому материалу. Тут, прежде всего, приходится выяснить, какие были непосредственные результаты этой реформы, о неудаче которой я прочитал даже и в ваших программах. Там говорится: «неудача столыпинской реформы» (кажется, причины неудачи). Если под удачей разуметь успех на 100%, то такого успеха столыпинщина не имела, конечно, — это не подлежит никакому сомнению, — но кое–какой успех все же она имела. Вот цифры. До 1915 года домохозяев, заявивших о выходе из общины, насчитывалось 2755 тысяч, т. е. 30% всех домохозяев–общинников, какие были в России. Из них фактически вышло из общины 2008 тысяч, т. е. 22%. За ними было укреплено в собственность 14 миллионов десятин земли, т. е. 10% всей земли, находившейся в руках общинного землевладения, но подготовлено к укреплению еще 18 миллионов десятин. Всего, значит, выделению из общины подлежало 32 миллиона десятин, опять–таки приблизительно ⅓–30% всей общинной земли в России. Таким образом, если сказать, что Столыпину не удалось до конца сломать в России общину, это будет верно, но, тем не менее, как–никак на 13 он общину сломал. Что в дальнейшем ему нельзя было ожидать особенно крупных успехов, это показывает число домохозяев, заявивших о выходе из общины по годам в тысячах. Это очень любопытная таблица, вслушайтесь в нее.

В 1907 году, когда еще иллюзии революции, надежда получить помещичью землю, не иссякли окончательно, заявило о выходе только 212 тысяч. В 1908 году сразу 840 тыс., в 1909 году — 649 тысяч, в 1910–342 тыс., в 1911–242 тыс., в 1912–152 тыс. и т. д., дальше все книзу. Вы увидите, как в 1908 году сразу вышибло пробку, произошла своего рода катастрофа, количество заявивших о выходе из общины увеличилось в 4 раза. Погасли надежды на аграрный переворот путем революционным, на переход в руки крестьян помещичьей земли, и значительная масса крестьян хлынула по столыпинской дороге, начиная выделяться из общины.

Для того, чтобы вы оценили результаты этого процесса, опять–таки в цифровом виде, нужно сравнить, сколько было подворников до столыпинщины, и сколько стало после, т. е. какова была площадь индивидуального землевладения в 1905 году. Общее число подворников в России вообще, преимущественно в западных и южных губерниях, было 2,8 миллиона. Столыпинщина после 1905 года к ним прибавила круглым счетом еще 2 миллиона, — увеличение, значит, почти в два раза, до 4800 тысяч. А если мы возьмем цифры, характеризующие, сколько из этих подворников перестало быть вообще (извиняюсь за плохой каламбур) какими бы то ни было дворниками и пролетаризировалось, то получим очень любопытную серию цифр, как–раз противоположную той, которую я приводил по вопросу о выделении из общинного землевладения.

Продано надельной земли Крестьянами в 1907 году только 26 тысяч десятин, в 1908–157 тыс. дес, в 1909 году — 373 тыс. дес, в 1910–524 тыс. дес, в 1911–533 тыс. дес, в 1912–650 тыс. дес. и т. д. Вы видите, как снежный ком, катится эта масса обезземеленных крестьян. К началу 1915 года продали свои наделы 30% всех выделившихся, земли под этими наделами было 20%, площадь 2,8 миллиона десятин.

Вот в каких размерах вырос, благодаря столыпинской реформе, пролетариат. Если вы вспомните, что у нас чистого пролетариата было к концу XIX века 5 миллионов (Владимир Ильич считал 10 миллионов, но он считал и полупролетариат, т. е. тех, которые имели земельные наделы, но не могли существовать без заработной платы, — но чистого пролетариата было 5 миллионов), а теперь к ним прибавилось еще 2½ приблизительно миллиона, то увеличение будет на 50%. Это нужно запомнить, потому что это нам объясняет, каким образом при высоких ценах на хлеб, которые все это время держались (я сейчас еще об этом скажу), мог у нас иметь место тот бурный расцвет промышленности, начиная с 1909 года, который далеко превзошел подъем промышленности 90‑х годов XIX века, опиравшийся на низкие хлебные цены. Это объясняется тем, что в это время столыпинским землеустройством очень умно был открыт клапан. Хлеб стал дороже, и благодаря этому заработная плата стала несколько выше. Но гак как на рынок рабочих рук была выкинута новая масса в 2½ миллиона, то в результате предприниматели могли держать заработную плату на выгодном для себя уровне, благодаря громадной конкуренции предлагавшихся рабочих рук. Кстати уже это нужно запомнить и для того, чтобы понять обострение рабочего движения, начиная с 1911–12 гг. Та жестокая эксплоатация, которой должен был подчиняться этот пролетариат вновь образовавшийся, и старый пролетариат, на который давил этот приток новой рабочей силы из деревни, она, конечно, сильно обостряла положение в городах, обостряла экономическое положение рабочей массы и толкала ее к все более и более активным формам движения.

Насколько после столыпинщины вообще пролетаризировалась русская деревня, покажут следующие цифры обеспечения сельского населения скотом. На 100 жителей насчитывалось в 1905 г. лошадей 25, в 1913 — лошадей 23, крупного рогатого скота в 1905–39, в 1913–35; овец и коз в 1905 г. — 57, в 1913–51; свиней в 1905 г. — 11, в 1913–10. Вот одна линия, по которой шло столыпинское законодательство, одна линия, по которой Столыпин установил смычку межу торговым и промышленным капиталом, — это снабжение нашей промышленности дешёвыми рабочими руками, путем пролетаризации деревни. Теперь позвольте остановиться на другой стороне его, на расширении внутреннего рынка

Тут мы имеем целый ряд весьма выразительных цифр.

Прежде всего, если мы возьмем душевое потребление сахара, то найдем такие цифры: 1895–1896 гг. — 8,7 фунтов, 1905–1906–14,7 фунта, 1912–13 гг. — 19 фунтов, т. е. в сравнении с 1895–1896 годами увеличение больше, чем вдвое. Я нарочно привел цифры, иллюстрирующие пролетаризацию деревни. Они должны застраховать вас от иллюзии, будто материальное положение крестьянской массы сколько–нибудь улучшилось. Ничего подобного. Но что кто–то стал жрать сахар даже не вдвое, а втрое, нежели жрал раньше, это не подлежит никакому сомнению. То же получается, если возьмем цифры выработки кровельного железа: в 1903 году — 14,5 миллионов пудов кровельного железа, в 1905 году даже меньше — 13,4, а дальше такие цифры: 1908 г. — 18,6 милл. пуд., 1911 г. — 20,7 милл. пуд., 1912 г. — 22,4 милл. пуд, в 1913 г. — 25,3 милл. пуд., — постоянно повышающаяся норма изготовления кровельного железа. И, конечно, не разоряющийся и продающий свой надел крестьянин крыл свою избу железом, — она у него, вероятно, совсем была раскрыта, — по кулачок начал все больше и больше прибегать к железу, как к материалу для кровли. И этих характерных еще для 80‑х годов кулацких изб, прочных, красивых изб с железной крышей, которые описывал Плеханов в одной своей цитате, их, конечно, в это время появлялось все больше и больше

И, наконец, третья линия — сберегательные кассы. Крестьянских вкладов в сберегательные кассы мы имеем в 1899 году всего на 126 миллионов рублей. В 1903 году (заметьте, как сказывается повышение хлебных цен) мы имеем уже 201 милл. руб., — 22% всех вкладов в это время делаются крестьянами. А в 1912 году мы имеем 420 милл. рублей, т. е. слишком вдвое больше против 1903 года, и крестьянские вклады составляют уже 30,4% всех вкладов. Вы видите, как Столыпин вел смычку с промышленным капитализмом и по другой линии, расширяя внутренний рынок.

Не буду приводить цифр, но вы догадываетесь, конечно, что этот росший кулак, который кушал сахар и крыл свою избу железом, он сравнительно больше покупал и ситца, сравнительно больше покупал сапог, он же начал приобретать больше, особенно на юге, и сельскохозяйственных машин, другими словами, всячески обрастал жиром и своим жиром питал русскую промышленность. В каких размерах питал, как велик был подъем ее, — об этом я скажу в следующей лекции.

Мне задано несколько вопросов, очень интересных в общем, на которые я считаю долгом ответить, тем более, что мы стоим сейчас на чрезвычайно важном моменте нашего курса, где у вас под–руками мало пособий, или нет пособий объединенных, и все вопросы приходится выяснять здесь, на лекциях. Позвольте ответить на первый вопрос, который основан, повидимому, на недоразумении, но на недоразумении интересном, и его нужно отметить, — это вопрос о том, была ли революция 1905 года для нашего рабочего класса борьбой за пятачок (это буквально написано), или же в ней было известное политическое содержание.

Тут я должен сказать, что если приблизительно половина по моим данным, и одна треть по данным тов. Кузьмы Сидорова, рабочих бастовало в 1905 году под чисто–экономическими лозунгами, то это вовсе не значит, что даже эти рабочие боролись только за пятачок. Тут приходится различать два момента: революционный, если так можно выразиться, темперамент движения, с одной стороны, и революционную сознательность — с другой.

В своих лекциях я старался подчеркнуть, что революционная сознательность рабочего класса у нас, несомненно, отставала в 1905 году. Революционная сознательность верхушки рабочего класса, его авангарда, большевистской партии, — это несомненный факт. Но это не значит, что у остальной массы не было революционного настроения, только это настроение не находило еще себе там четкой идеологической формы. Революционная идеология начала у нас делать успехи в рабочем классе, как я вам сказал, парадоксальным, точнее сказать, диалектическим образом, в результате неудачи первой революции. Когда рабочие убедились, что те формы движения, на которые они полагались, формы экономического движения, без политики — ничто, вот тогда они начали осознавать политическую сторону своего движения. Но это не значит, что у них не было революционного настроения. Я спрошу, например: что, настроение наших рабочих в 1918 году, когда они требовали дележки профессорских штанов, было оно социалистическим, или нет? Когда я должен был, выступая в Московском Совете и на районных собраниях, объяснять рабочим, что дележка профессорских штанов есть самый худший вид социализма, они мне возражали: какой же это социализм, если профессор живет в пяти комнатах, имеет пять пар штанов, а мы ходим оборванные (тогда был страшный мануфактурный голод) и живем в подвале пять человек в одной комнате? Это, конечно, не социализм, и они были совершенно правы. У них социалистический инстинкт был, и в то же самое время не было сознательного отношения к социализму, понимания того, что нужно не делить профессорские штаны, а сделать что–то другое, более радикальное и систематическое.

Итак, я никогда не утверждал, что рабочие в 1905 году боролись только за пятачок; но что многие из них свою революцию понимали как борьбу с хозяином и в этом отношении были недалеки от крестьян, которые свою революцию понимали, как борьбу с помещиком, — это совершенно верно. Тем не менее, нельзя принижать к «пятачку» это движение, потому что тогда мы не поймем разницы между русским рабочим движением 1905 года и английским рабочим движением между 1850 и 1890 гг., например. То была действительно борьба за пятачок, потому что английские рабочие сознательно избегали революционного движения; в течение всего трэд–юнионистского периода, т. е. в течение 40 лет, с 1850 по 1890 год, английские рабочие не были революционерами. Они сознательно воздерживались от революционной формы борьбы. Это, действительно, была борьба за пятачок, а наши рабочие не избегали революционной формы борьбы. Они по темпераменту, по настроению были уже революционерами, но не сознавали еще конечных результатов своего революционного движения и воображали, что это движение может остановиться на победе над хозяином, тогда как надо было итти дальше и сбить царя. Этого они еще не сознавали.

Вот как следует понимать то, что я говорил об экономизме русского рабочего движения в 1905 году.

Теперь следующий вопрос, отчасти с этим связанный: как понимать революцию 1905–1907 года, — была ли это революция буржуазная или социалистическая? Я думаю, что еще Каутский в 1905 году покончил с этим чисто–метафизическим пониманием революций «буржуазных» и «социальных», как прежде говорили, или социалистических. Когда, в 1905 году, Плеханов спрашивал Каутского: буржуазная ли революция у нас по своему характеру или социалистическая? Каутский отвечал — это старый шаблон, это не по–марксистски. «Революция в России не буржуазная» — комментировал Каутского Ленин — «ибо буржуазия не принадлежит к движущим силам теперешнего революционного движения России. И революция в России — не социалистическая, ибо она никоим образом не может привести пролетариат к единственному господству или диктатуре». К этому надо прибавить, что для революции буржуазной в меньшевистском ее понимании, т. е. для торжества промышленного капитала у нас, как бы это сказать, было недостаточно пороха, чтобы дело дошло до революции.

Я вам рассказывал, в чем заключалась политика столыпинщины, что такое это было. Разрушение поземельной общины. Если это перевести на язык французской революции, го это значит — «уничтожение привилегий». Как там, во Франции, на дороге к развитию промышленного капитализма стояли привилегии, и их нужно было смести, так у нас на дороге к этому стояла поземельная община. И кто же у нас сметает поземельную общину? Сметает ее реакционное правительство Столыпина, царское правительство.

Таким образом, для развития промышленного капитализма, как такового, у нас не было надобности в насильственном взрыве, хотя я не стану отрицать того, что массовое движение 1905–06 годов, поскольку оно явилось грозным напоминанием, в значительной степени ускоряло этот процесс. В 1903 году пришли к отмене круговой поруки, а в 1906 году приступили уже к реальной, фактической ликвидации поземельной общины, и поскольку эта ликвидация производилась царским правительством, для этого не нужна была революция, а достаточно было реформы. Крестьянское и рабочее движение 1905 года в этом случае сыграло роль «ускорителя», подобно крестьянским волнениям эпохи Крымской войны, — только ускорителя, несравненно более энергично действовавшего, конечно. Самодержавие XIX века, как вы прекрасно знаете, в достаточной степени прислушивалось к потребностям промышленного капитализма, тем более, что оно само не было вовсе остатком седой феодальной старины, а было созданием торгового капитализма, т. е. предыдущей стадии капиталистического же развития.

Теперь предпоследний вопрос, на который приходится ответить, — это вопрос относительно торгового и промышленного капитала. Тут мне указывают, как же это случилось, что торговый капитал мог победить промышленный капитал, тогда как промышленный капитал является более высокой формой капитализма, нежели торговый? Это опять–таки метафизика чистейшая. Нельзя себе представлять так: тум, тум, тум — идет торговый капитал, пришел. Тум, тум, тум — идет промышленный капитал, пришел. Тум, тум, тум — приходит социализм, пришел. Также, по–детски, представлять себе нельзя. Я извиняюсь за слово «по–детски», но это относится не к вам, а ко многим публицистам, пишущим в этом роде. Так нельзя себе представлять. Живой исторический процесс есть переплет всевозможных течений. В конечном итоге, конечно, победила более высокая форма капитализма, и вы это видели как–раз на образчике столыпинщины. Формально победил торговый капитал. Массовое движение, на котором пытался играть промышленный капитал, было раздавлено, а революция, в конце–концов, в чью пользу пошла? Она пошла на пользу промышленного капитала, так что в конечном итоге этого переплета одержал верх промышленный капитал. Это шло очень сложными извилистыми путями, и таков вообще исторический процесс. Если бы в истории не было таких извивов, то не стоило бы вообще заниматься историей: социологии было бы за глаза достаточно. Для чего мы занимаемся историей? Для того, чтобы вы видели, как на практике все эти причины сложны, как они переплетаются, как они то забегают вперед, то отступают назад; потому что нам в жизни, в практической тактике приходится иметь дело с действительностью, и мы должны на историческом примере приучать себя к этой сложности, гибкости и извилистости исторического процесса. Мы должны быть готовы к тому, что мы идем вовсе не по прямой дороге, вытянутой как стрела, а по необычайно извилистой, с ухабами, вымоинами и т. д., и если мы не будем смотреть под ноги, т. е. изучать живую историческую действительность, то мы споткнемся и упадем в такие ухабы, что ноги себе переломаем.

Теперь последний вопрос, который входит в мой курс, но я не сумел его уложить в план этой лекции, — это вопрос о том, что же действительно представляла из себя кадетская партия. В частном разговоре я уже сказал товарищу, что тут есть очень любопытные данные, почерпнутые, правда, из архивов департамента полиции, так что, когда мы их опубликуем, то кадеты с необычайно благородным негодованием будут говорить: вот еще раз большевики оказываются вместе со всякими провокаторами и т. д. Но департамент полиции все–таки глядел за кадетской партией, хотя она и была легальной; полиция собирала данные о кадетах, и в этих данных есть очень любопытная сторона; это именно вопрос о материальных средствах кадетской партии. Оказывается, что в Москве, например, кадетов субсидировали, главным образом, такие персонажи, как Вишняков, основатель коммерческого института, крупный московский толстосум, как Рябушинский. Рябушинский был наиболее щедрым снабжателем кадет и поэтому его кадеты и собирались проводить на выборах в четвертую думу. Кандидатура Рябушинского объяснялась именно тем, что он был наиболее щедрым и, кроме того, имел свою газету. Благодаря этим двум качествам он был для кадетов особенно важен. Я по частным сведениям знаю, что и раньше это было так. За несколько лет до того времени, к которому относится этот факт, я знал, что еще в 1907 году кадетская газета «Новь» в Москве субсидировалась некоторого рода синдикатом крупной еврейской буржуазии, которая больше всего заботилась о национальной стороне дела и, находя, что газета недостаточно защищает интересы евреев, приходила к нашему большевистскому публицисту, покойному М. Г. Лунцу (М. Григорьевский, «Полицейский социализм в России» — это его брошюра), и предлагала ему стать редактором газеты.

Он был крайне изумлен, говорил: как же, — ведь, ваша газета кадетская, а я — большевик. Ему говорят: это все равно. Мы думаем, что ваше отношение к национальному вопросу более четко. Таким образом, кадетская газета была фактически на жалованьи еврейского буржуазного синдиката, который, как вы видите, к кадетской программе был довольно равнодушен. По данным царской полиции, кадеты получили очень крупную субсидию, до 300 тысяч финских марок, т. е. до 300 тысяч франков или 120 тысяч рублей золотом, от финляндских буржуазных партий за поддержание интересов Финляндии в русской прессе и в государственной думе. Вот вам другой источник. Если к этому прибавить, что кадетская газета «Речь» возникла на средства одного из воротил Волжско–Камского банка, кажется, Бака, фамилию, точно не помню, который основал «Речь» и который потом окончил жизнь самоубийством (по этому поводу в «Речи» был очень жалостный некролог и т. д.), если к этому прибавить, что банковские субсидии этого же Волжско–Камского банка и Азовско–Донского банка попадаются и в агентурных донесениях о кадетской партии, то в общем и целом картина получится совершенно определенная. Этим объяснялась та позиция кадетской партии, которую она заняла во время войны. Но я вперед забегать не буду. Итак, столыпинская политика была политикой смычки между интересами торгового капитала, который в то время се продолжал господствовать благодаря тому, что хлебные цены все продолжали ползти кверху. Если мы возьмем хлебные цены 1899 года за 100, то в 1901 году мы получим 103, в 1913 г. — 130. Хлебные цены ползли кверху, и в связи с этим рос русский хлебный вывоз не только по объему, но и о ценности. Вот размеры русского хлебного вывоза по сравнению с 1900 годом, если возьмем его за 100, вывоза как по количеству пудов, так и по количеству рублей. В 1909 году — 182 для количества пудов и 249 для количества рублей, которое за эти пуды были получены. Вы видите, как цены на хлеб за это девятилетие вскочили кверху. В 1910 году мы имеем 196 по количеству пудов и 245 по количеству рублей.

1911 году тоже 196 по количеству пудов и 241 по количеству рублей, и сообразно с этим, конечно, и наш торговый алане (я вам после объясню, какое это имеет значение) оставлял максимальную цифру. В 1910 году наш активный баланс, т. е. перевес вывоза над ввозом, составлял 581 миллион рублей, — цифра, которая равняется одной трети нашего теперешнего бюджета годового. Соответственно с этим держался и примат торгового капитала, его перевес, и по отношению к капиталу промышленному речь могла итти только об уступках, о компромиссе.

Но если столыпинская реформа непосредственно и сознательно преследовала цели удовлетворить уступками промышленный капитализм, то в конечном счете, бессознательно, на чью мельницу лил воду Столыпин?

На этот счет у нас имеются очень любопытные данные, нужно сказать, что, помимо грабежа своих односельчан путем выделения из общины и скупки наделов пролетаризировавшихся крестьян, «крепкое» крестьянство еще в очень обширных размерах приобретало землю со стороны, главным образом, землю помещичью. Это приобретение помещичьей земли шло весьма интенсивно. Всего было продано помещичьей земли за промежуток 1906–1912 годов 14,4 миллионов десятин, т. е. столько же, сколько было выделено земли столыпинскими землемерами крестьянам из общинных земель. Из них пошло через крестьянский банк — т. е. попало уже несомненно в крестьянские руки — 6,4 милл. десятин.

Процент проданной дворянской земли доходит в Воронежской и Тамбовской губерниях до 30%, в Симбирской — до 35%) в Самарской до 30% и в Саратовской — до 40%, т. е. в Саратовской губ. почти половина помещичьих земель в то время разными путями перешла в руки, главным образом, крестьян.

Вот вам первый, конечно, не преследовавшийся сознательно Столыпиным, результат его политики, результат появления нового крестьянского слоя, жирного, питающегося сахаром и кроющего свою избу железом. Кулак скупал помещичью землю и скупал очень интенсивно. Увеличивалась площадь мужицкой земли за счет барского землевладения. А теперь, если мы возьмем заявления в крестьянский поземельный банк о выдаче ссуд на покупку земли у частных владельцев, то мы получим, что в 1906 году было 18,7% всех заявлений, исходивших от отдельных домохозяев, значит, от кулаков непосредственно. 63,9% заявлений исходили от товариществ. Вы помните, что товарищества — это компании кулачков, которые слишком слабы, чтобы индивидуально приобретать помещичью землю, но, сложившись, могут ее приобрести; 17,4% приходится на заявления сельских обществ, т. е. на попытки увеличить свои земельные наделы со стороны старых форм крестьянского землевладения, старых крестьян–общинников. Это было в 1903 году. А если мы возьмем 1912 год, то окажется, что число заявлений отдельных домохозяев 81,5%, т. е. 4/5 помещичьей земли в 1912 году покупали индивидуально отдельные крестьяне, товарищества — только 17,8%, а заявлений сельских общин — 0,7%. Сельские общины уже настолько пали, что почти уже не приобретали помещичьей земли. Но и в товарищества объединяться кулакам почти не приходится, потому что они настолько уже в то время сильны, что они могут индивидуально приобретать помещичью землю.

Эти индивидуальные приобретения составляют 45 всех купленных крестьянами земель у помещиков. Вы видите, как колоссально индивидуализировалось крестьянское землевладение в то время, до какой степени слой, наиболее прогрессивный в экономическом смысле, расширил свое землевладение.

А теперь вспомните, что я на прошлых лекциях указывал, что кулак — это первый либерал в деревне, и что это опора в деревне демократической революции. Товарищ Преображенский, который в то время жил в России (а я в это время был в эмиграции), как–раз вчера в разговоре со мною подтвердил, что параллельно с этим в эти годы, несомненно, росло революционное настроение в деревне. Это его личные наблюдения. Эти наблюдения подтверждаются и агентурными сведениями департамента полиции, которые в 1911 году говорят о неизбежности революции в ближайшем будущем. Так же точно высказывались различные видные в то время общественные деятели.

Вот каков был не предусмотренный и не учтенный Столыпиным результат его политики: огромный рост индивидуализации деревни, рост того слоя, который был преисполнен лютой ненавистью к помещику, который в то же самое время все креп, все ширился к все больше и больше поглощал помещичьи земли легальным путем, при чем вы догадываетесь, что люди, которые тратили свои сбережения на покупку помещичьей земли, с еще большим удовольствием получили бы эту землю даром, — это совершенно естественно.

Наконец, последний объективный результат всего того, это я вам рассказал об этом, — на этом стоит остановиться, тут мы имеем опять довольно любопытные цифровые данные. Если мы возьмем размер посевной площади в России за 5 лет — 1901–05 гг. и за четырехлетие 1909–1913 годов, если возьмем 1900–03 гг. за 100, то для 1913 года мы получим 110. Посевная площадь увеличилась на 100,0. А если возьмем урожай 1901–05 годов за 103, то урожай 1909–13 годов даст 123,6. Посевная площадь увеличилась только на 10%, а урожайность повысилась почти на 25% (23,6%).

Таким образом, вы видите, что объективный экономический результат разрушения общины и создания этого кулачкового слоя был положительный. Урожайность и интенсивность увеличились и соответственно с этим увеличилось потребление сельскохозяйственных машин русским хозяйством.

Ввезено простых сельскохозяйственных машин в 1903 году было на 17,1 миллиона руб., а в 1913 году — на 23,7 миллиона, сложных сельскохозяйственных машин в 1909 году — на 14,7 миллиона, а в 1933 году — только на 13 миллионов. Если вы вспомните, что сложные сельскохозяйственные машины, т. е. машины с приводом паровым и т. д., потребляются преимущественно крупным землевладением, простые сельскохозяйственные машины употребляются крестьянским хозяйством, вы опять увидите тот же основой факт, с которым приходится иметь дело, именно рост крепкого крестьянина, рост кулака. Вы знаете, что революция 1917 года временно положила коней росту кулака, но вы знаете также из слов тов. Калинина, что кулак в настоящее время вновь начинает подымать голову в деревне. Это, конечно, большая угроза социалистической революции в настоящее время, но в прошлом это была такая же угроза старому помещичьему строю, господству торгового капитализма. Поскольку мы находимся в пределах до февраля 1917 года, мы должны этот факт учитывать, как факт экономического прогресса. О промышленном подъеме — в следующий раз.