Обманутые надежды на бунт обманутых крестьян; почему крестьянство было равнодушно к социалистической пропаганде? Кулак, его экономическое положение после реформы, его политическая физиономия по Энгельгардту. Деревенская беднота в изображении В. Н. Фигнер; психология пролетария и психология паупера. Рабочее движение 70‑х годов и революционные организации. «Северный союз русских рабочих»; Степан Халтурин; задачи «Союза». Заславский и Южнорусский союз рабочих; живая связь двух союзов. Зачатки марксистского миросозерцания в 70‑х годах; Плеханов и его статья «Закон экономического развития общества». Террористическое крыло движения; ориентация на буржуазию. В чем действительный смысл и действительное значение террора? Как он в действительности развивался? «Земля и Воля» и «Народная Воля». Террор и буржуазия: «единственная задача» народовольцев по Желябову.
Итак, революционное движение 60‑х и первой половины 70‑х годов, которое можно рассматривать как одно целое, если его резюмировать кратко, было построено на ожидании восстания обманутых крестьян. Что 19‑го февраля крестьяне были обмануты, — это понимал не только Чернышевский, это, как известно вам, понимал сам Александр II и высказал это весьма недвусмысленно. Когда обсуждался проект введения временных генерал–губернаторов для проведения реформы, министерство внутренних дел, ревнивое к своей власти, не желало ее отчуждать на местах царским посланцам. Александр II написал в своей резолюции там, где министерство внутренних дел доказывало, что в деревне все спокойно: «Теперь это так, — но когда крестьяне увидят, что их ожидания, т. е. свобода по их разумению, не сбылись, то…», и т. д., и т. д. Сам Александр II великолепно понимал, что он дает крестьянам не ту свободу, о которой они мечтают. И, повторяю, все это революционное движение, весь его смысл можно резюмировать фразой, которую сказал Каракозов тому же Александру II тотчас после своего покушения. Когда Каракозов был схвачен, царь подошел к нему и спросил: «За что ты в меня стрелял?» — «За то, что ты обещал крестьянам волю и землю, и обманул», — ответил Каракозов. Вот это ожидание бунта обманутых крестьян, оно и составляет, так–сказать, основу, в самой грубой и элементарной форме, — основу всех надежд, которые связывались с революционным движением 60‑х и начала 70‑х годов. Надежды не оправдалась. Обманутые крестьяне немножко поволновались, довольно, впрочем, энергично: первые годы после 19‑го февраля насчитывают до 2000 волнений, иногда довольно крупных, с расстрелами, как знаменитое волнение в селе Бездне, Казанской губернии, которое послужило поводом к ссылке Щапова, крупнейшего русского историка того времени, но в общем большого крестьянское движения не получилось, революции не вышло. Почему так било? На этом все же нужно остановиться.
Нужно остановиться хотя бы потому, что то разочарование в крестьянском движении, которое, несомненно, наступило в революционных кругах в середине 70‑х годов, дало повод к двум новым ориентировкам, — ориентировкам, о которых опять–таки стоит говорить, хотя бы в виду их пророческого значения. Одна ориентировка была на буржуазию, другая на пролетариат. Почему так стали ориентироваться люди, которые раньше ориентировались исключительно на крестьянство? Да вот именно потому, что крестьянство не оправдало надежд и оказалось состоящим не только не из прирожденных социалистов, но даже не из прирожденных революционеров, — оказалось весьма мало революционным. Тут мы имеем довольно сложный результат в плане не столько крестьянской реформы, сколько всей экономической политики правительства 60‑х и следующих годов. С одной стороны, по отношению к верхнему слою крестьянства — зажиточному крепкому мужичку — реформа, несомненно, дала некоторый плюс; этот плюс заключался не столько в самой реформе, сколько в постройке железной дороги сел. С этой железнодорожной сетью, любопытным образом, помещики просто не справились; помещичье сознание не справилось с результатами постройки этой сети. Эта сеть упраздняла привилегию помещика, может–быть, более важную, чем было само крепостное право в последнее десятилетие своего существования. Вы знаете, что само–то крепостное право до известной степени даже тяготило помещика в это время, но у него была неоцененная привилегия — первому являться на рынок. Крестьянин мог продавать свой хлеб только после того, как он отвез на пристань или на рынок, местный или центральный, барский хлеб. Барин являлся на рынке первым и поэтому брал лучшую цену, брал с рынка сливки, а мужик всегда был должен отставать. С ликвидацией крепостного права подводная обязанность отпала. Крестьянин не обязан был отвозить барский хлеб на рынок и дожидаться, пока барин продаст свой хлеб, и в то же самое время, с проведением железнодорожной сети, где станция, там и рынок, и кто первый попадет на станцию, — барин или мужик, — это зависит от ловкости и бойкости того и другого.
И зажиточный мужик, мужик крепкий, оказывался в этом случае бойчее барина; он привозил хлеб к этому новому шляху, к железнодорожной сети, быстрее, чем барин, и брал первые цены. В результате, этот слой крепкого крестьянства, в особенности в поволжских губерниях, несомненно, выиграл от реформы. И вот почему архинаивны были революционеры, отправлявшиеся именно в Поволжье и на Дон, Дон тоже район крепкого, крупного крестьянства, потому что и казачество принадлежало к этому слою. Революционеры отправлялись в Поволжье или на Дон в надежде, по воспоминаниям о Разине или Пугачеве, найти там революционное настроение. Там его всего труднее было найти. Там его всего труднее было найти как–раз в том слое, который политически, несомненно, был наиболее передовым в то время. Этот факт необходимо вообще заметить себе, потому что мы с ним встретимся на всем дальнейшем протяжении русской крестьянской революции, с этим, как я говорю в своей последней книжке, штабом нашей крестьянской революции до 1906 года (а если считать и тот период, когда эта революция обратилась в контрреволюцию и выразилась в тамбовской антоновщине, и т. д., то до наших дней штабом крестьянского движения являлось зажиточное, крепкое крестьянство). Позвольте вам прочесть характеристику, взятую из писем чрезвычайно тонкого и умного наблюдателя деревни 70‑х годов, проф. Энгельгардта, — писем из деревни, которые до сих пор только по странной случайности не попали в качестве одного из основных пособий ни в один из наших семинариев, просто потому, что мы начинаем семинарии немножко позднее, не затрогивая середины XIX столетия. Деревню средней полосы России (Энгельгардт был смоленский помещик) а 70‑х годах можно изучать по его письмам великолепным образом. Вот, что пишет Энгельгардт: «В моих письмах я не раз указывал на то, что хотя крестьянин и не имеет еще понятия о наследственном праве собственности на землю, — земля ничья, земля царская, — но относительно движимости понятие о собственности у него очень твердое. Я не раз указывал, что у крестьян крайне развиты индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплоатоции, зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, Унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству, — все это сильно развито в крестьянской среде. Кулацкие идеалы царят в ней, каждый мечтает быть щукой и стремится пожрать карася. Каждый крестьянин, если обстоятельства тому благоприятствует, будет самым отличнейший образом эксплоатировать всякого другого, все равно — крестьянина или барина, будет выжимать из него сок, эксплоатировать его нужду».
Краски, несомненно, сгущены, хотя нужно сказать, что пролетарского влияния среди крестьянства Энгельгардт просто еще не мог застать. Это написано, ведь, в 70‑х годах, когда это пролетарское влияние далеко еще не проникло в деревню, деревня отстала. Позже, конечно, среди деревенской бедноты появились иные настроения, но это было не в 70‑х годах, а позднее. Итак, если так можно выразиться, идейно в деревне в 70‑х годах царил кулак. Каково же было настроение самого кулака? «Богачи–кулаки — это самые крайние либералы в деревне, самые яростные противники господ, которых они мало того, что ненавидят, но и презирают, как людей, по их мнению, ни к чему не способных и ни на что не годных», — говорит Энгельгардт. «Богачей–кулаков хотя иногда и ненавидят в деревне, но, как либералов, всегда слушают, а потому значение их в деревне в этом смысле громадное. При всех толках о земле, переделах, поравнении кулаки–богачи более всех говорят о том, что, вот–де, у господ земля пустует, а мужикам затеснение, что, будь земля в мужицких руках, она не пустовала бы, и хлеб не был бы так дорог».
Таким образом, кулаки представляли из себя уже в 70‑х годах, несомненно, слой, наиболее демократический в деревне, и могли бы быть опорой политической революции. Но поскольку паши тогдашние революционеры подходили к деревне с социалистической программой, со своей наивной верой в сельскую общину, как зародыш будущего социалистического строя, — они, конечно, должны были встретить у этого единственно политически восприимчивого слоя деревни глухое ухо. Иначе и быть не могло. Кулаку проповедывать социализм было совершенно невозможно, а проповедывать ему политическую революцию, может–быть, не совсем бесполезно. Во всяком случае, в этой политической революции впоследствии кулак принял участие и был на ее стороне, но только до того момента, когда социализм, в лице комитетов бедноты, прямо не свалился к нему в деревню; тогда он стал контр–революционным и остался на этой позиции до тех пор, пока от этих приемов внедрения социализма в деревню мы не отказались. Повторяю, это командующий слой в деревне, и то, что говорил недавно т. Калинин, вы, вероятно, это сами помните, — показывает, что как–будто этот слой сохранил некоторое значение до сих пор; вспомните его рассказ, как кулаки сидят на передних скамьях в деревне и т. п. Как видите, это слой чрезвычайно Сиятельный, и, конечно, он относительно революционеров–социалистов, относительно народников–пропагандистов 60‑х-70‑х годов, уже тогда был контр–революционным и иным быть, само собой разумеется, не мог. В этом слое деревни народническая революция не могла встретить поддержки. Но ведь, не все же состояло из кулаков, была и деревенская беднота? Позвольте в параллель к тому, что я читал из Энгельгардта, прочесть отрывок из воспоминаний другого обитателя тогдашней деревни, отрывок из «Запечатленного труда» В. Н. Фигнер.
Вот как она описывает ту крестьянскую массу, уже не кулацкую, конечно, с которой ей пришлось столкнуться. Она приехала в деревню в качестве фельдшерицы: «Я принялась, прежде всего, за свои официальные обязанности. Восемнадцать дней из тридцати мне приходилось быть вне дома, в разъездах по деревням и селам; эти дни давали мне возможность окунуться в бездну голодной нищеты и горя. Я останавливалась обыкновенно в избе, называемой въезжей, куда тотчас же стекались больные, оповещенные подворно десятским или старостой. 30–40 пациентов моментально наполняли избу; тут были старые и молодые, большое число женщин, еще больше детей всякого возраста, которые оглашали воздух всевозможными криками и писком. Грязные и истощенные, — на больных нельзя было смотреть равнодушно; болезни все застарелые: у взрослых на каждом шагу ревматизмы, головные боли, тянущиеся 10–15 лет, почти все страдали накожными болезнями; в редкой деревне были бани; в громадном большинстве случаев они заменялись мытьем в русской печке; неисправимые катары желудка и кишок, грудные хрипы, слышные на много шагов, сифилис, не щадящий никакой возраст, струпья, язвы без конца, и все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом, есть ли это жизнь животного, или человека? Часто слезы текли у меня градом в микстуры и капли, которые я приготовляла для этих несчастных; их жизнь, казалось мне, немногим отличается от миллионов париев Индии, так мастерски описании Жакольо». «И, — резюмирует В. Фигнер, — эти три месяца были для меня тяжелым испытанием по тем ужасным впечатлениям, которые я вынесла из знакомства с материальной стороной народного быта; в душу же народа мне не удалось заглянуть, для пропаганды я рта не раскрывала».
Действительно, перед этой массой деревенских пауперов, смешно было вести какую бы то ни было пропаганду, ибо, очевидно, этим людям приходилось еще бороться за условия самого элементарного физического существования. Паупер был совершенно невосприимчив к социалистической пропаганде, потому что он был ниже всякой политики, кулак потому что он был вне социалистической политики, он был демократом, зародышем буржуазной демократии в чистом виде. Ни в том, ни в другом деревенском слое, поэтому, социалистическая революция не могла найти никакой поддержки.
Я немного подробнее остановился на этом, потому что в своем четырехтомнике я даю слишком суммарное объяснение этому факту, говоря, что положение крестьян вообще после реформы улучшилось. Это верно, как им видите, только по отношению к кулацкому слою; он действительно выиграл, и не столько от реформы, сколько от проведения железнодорожной сети, — он стал успешнее конкурировать с барином. Что касается массы, то причина была другая, та, на которую я указывал в своих свердловских лекциях, но они не напечатаны, поэтому я и повторяю это здесь. Причина заключается в том, что масса была пауперизована, что эту массу составляли не пролетарии, а именно пауперы, а, вопреки наивной ошибке Бакунина, между паупером и пролетарием целая пропасть. Между ними общего только тот физиологический факт, что желудок того и другого часто бывает пуст, но только на этом физиологическом базисе строить какие–нибудь социологические выводы, на основании того, что и тот, и другой часто бывают голодны, делать вывод, что у них одинаковая психология и идеология, — нельзя. Психология пролетария была всегда психологией наступления, психологией революционного борца, даже, как вы увидите, в этот еще очень ранний период развития, я психология паупера была психологией существа, которое, вообще говоря, дальше потребности наполнить свой желудок ничего почти не видело. Крестьянская революция, таким образом, провалилась не вследствие какой–нибудь случайности, а потому, что в деревне или были революционные элементы, да не тс, которые были нужны тогдашним революционерам, или же не было революционных элементов вовсе. К какому слою деревни ни обращаться, всюду революционеры должны были встретить глухое ухо.
И вот в то самое время, когда в деревне был мертвый штиль, в городе, наоборот, происходило движение. Об этом движении я вскользь уже упоминал, об этом движении много говорится даже в моем «сжатом очерке», но все–таки не могу не напомнить основных моментов этого движения. Я, рискуя пасть в ваших глазах, все–таки процитирую один документ, в «сжатом очерке» приведенный, ибо вы, конечно, не знаете этого «сжатого очерка» наизусть, а документ чрезвычайно любопытный. Это — циркуляр министра внутренних дел, изданный в 1870 году по случаю забастовки в Питере на Невской бумагопрядильне. Здесь говорится: «Стачка рабочих на Невской бумагопрядильной фабрике, как явление совершенно новое, до сего времени совершенно не появляющееся в среде нашего рабочего населения, обрати та на себя высочайшее внимание, и государю императору благоугодно было повелеть поручить гг. губернаторам, чтобы они имели самое строгое и неослабное наблюдение за фабрично–заводским населением. Вот этот факт, что стачка на Невской бумагопрядильне, которой не заметила тогдашняя наша народническая революционная литература, была замечена Александром II, который вовсе не был гениальным человеком, но, как вы видели из цитаты по поводу освобождения крестьян, был человеком элементарно неглупым и разбиравшимся более или менее в основных явлениях, — этот факт чрезвычайно знаменателен, и, к слову сказать, министр внутренних дел, конечно, врет, заявляя, что это явление совершенно новое.
Другой циркуляр, московского губернатора, за год раньше, в 1863 году, отмечал забастовки на фабрике Коншина в Серпухове, затем мы знаем были большие забастовки на Морозовских фабриках в 1865 году. Потому–то царь и обратил внимание на это, что явление стало постоянным, что оно стало учащаться, и учащающееся явление фабричных забастовок обеспокоило верхушку старой царской России.
Если мы подойдем к нашему революционному движению с этого конца, то увидим, что единственные серьезные и прочные революционные организации, какие попадаются нам 70‑х годах, как–раз группировались около рабочего населения знаменитые чайковцы, имя которых известно всем, родоначальников пропагандистского движения в 70‑х годов оперировали, главным образом, среди питерских ткачей, которым читал лекции Кропоткин, и среди питерских металлистов, т. е. ютились около рабочих, не сидели в деревне, где им даже рта не приходилось раскрывать для пропаганды, а рабочих распропагандировали, и весьма недурно, в Питере. Московский кружок Бардиной, одно из самых ярких и эффектных явлений 70‑х годов, группировался около московских текстильных фабрик. Бардина и ее подруги поступили работницами на московские мануфактуры, они опять, таки оперировали среди рабочих, среди пролетариата. В то время, когда в деревне был мертвый штиль, здесь, наоборот, начали завывать раскаты приближающейся бури, и во второй половине 70‑х годов, к 1878 году, в Питере эта буря зашумела так сильно, что на нее обратили внимание даже и среди интеллигенции, вообще очень тупой к явлениям этого рода. Как вы знаете из Плеханова, этой забастовкой заинтересовался даже Суворин, будущий редактор «Нового Времени», пожертвовавший на рабочее движение 3 рубля.
В конце 70‑х годов рабочее движение в Питере достигло большого размаха. Правда, переоценивать революционность этого движения никоим образом не приходится. Эти питерские ткачи, которые устраивали забастовки, были настолько примитивны политически, что, как известно, самим ярким политическим моментом движения было шествие ткачей к наследнику, будущему Александру III. Плеханов рассказывает об этом шествии в своем «Русском рабочем в революционном движении» в третьем лице. Лев Тихомиров в своей автобиографии сообщает, что Плеханов был одним из организаторов этого движения, что Плеханов сознательно воспользовался в данном случае монархическими тенденциями рабочих, чтобы столкнуть их с монархией нос к носу и показать: ну, что же, вот сходили вы к наследнику, что же из этого вышло? — ничего не вышло. Я не знаю, кто прав, но думаю, что в данном случае особенно обвинять Тихомирова во лжи не приходится. Тихомиров — нет надобности говорить, кто это такой, это знаменитый предатель, один из лидеров «Народной Воли», перешедший к царизму и за это пощаженный, сделавшийся редактором реакционных «Московских Ведомостей» на место Каткова и благополучно скончавшийся в Советской России несколько месяцев назад, — в своей автобиографии, по моему мнению, является более или менее достоверным свидетелем. Она написана в очень объективных тонах; она и писалась не для печати, а для себя, это его интимные заметки. Там мы найдем прямо восторженную характеристику Александра Михайлова, одного из главнейших землевольцев и народовольцев, про которого Тихомиров говорит, что он был бы, конечно, великолепным министром во всякой другой обстановке; очень объективную характеристику Перовской, хотя и не восторженную, но очень объективную, без всяких гадостей и сплетен, так что, я думаю на Тихомирова можно ссылаться. Я говорю это потому, что мне придется ссылаться на него по другому выводу, и я объясняю, почему это возможно.
Итак, повторяю, уровень политического сознания рабочих питерских, которые забастовали в 70‑х годах, был не очень высок. Если мы вспомним, что даже питерские металлисты 9‑го января 1905 года ходили к царю, то мы не бросим камнем в этих ткачей 1878 года, которые ходили к наследнику. Но, тем не менее, даже и это движение все–таки послужило базой для первой политической организации русских рабочих, для Северного союза русских рабочих, возглавлявшегося Халтуриным.
В Северно–русском рабочем союзе, возникшем на почве питерской забастовки 78‑го года, сосредоточившем в себе человек 200 и довольно быстро провалившемся (в числе этих 200 оказался провокатор, который его и предал), — в этом союзе гораздо более интересен основатель этого союза, чем сам союз. На Степане Халтурине, безусловно крупнейшем из русских рабочих XIX столетия, я останавливаюсь довольно подробно в своем «сжатом очерке», но что там написано, успело уже устареть. Степан Халтурин оказывается личностью гораздо более сложной и интересной, чем казалось тогда. Там я исхожу из того, что Халтурин был настоящим рабочим от станка (как известно, и взорвать–то Зимний дворец он мог только потому, что работал во дворце в качестве столяра) — и больше ничего. На самом деле, Халтурин, как оказывается, является первой, очень интересной спайкой пролетарского движения с тем демократическим слоем деревни, о которой я говорил в первый час.
Он — сын зажиточного крестьянина Вятской губернии, настолько зажиточного, что каждому из сыновей, — а их было несколько, — по смерти отца досталось около полуторы тысячи рублей; для крестьянина это весьма порядочный достаток. Таким образом, он отнюдь не был из деревенской бедноты, он вышел из среды тех людей, которые были «первыми либералами в деревне». По семейным воспоминаниям, отец Халтурина был человек очень богомольный, ездил в Иерусалим и т. д., но холопским духом отнюдь не отличался. Кстати, не был и крепостным. Это — одна сторона дела. Другая сторона, еще более для нас с вами любопытная, — это то, что Степан был типичным рабфаковцем. Он, оказывается, окончил среднее техническое училище или почти кончил среднее техническое училище в Вятке, основанное Вятским земством, приблизительно с курсом теперешнего рабфака, с механикой, физикой и т. д.; он почти кончил его, и поэтому, благодаря своему умственному развитию, он был далеко выше среднего уровня не только тех текстилей, которых он организовал, ко даже выше питерских заводских металлистов. Вот это–то сочетание очень большой интеллигентности и принадлежности к наиболее высокому политическому слою деревни, оно, повторяю, делает его очень сложной и интересной «смычной» фигурой, на которой сходится целый ряд течений низовых, демократических, в известном смысле пролетарских, но не совсем обычных.
Что касается союза и его программы, то она довольно подробно изложена в «сжатом очерке», я на ней останавливаться не буду, а обращу ваше внимание на одну ее сторону, — это на то, что она была чрезвычайно мало революционной. В сущности задача, которую ставило себе политическое общество, основанное Халтуриным, — Северный союз русских рабочих можно назвать скорее всего политическим обществом, это не был ни в коем случае профессиональный союз, — это общество ставило своей задачей в первую очередь пропаганду и организацию. И характерно, что в политической области оно не шло дальше требования гарантий, необходимых для успешной пропаганды; программа этого союза требовала свободы печати, собраний, сходок и т. д., но не требовала созыва народного представительства.
Можно, пожалуй, видеть тут уступку интеллигентскому течению той поры, поскольку тогдашние интеллигенты в своем социалистическом рвении решительно отрицали всякий парламентаризм, и Степан не умел эмансипироваться от этого. По словам Плеханова, он внимательно изучал западно–европейские конституции, но характерно, что из этих конституций он перенес к себе только то, что гарантировало, повторяю, успех пропаганды. Вопроса о захвате власти, как непосредственной задаче. Северный союз русских рабочие еще совершенно не ставил: и в этом отношении Халтурин, несомненно, приспособлялся к среднему уровню тех текстильных рабочих, которых он организовал, а сам он был определенно политическим человеком; это он запечатлел своей деятельностью в «Народной Воле», а впоследствии и своей гибелью, и он–то, разумеется, ставил вопросы гораздо шире. Но когда приходилось организовывать людей, еще вчера ходивших с челобитной к наследнику, то приходилось приноравливаться к их уровню. И Халтурин в своей программе распространяется даже насчет Христа и его апостолов, очевидно, ища образов, которые были бы понятны его публике.
Долгое время Северный союз русских рабочих считался единственной политической рабочей организацией в России, возникшей в 70‑х годах. В настоящее время мы знаем, что это не только не единственная, но далеко и не самая интересная из таких организаций, и что за три года до него на юге России, — в Одессе, Ростове, — уже существовала другая организация: Южно–русский союз рабочих, с программой несравненно более революционной, чем программа Северного союза русских рабочих. В первом пункте устава этого Южнорусского союза говорится: «Сознавая, что установившийся ныне порядок не соответствует истинным требованиям справедливости относительно рабочих, что рабочие могут достигнуть признания своих прав только посредством насильственного переворота, который уничтожит всякие привилегии и преимущества и поставит труд основой личного и общественного благосостояния; что этот переворот может произойти только при полном сознании всеми рабочими своего безвыходного положения и при полном их объединении, — мы, рабочие Южно–российского края, соединяемся в один союз, под названием Южно–русского союза рабочих, поставляя себе целью…»
Дальше идет программа уже самого союза. Я останавливаю ваше внимание на этом вопросе(? — FR). Тут нет ни Христа, ни апостолов и никаких других фиоритур, которые нужны были для уловления питерских простых духом текстилей, а просто ставится, как цель, насильственный переворот, т. е. захват власти рабочим классом. В этом отношении возникший в 1875 году, за три года то халтуринского союза, Южно–русский союз, конечно, стоит на гораздо более высокой ступени Революционного развития. Вдобавок он оказался при ближайшем исследовании и гораздо многолюднее Северного (он охватывал человек до 700), и долговечнее, ибо просуществовал много месяцев, если не лет (Северный продержался менее года).
Что было причиной этого? Конечно, не личность вождя. Вождь Южно–русского союза не пролетарий, а интеллигент, дворянин Заславский. Он, правда, был человеком довольно оригинальным по своей методе действия. А именно, одной из его задач было на версту не подпускать к рабочим революционеров–пропагандистов 70‑х годов. Он тщательно оберегал рабочий класс от влияния этой мелкобуржуазной публики. У него поэтому и отношения с этими пропагандистами были сквернейшие, чем и объясняется его почти полная неизвестность. Хотя это был человек, несомненно, выдающейся революционной энергии и заплативший очень дорого за его революционные выступления (он был сослан на каторгу за основание этого союза), несмотря на то, что создан был, повторяю, крупный союз, его так замалчивали в то время, что Плеханов о нем ничего не знал. Плеханов не знал о существовании Южно–русского рабочего союза, — хотя Плеханов мог о нем знать, как вы сейчас увидите, — но, очевидно, так сильно было молчание вокруг этого союза, что ни звука не достигло нем до Ленинграда. Но я не думаю относить особенности Южно–русского союза за счет Заславского, — к этому нет никаких оснований. Конечно, то, что он не подпускал мелкую буржуазию к своим рабочим, — это черта довольно похвальная и показывающая, что человек довольно глубоко проникал в суть вещей, но гораздо важнее другая сторона дела — социальная база Южного союза. Основная черта союза Северного была та, что это был союз текстильщиков, ткачей, рабочих, вчера вышедших из деревни и сохранивших еще всю связь с деревней. На юге это был союз, главным образом, металлистов. В Одессе были тогда крупные железно дорожные мастерские, была большая верфь Русского общества пароходства и торговли; в Ростове тоже были металлургические предприятия, — и вот на них–то и базировалось главным образом, это рабочее движение. Вот эту базу Южно–русского союза приходится подчеркнуть, ибо впоследствии разбирая с вами рабочее движение конца 90‑х и начал; 900‑х годов, мы увидим, что рабочее движение становится революционным именно с момента вступления в него метал листов. Основная индустрия современного капитализма, металлургия является в то самое время и наиболее революционизирующей индустрией, и металлист всегда шел вперед русского рабочего движения, всегда был его гвардией. В первый раз мы это видим на одесских и ростовских рабочих 1875 года. Союз, в конце–концов, и там, конечно, провалился, и Южно–русский рабочий союз был тоже ликвидирован полицией. Результатом был процесс Заславского и приговор его к каторге, о чем я сейчас говорил. Но что известив рабочего вольномыслия на юге сохранился, — это показывает та картина, которую описал Плеханов. Плеханов приехал в Ростов на другой день после разгрома ростовской полиции, произведенного рабочими. Он описывает это, как простую вспышку инстинкта, стихийную вспышку рабочего гнева, но на самом деле почва для таких выступлений рабочих была, несомненно, подготовлена тем, что на юге было пролетарское революционное движение еще за три года перед этим.
Еще одна любопытная подробность. Между этим Южнорусским рабочим союзом и Северным рабочим союзом была живая связь. Рядом с Халтуриным в числе основателей Северного союза стоит Виктор Обнорский, тоже типичный рабочий–полуинтеллигент, побывавший за границей, видевший западно–европейское рабочее движение, — словом, с таким широким миросозерцанием, которое, конечно, далеко выходит за рамки обычного миросозерцания русского пролетария 70‑х годов. Но этот Виктор Обнорский, как теперь доказано, ученик Заславского и работал раньше на юге в рядах этого самого Южно–русского рабочего союза. Таким образом, повторяю, Плеханов мог знать о Южно–русском союзе. То ли он никогда не говорил о нем с Обнорским, не приходилось ему, хотя Обнорского он, несомненно, в Питере встречал, работая там среди пролетариата, то ли какие–нибудь другие причины помешали этому, но так или иначе у него мы не встречаем указаний на существование Южно–русского рабочего союза. Факт чрезвычайно ценный со стороны исторической критики, потому что это показывает, что иногда даже на свидетельство современников полагаться нельзя. Видя это молчание Плеханова, какой–нибудь очень тонкий исторический критик может заключить, что Южно–русский союз есть миф. Как же, Плеханов не говорит о нем. Но так как от этого мифа мы имеем документы и устав, который я вам читал, то не приходится сомневаться, что Южно–русский рабочий союз существовал. Несомненно, что это не было нечто мифическое, а, тем не менее, на севере, в Ленинграде, об этом могли не знать.
И вот на основе этого рабочего движения уже в 70‑х годах начинает понемногу у нас вырабатываться марксистская идеология. Я употребляю выражение «марксистская идеология» только потому, что мы привыкли к этому нелепому словосочетанию, а самом деле вы знаете, что под идеологией Маркс и Энгельс разумели ту более или менее фальшивую и призрачную картину, которую вырабатывает себе то или другой общественный класс под влиянием исключительно его классовых интересов, — картину чисто–субъективную. Поэтому можно говорить о буржуазной идеологии, о мелкобуржуазной идеологии, можно говорить о феодальной идеологии, но поскольку марксизм есть не простое отражение действительности сквозь призму цеховых интересов рабочего класса, а есть научная теория, объективная научная теория, постольку, конечно, о марксистской идеологии говорить не точно, это выражение неточное; приходится говорить о марксистском миросозерцании, иначе мы ставим свою теорию, которую мы считаем научной, и которая действительно объективно является научной теорией, на одну доску с фантазиями всевозможных мыслителей XVIII века, в роде Руссо, социалистов–утопистов и т. д. Между тем, ми всегда резко проводим черту между утопическим и научным социализмом. Я сделал это отступление, а затем все–таки буду употреблять эти выражения «марксистская» и «пролетарская идеологиям, потому что мы, к сожалению, привыкла к этому неудачному словоупотреблению.
Так вот, марксистское миросозерцание начинает у нас складываться именно на основе этого рабочего движения. Об этом приходится говорить, потому что это опять–таки резко расходится с тем представлением о начале марксизма в России которое вы встречаете обычно в книжках, и которое передают современники–очевидцы. Как Дейч в своих воспоминаниях рассказывает о движении Плеханова к марксизму? Плеханов, говорит, когда он жил в России, не знал немецкого языка и поэтому не имел возможности изучить, как следует, Маркса — смешивал Маркса с Дюрингом и т. д. Имея очень неправильные общественные представления, он был заражен всевозможными народническими предрассудками. Попав в эмиграцию и изучив там немецкий язык, Плеханов имел возможность внимательно прочитать все произведения Маркса и Энгельса и сделался, таким образом, марксистом. Так, примерно, рассказывает Дейч о зарождении русского марксизма, ко все это, — извиняюсь перед этим чрезвычайно почтенным ветераном русской революции, — есть совершеннейший вздор, ибо первая марксистская статья Плеханова написана в 1878 году в Ленинграде, когда Плеханов немецкого языка не знал, но когда он наблюдал воочию непосредственно петербургское рабочее движение, и оно наводило его на целый ряд соответствующих выводов. Эта его статья — «Закон экономического развития общества и задачи социализма России» — напечатана была в номере четвертом «Земли и Воли», вышедшем в феврале 1879 года, но написана статья была несколько раньше, в конце 78‑го года. Вот, что он пишет:
«Вопрос о городском рабочем принадлежит к числу тех, которые, можно сказать, самой жизнью самостоятельно выдвигаются вперед на подобающее им место, вопреки априорным теоретическим рассуждениям революционных деятелей. В прошлом, не без некоторого основания, мы обращали все свои надежды, употребляли все свои усилия на деревенскую массу. Городской рабочий занимал второстепенное место в расчетах революционеров, ему посвящалась, можно сказать, только сверхштатная часть сил. В городе пропаганда велась между делом, в минуты, когда деревня была почему–либо недоступна для пропагандиста, и велась притом исключительно с целью выработать из городского рабочего пропагандиста для деревни. Такое отношение к делу, естественно, исключало возможность как настойчивой, систематической пропаганды, так и, в особенности, организации городских рабочих, и в настоящее время дает себя чувствовать очень плачевными результатами».
«Городской рабочий, несмотря на сравнительную незначительность затрачиваемых на него сил, проникся идеями социализма в довольно сильной степени. Теперь уже трудно встретить такую фабрику пли завод, или даже сколько–нибудь значительную мастерскую, где нельзя было бы найти рабочих–социалистов. Но как ни отрадны подобные явления, они, однако, лишаются огромной доли своего значения, когда мы начинаем ближе присматриваться к положению этих спропагандированных рабочих в среде их товарищей. В течение минувшего года мы видели несколько крупных стачек на разных заводах и фабриках. Где в это время были наши социалисты, какую роль играли они в этих движениях? Почти никакой. Иногда о них вовсе не было слышно; в тех же случаях, когда они пытались действовать, влияния их оказывались совершенно ничтожными». «Между тем, — продолжает Плеханов, — надо было относиться к городским рабочим, как к целому, имеющему самостоятельное значение, надо было изыскивать средства влиять а всю их массу, а это было невозможно до тех пор, ока в городских рабочих видели только материал для веревки отдельных личностей. Серьезному отношению к городским рабочим всегда мешал взгляд на их значение, по которому им отводилось самое второстепенное место. Справедлив ли этот взгляд? Действительно ли городской рабочий остается без крупной роли в будущем социальное перевороте? Нам кажется, что это мнение совершенно ошибочно…».
«Не представляя западно–европейской оторванности от земледельческого класса, наши городские рабочие одинаково с западными составляют самый подвижной, наиболее удобо–воспламеняющийся, наиболее способный к революционизированию слой населения».
Дальше следует совершенно народническая фиоритура. «Благодаря этому, они являются драгоценными союзниками крестьян в момент социалистического переворота».
Тут еще народник в Плеханове сказывается. Но те практические меры, которые он предлагает, пророчески освещают перед нами всю будущую историю рабочего движения. Прежде всего самые методы организации:
«Организуйте массу для борьбы путем борьбы и во время борьбы, только таким образом вы создадите в ней самодеятельность, самоуверенность и стойкость, каких она не имела до сих пор, и, благодаря отсутствию которых, десяти городовых бывает часто достаточно, чтобы разогнать и навести ужас на целую толпу рабочих».
Главная ваша цель, — говорит он, — агитация в массах. На какой же основе?
«Масса существенно, кровно заинтересована прибавкой или уменьшением заработной платы, большей или меньшей прижимкой хозяев и мастеров, большей или меньшей свирепостью городового. А социалисты разводят перед нею разные теории, призывают ее к развитию и образованию и т. п. вещам, сводящимся иногда к чтению лекций о каменном периоде или о планетах на небесах. Как может относиться масса к подобным людям? Она только видит в них нечто отличное от себя, думающее не в унисон с нею, иногда насмешливо задевающее ее верования и надежды, говорящее даже несколько иным языком; но какой–нибудь пользы для себя она не видит, не видит даже и желания быть полезными, потому что не понимает, каким образом сведения о каменном периоде могут привести к устранению чересчур придирчивого табельщика».
Таким образом, агитация должна опираться на повседневные нужды рабочего класса. Товарищи, те из вас, которые хотя бы в общих чертах, знают историю нашей партии и нашего рабочего движения, — те, конечно, помнят, какое колоссальное значение в 90‑х годах имела брошюра «Об агитации», где как–раз и ставился вопрос об организации массы для борьбы в первую голову на почве повседневных интересов рабочего класса. Так вот идея этой брошюры об агитации была налицо в плехановских писаниях даже не народовольческого, а землевольческого периода, раньше появления «Народной Воли».
Агитация — путь воздействия на массы, — говорит Плеханов, — «агитационный путь воздействия на массу дает гораздо более плодотворные результаты и гораздо скорее ведет к цели, нежели практиковавшийся, так–сказать, до вчерашнего дня способ влияния на отдельных личностей».
Мало того, что он предсказывает брошюру об агитации, — он предсказывает и ту форму, которую должно принять рабочее движение в русской самодержавной обстановке: «Вытекающие отсюда трудности расширения организации должны вознаграждаться исключительными способностями и преданностью к делу со стороны лиц, посвященных в ее тайны; «страшная тайна и величайшее насилие в средствах» составляли отличительную черту английских рабочих союзов до 1824 года, и ни один мыслящий человек не упрекнет организацию за неразборчивость в средствах, когда она увидит себя вынужденной на насилие отвечать насилием…».
Дальше землеволец опять берет верх в Плеханове, и он рисует себе насилие рабочего класса в интеллигентско–мелкобуржуазной форме террора. Но как бы то ни было, идея боевой и конспиративной рабочей партии, идея будущего большевизма, намечена в этих строках достаточно ясно.
Итак, основная идея революционного рабочего движения была формулирована Плехановым еще в «Земле и Воле», в статьях, написанных в конце 1878 года и опубликованных в самом начале 1879 года. Это для нас ценно, потому Что лишний раз подчеркивает, что к своей пролетарской Революционной позиции Плеханов шел не от книжки, как изображает Дейч, как изображали до сих пор, а от действительной жизни, от той реальной борьбы, которая проводила на его глазах. Плеханов марксистом сделался, не изучая Маркса в подлиннике, как думает Дейч, а наблюдая в подлинном виде рабочее движение, и только это рабочее движение, конечно, и натолкнуло его на чтение ч изучение Маркса. Этот факт чрезвычайно полезно запечатлеть в своем сознании прежде всего из методологических соображений, — чтобы понять, как возникает идеология: идеология возникает всегда на почве определенной действительности.
Я теперь перехожу к методам действия, которые связаны с другим революционным ответвлением конца 70‑х годов т. е. с теми группами, которые ориентировались не на рабочий класс, по крайней мере, не главным образом на рабочий класс, а ориентировались, главным образом, на буржуазию.
Что толкнуло на террор тогдашних революционеров? Почему они занимались, с нашей точки зрения совершенно нелепым, истреблением начальствующих лиц и охотой за царем, вместо того, чтобы вести массовую агитацию? Как это один из них, тот же цитированный мною прошлый раз Тихомиров, дает, по–моему, совершенно удовлетворительный ответ. Ответ этот заключается вот в чем. В половике 70‑х годов движение достигло такой температуры, что ограничиться разговорами революционеры не могли; они должны были как–то начать действовать. Но как может начать действие группа в несколько сот человек? Вы скажете, что они могли бы обратиться к рабочей массе и двинуть ее на революцию. Но вы видели, что даже в Петербурге, — а это был центр революционного движения, — рабочая масса стояла на таком уровне, что ее приходилось подвигать на шествие к наследнику.
Очевидно, что опереть на рабочую массу такой степени сознательности революционное движение, революционную борьбу было нельзя. Крестьяне? Крестьяне, конечно, базой для революционного движения служить могли еще в меньшей степени, чем рабочие. Что же оставалось делать? Оставалось действовать самим. А сам! это, повторяю, были несколько сот человек. По подсчетам Тихомирова, вокруг Исполнительного Комитета группировалось около 500 человек. Эта цифра довольно надежная, поскольку Тихомиров хорошо, конечно, знал все внутренние дела Исполнительного Комитета «Народной Воли». Эти пятьсот человек, в силу чисто–объективных условий, ничего другого, кроме партизанской борьбы с правительством, предпринять не моли. Они, повторяю, были осуждены на то, чтобы или говорить слова, которые явно никакого действия не производили и их самих не удовлетворяли, что–то сделать при помощи каких–то частичных выступлений партизанского характера, которые, в конце–концов, и отлились в систему террора. Навстречу им в данном случае пошла техника. Как–раз семидесятые годы — это массовый расцвет сильно взрывчатых веществ. Это был период появления нитроглицерина, динамита, пироксилина и т. д. Мы знаем из воспоминаний о Желябове, как на него, на этого вождя «Народной Воли», производило прямо чарующее впечатление видеть, как кусок динамита, небольшой кусочек вещества, который вдобавок можно приготовить дома, кустарными способами, производит в буквальном смысле слова оглушительный и страшно разрушительный эффект. Динамит, таким образом, сделался тем техническим средством борьбы, которое могло сделать партизанскую тактику страшной и действительно сделало ее страшной: едва не взлетел на воздух царский поезд, отчасти взлетел на воздух царский дворец, и, в конце–концов, взлетел на воздух сам царь.
Совершенно правильно говорил один из тогдашних реакционеров, директор департамента полиции Дурново, что то влияние на массы, которое террор производит своими действиями, гораздо больше, нежели самые непосредственные результаты этого террора. Когда Тихомиров в разговоре с ним, — это было уже после измены Тихомирова, — говорил: в сущности говоря, чего же правительство тогда испугалось? ведь, это же горсть людей была, — Дурново ответил: да, горсть, но в руках у этой горсти были такие средства действия, которые делали ее влияние гораздо большим, чем могла она иметь по своему количественному составу. Это было, несомненно, соблазнительно, и я считаю, что тактика народовольцев, в этом случае не заслуживает, объективно рассуждая, такого безусловного отрицания, которому ее подвергали в период борьбы с террористической тактикой эсеров. Почему террористическая тактика эсеров в начале XX века никуда не годилась? Да по той просто причине, что у нас в 1905 году была уже революционная масса, и поэтому вести партизанскую борьбу не имело никакого смысла. Надо было воззвать к этой массе, ее организовать, ее вести на вооруженное восстание, а не тратить силы на террор. Но этих условий не было вив — (? — FR) годах, тогда не было массы, которую можно было бы двинуть на вооруженное восстание, и потому, повторяю, тогдашние революционеры могли или итти на террор, предпринимать какие–нибудь партизанские действия, или ограничиться бесплодным словоистечением.
Что и мы, в сущности, не отказались от партизанских действий, — показывает опыт того же 1905 года. Что такое было декабрьское восстание 1905 года? Ряд партизанских действий, несколько иного стиля, чем народовольческие выступления, потому что тут было в руках большее количество вооруженных сил, но это все–таки была чистейшая партизанщина. Сравните декабрьское восстание 1905 года и октябрьское восстание 1917 года. Мы вели правильную осаду юнкеров, мы вели правильную атаку Кремля и т. д. Разве мы видели что–нибудь подобное в декабре 1905 года? Вспомните, кто принимал участие, или расспросите тех, кто помнит, и вы увидите, что в декабре 1905 года у нас была типичная партизанская тактика, только иного типа, нежели партизанская тактика народовольцев. В декабре 1905 года не было у нас красной гвардии, не было на нашей стороне целых полков, не было у нас и артиллерии, — совершенно естественно, что, кроме партизанской тактики, нам ничего не оставалось делать. Таким образом, тактика народовольцев в этом отношении вытекала из того положения, в которое они были поставлены.
Но эта тактика фатальным образом вела к изменению и программы, и в известной степени даже идеологии этой группы. На примере Плеханова мы видели, как в основе всякого миросозерцания лежит дело, лежит факт, а не книжка. Обратный пример дают в этом случае народовольцы. Вы знаете, что революционных групп было две последовательно: в конце 70‑х годов сначала «Земля и Воля, образовавшаяся в 1878 и 1879 годах, затем посте того, как «Земля и Воля» раскололась на воронежском съезде, в июне 1879 года, образовалась «Народная Воля». Я это напоминаю опять–таки только для тех, которые эту внешнюю историю не ясно вспоминают. До выхода записок Фишер и до автобиографии Тихомирова, которая еще повышла, и которую я читал по рукописи, до этого времени считали, что «Земля и Воля» прежде всего пропагандистская организация, и только «Народная Воля» стала чисто–террористической организацией. Уже воспоминания Фигнер открыли тот факт, что на самом деле и «Земля и Воля» была гораздо более организацией террористической, нежели организацией пропагандистской.
А Тихомиров прямо заявляет в своей автобиографии, что уже в «Земле и Воле» в 1878 и 1879 гг. пропаганда была только ширмой, и изображает деревенщиков, членов партии, сгруппировавшихся в деревне и ведших там пропаганду, как своего рода околпаченных людей, которые воображали, что из центра действительно руководят этой пропагандой. На самом деле, — рассказывает Тихомиров, — эту пропагандистскую организацию приходилось поддерживать только из приличия и по традиции, потому что, — как в истории обыкновенно бывает, — нельзя сразу расстаться со старыми методами действия, со старыми привычками, со старыми лозунгами. Поэтому деревенщикам время–от–времени бросали какой–нибудь кусок, время–от–времени удовлетворяли какой–нибудь литературой, но все внимание сосредоточивали на террористической борьбе. Когда деревенщики съезжались на съезд в Питер, они обыкновенно бунтовались, ругались, а потом разъезжались; питерское же ядро оставалось на месте и продолжало свою деятельность. Поругавшись с деревенщиками, слегка их умаслив, чтобы они больше не сердились, питерцы, спровадив их из Питера, опять принимались за прежние дело — за организацию террористических выступлений, или, как тогда говорили, за дезорганизацию государственной власти.
Таким образом, и Фигнер, и Тихомиров изображают организацию «Земли и Воли», как организацию, по существу террористическую. Именно на землевольческий период падают такие факты, как покушение Соловьева на Александра II, — покушение неудачное, потому что это было последнее покушение, совершенное при помощи револьвера. Дальше уже было решено твердо применять только динамит, и он, в конце–концов, привел к цепи.
Характеристику следующего периода, народовольческого, после воронежского съезда, вы найдете в моем четырехтомнике; там история этого съезда вкратце, но в достаточной мере изложена. После воронежского съезда «Народная Воля» — уже открыто террористическая организация, а Деревенщики образовывают партию «Черного Передела», и тут обнаруживается, что действительно революционным Центром был террор, ибо «Черный Передел» ничего не дал; ни черного, ни какого другого передела чернопередельцы не произвели, не старались даже произвести, не подходили практически к этому делу совершенно.
Начиная с лета 1879 года, знаменитое постановление исполнительного Комитета «Народной Воли» все силы борьбы сосредоточивает на личности Александра II. Начинается, как я выразился в своей книжке, травля коронованного зверя, кончающаяся 1‑го марта 1881 года. Перипетии этой трагедии я описывать вам не буду. Что тут были проявлены со стороны революционеров буквально чудеса героизма, — это мы знаем, и в этом отношении, конечно, эта эпоха била эпической, единственной в своем роде. Но мне хочется указать на другую сторону дела.
Террор, несомненно, предполагал известные материальные средства: нужен был динамит, нужны были лаборатории, а на эти лаборатории нужны были деньги; деньги откуда–то нужно было доставать. Позднейшие историки «Народной Воли», в роде Богучарского, упорно отрицали, что народовольцы откуда–то эти деньги доставали, изображали средства «Народной Волк», как чрезвычайно скудные, и т. д. Это, конечно, совершенно неверная картина. Она объясняется всей позицией буржуазных историков русского революционного движения, которые, как я уже упоминал, всеми мерами старались представить это движение возможно более наивным и даже смешным, дабы показать, что революция в России вообще осуждена на неудачу, и что только буржуазные методы, т. е. метод, главным образом, захождения с заднего крыльца, петиций и т. д. есть единственно действительный метод. На самом деде «Народная Воля», как раньше «Земля и Воля», несомненно, располагала крупными денежными средствами, которые дул 11 из буржуазных кругов. Отчасти некоторые из членов были сами выходцами из буржуазных семей, как, например, Лизогуб и Войпаральский, отчасти из пожертвований буржуазии. Что буржуазия относилась совершенно иначе к революционному движению, нежели крестьянство, — на этот счет Фигнер в своих воспоминаниях дает ряд примеров, которые сама она не суммирует, не объединяет, а приводит отдельно. В одном месте мы видим, что помощь им оказывает «нотариус, в другом месте — председатель земской управы, в третьем случае — член городской управы и т. д. Все они сочувствуют, поддерживают их, укрывают и все они по мелочам дают деньги, а из этих мелочных взносов образовывались порядочные суммы, более порядочные, нежели изображает Богучарский, нежели, до некоторой степени подчиняясь точке зрения Богучарского, изображаю я, ваш лектор, в четырехтомнике. Средства у них были. Материально, значит, они зависели от буржуазии; и эта материальная зависимость от «буржуазии мало–по–малу приводит к тому, что «Народная Воля» перестает быть практически социалистической партией, тут начинаются советы со стороны Желябова, вождя этой «Народной Воли», поменьше говорить об аграрном терроре и вообще об аграрной революции, поменьше писать об аграрном вопросе, — начинается замазывание термина «республика». «Народная Воля» говорит, что она ставит своей задачей только довести народ до учредительного собрания, а там дальше народ сам решит, как ему управляться. Фигнер говорит даже на своем процессе, что вопрос о монархии или республике у них не ставился, неизвестно, какая форма будет, т. е. Фигнер в самый трагический момент своей жизни, когда она стояла перед перспективой виселицы, унижается до позднейшей освобожденческой идеологии, когда тоже не ставили вопроса о монархии или республике, дабы не расколоться. И эта постановка не была ее личным делом, — раньше Желябов точно так же ставил вопрос перед офицерами, чтобы их «не испугать». Идеология типично мелкобуржуазная, и со ступеньки на ступеньку под влиянием того материального фактора, от которого зависела «Народная Воля», начинается понижение лозунгов этого движения. «Единственная наша задача в данный момент, — говорил Желябов, — это добиться демократической конституции. Для этого нам необходимо сочувствие общества. Мы должны поэтому избегать таких шагов, которые могли бы оттолкнуть от нас либеральные общественные круги» (воспоминания Аксельрода).
Чрезвычайно характерно, что в момент своей агонии, накануне 1‑го марта, которое было концом не только Александра II, но фактической смертью и Исполнительного Комитета «Народной Воли», потому что она после этого существовала больше номинально, как–раз перед этим моментом «Народная Воля» начинает нащупывать действительно революционную силу, которая могла бы вывести русское революционное движение из этой чрезвычайно постыдной, конечно, зависимости, выражаясь современным эсеровским языком, — зависимости от толстосумов. Этой силой был рабочий класс.
