Лекция пятая

Попытки массовых организаций «Народной Воли»; военная организация. Рабочая программа Желябова; ее пророческие черты. Программы группы «Освобождение Труда», их отношение к крестьянству. Внешняя картина рабочего движения; таблицы К. Сидорова; необходимые поправки к ним. Три периода русского революционного движения; значение идеологии и влияние интеллигенции. Стихийная революционность и революционная идеология рабочего класса. Крестьянские корни русского пролетариата; аграрный кризис 80–90‑х годов и его значение. Мелкая сельская буржуазия и ее место в революции.

В своем курсе я остановился на двух ориентировках русского революционного движения 70‑х годов, ориентировках, возникших на почве разочарования в третьей, более старой ориентировке, ориентировке на крестьянство. Убедившись к середине 70‑х годов в политической неподвижности крестьянства и невозможности вызвать массовое крестьянское движение, одно крыло революционеров, которое характерным образом до сих пор оставалось в тени на страницах буржуазной истории революционного движения, взяло курс на рабочий класс. К этому крыл принадлежал малоизвестный Заславский и гораздо более известный Плеханов, из интеллигенции, не говоря о деятелях рабочего движения — рабочих. Другое крыло, во главе которого стоял Желябов, взяло курс на буржуазию. Я уже сказал вам прошлый раз, к каким это привело последствиям в смысле влияния на тактику и до известной степени даже на программу партии Народной Воли, которая является представительницей этой второй ориентировки, ориентировки на буржуазию. Буржуазия дала некоторые материальные средства, но зато почти вынула социалистическую душу из революционеров–народников 70‑х годов. Притом же, кроме средств, которых хватило лишь на организацию нескольких террористических покушений, буржуазия и в смысле непосредственного материала для борьбы ничего не дала. Наиболее характерной буржуазной организацией, мелкобуржуазной, конечно, но отражавшей настроение вообще буржуазного общества, была, конечно, военная организация партии Народной Воли, которая тоже оставалась долгое время в тени. Характерным образом, бросание бомб и выстрелы, словом героические подвиги a la Вильгельм Телль и Шарлотта Кордэ, заполняли все внимание русского интеллигента, изучавшего историю Народной Воли. И только вот сейчас, благодаря той же Вере Николаевне Фигнер, благодаря последним запискам Ашенбреннера, мы начинаем понемногу разглядывать за этой кустарной, по существу говоря, хотя чрезвычайно эффектной по своей разрушительной террористической работе организацией, разглядывать организацию более массового характера. Эта организация была роенной, или точнее говоря, офицерской организацией партии Народной Воли, охватывавшей не менее 200 офицеров, — считали даже до 500 вместе с сочувствующими. Таким образом, это был круг людей, по количеству немного более узкий, чем круг декабристов, число которых тоже колебалось между 2 и 5 сотнями, опять–таки в зависимости от того, брать ли и сочувствующих, или только активных участников движения.

Но характерна разница: в то время, как декабристы, с такой же силой все–таки совершили два военных выступления — одно, правда, было мирное выступление на Сенатской площади, как вы помните, избегавшее стрельбы, другое настоящее военное восстание Черниговского полка, — с приблизительно одинаковой по количественному составу офицерской массой у народовольцев решительно ничего не получилось. Эти офицерские кружки усердно изучали нелегальную литературу, довольно дружно помогали тем народовольческим агитаторам, которые попадали в их кругозор, которых они видели, — наконец, в лице отдельных, наиболее энергичных единиц, в роде лейтенанта Суханова, поручика Рогачева и т. д., давали борцов для террористической деятельности. Но никакого военного заговора, никакого военного восстания, на которое рассчитывали народовольцы, из этого не получилось. Это характерно вот почему.

На что надеялись декабристы в своем выступлении? Хотя они и вели, как вы помните, пропаганду между солдатами, но настолько в микроскопических размерах, что, конечно, главной опорой для них была не эта пропаганда. Главной опорой для них, в особенности для Северного общества, была традиционная, можно сказать, слепая казарменная дисциплина. В расчете на эту дисциплину они надеялись повернуть полки против самодержавия. Когда Пестель говорил о движении целых корпусов, он, повторяю, мог иметь в виду известную подготовку солдат этих корпусов пропагандой. Но, во всяком случае, целый корпус распропагандировать до последнего человека (корпус — это 40030 человек), Очевидно, было совершенно невозможно. Расчет был, повторяю, на то, что целый ряд полковых командиров и даже генералов принадлежал к заговору и что они могли двинуть свои полки, куда хотели.

В 80‑х годах XIX века этой мертвой казарменной дисциплины не было. Была всеобщая воинская повинность. Были солдаты, взятые с фабрики или от сохи, которых непременно нужно было сначала хорошо распропагандировать, чтобы на них можно было положиться. Военное движение уже в начале 80‑х годов XIX века зависело от массового движения в стране, и именно температура этого массового движения определяла температуру движения военного. В 1917 году без всякого офицерского заговора, — вернее сказать, наперекор даже существовавшему офицерскому заговору, который преследовал совсем другие цели, заговору ген. Крымова, о котором придется, быть–может, сказать пару слов впоследствии, — независимо совершенно от этого, благодаря громадному давлению распропагандированное солдатской массы, солдат петроградского гарнизона, получился тот взрыв, который повалил самодержавие. В 80‑х годах эта массовая пропаганда давала еще пока результат совершенно ничтожный, и офицерская организация «Народной Воли» ничего не могла сделать и даже ничего не пыталась сделать. Дальше чтения нелегальной литературы, помощи революционерам и, повторяю, отдельных случаев личного участия в террористических выступлениях из этой организации ничего не получилось.

И вот, это сознание зависимости буржуазного движения в конечном итоге опять–таки от массового движения дало любопытнейший документ, принадлежащий перу самого основателя Народной Воли, ее вождю Желябову. Это–программа рабочих членов партии Народной Воли, программа, на которой я остановился в прошлый раз. Желябов был одним из немногих народовольцев, которые совершенно отчетливо понимали значение рабочего движения, как такового. Желябову принадлежит знаменитая фраза, что в России стачка есть политическое событие. Действуя в этом направлении, Желябов обратил гораздо больше внимания на городской рабочий класс, нежели это делали прежние народники. Его программа является, конечно, программой, в конце–концов, чисто народнической. Там вы найдете все решительно народнические украшения: и веру в общину и крестьянство, как главную силу революции и т. д. Но любопытнее всего, что рабочему классу отводится здесь самостоятельная, если можно было бы употребить в данном случае этот марксистский термин, не подходящий к не–марксисту Желябову, самостоятельная классовая роль. Прежде всего, в этой программе мы встречаем идею, которая потом реализовалась (нам с вами — большевикам — нет надобности об этом напоминать и объяснять, как она реализовалась), идею самостоятельной революционной рабочей партии: «те из рабочих, которые твердо порешили, что теперешние порядки и всю народную жизнь следует изменить, — говорит программа Желябова, — составляют небольшие, но дружные общества (кружки) рабочих, выясняют себе, чего следует добиваться, и готовят себя к тому времени, когда общими усилиями нужно будет приступить к выполнению переворота. Кружки должны быть тайными, недоступными для правительственных ударов». Конспиративные рабочие организации, как видите, но это рабочие организации, и, что еще более характерно для народника, они готовятся не только на случай переворота: «если бы правительство из боязни общего бунта решилось сделать обществу кое–какие уступки, т. е. дать конституцию, то деятельность рабочих не должна от этого изменяться. Они должны заявить себя силой, должны требовать себе крупных уступок, должны вводить своих представителей в парламент (т. е. законодательное собрание) и, в случае надобности, поддержать эти требования массовыми заявлениями и возмущениями». Тут мы встречаем уже совершенно четкую социал–демократическую тактику. В этой программе, вышедшей из–под пера народника и народовольца, в характеристике самого переворота есть прямо некоторые пророческие черты: «Для успеха дела крайне важно овладеть крупнейшими городами и удержать их за собою. С этой целью восставший народ немедленно по очищении города от врага должен избрать свое временное правительство из рабочих, или лиц, известных своею преданностью народному делу. Временное правительство, опираясь на ополчение, обороняет город от врагов и всячески помогает восстанию в других местах, объединяет и направляет восставших. Рабочие зорко следят. За временным правительством и заставляют его действовать в пользу народа». Чем не 17‑й год, когда рабочие в лице Совета Рабочих Депутатов зорко следили за временным правительством и пришли к убеждению, как вы знаете, в конце–концов, что оно никуда не годится и его нужно выкинуть?

Таким образом, это — программа высоко интересная, поскольку она предугадывает и конспиративно–революционную работу организации, и возможность массовой тактики, т. е. предвидит большевиков не только 1905 года, но и большевиков 1910 г. с их поворотом на Государственную Думу, поскольку она предвидит даже 1917 г. в лице Временного правительства, контролируемого рабочим классом. Желябов уже сознавал, что ориентировка на буржуазию результатов не дает и примкнул к другой ориентировке, ориентировке на массу, но не на ту массу, которая вызывала неосновательные надежды его предшественников, не на крестьянскую массу, а на массу рабочих. Вы видите, что появление группы «Освобождение Труда», первой русской марксистской с.–д. организации 80‑х годов, вовсе не было каким–то внезапным фактом, появление которого объясняется исключительно литературными занятиями Плеханова и его друзей. Этот факт был подготовлен всей предшествующей историей русского революционного движения; он был подготовлен, как помните, идеологическим переворотом, который произошел в Плеханове под влиянием наблюдения петербургских стачек; он был подготовлен и тем поворотом в ориентировке народовольцев, которая сказалась в этой желябовской программе.

Совершенно естественно, что первые социал–демократические программы, обе программы группы «Освобождение Труда» 80‑х годов, они еще решительнее, еще дальше идут от старой идеологии. Этих программ, как вы знаете, две. Одна относится к 81‑му году, другая — к 87‑му (опубликована в 88 году). Обе они очень любопытны, если их сравнить между собой. В первой из этих программ говорится о крестьянстве, но исключительно как об объекте, как о чем–то таком, для чего что–то должно быть сделано, но не как о субъекте. Это было в 84 году. И это настолько еще пугало вчерашних чернопередельцев, что они сами несколько удивились тому, что они написали, и программа заканчивается: «Группа «Освобождение Труда» нимало не игнорирует крестьянства, составляющего огромнейшую часть трудящегося населения России». Это подчеркнуто, но именно потому подчерки то, что раньше программа «Освобождения Труда», несомненно, игнорировала крестьянство, как активную силу. «Но она полагает, что работа интеллигенции, в особенности при современных условиях социально–политической борьбы, должна быть прежде всего направлена на более развитой слой этого населения, каким и являются промышленные рабочие. Заручившись сильной поддержкой со стороны этого слоя, социалистическая интеллигенция может с гораздо большею надеждой на успех распространить свое воздействие и на крестьянство, в особенности, если она добьется к тому времени свободы агитации и пропаганды». Итак, воздействие на крестьянство перегибается, как видите, по ту сторону революции, потому что добиться свободы агитации и пропаганды можно было только в случае хотя бы неполного успеха революционного движения. Но в первой программе группы «Освобождение Труда» есть фиговый листок, — те самые строки, которые я вам только–что прочитал. А во второй программе этого фигового листка нет. Тут крестьянство прямо объявляется реакционной силой, на которую надеяться не приходится: «Русское революционное движение, — говорит эта вторая программа более резко, — торжество которого послужило бы прежде всего на пользу крестьянства, почти не встречает в нем ни поддержки, ни сочувствия, ни понимания. Главнейшая опора абсолютизма заключается именно в политическом безразличии и умственной отсталости крестьянства. Необходимым следствием этого является бессилие и робость тех образованных слоев высших классов, материальным и умственным интересам которых противоречит современная политическая система». Значит, оказывается, и в трусости буржуазии виноват тот же мужик, благодаря своему невежеству и политическому безразличию. «Возвышая голос во имя народа, они (эта почтенная буржуазия) с удивлением видят, что он равнодушен к их призывам. Отсюда — неустойчивость политических воззрений, а временами уныние и полное разочарование нашей интеллигенции. Такое положение дел было бы вполне безнадежно…» Итак, будь в России одни крестьяне, положение было бы вполне безнадежное, — складывай свои пожитки и убирайся в какую–нибудь другую страну, никакой революции не будет… «если бы указанное движение русских экономических отношений не создавало новых шансов успеха для защитников интересов трудящегося класса. Разложение общины создает у нас новый класс промышленного пролетариата. Более восприимчивый, подвижной и развитой, класс этот легче отзывается на призыв революционеров, чем отсталое земледельческое население. Между тем, как идеал общины лежит назади. В тех условиях патриархального хозяйства, необходимым политическим дополнением которых было царское самодержавие, — участь промышленного рабочего может быть улучшена лишь благодаря развитию новейших, более свободных форм общежития. В лице этого класса народ наш впервые попадает в экономические условия, общие всем цивилизованным народам, а потоку только через посредство этого класса он может принять участие в передовых стремлениях цивилизованного человечества. На этом основании русские социал–демократы считают первой и главнейшей своей обязанностью образование революционной рабочей партии.

Рубикон был, наконец, перейден. Сначала робко высказавши, что от крестьянства пользы ждать нельзя, в 1837 году Плеханов категорически заявляет: от мужика политически один вред. Это — чрезвычайно важный момент; если вы возьмете, вы, конечно, ее читали, отчасти знаете, нашу меньшевистскую литературу, можно сказать, до сего дня, а в особенности нашу меньшевистскую литературу времен первой революции 1905 г., то вы отчетливо увидите, как эти люди твердо держались плехановской традиции: от мужика ничего доброго ждать нельзя; мужик реакционен по природе и будет тащить всякое движение, которое к мужику прицепится, назад. Единственно, кто может быть союзником рабочего класса, — это буржуазия, буржуазия, робость и измену которой Плеханов объясняет, как мы видели сейчас, именно тупостью и трусостью мужика. Кабы не мужик, и буржуазия у нас была бы совсем другая. Вы видите, что эта постановка, постановка меньшевистская 1905–7 годов, она уже, в сущности, коренится в этой реакции на народническую революцию, реакции против народнической революции, которая с такой яркостью сказалась в этих двух программах группы «Освобождение Труда». Меньшевики, таким образом возлагали все свои надежды на рабочий класс, плюс буржуазия. И вы знаете, что в этом они как–раз разошлись с нами, большевиками, которые в 1905–7 годах возлагали надежды на рабочий класс, плюс крестьянство. Вопрос, как видите, практически весьма существенный и который стоит разобрать, ибо он сохранил всю свою актуальность до сего дня. Есть ли у нас какие–нибудь шансы использовать в смысле революционной, политически прогрессивной силы крестьянство, или же это есть тяжелая гиря на наших ногах, которая все время будет замедлять наш ход, которая будет оттягивать назад? Это вопрос, который очень стоит разобрать, это вопрос, который является актуальным до сего дня.

Если присмотритесь к тем спорам, которые шумели очень недавно, вы различите в них две ноты. Одна нота говорит: надо спаяться крепко с мужиком и вместе с ним итти. Другая, меньшевистская, говорит: не нужно из–за мужика забывать интересы рабочего класса. Мало того, нужно поменьше внимания обращать на мужика и побольше обращать внимания на пролетариат.

В этом споре, конечно, правы обе стороны, поскольку речь идет об известных оттенках; если мы этот спор попробуем повести вглубь, то увидим, что он тянется к этой постановке в 80‑х годах и в первое десятилетие 900‑х годов. Вот почему, повторяю, стоит этим вопросом заняться, и затем попытаться дать в общих чертах схему, с одной стороны рабочего движения периода первой русской революции, с другой стороны, крестьянского движения того времени, при чем я очень счастлив, что не имею надобности загромождать вас детальным фактическим материалом, как я это делал в Свердловым. Когда я читал свердловцам, не было этой зелененькой книжки, которая теперь у вас есть, где кое–какой материал имеется, к сожалению, устаревшие до некоторой степени, так как собирал этот материал я в течение ряда лет, большей частью еще до революции, и но все–таки материал есть. С другой стороны, есть такая вещь, как таблицы забастовочного движения в России, составленные тов. К. Сидоровым, для характеристики рабочего движения, и достаточно будет только несколько комментировать эти таблицы (таблицы эти изданы «Красной Новью»).

Те данные, которые есть у тов. К. Сидорова, являются удобным исходным моментом для того, чтобы подойти к занимающему нас сейчас вопросу. Он стоит на той точке зрения, что русская революция была исключительно рабочей революцией, и он старается всячески найти доказательство того, что русский рабочий был, должен был быть самым революционным рабочим не только в Европе, но и во всем мере. Он приводит, в связи с этим, целый ряд данных и иллюстрирует их таблицами, которые свидетельствуют, что в смысле концентрации промышленности и сосредоточения рабочего класса в наиболее крупных предприятиях, Россия была поставлена в наиболее выгодные условия сравнительно с другими странами, даже с Соединенными Штатами. Возьмем 1914 г., например, — в то время, когда в России в предприятиях–гигантах, свыше тысячи человек рабочих на каждом, было 1300 тыс. чел. в Соединенных Штатах на таких предприятиях было 1255 тыс. чел. В то время, как среднее число рабочих на каждом из этих предприятий–гигантов в Соединенных Штатах было 1940 чел., в России даже в 1902 г. их было 2490. В то время, как на предприятиях крупного типа, с рабочими свыше 500 чел. на каждом, в России было сосредоточено 56,5% всего пролетариата, в Соединенных Штатах на таких же предприятиях было сосредоточено только 31% — 69% американских рабочих размещалось на предприятиях более мелких. Все это, конечно, верно и интересно, но нуждается только в некоторых поправках. Поправки эти даны в одном замечании весьма интересной книги Шляпникова о 1917 годе, одной из самых замечательных большевистских книг, имеющихся у нас об этом периоде.

Там Шляпников, которому приходилось работать и на английских, и на французских, и на русских фабриках, отмечает любопытный факт, что, благодаря дешевизне рабочих рук, у нас в России, даже на самых гигантских промышленных предприятиях, живая сила еще в очень больших размерах выполняла то, что на Западе выполнялось и выполняется машинами. Так что, когда вы видите эту цифру, что на каждое предприятие–гигант в Америке приходится меньше 2000 рабочих, а в России 2 с половиной тысячи, то это, конечно, еще не означает само по себе, что русские предприятия экономически крупнее американских. Это показывает только то, что у нас рабочие руки дешевле и что поэтому масса неквалифицированного труда у нас пускается на такие работы, которые в Америке выполняются машинами. Эту оговорку необходимо сделать, и она, конечно, должна пройти через всю нашу характеристику. То же и относительно предприятий с 500 рабочих и выше 500 чел. Американское предприятие с 400 рабочих может фактически быть крупнее русского предприятия с 600 рабочих по той же самой причине. Надо брать тут в расчет не только количество рабочих, но и количество лошадиных сил, которые применяются, выработку, продуктивность, количество пудов производства, и тут, конечно, американское предприятие будет выше. Это приходится подчеркнуть потому, что иначе мы получим действительно ту картину, которую хочет нарисовать тов. Кузьма Сидоров и которая, конечно, не совсем верна, а именно, что русский капитализм является будто бы самым прогрессивным, а потому и русский рабочий класс был наиболее подготовлен к социалистической Революции.

Мы решительно никого не обидим, если, как марксисты, выскажем тот факт, который есть (а марксисты обязаны прямо смотреть в глаза правде), что к социализму в 1917 году русский рабочий класс в целом готов не был, несмотря на его колоссальную тягу инстинктивную к социализму. Для всякого, кто только чувствует историческую диалектику, ничего нет удивительного в том, что человек может быть инстинктивно глубоким социалистом, но в то же время не уметь сознательно осуществить этот социализм. Наоборот, это противоречие чрезвычайно характерно, и оно всюду нам встречается в истории, око объясняет нам отношение между инстинктивными порываниями человека и теми средствами, которые у него есть, чтобы эти инстинктивные порывания реализовать. И в этом смысле, в смысле средств, некоторой организованности необходимой и т. д. русский рабочий класс в 1917 г. не был готов для перехода на социалистическое хозяйство. Это не подлежит никакому сомнению. Опять–таки это звучит парадоксом, но я скажу, что теперь он гораздо более готов к этому, сейчас в 1921 г., нежели был готов в 1917 г. Это тоже никакому сомнению не подлежит. Новая тяга рабочих к партии, тяга этих коммунистов, так–сказать, второго призыва — чрезвычайно характерное явление. Это уже не стихийный ход, это ход до известной степени сознательный, ход, который в результате может дать людей, способных воплотить в жизнь социализм, тогда как раньше это были люди, по инстинкту ставшие революционерами–большевиками, с горячей, раскаленной ненавистью к буржуазии, к капиталистам, но без понимания, как же из этого рокового капиталистического круга выбраться и перейти к готовому типу хозяйства. Эту поправку совершенно необходимо ввести в таблицы и в особенности в объяснения тов. Сидорова, потому что иначе мы получим неверную кардану. Но во всем другом таблицы эти дают массу интереснейших фактов. Например, они чрезвычайно хорошо иллюстрируют революционный характер движения 1905 года. Возьмите таблицу, показывающую количество забастовок в России. Вот эта громадная серая колонна — это 1905–6 — 7 гг. Вы видите, как эта колонна, как нефтяной фонтан из земли, начинает бить. Я не знаю диаграммы, которая бы резче, рельефнее формулировала бы именно революционный характер русского рабочего движения. Это не было эволюционным движением, где движение постепенно поднимается, поднимается и поднимается кверху. Так бывает в экономической борьбе. Возьмите у того же Сидорова столбец, относящийся к заработной плате, вы увидите, как постепенно заработная плата поднимается, поднимается и поднимаемся все выше. А когда вы имеете столбец, изображающий политическое движение, то он сразу вздымается кверху фонтаном. Таблица чрезвычайно показательная, рисующая, что стихийное революционное движение было, конечно, чрезвычайно сильно. Тут мы имеем некоторое очень типическое отражение экономического и политического движения. Вы видите, насколько политическая стачка сильнее экономической, вы видите, насколько политическая забастовка сильнее вздымается вверх сравнительно с экономической. В этих таблицах дается очень ценный материал, рисующий политические и экономические забастовки за 12 лет. Таблицы очень показательные, но поскольку вы все имеете возможность с ними познакомиться, я на них больше останавливаться не буду. Несомненно, что вел в России революцию, был ее гегемоном рабочий класс. Но вот тут–то разница между нами и тем пониманием движения, которое дают 80‑е годы. Там выходит, что как–будто рабочий класс ведет за собой только самого себя, или в лучшем случае ведет буржуазию, внушая ей бодрость, веру в будущее, надежду на свои силы и, таким образом, внушал ей стремление бороться с самодержавием, — такими словами оканчивается, как помните, вторая программа группы «Освобождение Труда» 88 года.

Но кого ведет еще за собой пролетариат, это из этих программ понять довольно трудно. Мы же, большевики, считали, что русская революция только потому и стала национальной революцией широкого масштаба, а затем интернациональной, что за этим рабочим классом, за этим гегемоном шла некоторая сила, которую этот гегемон вел: шло крестьянство. Вот относительно схемы, так–сказать, участия крестьянства в русской революции я и попытаюсь сейчас сказать.¹

Была ли наша революция чисто пролетарской, как ее изображает тов. К. Сидоров, или же она была пролетарско–крестьянской, рабоче–крестьянской, как и то правительство, которое из нее вышло, как и та республика, в которой мы живем? Я считаю, что она была рабоче–крестьянской революцией, и постараюсь вам сейчас наметить схематически те моменты, которые дали у нас революционное крестьянство и которые связывали крестьянство с рабочим движением. Прежде чем перейти к этому, нам нужно вспомнить третий элемент русской революции. Куда же девалась интеллигенция? Ведь, революционное движение начала у нас все–таки интеллигенция. Начиная с декабристов, продолжая петрашевцами, людьми 60‑х годов, и, наконец, народниками–пропагандистами и народовольцами, мы всюду имеем, интеллигентские по существу организации. Куда же девалась эта революционная интеллигенция? Что она, развеялась, или нет? И тут приходится подчеркнуть тот факт, что у нас, собственно, революционные рабочие организации появляются чрезвычайно поздно. И даже в то время, когда уже существовала идея рабочей партии и строилась самая эта рабочая партия, руководящая роль все–таки принадлежала революционной интеллигенции.

Можно построить три периода русского революционного движения. Первый период — с 20‑х до 80‑х годов XIX века — можно охарактеризовать так: интеллигенция в поисках массы. Она ищет эту массу сначала среди крестьянства, потом среди рабочих, далее среди буржуазии, офицерства и т. д. Она ищет массу и не находит ее. Второй период будет с 80‑х годов и приблизительно до начала второго десятилетия XX века, когда интеллигенция нашла массу. Она нашла массу, но она еще не слилась и не спаялась с этой массой, ибо эта масса, постепенно, стихийно накалившись, идеологически была еще чрезвычайно далека от революционной интеллигенции.

Тут мне придется сделать маленькое отступление по вопросу о том, что такое идеология. Под влиянием енчменизма, который правильно, в общем, ставил задачу исследования научного, как исследования чисто–объективного, не апеллирующего к субъективному моменту, — под влиянием этого у нас произошла в последнее время в вопросе об идеологии девиация, которую начал исправлять, и хорошо исправлять, т. Бухарин.

Не следует рассматривать идеологию, как нечто в роде зеркала, которое пассивно отражает происходящее движение. Эта точка зрения на идеологию совершенно немарксистская, неправильная. Объективность здесь заключается не в том, что мы имеем дело с фактами не психическими, а объективность заключается в том, что мы имеем дело с фактами объективно необходимыми и отвечающими объективным интересам тех или других общественных классов. В этом заключается объективность идеологии. Субъективным будет тут то, что является более или менее случайным, индивидуальным, и общей значимости не имеет. Но то, что отвечает объективным интересам класса, это будет объективно, несмотря на то, что это будет субъективно психическим фактором, — извиняюсь перед товарищами енчменистами, — фактором «духовным». Они, конечно, захохочут громким хохотом, но я привожу этот термин только для того, чтобы подчеркнуть, что духовный фактор может быть вполне объективным.

Идеология — это есть совокупность известных понятий, представлений, программ и т. д., есть фактор идеологический, «духовный», как хотите, — но тем не менее это есть совершенно объективная вещь, объективно необходимая для общественного движения. Для того, чтобы люди единогласно и организованно действовали в известном направлении, необходимо выработать известные навыки, известные привычки, известные определенные тенденции, которые толкали бы их в этом направлении. Это есть чисто объективная работа и в этом суть той пропаганды и агитации, которой мы занимаемся. Разница только в том, что агитация преимущественно обращена к настроению, а пропаганда обращена, главным образом, к интеллекту, но, так или иначе, и та и другая являются средством организовать нашу психику таким образом, чтобы она нужным образом отвечала тем действиям, которые нам приходится предпринимать.

Вот почему выработка правильной идеологии, пролетарской революционной идеологии, во всякой стране составляла такой колоссальной важности дело. По отношению к Западной Европе эту работу выполнили Маркс и Энгельс. В России эту задачу выполнил главным образом Ленин и большевики. Меньшевики вырабатывали идеологию нереволюционную и в силу этого не отвечающую объективным требованиям той задачи, которая стояла перед русским революционным рабочим классом, — произвести переворот, захватить власть, низвергнуть самодержавие и, свергнув самодержавие, превратить в самодержца народ.

Вот в чем значение — и громадное значение — той идеологической борьбы, которая происходила между Лениным его группой, с одной стороны, и Мартовым и его группой, с другой стороны, на протяжении всех двух первых Десятилетий XX столетия. Одна сторона пыталась организовать психологически революционную массу так, как это нужно было для выполнения ее миссии. Другая, конечно, непроизвольно, не думая об этом, старалась дезорганизовать ее, почему вторая и пользовалась великими симпатиями буржуазии, которая ничего так не боялась, как того, что рабочий класс сорганизуется и захватит власть.

Это был кошмар буржуазии. Этот кошмар разрушали меньшевики, почему и пользовались симпатиями. Этот кошмар, наоборот, усиливался по мере успехов большевиков, почему большевики были предметом ненависти. Таким образом, влияние интеллигенции, как аппарата, который вырабатывал идеологию, создавал известную организацию, которая была нужна для осуществления целей революции, — это влияние было громадно в этот период; оно остается очень большим даже до настоящего времени, хотя сейчас, как вы видите, оно падает; его значимость меньше, чем была раньше, чем она была в период первой революции, который можно обозначить лозунгом: «интеллигенция нашла массу»: тогда роль ее была чрезвычайно велика. Ибо эта масса, становясь под влиянием объективной обстановки революционной по инстинкту, была чрезвычайно мало сознательно революционна, и тут опять те приходится от себя замазывать решительно ничего.

Я вам сказал, что, по моему мнению, русский рабочий класс е был готов к социализации хозяйства в 1917 г., — субъективно не был способен, не обладал теми навыками, которые нужны для этой цели, а в 1905 г. он не был еще готов и к революции. Я это в своей книжке довольно робко высказал, опасаясь, что это вызовет большой скандал, но после того, как никакого скандала не получилось, я начинаю говорить всеми словами, что русские рабочие в массе к 1905 г. сознательно не были революционными, что они стали революционны стихийно. Но эту стихийную революционность можно повернуть во всех направлениях, даже как 19 февраля 1902 г. к памятнику Александра II, перед которым рабочие манифестировали. Она могла пойти за попом Талоном, и пошла действительно. Так что эта стихийная революционность представляла собой нечто весьма мало устойчивое и надежное. Когда Иваново–Вознесенские рабочие летом 1905 г. услыхали: «долой самодержавие», то они в ужасе шарахнулись и стали кричать: не надо, не надо. Это было слишком непривычно и страшно, слишком резало их слух. Я приведу другой пример, из моих личных переживаний в октябре 1905 г. Я помню, как мне тогда любимейший оратор рабочих митингов Станислав Вольский, теперь от нас отпавший далеко вправо, перешедший чуть не к белым, а в то время член Московского Комитета и в то же самое время один из самых дельных ораторов, говорил не без тоски:

— Говоришь им о притеснении хозяев, о тяжелой участи рабочего и т. д., — вас слушают, впечатление и настроение растет; начнешь говорить о самодержавии, о политике — митинг начинает таять, рабочие расходятся: нам этого не надо, нам это ни к чему и т. д.

Вот в каком положении была сознательность даже московских рабочих в октябре 1905 г. А сознательность питерских рабочих 9 января иллюстрируется их шествием под предводительством попа Талона к Зимнему дворцу. Вы видите, что интеллигенции было над чем работать, вот почему роль революционной интеллигенции в этот период была чрезвычайно велика. Несмотря на то, что проблема рабочей партии уже существовала и партия формировалась, тем не менее, в течение первой революции, которую мы сейчас изучаем, несомненно, идеологически руководящая роль принадлежала интеллигенции. Иначе быть не могло.

Переломным моментом, с моей точки зрения, является Лена, ленские события апреля 1912 г. С этого момента можно датировать у нас сознательность революционною рабочего движения, уже не внушенного интеллигенцией. Тут мы опять имеем то, что буржуазия называет парадоксом, и то, что мы называем диалектикой. Рабочему классу нужно было потерпеть поражение в первой революции для того, чтобы стать сознательно революционным. Это звучит парадоксом, но это именно так, именно благодаря разгрому рабочего движения 1905–7 гг. среди рабочих слоев, сначала среди меньшинства, появляется определенно сознательный слой, — слой, который на своих плечах выносит большевистскую партию; начиная с 1912 г., он в 1914 г., в лице питерского пролетариата, доводит дело почти–что до революции (тогда уже говорили, что ситуация напоминает 6 г.) и совершает, наконец, революцию 1917 г., при чем в 17 г. роль масс, сознательно революционных масс, чрезвычайно ярка, поскольку интеллигенция от них отстает значительно. Большевики в то время не были на местах, были ссылке, или за границей, в эмиграции, а интеллигенция, которая оказалась налицо, — меньшевики и эсеры — несомненно, шла ниже уровня рабочего движения. Рабочие требовали республики, а интеллигенция требовала лишь, чтобы только не провозглашали монархии.

Это чрезвычайно любопытное сопоставление. Интеллигенция, меньшевики, будучи в большинстве в Исполнительном комитете в 1917 г., не сумели стать властью, а властью стать сумели с.–р., которые составляли меньшинство в Исполнительном Комитете. Но с.–р., став у власти, своего основного лозунга о земле провести не умели. Это характерная картина, как интеллигенты петушком–петушком бегут за рабочим движением, но не могут его догнать.

Рабочий класс не только объективно становится гегемоном революции, как в 1905 г., но и субъективно является Гораздо более сознательной революционной силой, нежели эти полу–революционеры интеллигенты, которые в то время были на лицо.

Это третий период, когда революция массовая, настоящее революционное движение, продолжающееся, как я уже сказал, и до сего дня, поскольку только теперь пролетариат переходит от революционной общей идеологии к идеологии, если так молено выразиться, четко социалистической, — то третий период, которым мы с вами заниматься не будем которым вы будете заниматься с другим лектором. Я остановлюсь на втором периоде. Вы видите, что эта идеологическая комбинация не дает возможности рассматривать первую русскую революцию, — а ее объяснение идет далее, — как чисто пролетарскую революцию. Эта же идеологическая комбинация предполагает здесь присутствие еще до того момента, а именно революционной интеллигентской группы, которая вырабатывает в это время идеологию движения, вырабатывает, пользуясь опытом западных рабочих. Как–никак все–таки интеллигенция вырабатывает, а не кто шугой. Того факта, что перед 1905 г., вопреки требованию Ленина, чтобы в комитетах было на 2‑х интеллигентов 8 рабочих, в комитетах было все–таки на 8 интеллигентов 2 рабочих, — этого факта отрицать нельзя. Т. Ленин был тысячу раз прав, когда требовал обратного соотношения, но это обратное соотношение было постулатом, было его пожеланием, а действительность была такова, что Аксельрод не без основания называл партию этого периода партией студентов и курсисток. Те меньшевистские выводы, которые сделал из этого Аксельрод, неверны, но факт остается верным сам по себе. Действительно, студенты и курсистки преобладали в наших комитетах этого периода. Это, так–сказать, если мы будем рассматривать движение сверху. Но если мы будем рассматривать движение снизу, то опять–таки найдем здесь непролетарские элементы. Этим непролетарским элементом было крестьянство.

Тут прежде всего приходится указать на тот факт, что самое появление пролетариата в России в виде такой громадной массы, возможность массового пролетарского движения, быстрый рост пролетариата были результатом ничего иного, как определенного состояния нашего крестьянского хозяйства.

Как никак, можно было противополагать сколько–угодно рабочего крестьянину, но рабочий рос из мужика под влиянием тех условий, в которых стояло крестьянское хозяйство того времени. Я иллюстрации ради приведу пару цифр; я беру десятилетний период 1887–1897 гг. Приблизительно мы имеем количество металлистов в 1887 г. 103000 человек, в 1897 г. — 153000. У текстильщиков еще более характерная цифра: в 1887 г. — 309000, в 1897 г. — 642000. Надо иметь в виду, что наши текстили — это как–раз наиболее крестьянская часть нашего пролетариата.

Теперь спрашивается, что так толкало вперед развитие пролетариата? Если мы будем отправляться исключительно только от развития крупного производства, от внедрения в Россию иностранного капитала в то время и т. д., то мы получим только половину ответа. Конечно, без крупного капитала капитализма быть не может, это само собой разумеется. Но не то только плодило пролетариат, что русский предприниматель–капиталист мог удвоить в течение десятилетия число рабочих на фабриках и заводах, — его плодил тот аграрный кризис, которым была охвачена русская деревня, прусская деревня и всякая другая в 80‑х — 90‑х годах XIX века. Тут остается только вам напомнить, — подробно на этом я останавливаться не буду, — что хлебные цены, начиная с 1880 г., резко стали падать на мировом рынке.

Если мы возьмем цены пятилетия с 1871–75 гг., то мы получим для пшеницы 144 к., для ржи — 78 к. Пятилетие 1891–95 г. пшеница — 81 к., рожь — 65 к. Цены, таким образом, определенно катились вниз, и под влиянием этих скатившихся книзу цен происходило разорение крестьянского хозяйства, разорение, о котором также долго распространяться не приходится, и здесь опять–таки только для ясности я приведу пару цифр. Цифры эти более или менее всем известны, но напомнить их не мешает. Для 9 центральных губерний за шестилетие 1888–93 г. убыль рабочего скота, т. е. лошадей, составляла почти 25%. Из 4 миллионов убыло слишком 900000 лошадей, как засвидетельствовала конская перепись, которая производилась в то время регулярно в военных целях. По Орловской губернии мы имеем такие цифры: в 1881 г. — 221000 лошадей, в 1893 г. — 188000 лошадей, в 1899–177000 лошадей и т. д.

Падение крестьянского хозяйства шло, таким образом, все дальше и дальше, и тут мы имеем ключ не только к появлению пролетариата на наших фабриках, но и ключ к голодовкам, к голоду 1891 г. и др., ибо другие цифры показывают, что чем меньше крестьянское хозяйство было снабжено рабочим скотом, тем ниже был урожай.

Если возьмем группы с количеством скота на одну посевную десятину от 1,2 до 1,4, у нас урожай будет сам 2,7. Если возьмем количество скота на посевную десятину от 1,5 до 2,5, то получим сам 2,9, и т. д., выше 3 штук скота на полную десятину — сам 3,4. Урожай повышается в связи с увеличением количества рабочего скота, и это совершенно естественно, поскольку скот является не только силой механической, но и дает удобрение. Чем меньше скота, тем меньше удобряется земля и тем хуже урожай.

Таким образом, под влиянием этого фактора — падения хлебных цен, начинается разорение русского крестьянского хозяйства 80–90‑х годов. При падавших хлебных ценах и остававшихся на прежнем уровне податях крестьяне должны были отдавать все большую и большую долю своего прибавочного продукта, а в конце–концов и свой необходимый продукт. Крестьянин разорялся и из крестьянина превращался в безземельного или полубезземельного рабочего, которому приходилось искать заработка или в барской экономии, или на заводе.

Вот какой процесс происходил в русской деревне 80‑х годов, процесс, без которого невозможно себе представить той быстрой пролетаризации России, какая происходила в тех же 80–90‑х годах, а без этой интенсивной пролетаризации России нельзя себе представить и того пролетарского движения, которое составляло авангард русское революции, ибо на рабочий класс главным образом направлялись усилия интеллигенции и правильно, ибо толы о там революционная интеллигенция и могла найти отклик. Таким образом, самыми корнями своими это пролетарское движение экономически, объективно, упирается в крестьянскую массу. Если мы эту конъюнктуру забудем, если мы забудем эту пролетаризацию крестьянства, раскрестьянивание его в 1890–99 гг., то не поймем, откуда взялся пролетариат, откуда взялось стачечное движение 90‑х годов и т. д. Это стачечное движение без этого не появилось бы, ибо несомненный факт, что пролетаризация крестьян у нас шла быстрее, нежели рост пролетариата на фабриках и заводах.

В конце XIX века у нас считали приблизительно 2½ миллиона безработных пролетариев, т, — е. пролетаризированных крестьян, которые не могли найти себе работы, и вы догадаетесь, что это должно било давить колоссальным грузом на заработную плату и условия труда тех рабочих которые находили себе место на фабриках, а ужасные условия труда, необычайно трудный и длинный рабочий день и плохая заработная плата толкали этого голодного рабочего к забастовочному движению. Как вы видите, и это забастовочное движение 90‑х годов было связано необходимой связью с тем, что происходило в деревне.

Мне придется остановиться на другом моменте, а именно на том, не было ли одновременно с этим в деревне какого–нибудь процесса, который давал бы там пролетариату союзников хотя бы на некоторое время, и вот тут приходится указать на то, что пролетаризация русского крестьянства была процессом, конечно, двустороннюю. Односторонних процессов не бывает. То, что теряет один, каким–то образом приобретает другой.

По мере того, как в русской деревне рос пролетариат, в ней росла и мелкая сельская буржуазия. Эта мелкая сельская буржуазия ухитрилась расти даже в период аграрного кризиса, цепляясь за некоторые извивы этого кризиса. Так, прежде всего нужно отметить тот факт, что в то время, как цена на пшеницу падала, так–сказать, стремглав, катилась книзу, цена на рожь падала, как падает бумажка, брошенная сверху, зигзагами. Мы имеем в пятилетие 1876–1880 гг. 91 к. за пуд ржи. В пятилетке 1881–85 гг. — 98 к. за пуд, в пятилетие 1886–90 гг. 67 к. за пуд и т. д.; в то время как цепа пшеницы все время падала, цена на рожь колебалась и лишь к началу 90‑х годов она упала окончательно, твердо. Это начало 80‑х годов было прежде всего использовано крепким мужичком.

В то время возникает крестьянский банк, и он возникает не случайно. В это время начинается приобретение этой сельской буржуазией земли, отчасти помещичьей, отчасти путем аренды наделов и сосредоточением в их руках земель односельчан. Это одна картина. Затем в течение даже аграрного кризиса, — очень характерные факты, которые имеются у меня, я не буду их приводить, — в этот период Сбережения крестьянской буржуазии растут, при чем максимального роста эти сбережения по данным сберегательных касс достигают в 1891 году. Это факт, который вы у меня найдете, он мною позаимствован из одной статьи тов. Ленина. Этот факт роста сбережений крестьянской буржуазии, рост количества крестьянских сберегательных книжек взносов на каждую отдельную книжку — он чрезвычайно характерен.

К этому мы можем прибавить другой факт, факт роста индивидуальной и вообще мелкобуржуазной собственности, особенности если мы возьмем южно–степной район. Там мы можем найти следующие цифры:

В 1877 году надельная земля в южной степной полосе составляла 5,9 миллионов десятин. Лично крестьянская собственность — 0,6 миллионов десятин. Собственность крестьянская общественная — 0,03 милл. десятин и, наконец, собственность товариществ просто нуль. А возьмите 1905 год, приблизительно через 28 лет (Общество, это община, купившая землю, а товарищество, это сложившиеся кулачки, купившие землю). Надельная крестьянская земля выросла 5,9 до 7. Личная крестьянская собственность поднялась с 600000 десятин до 1900000 десятин, т. е. втрое, собственность обществ, правда, увеличилась, но составляет ничтожный процент — 0,41, все–таки меньше полмиллиона дес. товарищества, которых не было и в помине в 1877 году, обладают уже 800 тыс. десятин. Если возьмете отношение надельной земли и мелкобуржуазной земли, в первом случае вы получите лишь 10:1, втором случае отношение 100:38,5. В первом случае индивидуальные земли крестьян составляют 10% всей площади, а во втором случае — 40% всей площади. Так росло крестьянское индивидуальное землевладение.

А теперь припомните ту характеристику кулака, которую я читал по Энгельгардту. Припомните, что кулак был первым либералом в деревне, что он был наиболее политически сознательным (не в смысле пролетарском, конечно, а в смысле крестьянской классовой сознательности). Из этой среды вышел Степан Халтурин. Он вышел из зажиточной крестьянской семьи Вятской губернии. Вы поймете, что в этой растущей крестьянской буржуазии возникал чрезвычайно случайный, правда, и не на далекое расстояние, но несомненный союзник пролетариата против самодержавия. Нужно было только, чтобы отношения этого союзника и той силы, на которую опиралось самодержавие, т. е. помещика, особенно обострились. Этого обострения было достаточно для того, чтобы перетянуть этот слой окончательно на сторону революции, сделать этот слой антипомещичьим в настоящем смысле этого слова и, значит, сделать его определенным союзником пролетариата в борьбе с самодержавием. Это произвело изменение в конъюнктуре хлебного рынка во второй половине 90‑х годов. Начиная с середины 90‑х годов, цены на хлеб начинают ползти вверх, и то относительное противоречие интересов крестьянского хозяйства, с одной стороны, и интересов помещичьего хозяйства, с другой, которое уже чувствовалось в 60‑х годах, становится с конца 90‑х годов чрезвычайно острым. Обострение отношений этих двух сил на хлебном рынке, — крестьян и помещиков должно было столкнуть их лбами совершенно неизбежно.

Вот вам тот грунт, тот фон, на котором развертывается рабочая революция 1905–7 гг. Я не буду подробно излагать ход событий этой революции, — вы найдете это в моей книжке, но в следующей лекции я произведу некоторый анализ классовых отношений России в течение всего этого периода.