Революционное движение после декабристов; террор и пропаганда, зародыши этих форм в «декабризме». Обычное представление о ходе социально — экономического развития России в XIX веке; что было в действительности? Рабочий вопрос и Николай I; социализм и «освобождение крестьян». Рабочий вопрос и революционное движение; корни русского социализма и его первоначальный характер. Что было объективной основой революционного движения и как себе представляли его тогдашние революционеры? Чернышевский и прокламация к «барским крестьянам»; экономическая проницательность и осторожность его тактики; «Великорусе» и зачатки меньшевизма. Зародыши большевистских настроений: «Молодая Россия». Зачатки марксизма; Ткачев, бакунинцы, Нечаев и первый план назначенной революции. Лозунг движения в народ, его действительное происхождение и действительное значение этого движения; воспоминания В. Н. Фигнер и Дейча; «большевики» и «меньшевики» 70‑х годов.
Первые две лекции у нас ушли на характеристику первого революционного движения, с которым столкнулась старая крепостническая, самодержавная Россия. С тех пор попыток массового выступления сознательного и планомерного, каким было выступление декабристов, мы не имели до 1905 года, т. е. на протяжении 80-ти лет. Тем не менее, все это время происходила не только подготовка революционного движения, но и само это революционное движение, только в других формах, в формах, которые, правда, имелись в зародыше уже и у декабристов, но ими реализованы не были. У декабристов мы встречаем уже в зародыше террор. 14‑го декабря Рылеев, при помощи Каховского, надеялся устранить Николая и этим дезорганизовать противную сторону, — это одна черта декабристов. С другой стороны, как я вам вскользь упоминал, у декабристов была попытка повлиять на массы, распропагандировать и разагитировать эти массы. Этой цели служили еще прокламации, выпущенные по случаю восстания Семеновского полка в 1820 году, о чем я не упоминал для краткости; этой цели служил катехизис Муравьева–Апостол а, о котором я вскользь упоминал, где цитатами из ветхого завета. Доказывалось, что цари не угодны богу, и что тот, кто слушается царей, есть противник богу. Вот эти две второстепенные черточки декабристов: террор — с одной стороны, и попытка распропагандировать и разагитировать народные массы, подходя к ним на почве их нужд, — с другой, они и наполняют собой все революционное движение до последней четверти XIX века. Массовое выступление, повторяю, начинается только в 1905 году.
Теперь, относительно тех условий, которые питали и создали это революционное движение. Тут нам приходится расставаться с очень многими предрассудками и до некоторой степени выворачивать историю наизнанку, как выразился недавно один из моих корреспондентов по поводу моего «четырехтомника». «Вас, — говорит он, — очень трудно читать, не потому чтобы вы писали каким–нибудь очень трудным и мудреным языком, а потому, что вы выворачиваем историю наизнанку, излагаете дело совершенно шиворот–на–выворот, сравнительно с тем, как мы привыкли. Благодаря этому, вас трудно даже с первого раза понять, — говорил мой корреспондент, — и я должен был прочесть вашу книжку три раза, чтобы ее, наконец, понять». Я думаю, что мы с вами сговоримся с первого раза, тем не менее, некоторый заворот мозгов, как вы сейчас увидите, сделать придется. У нас обычно дело рассматривают так: первая половина XIX века, царствование Николая, — это период глухой реакции; вся Россия обращена в казармы, все в ней посвящено шагистике, жизни и движения вперед никакого, мертвое стоячее болото. В половине века, под впечатлением, гласным образом, Крымской кампании, ее неудачи, этого громового удара, который нарушил тишину и спокойствие мертвого болота, начинается оживление; 60‑е годы — «эпоха великих реформ», люди шевелятся, все движется вперед. Наконец, попытка увенчания здания, попытка революционного прорыва 70‑х годов, — и на этой неудаче повое погружение в стоячее болото, но на этот раз га гораздо более короткий промежуток Бремени, всего–на–всего на какие–нибудь 13 лет, тогда как раньше этот мертвый штиль длился более четверти столетия, около 30 лет. Так изображает обыкновенно дело. Но если вы, в качестве добрых марксистов, подойдете к этому сюжету со стороны экономического базиса, то вы увидите картину диаметрально противоположную: чрезвычайно бурное и быстрое движение в первое 30-летие и все усиливающийся застой в течение как–раз той самой эпохи, которая до сих пор составляет утешение, отраду и гордость наших буржуазных либералов. В течение николаевского царствования наша крупная промышленность развивалась так бурно, как она второй раз двинулась вперед только в так–называемую эпоху Витте, в 90‑х годах XIX века. Тут движение приняло еще более бурный, усиленный темп, и это понятно, почему. Потому что двигающаяся масса страшно увеличилась. Все–таки Николаевская промышленность — это было нечто довольно скудненькое, маленькое, но, тем не менее, эта небольшая масса двигалась вперед с максимальной скоростью.
Я возьму базу всякой промышленности — металлургию. Вот данные по 25‑му году, году декабристов: у нас было 170 металлургических заводов и фабрик с 22,5 тысячами рабочих и с общей продукцией на 3 миллиона пудов, а в 1850 году, через 25 лет, у нас было 299 металлургических фабрик и заводов с 88,5 тысячами рабочих и с общим производством в 15 миллионов пудов. Таким образом, количество рабочих увеличилось вчетверо, а продукция увеличилась впятеро. Что количество фабрик и заводов увеличилось даже не вдвое, это вам, как добрым марксистам, факт, разумеется, понятный и говорящий за прогресс промышленного капитализма, а не против него, ибо это показывает, что новые фабрики и заводы были крупнее старых: произошла новая концентрация капитала в этой области, были сделаны дальнейшие шаги вперед. То же самое мы получаем и в текстильной промышленности, в особенности, если возьмем конец этого периода.
В 1843 г. в России считалось 40 прядильных фабрик, на которых работало до 350000 веретен, а в 1853 г. был уже 1 миллион веретен в ходу, при чем каждое веретено 1843 г. вырабатывало приблизительно пуд пряжи в год, а каждое веретено во втором случае вырабатывало уже 48 фунтов. Таким образом, продукция этого увеличившегося на протяжении 10 лет втрое количества веретен увеличилась на 20% по отношению к каждому отдельному веретену. Итак, наша промышленность при Николае I росла чрезвычайно бурно, — так, повторяю, бурно, как она не росла после никогда до 90‑х годов XIX века. Я не привожу других примеров, более свежих, по сю сторону первой революции, подъема 1909 г. и следующих годов, — этот подъем был тоже грандиозен, но я остаюсь в пределах XIX столетия.
Если вы от этого перейдете к темпу развития нашей промышленности в конце эпохи великих реформ, в 60–70‑х годах, то тут получатся цифры совсем другие, совсем на это непохожие. В 1867 г. было переработало всеми русскими фабриками хлопка 3298 тысяч пудов; в 1868 г. — 2556 тыс. пуд.; в 1869 г. — 3208 тыс. пуд.; в 1870 г. — 2801 тыс. пуд.; в 1871 г. — 4165 тыс. пуд.; в 1872 г. — опять 3606 тыс. пуд., в 1873 г. — 3530 тыс. пуд. Таким образом, вы видите, что мы все время танцуем около 3 миллионов и до 4‑х миллионов долезаем только однажды, для того, чтобы опять–таки скатиться к этим роковым 3 миллионам, — картина форменного застоя. В металлургии дело обстояло немножко иначе, несколько лучше. Это объясняется тем, что, как вы знаете, в 60‑х и начале 70‑х годов очень быстрым темпом шло железнодорожное строительство, были нужны рельсы, и это именно подгоняло русскую металлургию, но все–таки и тут мы имеем темп роста очень «спокойный». В 1867 г. — 17,5 милл. пудов чугуна, в 1868 г. — 19,8 милл. пуд., в 1869 г. — 20 милл. пуд., в 1870 г. — 22 милл. пуд., в 1871 г. — тоже 22 милл. пуд., в 1872 г. — 24 милл. пуд., в 1873 г. — 23 милл. пуд. опять. Словом, тут, конечно, не топтанье на месте, как с текстильной промышленностью, а движение вперед, но движение очень медленное и «спокойное». Обыкновенно на это отвечают, — я сам на это отвечал в прошлом году в Свердловском университете, — главным образом, условиями освобождения крестьян. Вы знаете, что крестьяне были освобождены в результате компромисса между торговым и промышленным капиталом, при чем львиная доля добычи досталась именно торговому капиталу. Крестьяне были освобождены так, что торговый капитал получил возможность выкачивать из страны гораздо больше прибавочного продукта, нежели он выкачивал раньше. И вот для того, чтобы удобнее было торговому капиталу оперировать, были пущены в ход два средства. Во–первых, от крепостного права было оставлено как можно больше, и, в частности, крестьяне были оставлены на положение полусвободных мелких производителей, к которым торговые капитал, в силу их полузакрепощепности, мог легко подойти. Для этого крестьянин был прикреплен к деревне, как вы знаете, не мог уйти от мира, был связан круговой порукой и т. д. Это одна сторона дела; а другая сторона дела: был пущен в ход налоговый пресс, были увеличены налоги, которые и без того уже сильно увеличились благодаря выкупным платежам. Местами они превосходили 100% чистого дохода крестьянина с земли, и этот налоговый пресс заставлял крестьянина возможно большее количество своего прибавочного продукта реализовать, а во многих случаях заставлял выпускать на рынок и долю продукта необходимого; не доедать, не допивать, а, тем не менее, все–таки продавать и продавать во что бы то ни стало. В этом выразился примат, перевес торгового капитала при освобождении крестьян. И вот отвечают на это, — и я сам отвечал на это, и, конечно, этот ответ, в общем и целом правильный: при таких условиях внутренний рынок не мог расти сколько–нибудь быстро и интенсивно; рост его очень замедлялся, а благодаря этому медленно росла и наша промышленность. Как медленно, — позвольте привести вам очень выразительные цифры относительно капиталов, вложенных в нашу промышленность в первые 12 лет после крестьянской реформы. Из всех тогдашних капиталов акционерных предприятий, приблизительно 1200 милл. рублей, только 130 милл. было вложено в промышленность, при чем на ткацкие фабрики (нет надобности говорить, что текстильная индустрия наиболее характерна для внутреннего рынка) пришлось только 6 милл. руб.
Таким образом, наша ткацкая промышленность почти не росла. И вот, чрезвычайно характерно, что даже с внутренним рынком, столь узким, какой был создан в результате реформы 1861 года, туземная промышленность не справлялась. Это неопровержимо доказывается цифрами английского ввоза в Россию в это же самое время. В 1867 г. англичане ввезли в Россию менее чем на 4 милл. ф. стерлингов, в 1868 г. — на 4,5 милл. фун. ст., в 1869 г. — на 6,5 милл. ф. ст., в 1870 г. — почти на 7 милл. ф. ст. и т. д. до 1873 г. — это был максимум, когда они ввезли почти на 9 милл. ф. стерл. Другими словами, ввоз 1873 г. был слишком вдвое больше ввоза 1867 г., — тут застоя не было; тут дело шло очень бодрым темпом, и англичане с каждым годом ввозили товаров в Россию все больше и больше. Это, повторяю, неопровержимо доказывает, что русская промышленность развивалась туго даже в отношении к суженному «освобождением» крестьян, или, вернее сказать, недостаточно расширенному освобождением крестьян внутреннему рынку; даже этого тесного внутреннего рынка она обслужить не могла.
Мы, таким образом, видим, как вы замечаете, картину, резко противоположную в экономической области тому, что обыкновенно изображают. Эпоха застоя, это, наоборот, эпоха чрезвычайно быстрого роста русского капитализма и русской промышленности. Эпоха великих реформ, наоборот, дает чрезвычайно медленный рост русской промышленности и Русского капитализма. Совершенно естественно, что это должно было как–то отражаться на общественных движениях, и уже давным–давно замечено, — но, конечно, буржуазные историки не смущались этим противоречием, — что как–раз на мертвую, казарменную эпоху Николая I приходятся знаменитые 40‑е годы, выступление Белинского, выступление Герцена, расцвет русской литературы, расцвет московского университета, эра Грановского и т. д., и т. д; а на 70‑е годы приходится отчаянная борьба небольших групп революционеров и несомненно тусклый и тоскливый застой наверху, в широких буржуазных слоях. Но для того, чтобы подойти к нашей теме, к революционному движению, нам нет надобности заниматься этими широкими культурными картинами, а достаточно подойти к непосредственно ожидаемым нами последствиям охарактеризованных экономических фактов.
Что должно было быть результатом бурного развития промышленности при Николае I? Я думаю, вы сами ответите: появление на сцену рабочего вопроса. И тут, конечно, старые буржуазные историографы совершенно уже вытаращат глаза: как, рабочий вопрос при Николае? Да, рабочий вопрос у нас зародился при Николае I, авторе первого в истории России фабричного закона, положения 1835 года, положения, с одним из остатков которого мы с вами, в качестве совработников, а, вероятно, добрая часть из вас и в качестве рабочих фабрик и заводов, встречались совсем недавно. Теперь при увольнении выдается заработная плата за 2 недели вперед, — это закон 1835 г. постановил предупреждать рабочего об увольнении за две недели. Соблюдался он плохо до 80‑х годов прошлого века, до появления фабричной инспекции, потому что некому было следить, но самое обязательство платить два раза в месяц заработную плату содержится уже там, так что, как видите, этот закон сохранил до известной степени свой эффект до наших дней. Это было в 1835 г., в самый разгар царствования Николая, и в то же самое время министр финансов Николая, Канкрин, который был как–раз главным опекуном тогдашней русской промышленности, потому что тогда не было особого министерства промышленности, а был департамент торговли и мануфактур, министерства финансов (издававший, между прочим, в то время великолепнейший «Журнал департамента торговли и мануфактур», настоящий рудник экономических сведений об эпохе Николая), — Канкрин, видя такой бурный рост русской промышленности, находил нужным успокоить Николая, что у нас это не создаст рабочего вопроса в той острой форме, в какой этот вопрос уже существовал тогда в Западной Европе. Канкрин указывал на то, что на Западе, рабочий — пролетарий, и потому в случае кризиса ему деваться некуда. Начинается безработица, он голодает, — естественно, он идет на улицу и бунтует. А у нас рабочий кто такой? Это — крестьянин, у него в деревне есть землица. Нет работы на фабрике, он уйдет в деревню и там найдет работу, так что если у нас и случится кризис, то таких последствий, какие проистекают из него на Западе, быть ни в коем случае не может. Это очень характерно, что Николая приходилось успокаивать по части возможности развития у нас рабочего вопроса в его западно–европейской форме. И не даром Николай великолепно знал слово «коммунизм», и не даром он так горячо и искренно поздравлял генерала Кавеньяка, когда тот расстрелял восстание парижских рабочих в июне 1848 года. Николай это великолепно понимал, хотя и не был марксистом, великолепно понимал, как практической человек, — а Николай, между прочим, несмотря на то, что теоретически был совершенным идиотом, практически был человеком неглупым, — он отлично чувствовал, к чему это ведет, и какой это может иметь результат.
И если мы присмотримся с этого, несколько неожиданного, конца к знаменитой великой реформе 19‑го февраля, к «освобождению» крестьян, мы увидим и тут совершенно неожиданный аспект. Почему крестьян освободили с землей? Объективно это было нужно торговому капиталу для того, чтобы крестьянин остался тем мелким производителем, которого привык торговый капитал эксплоатировать, но субъективно с этим связывались и другие ожидания, гораздо более интересные. Вот что писал один из лидеров освобождения крестьян, из–за кулис вдохновлявший и Редакционные комиссии, и широкие круги прогрессивного дворянства, К. Д. Кавелин. Прежде всего, хорошо выяснить социологию Кавелина, — это отнимет ровно две минуты. Вот как объясняет Кавелин возникновение собственности: «То, что человек творит во внешнем мире, становится его собственностью, которую он оставляет после себя детям или завещает близким. Отсюда новый источник неравенства. Одни, создавая много, имеют большую собственность; другие, творя мало, имеют мало принадлежащих им вещей или вовсе не имеют собственности (!). Отчего почти у всех народов рано или поздно создаются необузданные теории равенства, наполняющие историю слезами и кровью и безусловно отрицающие всякое равенство, которое, однако, как вы видели, есть основной закон человеческого общества»… Дворяне, по изложению Кавелина, сетуют на то, что крестьяне освобождены с землей…
Это не беда, это даже очень хорошо. «Этим (т. е. освобождением с землей) мы заранее навсегда избавимся от голодного пролетариата и неразрывно с ним связанных мечтательных теорий имущественного равенства, от непримиримой зависти и ненависти к высшим классам и от последнего результата — социальной революции». Крестьян освободили с землей в феврале 1861 года, между прочим, для того, чтобы предупредить октябрь 1917 года. Вы видите, что это не удалось на практике, — тем не менее, намерение такое субъективное было, и это намерение было не только субъективно Кавелина, но и Редакционных комиссий. Редакционные комиссии вот как мотивировали освобождение крестьян с землей: «Как бы ни был мал наименьший размер надела, быт безземельных крестьян, сравнительно с настоящим тяжелым их положением, сделается лучше. Не в том дело, чтобы всем дать достаточно земли, — это даже очень вредно с точки зрения торгового капитала: тогда не заставишь мужика работать, — а в том дело, чтобы не было человека совсем без земли, и чтобы всякий был привязан за ногу к своему наделу. В другом месте комиссии подробно развивают, почему надо сохранить сельскую общину (поземельную общину с ее круговой порукой). А вот почему: «Коалиции работников, коллективная оппозиция против капиталистов и властей, со всеми их последствиями, развилась почти исключительно в тех сословиях, в которых распущенные личности, не связанные никаким общим поземельным интересом и предоставленные самим себе, сознали свою единичную слабость и сложились в искусственные союзы, враждебные правительству, собственности и общественным порядкам».
Вы видите, для чего нужно было сохранить в России поземельную общину. Наивные социалисты думали, что это есть зачаток будущего социализма, но гораздо более умные чиновники самодержавия и помещики, сидевшие в Редакционных комиссиях, прекрасно понимали, что как–раз наоборот, лиши крестьянина земли, — и он рабочий союз устроит, а потом, пожалуй, и партию создаст; а прикрепи его к земельной общине, к маленькой такой кучке, — и он, связанный «естественными узами» этой самой круговой поруки (насколько круговая порука — «естественные» узы, — предоставляю судить вам), он будет сидеть у себя и ни о какой партии помышлять не станет, и даже до профессионального союза не дойдет. Таким образом, не только рабочий вопрос у нас существовал в первой половине XIX века — думаю, нет надобности вам напоминать, что Редакционные комиссии работали в конце 50‑х годов, а Кавелин писал свои строки еще несколько раньше, в середине 50‑х годов, — но и принимались практические правительственные меры, чтобы предотвратить развитие у нас рабочего класса в нежелательном направлении. Уже говорили о социализме, говорили о социальной революции (кстати сказать, и мы сами еще недавно вместо «социалистической) употребляли термин «социальная» революция), и принимались меры к тому, чтобы это несчастие предупредить.
И вот когда вы к этому комплексу явлений присмотритесь, вас перестанет удивлять появление на этой почве русского социализма. Это совершенно неизбежное, только с оппозиционным знаком, отражение тех же самых явлений, которые мы наблюдали, в другой плоскости. Бурное развитие промышленности было связано с нарождающимся рабочим вопросом: в связи с этим борьба правительства против пролетаризации, в связи с этим настроенные оппозиционно элементы интеллигенции естественно шли по социалистической линии. Все это чрезвычайно между собой тесно связано и не представляет собой ровно ничего загадочного и таинственного. Так именно и должно было быть. Загадочно и таинственно другое. Как вы видите, вся эта музыка и у нас, как во всем мире, шла от фабрики и от фабрично–заводского пролетариата, а наши первые социалисты, как вы знаете, выводили свой социализм от этой самой сельской общины, которую Редакционные комиссии правильно считали гарантией против социализма в России. Вот это требует некоторого объяснения.
Объяснение это само по себе довольно простое. Ведь, всякого рода объективные влияния, идущие от экономического процесса, происходящего в действительности, отражаются в мозгах того или другого общественного класса или общественной группы сквозь призму интересов этого класса или этой группы. Что представляла собой русская интеллигенция в первую половину XIX века, среди которой появились первые социалистические кружки, так–называемый «заговор Петрашевского», ликвидированный в 1849 году, к которому, несомненно, принадлежал Белинский, к которому принадлежал в то время Достоевский, к которому принадлежал бы Герцен, если бы он не был в то время в эмиграции, и т. д., — словом, заговор, охватывавший сливки и верхушки тогдашней интеллигенции? Чрезвычайно характерно, что эти сливки и верхушки увлекались не коммунизмом, среди петрашевцев был только один коммунист — Спешнев, который как–раз и проводил идею вооруженного восстания (от него осталась знаменитая присяга, где члены общества обязывались принять участие в «драке», как чрезвычайно конкретно указано в этой присяге: «Я обязуюсь по первому требованию принять участие в драке…», т. е. вооруженном восстании). Это был единственный коммунист среди петрашевцев, остальные были фурьеристы, т. е. последователи мелкобуржуазного утопического социализма.
Так вот почему в эту сторону склонялась тогдашняя русская интеллигенция, и почему она, в конце–концов, уперлась в наивную веру в социализм той самой общины, которую чиновники царского правительства правильно считали гарантией от социализма? Для этого нужно посмотреть, что такое представляла из себя тогдашняя интеллигенция.
Было бы ошибочно думать, что интеллигенция уже тогда была аппаратом, обслуживающим ту крупную индустрию, о росте которой я говорил. Крупная индустрия, даже в 70‑х, 80‑х годах XIX века, обслуживалась, главным образом, иностранным персоналом. Даже в 70‑х и 80‑х годах наши директора фабрик, виднейшие инженеры, даже вплоть до мастеров, были обыкновенно иностранцами; туземный элемент был представлен очень слабо. Наша интеллигенция первой половины и даже второй половины XIX века — это, главным образом, представители так–называемых свободных профессий. Правда, при Николае не было налицо довольно–таки политически видного разряда этих свободных профессий, — не было адвокатов, но уже врачи были, учителя были, литераторы были. Представители свободных профессий — это, по роду своего труда, типичные ремесленники, типичные работники–одиночки. Это как–раз наиболее мелкобуржуазный разряд нашей мелкой интеллигенции. Это, между прочим, очень рельефно выразилось и в настоящее время, выражается на настроениях нашей литературной братии, которая воспринимает Октябрьскую революцию с величайшим трудом, как некоторую чрезвычайно горькую пилюлю. Другая часть этой интеллигенции, хорошо знакомая мне по моей старой работе еще в начале века, — это мелкобуржуазное учительство. Ведь, мы, социал–демократы, в учительском союзе 1905 и последующих годов были необычайно слабы. Там царили эсеры. Эсеры и командовали этой массой, а мы, марксисты, плели очень маленький, тесненький кружок без большого влияния, так что у меня нередко опускались руки. Мне приходилось вести работу в этой среде, и я нередко начинал тянуть пессимистическую ноту, что с учителями возиться не стоит, что это — гиблое дело, а нам нужно заняться более производительной работой. Конечно, это было неверно, но это мое настроение очень характерно, и я его очень хорошо помню. Это как–раз наиболее мелкобуржуазная группа, и вот почему у нас родился этот странный социализм с его культом общины. Он родился на совершенно определенной почве, потому что рабочее движение толкало к мысли о социализме. Оно толкало к мысли о социализме даже министра Канкрина, даже императора Николая Павловича, тем более должно было толкать к этим мыслям тогдашнюю интеллигенцию. Но поскольку тогдашняя интеллигенция была типичными ремесленниками–одиночками, она не могла воспринять пролетарского социализма. Герцен, попав в атмосферу парижского 48‑го года, на минуту им заразился, но только на одну минуту, чтобы потом вернуться к общинному мелкобуржуазному социализму, а люди, которые не вступали в атмосферу 48‑го года (западно–европейского), совсем не могли проникнуться этим социализмом и в России искали того социализма, который им понятен. В области литературы они находили его у Фурье и Прудона, — Прудона, который буквально царствует над идеологией всего русского социализма в течение всей середины XIX века. В сущности, это все были прудонисты разнородного калибра, вплоть до Михайловского. Это были люди, видевшие воображаемый социализм, мелкобуржуазный социализм в русской общине крестьянской, в поземельной общине. Вот откуда родилось это мировоззрение наших социалистов–народников 40‑х — 70‑х годов.
Перейду к характеристике самого движения, при чем остановлюсь, главным образом, на тех моментах, которые являются пророческими, с каковой точки зрения они нам более всего и интересны.
Совершенно естественно, что для той интеллигенции, которую я охарактеризовал, революционной массой, на которую она возлагала все свои надежды, было крестьянство. Тут опять мы имеем очень любопытный факт. Несомненно, что фактором, толкавшим вперед революционное движение, было развитие промышленности, поступательное движение рабочего вопроса. Это нетрудно доказать хронологическим составлением: петрашевцы — это 1848–49 гг., как–раз период бурного движения русской текстильной промышленности; начало 60‑х годов связано с первой победой промышленного капитала, с освобождением крестьянства. Хотя это и было компромиссом между торговым и промышленным капиталом, но, тем не менее, самый факт открепления крестьянина от помещика был, несомненно, успехом промышленного капитала, которому был необходим свободный рабочий. Движение 70‑х годов идет непосредственно за стачечным движением, движением второй половины 60‑х годов. Первая большая стачка на Морозовской фабрике была в 1865 году, а в 1870 году прошла волна больших стачек в Петербурге, вызвавшая известный циркуляр министра внутренних дел; наконец, обострение революционного движения, «Народная Воля», идет вслед за второй волной стачечного движения в Петербурге, стачками 1878 г., которые всем хорошо известны по Плеханову. Таким образом, связь этих волн революционного движения с волнами рабочего движения, по–моему, устанавливается достаточно определенно. Но, несмотря на это явление, не замечавшееся и не сознававшееся тогдашней интеллигенцией, эта последняя главную свою надежду видела, повторяю, в крестьянстве.
С этим связана и ее социалистическая идеология, ее культ общины, о котором я уже упоминал. Позвольте в литературной плоскости не разбирать этой общинной литературы, как таковой, не касаться ее, поскольку времени у нас мало, и литература эта не так интересна. Мы пробавлялись этой народнической литературой долгое время потому, что с настоящим проявлением революционной стихии, прокламациями того времени, по конспиративным условиям мы отчасти были незнакомы просто, отчасти было неудобно цитировать их, ибо царские прокуроры относились с необычайной яростью ко всем цитатам из пропагандистско–агитационной литературы, хотя бы и очень старой. Достаточно указать, что Семевский прокламации декабристов к Семеновскому полку должен был печатать с многоточиями. Настоящей литературы нельзя было цитировать, а она, как вы сейчас увидите, много интереснее, нежели те журнальные статьи и книжки, которыми мы обыкновенно оперировали. Эти книги отражали движение примерно так, как отражается предмет в десятом зеркале. Наиболее поучительную картину мы получим, если будем присматриваться к самому этому движению. Вот почему в моем изложении и Чернышевскому приходится фигурировать не как автору знаменитых статей об общине и «Примечаний к Миллю» и т. д., а как автору прокламации к барским крестьянам, принадлежность которой Чернышевскому воспоминаниями Шелгунова установлена окончательно. Это действительно им написанная прокламация, великолепная сама по себе и интересная, между прочим, потому, что Чернышевский предсказал знаменитые отрезки с их экономическим значением в самый момент появления их на свет. Вот почему на этой прокламации и стоит остановиться. Вот что он пишет:
«Что с вашей землей будет? — спрашивает он крестьян. — А вот что с ней будет. Когда отмежевывать станут, обрезывать ее велено против того, что у вас прежде было: в иных селах четвертую долю отрежут от прежнего, в иных третью, а в иных и целую половину, а то и больше, как придется где. Это еще без плутовства от помещиков, да без потачки им от межевщиков по самому царскому указу. А без потачки помещикам межевщики делать не станут, — ведь, им за то помещики станут деньги давать; оно и выйдет, что оставят вам земли меньше, чем наполовину против прежней: где было на тягло по две десятины в поле, оставят меньше одной десятины. И за одну десятину либо меньше мужик справляй барщину почти такую же, как прежде за две десятины, либо оброк плати почти такой же, как прежде за две десятины. Ну, а как мужику обойтись половинной землей? Значит, должен будет притти к барину просить: дай, дескать, землицы побольше, больно мало мне на хлеб по царскому указу оставили. А помещик скажет: мне за нее прибавочную барщину справляй, либо прибавочный оброк отдай. Да и заломит с мужика, сколько хочет. Ну, мужик на все и будет согласен, чего барин потребует. Вот оно и выйдет, что нагрузит на него барин барщину более нонешней, либо оброк тяжелее нонешнего.
Да за одну ли лишь пашню надбавка будет? Нет, ты барину и луга подавай, — ведь, сенокос–то почитай–что весь отнимут у мужика по царскому указу. И за лес барин с мужика возьмет, — ведь, лес–то почитай–что во всех селах отнимут; сказано в указе, что лес — барское добро, а мужик и валежнику подобрать не смей, коли барину за то не заплатит. Где озере али в речке рыбу ловили, и за то барин станет брать. Да за все, чего ты ни коснись, да за все станет с мужика барин либо к барщине, либо к оброку надбавки требовать. Все до последней нитки будет барин брать с мужика. Просто сказать, всех в нищие поворотят помещики по царскому указу».
Вы видите, как долго нужно было выворачивать мозги русской интеллигенции, чтобы такие вещи, которые Чернышевский писал еще в 1861 году, приходилось растолковывать еще в конце девяностых годов, чем пришлось заняться т. Ленину в своем знаменитом «Капитализме в России». А, между тем, все это было великолепно понято, правда, гениальнейшим русским экономистом, но в самый момент освобождения крестьян: значение отрезков, неизбежность огромной арендной платы — нового вида оброка, и неизбежность отработки — нового вида барщины, все это было совершенно ясно в 1861 г. Прокламация Чернышевского не распространилась, как вы знаете, ее захватили в рукописи, она не была напечатана, и поэтому она агитационного влияния не имела; она осталась только как памятник чрезвычайно талантливой, чрезвычайно умной и глубокой агитации среди крестьянства, которая велась уже в самый момент освобождения крестьян.
Я не буду вам приводить образчиков других прокламаций, — их много, — а отмечу только, что тот же Чернышевский, который, как вы видите, в экономической области обнаружил такую изумительную проницательность, в политической области держался довольно наивной точки зрения, воображая, что «образованные классы», т. е. интеллигенция, имеет какую–то самостоятельную силу и значение, и что ее движение может добиться известных политических результатов. Несмотря на то, что Лемке это оспаривал, я держусь все–таки той точки зрения, что «Великорусе» если не прямо написан Чернышевским, — ибо стиль на него похож, — то, во всяком случае, лицом, вышедшим из кружка, к котором) принадлежал Чернышевский, и который Чернышевским вдохновлялся. А средства действия «Великорусса», как вы знаете, были такие: подать адрес, подать петицию, требовать, опираясь на свой моральный авторитет. «Великорусе? прямо говорит: «Мы — не мужики и не поляки, в нас стрелять нельзя».
Почему стрелять нельзя? 9‑е января и последующее показали, что в кого–угодно стрелять можно, царское правительство не постеснялось, но интеллигенты воображали, что, увидя интеллигентов во фраке и цилиндре (так одевалась интеллигенция в то время), в них не будут стрелять. Интеллигенты должны требовать от правительства, чтобы оно создало нечто в роде учредительного собрания. Вчитываясь в прокламацию Чернышевского к крестьянам, вы увидите, что и тут он, собственно говоря, очень осторожен относительно методов действия. Вот что он говорит:
«Надо мужикам всем промеж себя согласие иметь, чтобы заодно быть, когда пора будет. А покуда пора не пришла, надо силу беречь… себя напрасно в беду не вводить, значит, спокойствие сохранять и виду никакого не показывать. Пословица говорится, что один в поле не воин. Что толку, ежели в одном селе булгу поднять, когда в других селах готовности еще нет? Это значит только дело портить да себя губить. А когда все готовы будут, значит, везде поддержка подготовлена, — ну, тогда дело начинай. А до той поры рукам воли не давай, смиренный вид имей, а сам промеж своим братом мужиком толкуй да подговаривай его, чтобы дело в настоящем виде понимал».
Характерно, что это осталось в тексте прокламации, а раньше было вот что, и это вычеркнуто:
«А еще вот что, братцы: солдат просите, чтобы они вас учили, как в военном деле порядок держать. Муштровки большой вам не надо, чтобы там в ногу итти по–солдатски да носок вытягивать, — без этого обойтись можно; а тому надо учиться вам, чтобы плечом к плечу плотнее держаться да команды слушаться, пустого страха не бояться, а мужество иметь во всяком деле, да рассудок спокойный, значит, хладнокровие», и т. д.
Маленький рецепт военной подготовки. Это было в прокламации Чернышевского и вычеркнуто им, как вещь опасная, а вот эти строки: «надо спокойствие сохранять и вида никакого не показывать» — остались. Это другая характерная пророческая черта, но уже с другого конца. Чернышевский был не только родоначальником нашей аграрной программы теми строками, которые я прочел, но он, несомненно, был родоначальником и меньшевистской тактики, которая в том и состояла: «зачем булгу поднимать, и что из этого выйдет, нужно спокойствие сохранять», и потихоньку, да полегоньку, опираясь на буржуазию («образованные классы» у Чернышевского), постепенно, путем мирного давления этих «образованных классов», в которых царское правительство не может стрелять, постепенно добиваться от царя всяких уступок.
Это относительно Чернышевского. Но, чтобы вы не подумали, что около 1861 г. господствовали у нас исключительно настроения меньшевистские, позвольте привести образчик настроения большевистского. Это — знаменитая прокламация «Молодой России», прокламация, вызвавшая среди тогдашних меньшевиков страшный шум и гвалт, удостоившаяся резкой критики со стороны Герцена, даже Бакунина, в этом случае подчинившегося интеллигентской стихии. И тут опять–таки чрезвычайно интересен целый ряд пророческих моментов. Любопытно, что эта прокламация, как теперь доказано, была написана в тюрьме человеком, которого уже посадили в тюрьму за революционную деятельность, и который, благодаря простоватости тогдашних жандармов, написал эту прокламацию и распространил ее. В противоположность прокламации Чернышевского, которая осталась в рукописи, «Молодая Россия» была напечатана и распространена, и, кстати сказать, благодаря тому, что она была напечатана, мы ее имеем с невероятным количеством опечаток, потому что, как вы догадываетесь, тогдашние подпольные типографии в смысле техническом стояли очень невысоко.
Прежде всего характерна социология «Молодой России». Она все общество русское делит на две группы — партия императорская и партия народная. Что же лежит в основе этой императорской партии?
«К этой безурядице, к этому антагонизму партий, — антагонизму, который не может прекратиться, пока будет существовать современный экономический порядок, при котором немногие, владеющие капиталами, являются распорядителями участи остальных, — присоединяется и невыносимый общественный гнет, убивающий лучшие способности современного человека».
Таким образом, в основе императорской партии лежит капитализм. Это понятно. Дальше характеризуется нелепость существующего общественного строя. Я перехожу опять–таки к пророческим чертам. Первое: что они сделают с императорской партией, когда победят сторонники «Молодой России»?
«О Романовых — с теми расчет другой. Своею кровью они заплатят за бедствия народа, за долгий деспотизм, за непонимание современных потребностей. Как очистительная жертва, сложит голову весь дом Романовых».
Как видите, это, как у Пестеля, носилось в воздухе. Каким способом будет произведен переворот?
«Мы изучали историю Запада, и это изучение не прошло для нас даром: мы будем последовательнее не только жалких революционеров 48‑го года, но и великих террористов 92‑го года; мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 90‑х годах».
Дальше идет критика «Великорусса». Идеалом «Молодой России» является республиканский федеративный союз областей, при чем власть народа перейдет в руки национальных и областных собраний. Нет надобности вам напоминать известную цитату из Энгельса, — не из Маркса, а из Энгельса, из «Революция и контр–революция в Германии», — где великолепно охарактеризован федерализм, как мелкобуржуазное течение. Но они не были упрямыми и тупыми федералистами.
«Мы твердо убеждены, — писала «Молодая Россия, — что революционная партия, которая станет во главе правительства, если только движение будет удачно, должна сохранить теперешнюю централизацию, без сомнения, политическую, а не административную, чтобы при помощи ее ввести другие основания экономического и общественного быта в наивозможно скорейшем времени. Она должна захватить диктатуру в свои руки и не останавливаться ни перед чем. Выборы в национальное собрание должны происходить под влиянием правительства, которое тотчас же позаботится, чтобы в состав его не вошли сторонники современного порядка, если только они останутся живы».
Как видите, черта опять чрезвычайно пророческая: диктатура революционной партии, которая фактически держит в руках все управление, но вовсе не проводит свой федерализм немедленно, как это следовало из программы.
Я напомню еще некоторые пророческие черты, которые были пророческими, правда, скорей в период нашего непосредственного социализма, но в этом смысле исторически они сохраняют все свое значение.
«Мы требуем заведения общественных фабрик, управлять которыми должны лица, выбранные от общества, обязанные по истечении известного срока давать ему отчет, требуем заведения общественных лавок, в которых продавались бы товары по той цене, которой они действительно стоят, а не по той, которую заблагорассудится назначить торговцу для своего скорейшего обогащения».
А вот вам черты, которые до сих пор сохранили значение:
«Мы требуем полного освобождения женщины, дарования ей всех тех политических и гражданских прав, какими будут пользоваться мужчины».
«Имущества всех церквей должны быть отобраны в пользу государства и употреблены на уплату долга внутреннего и внешнего».
Тут они немножко отступают от социализма, поскольку они говорят об уплате долгов, но этот долг они хотят уплатить монастырским и церковным имуществами, и это антицерковное настроение тоже очень характерно.
Как вы видите, этот первый памятник русского революционного социализма, — поскольку Чернышевский не был в области тактики революционером, а был революционером только теоретически, — этот первый памятник нашего революционного социализма содержит в себе целый ряд пророческих черт, несмотря на то, что вышел, несомненно, из мелкобуржуазных и студенческих слоев и как–будто никакой связи с пролетариатом не имеет. Многие черты будущей пролетарской революции были в нем уже налицо. С этой точки зрения, главным образом, для нас и интересно это революционное движение 60‑х и 70‑х годов. С точки зрения эмбриологии его, собственно, и стоит изучать. Для нас чрезвычайно важно проследить наши лозунги до самых последних корней. Вы видите, что эти последние корни лежали чрезвычайно глубоко, свидетельствуя, что объективная сила исторического движения дает известный результат, совершенно независимо от того, как это движение представляют себе люди. Те мелкие буржуа, которые создали литературу русской революции в 60–70‑х годах, невольно предвосхищали известные черты будущей пролетарской революции, поскольку они находились под непреодолимым давлением того стихийного объективного процесса, каким они были захвачены. Совершенно ясно, что это должно было дать и сильный толчок в сторону коммунизма. В рядах петрашевцев был один Спешнев, да и тот ничего нам не оставил, кроме той присяги насчет драки, о которой я говорил. В рядах революционеров 60‑х годов был Ткачев, который, несомненно, был первым русским марксистом. Этот первый русский марксист впоследствии являлся лидером так–называемых якобинцев, т. е. того течения, которое требовало образования строго конспиративной организации и, как результата, захвата власти, правда, осуществляемого в старых, мелкобуржуазных, бланкистских формах. Это также чрезвычайно характерно, но характерно и то, что имя Маркса начинает звучать в 60‑х годах, и что у Ткачева мы встречаем целый ряд отрывков, на которых я не буду останавливаться, чрезвычайно любопытных с этой точки зрения. Один отрывок позвольте, однако, прочесть. Это характеристика буржуазной политической экономии. Вот что говорит Ткачев о буржуазной политической экономии:
«В их учениях и теориях, как в зеркале, отражались малейшие изменения настроения духа того класса, который поил их и кормил, покупал их сочинения, давал им пенсии и лавровые венки, т. е. ордена и тепленькие места… Вопросы, по существу своему совершенно тождественные, они решают диаметрально противоположным образом, смотря по тому, какое решение требуется лавочникам и барышникам. Когда, например, зайдет речь о стачках рабочих, у экономистов появляется на губах пена; когда же, напротив, заговорят о стачках фабрикантов, губы их складываются в самую сладенькую одобрительную улыбку. Сила, содержащая их на своих плечах, есть сила живая, подвижная, растущая не по дням, а по часам. Не прошло еще и века, как она с апломбом дебютировала на театре человеческого прогресса, а уже теперь она является полной госпожой всего образованного мира. Теперь она все себе поработила, все поглотила, всему дает свой указ, везде распоряжается и повелевает. Эта сила–буржуазия, а орудие ее — капитал. Разумеется, и наука, живущая у ней на содержании, должна была разделять судьбы своей кормилицы: когда кормилица еще не успела вполне отрешиться от средневековых представлений, высвободиться от феодального гнета, когда она еще чувствовала на себе некоторое тяготение прошедшего, — тогда и наука экономистов на каждом шагу представляла пример робости, нерешительности и какой–то сдержанной осторожности. Но со времен Адама Смита, со времен даже Рикардо и Сэя, положение буржуазии изменилось, она заняла аванпосты, она пустила глубокие корни в организм народной жизни, вместе с этим и наука экономистов становилась все буржуазнее и буржуазнее, все с большей беззастенчивостью начала проповедывать свои мещанские доктрины».
Это я привожу просто как маленькую иллюстрацию того, несомненно, марксистского понимания истории, какое впервые в русской литературе представлено Ткачевым. И вот, в этой атмосфере уже в конце 60‑х годов складывается в русских революционных кружках план, который впоследствии столько осмеивался меньшевиками и который реализовался почти буква в букву 25‑го октября старого стиля 1917 г., — план назначенной революции. Этот план назначенной революции, правда, в очень наивных формах, появляется у нас впервые в нечаевских кружках 68‑го года. В настоящее время никакой грамотный человек не рассматривает Нечаева, как какого–то полоумного бандита, который устраивал какие–то совершенно сумасшедшие подпольные кружки для проведения при помощи этих кружков какой–то полуразбойничьей революции. Нечаев, — это можно считать доказанным, — был в России агентом Бакунина, и нечаевская попытка была первой попыткой бакунистской революции в России. Отрицательные черты этой первой бакунистской революции вы сейчас увидите, я их покажу. А что касается этой черты, тоже пророческой, хотя и в весьма наивных тонах, — ею стоит заняться.
Вот как распланировывали тогдашние бакунисты свою революцию:
«До мая 1869 года деятельность лучших людей должна быть сосредоточена в Питере и в Москве, а также частью и в других университетских городах. В это время должен быть подготовлен и совершён протест студентов различных учебных заведений за право сходок, и должно быть положено начало пропаганды среди голытьбы людьми этой же голытьбы, т. е. образована организация из самой голытьбы. Самая деятельность должна быть перенесена в губернские и уездные города и сосредоточена, главным образом, в среде разночинцев, семинаристов и провинциальной голытьбы. С октября общими силами провинциальных и столичных деятелей пропаганда переносится в народные массы; поэтому, по крайней мере, три четверти деятелей отправляются из столицы в провинцию, по направлению западной границы до Динабурга — путь, важный для эмиграции; поэтому подготовка провинции по этому пути имеет особое значение». Наконец, весной семидесятого года начинается массовое движение, начинается массовая революция.
Но это смешно, скажете вы. Конечно, это смешно, — смешно, как первый детский набросок назначенной революции. Но этот набросок восстания, планомерно подготовленного, появляется у нас в конце 60‑х годов из–под пера бакуниста.
Так как за Бакуниным упрочилась репутация человека, способного только на вспышкопускательство, только на взрыв бомбы, то очень любопытно внести эту поправку в обычное представление. Как–раз из бакунисте той организации вышел первый план революции, — а что это план чисто–мелкобуржуазный, это, я думаю, вы уже не раз слышали в тех отрывках, которые я прочел. Тут, конечно, коммунизмом даже Ткачева и не пахнет. Революция представляется, как революция голытьбы. Товарищи, не будем и над этим очень смеяться: у нас не звучал лозунг революции «бедноты» в 1918 г., несмотря на протесты старых марксистов, в роде т. Степанова, который посвятил этому фельетон в «Правде»? На этот фельетон никто тогда не обратит внимания. Степанов писал, что беднота и пролетариат — не одно и то же, что мы должны опираться на пролетариат и на полупролетарские элементы деревни, а вовсе не на бедноту, к которой принадлежит и «лумпены», босяки, оборванцы, являющиеся, обыкновенно, одной из опор реакции, — армия погромщиков в 1905 г. и следующих годов.
Несмотря на это, все–таки лозунг революции бедноты у нас звучал. Поэтому не будем бросать слишком много и слишком тяжелых камней в бакунинцев 60‑х годов, которые говорили о революции голытьбы. Еще более курьезно обращение к специфическим разбойникам, на которых Бакунин возлагал большие надежды. Он говорил, что разбойники — это тот элемент в народе, к которому революционеры должны в первую голову обращаться. Конечно, это устарело для эпохи 60‑х годов, — эпохи железных дорог, ибо разбойники, как профессия, существовали у нас, главным образом, до железных дорог, когда транспорт был гужевой. На железной дороге грабить было очень трудно. Так что обращение к разбойникам даже технически устарело.
Несомненно, это было по существу дела мелкобуржуазное движение, но это движение объективно наталкивалось на известный план, который впоследствии так или иначе реализовался. Вы знаете, конечно, что о выступлении 25‑го октября старого стиля Керенский знал за 3 недели. Он сам рассказал об этом в своих воспоминаниях, так что тут мы имели назначенное восстание в весьма точном смысле этого слова. Вы видите, что некоторые черты будущей революционной организации, отлившейся в партию большевиков, в сущности говоря, имеются налицо уже в 60‑х годах. Требование конспиративной организации, известная планомерность и вооруженная сила, восстание, как метод действия, — все это имелось уже тогда, и вы видите, до какой степени опять–таки были вывихнуты наши мозги, когда мы представляли себе движение того времени, как мирное пропагандистское хождение в народ. В книге Богучарского вы найдете такое изображение. И это хождение в народ характерно связываюсь с появлением книжки Лаврова «Исторические письма», мне самому приходилось говорить об этой связи. Между тем, Козьмин в своем «Ткачеве» доказал с убедительностью, что лозунг «в народ» опять–таки был брошен бакунинцами за два года до появления Лавровской книжки. И тут дело шло не от книжки, а от революционеров–практиков, от людей, которые готовили это несколько смешноватое, но пророчески–планомерное восстание.
Нужно сказать, однако, что это хождение в народ было наименее серьезной частью революции 60‑х — 70‑х годов, В. Н. Фигнер в своем «Запечатленном труде» — одном из самых замечательных документов эпохи — рассказывает:
«Я, жившая в провинции в 77–79 гг. и отлично знающая положение дел в Самарской, Саратовской, Тамбовской и Воронежской губ., могу удостоверить без всякой натяжки что тяга к хождению в народ, эта тяга в начале 70‑х годов была очень кратковременной и практически для отдельных лиц продолжалась неделями, много–много месяц, два, к концу 75‑го года остановилась и ограничилась лишь повторением попыток со стороны тех, кто счастливо ускользнул от происшедших разгромов, — я, прожившая в Петровском уезде 10 месяцев (и мои товарищи, прожившие в Вольском уезде несколько больше), утверждаю, что за все время к нам не присоединился ни один человек, хотя устроиться на местах при уже заведенных связях было чрезвычайно легко».
Вот вам авторитетное свидетельство одного из самых крупных революционеров 70‑х годов. К этому прибавляют любопытные черты последние воспоминания Дейча «За полвека». Там Дейч рассказывает курьезную историю о своем хождении в народ, и так как он не понимает сам веси курьезности того, что он рассказывает, то этим он еще усугубляет эту курьезность. Он рассказывает, что они готовились к хождению в народ, как к любительскому спектаклю, ячейки подражая внешности мужика в костюме, в манере говорить и т. д., и были в восторге, когда где–нибудь на железной дороге их принимали за настоящих мужиков. Но, приходя в такой восторг, они забывали маленькую штучку, — забывали научиться сельским работам. И вот этот великолепно загримированный мужик приезжал на место, ему давали косу; а что с ней делать? Он начинал косить так, что хозяин, в первую минуту принявший его за настоящего мужика, говорил ему: «Э, парень, этак ты бабе ногу отхватишь, или мне. Посмотри, как девчонка впереди тебя косит, так и делай». — А на другой день, разумеется, спрашивал: «А кто ты такой? Мужик по обличию, а косить не умеешь?..» Разумеется, нельзя себе представить мужика, который косить не умеет. То же было и со всеми другими сельскими работами.
Этот интеллигентский подход чрезвычайно характерен: усвоивали только наружность мужика, а что суть–то мужика заключается в его трудовой деятельности, — это немножко забывали. Таким образом, хождение в народ является как–раз наименее серьезным эпизодом всего движения 60–70‑х годов, и как ни наивны те проекты, отрывки которых я читал, они все–таки в тысячу раз серьезнее. И недаром тогдашние меньшевики так озлобленно шипели на нечаевцев, и не только шипели. Аптекман, со слов Натансона, рассказал в своих воспоминаниях (Аптекман не такой человек, который мог бы налгать, и Натансон сам человек искренний, — ему не зачем было лгать на себя), как Натансон, будучи крайне возмущен тем, что Нечаев осмелился направить к нему своих эмиссаров и тем провалить его, на допросах всыпал, что–называется, «по первое число» Нечаеву, т. е. попросту, откровенно рассказал все, что о Нечаеве и о нечаевцах знает. Любопытный эпизод тогдашней фракционной борьбы, засвидетельствованный таким авторитетным человеком, как Аптекман.
Таким образом, уже в то время большевистское и меньшевистское крыло движения разошлись между собой чрезвычайно далеко. И впоследствии это меньшевистское крыло, лучше уцелев, потому что представители большевистского крыла или были безнадежно замурованы за границей и не имели доступа в Россию, или просто погибли в крепостях на виселице, — это меньшевистское крыло воспользовавшись своей монополией, чтобы изобразить все это движение в виде мирного, чуть не экономического пропагандизма.
А на самом деле это было чисто–революционное движение но оно осталось в потенции, и перейти в действие ему не удалось.
Следующий переход к действию тесно связан с рабочим движением второй половины 80‑х годов, и поэтому позвольте мне «Народную Волю» вплести в это рабочее движение Вы увидите, что и там окажутся тоже очень интересные пророческие черты.
