Тов. М. С. Ольминский и юбилей декабристов. Исчерпывается ли «декабризм» тем, что происходило 14 декабря 1825 г.? Южные группы декабристов; «Соединенные славяне», их демократизм, их атеизм, их значение в вооруженном восстании. Пестель и национализация земли. Пестель и капитализм, П. и дворянство. Интересы какого класса представляли? Его политическая программа. Северное общество; его программа; конституция Муравьева. Его тактика; план Трубецкого. Манифестация 14 декабря и народная масса; действительный смысл 14 декабря.
Тов. Ольминский в своей статье, которую вы, вероятно, читали, так ставит дело: собираются, — говорит он, — праздновать 100-летний юбилей декабристов, собираются ставить им памятник и т. д. За что? Кто такие были декабристы? Это были, — говорит он, — помещики, которые обманом увлекли солдат на Сенатскую площадь и постыдно бросили их, когда царь начал этих солдат расстреливать. Это были представители чисто–помещичьих интересов, которые заботились только о помещичьей выгоде. В доказательство он приводит одну, как вы сейчас увидите, довольно загадочную, цитату из «Русской Правды» Пестеля. И вот, — задает вопрос т. Ольминский, — что же мы будем праздновать в декабре 1925 года: 20-летие нашей первой пролетарской революции или же столетие обмана помещиками солдат?
Что касается празднования того или другого юбилея, то я тут, если хотите, согласен с т. Ольминским, что вообще нам юбилеев праздновать не следует. Юбилей это есть буржуазный обычай, состоит он в том, что подгоняют те или другие торжества к известным срокам, прежде всего, срокам человеческой жизни, индивидуальной жизни. Поэтому юбилей есть вещь чрезвычайно индивидуалистическая; в этом смысле я протестовал и тогда, когда справляли мой юбилей, кажется, 2 или 3 года назад. Но во всяком случае, уж раз эту буржуазную игру в юбилеи люди начали, так нужно правила игры соблюдать. Юбилей — это что такое? Есть 100-летний юбилей, есть полувековый юбилей, есть четвертьвековый юбилей. И мы праздновали недавно 25-летний юбилей со дня основания нашей партии, праздновали 50-летие тов. Ленина. 20 лет не есть юбилейный срок. Конечно, в последнее время стали справлять даже 5-летние юбилеи, но к этому все относятся несколько скептически и иронически, так что с точки зрения юбилейной тов. Ольминский более прав, нежели он вообще думает. Мы должны вспоминать нашу первую пролетарскую революцию каждый декабрь, независимо от того, 20‑й это декабрь, 18‑й или 23‑й, — каждый раз не мешает ее вспоминать, посвящать ей статьи, говорить о ней, устраивать по этому поводу вечера воспоминаний и т. д. Все это будет очень хорошо. По поводу декабристов никто не предлагает их вспоминать каждый декабрь, но отметить их 100-летнюю годовщину все–таки следует. Почему следует, — это я скажу в заключение, а пока должен сказать, что декабристы, вопреки мнению т. Ольминского, отнюдь не все были помещиками, обманно увлекшими солдат на Сенатскую площадь, а были в своей известной части, в той части, которая на Сенатской площади почти не была представлена, но в стране была представлена довольно хорошо, настоящими революционерами, и на одном, по крайней мере, своем крыле революционерами–демократами. Они не были только одним: они не были социалистами и не были революционерами–пролетариями. Это совершенно верно, но никакого пролетариата в России вообще в то время не было и не могло быть, поскольку существовало крепостное право, и совершенно ясно, что требовать от декабристов, чтобы они, кроме того, были еще и пролетарской партией, — это все равно совершенно, что требовать, чтобы яблоки на яблонях поспевали в мае, когда яблоки поспевают только к августу или сентябрю. В этом декабристы неповинны, а во всем прочем они, как увидите, дошли до той крайней грани революционности, которая возможна для непролетарских классов, которая возможна для буржуазии крупной и мелкой; аграрная же программа декабристов, как вы увидите и как я говорил в прошлый раз, является стержнем, проходящим через всю историю нашего революционного движения, вплоть до 1917 г., когда был опубликован декрет Совета Народных Комиссаров о земле; мы все идем от аграрной программы Пестеля, как я постараюсь сегодня показать. Правда, это зародыш, но с чего–нибудь все зачинается, и нам любопытно проследить нашу собственную революцию до этих первых ее заледеней.
Прежде всего, не только декабристское выступление не исчерпывается тем, что происходило на Сенатской площади в Петербурге 14‑го декабря 1825 года, но самое серьезное происходило не там. Если к Петербургу были прикованы все взоры, и до сих пор остаются прикованными взгляды историков, то это потому, что в Петербурге решалась судьба всего движения, она решалась там несомненно, но ведь, тов. Ольминский подходит с субъективной стороны, с той точки зрения, что декабристы это были помещики, обманувшие солдат. Подходя с субъективной стороны, приходится расценивать декабристов по этой субъективной линии, значит, по яркости их программ и по решительности их выступления. И вот самые яркие программы и самые решительные выступления мы встречаем не в Петербурге, а далеко от Петербурга, на территории нынешней Киевской, Волынской, Подольской губерний, где были сосредоточены тогда главные силы русской армии, — там мы встречаем самую левую декабристскую организацию, так–называемое «Общество соединенных славян». Это «Общество соединенных славян» состояло из совершенных голышей, из бедных, нищих армейских офицеров, по преимуществу артиллерийских офицеров, которые и тогда были наиболее интеллигентной частью офицерства, и программа их не имела, конечно, ничего общего с интересами помещиков, как таковых.
Самое название «соединенных славян» показывает, что эти люди собирались производить революцию не в национально–русском, а в обще–славянском масштабе. Вам приходилось слыхать о славянофилах, о легальном помещичьем литературном течении 40‑х, 50‑х годов XIX века, и полезно вспоминать, что как у наших легальных народников 90‑х годов, с которыми боролись Плеханов и Ленин, были революционные предшественники, в лице народников 70‑х годов, так и у легальных славянофилов были революционные предшественники в лице этого «Общества соединенных славян». «Общество соединенных славян» ставило своею задачей объединить в одну федеративную республику все славянские племена и образовать громадное свободное славянское государство, которое упиралось бы одним углом в Адриатическое море, другим — в Балтийское, третьим — в Белое и четвертым — в Черное море. Вот какие громадные размеры проектировали они для этой федерации. Это была, так–сказать, теоретическая часть их программы. Для осуществления этой теоретической программы, как вы догадываетесь, им не удалось сделать ни шагу, потому что первое, что нужно было сделать для образования такой славянской организации, это овладеть государственной властью хотя бы в России, а так как декабристам этого не удалось сделать, то тем самым рушился весь план. В более практическом отношении эти «соединенные славяне» любопытны тем, что только у них одних, поскольку я знаю, мы встречаем в словоупотреблении термин «демократия». Другие говорили о республике, о народоправстве, о чем угодно, даже у Пестеля я не помню термина «демократия», а у «соединенных славян» он есть: они — демократы. Другая любопытная черта в области мировоззрения, — они были очень свободными мыслителями, доходившими в лице некоторых до атеизма, последовательного и решительного. Буржуазная литература, конечно, находит этому индивидуалистическое объяснение, в том, что основатель общества «соединенных славян» Борисов долго стоял со своей батареей в имении одного польского помещика, где была богатая французская библиотека, и там перечитал всех французских атеистов и материалистов XVIII века. Как вы догадываетесь, нам гораздо интереснее это соединение, — соединение демократизма и атеизма, — нежели тот случайный факт, что Борисов имел случай прочесть Дидро, Гельвеция, Гольбаха и других.
Как–раз эти «соединенные славяне» и являются инициаторами, зачинщиками единственного решительного выступления, связанного с заговорами декабристов, именно восстания Черниговского полка в конце декабря 1825 года. Вопреки распространенному мнению о том, что центр военных действий декабристов был в Петербурге, как вы сейчас увидите, на самом деле, единственным настоящим вооруженным восстанием, и притом восстанием, окруженным ореолом трагического величия, где люди шли прямо на гибель, эпизодом, оправдывающим известную характеристику Плеханова, что декабристы были людьми, решившимися пожертвовать собой, чтобы показать дорогу грядущим поколениям, — единственным эпизодом такого рода и является восстание Черниговского полка. Во–первых, это было вооруженное восстание. Люди шли с заряженными ружьями для того, чтобы стрелять, для того, чтобы драться. Во–вторых, это рыло восстание без всяких шансов на успех, потому что поднимался один полк против целой армии, и не было никаких разумных, как говорится на обывательском жаргоне, оснований ожидать, что армия примкнет к нему. Армия и не примкнула к нему, и кавалерия генерала Гейсмара без большого труда подавила это восстание, прежде всего потому, что у Гейсмара были пушки, а у черниговцев пушек не было. И недаром целый ряд выступавших в этом восстании офицеров — Кузьмин, Ипполит Муравьев–Апостол покончили с собой тут же на поле битвы. Это был действительно самый трагический момент декабристского восстания, и этот трагический момент был подготовлен, был возможен только благодаря «соединенным славянами. Связи с солдатами имели только они, пропаганду среди солдат; вели только они, правда, при содействии солдат прежнего Семеновского полка, раскассированного после восстания 1820 года; но так или иначе они были той связью, т. е., выражаясь по–теперешнему, аппаратом, который связывал вождей Южного общества с солдатской массой, и без них, как это констатируют и ближайшие к «славянам» участники Южного общества, без них само выступление было бы невозможно.
Таким образом, крайняя левая группа Декабристов, демократическая и атеистическая группа, в которой чрезвычайно трудно найти какие–нибудь помещичьи интересы, эта крайняя левая группа как–раз была самой серьезной группой в том смысле, что она единственная устроила настоящее вооруженное восстание, и, конечно, эта группа характеристикой т. Ольминского не покрывается. Но пойдем дальше. «Соединенные славяне» мало известны. Чрезвычайно характерно, что буржуазно–либеральные историки декабристов их почти замалчивали. Вот почему стоит справлять этот 100-летний юбилей. Потому что это даст повод кстати издать книжку об этих «соединенных славянах». В программу издания Центроархива, посвященного 100-летнему юбилею, как–раз книжка о «соединенных славянах» и входит.
Но если мы пойдем к географически ближайшему от (соединенных славян» обществу декабристов, то мы тут встретим Южное общество, во главе с Пестелем. Что это такое? У Пестеля из его «Русской Правды» тов. Ольминский взял свою цитату о том, что крепостное право должно быть ликвидировано с соблюдением интересов помещиков, так, чтобы помещики не лишились своих доходов, как говорится в этом отрывке. Этим он иллюстрирует свою мысль, что интересы, вдохновлявшие декабристов, были узко–классовыми, помещичьими интересами. Прошлый раз я объяснил уже, какую роль играло помещичье хозяйство и его положение в начале XIX века в общественных движениях эпоха Александра I, так что я не буду отрицать, что тут в основе лежали помещичьи интересы, несомненно. Но опять–таки сводить Пестеля к человеку, который хлопотал только о «том чтобы освободить крестьян повыгоднее для помещиков, и для этого устраивал революцию, не приходится. Прежде всего, цитата эта стоит в резком контрасте со всем смыслом и духом того документа, откуда она взята, «Русской Правды», — цитата подлинная, дабы вы не подумали чего дурного. Какая основная мысль социальной и экономической программы Пестеля, изложенной в «Русской Правде»? Эта мысль ближе всего может быть охарактеризована как национализация земли. Пестель был одним из немногих декабристов, которые понимали, что переворот может быть только тогда прочен, когда в нем будет заинтересована широкая народная масса, когда в нем будет заинтересовано крестьянство, и он предполагал заинтересовать крестьян таким образом. Все земли государства в момент революции, или тотчас после этого, собирались в один общий фонд; этот фонд затем делился на две части пополам, и половина его шла в раздел между населением, но не в собственность, а только в пользование. Из этой половины каждый получал свой надел. Если вы вспомните, что к 1825 году (это я упоминал прошлый раз) крестьянские наделы составляли только 1/3 всей площади пахотной земли (в XVIII веке они составляли 1/2, но вы помните, что помещики оттягали значительное количество земли у крестьян), то вы догадаетесь, что проект Пестеля заключал в себе крупную прирезку земли крестьянам. Эта половина земли поступала в распоряжение волостей, и волости распределяли ее между населением, так что каждый гражданин России, говорил Пестель, будет обладателем земли, и не будет ни одного человека в России, который не владел бы землей. Эта земля должна была служить, по мнению Пестеля, для произведения необходимого, т. е., другими словами, с этой земли получался необходимый продукт. Другая половина земли, оставшаяся в распоряжении государства, должна была служить для произведения «изобилия», т. е., другими словами, с этой второй половины должен был получаться прибавочный продукт; для того, чтобы интенсифицировать получение этого прибавочного продукта, эти земли казна могла сдавать г. аренду крупными участками и даже продавать в частные руки. Программа Пестеля не исключала, таким образом, образования в России буржуазного землевладения, при чем только оставался неясным вопрос: откуда же будут наши буржуазные землевладельцы доставать рабочие руки, поскольку все крестьяне будут наделены землей, притом в количестве, увеличенном по сравнению с тем, что у них было раньше? Что тогда может побудить этих крестьян работать на землях этих частных землевладельцев, в этих буржуазных имениях? Этот вопрос, — характерно для Пестеля, — оставался невыясненным, характерно потому, что как вы знаете, или, как узнаете потом, он оставался невыясненным и для всего народнического движения. В конце–концов, Пестель и его последователи должны были бы притти к положению о социализации земли, т. е. всей земли, а не только этой половины; деля национализированную фактически землю на две части, на землю волостную и на землю государственную, Пестель ясно шел навстречу тем капиталистическим тенденциям русского землевладения начала XIX века, о которых я вам говорил в прошлый раз.
Это был компромисс. Пестель не был отвлеченным теоретиком, как «соединенные славяне» с их планом славянской федерации между четырех морей. Пестель был практик. Пестель был отдаленным предшественником величайшего практика–революционера наших дней; будучи практиком, он приспособлялся, как и наш великий революционер, к известным условиям. И у нас сначала были отрезки, потом муниципализация, и затем постепенно пришли к декрету о земле 1917 года.
Так и Пестель, приспособляясь к тогдашним условиям, выдвинул эту программу деления земли на две части, не проводя национализации до конца. Но само собой разумеется, что даже эта полунационализация предполагала ликвидацию помещиков, как класса. Иначе и представить себе нельзя. Если вы возьмете главу Пестеля о дворянстве (она имеется в «Хрестоматии» Коваленского, то увидите, что Пестель чрезвычайно логически приходит к мысли о необходимости ликвидировать все сословия вообще, и дворянство в частности. А в том отрывке, который цитирует т. Ольминский, говорится о дворянских грамотных собраниях — явная неувязка, которая, к сожалению, до сих пор объяснена еще не была, но ее довольно легко поймет всякий, кто видел подлинник «Русской Правды».
Эта самая «Русская Правда» Пестеля, этот проект, есть недоконченный черновик, — черновик, обрывающийся на полуслове, черновик, где написана одна строчка — вымарана, сверху другая строчка — вымарана, написана третья строчка — вымарана, сбоку написана четвертая строчка. Таким образом, мы имеем, по крайней мере, три, а местами и четыре редакции. Какой из этих четырех редакций принадлежит этот отрывок? К сожалению, несколько суматошное время, в которое мы живем, помешало мне вчера пойти в архив навести справку относительно этой выдержки, как она стоит с этой стороны. И это первый вопрос, с которым приходится подходить к Пестелю: к какой редакции его документа относится та или другая цитата, ибо редакций таких несколько, и когда мы их восстановим, тогда, вероятно, внутренняя связь получится. Но пока приходится констатировать наличие только двух фактов: с одной стороны, национализация, хотя и половинчатая, допускающая буржуазное землевладение, а с другой стороны, охрана интересов помещика. Соединить эти две вещи логически нельзя. И мы знаем из одного наброска Пестеля, не вошедшего в «Русскую Правду», что Пестель предполагал, первый в России, конфискацию латифундий. Он предполагал, правда, только крупнейшие имения, размерами более 5000 десятин, отчудить в пользу государства безвозмездно, т. е. конфисковать; за земли меньше этих размеров владельцы получали известное денежное вознаграждение. Это опять–таки противоречит той цитате, которую указал тов. Ольминский, и которая предполагает помещиков сохранившимися. Цитата, таким образом, сама по себе еще не доказывает, что нужно, то–есть, что Пестель был представителем помещичьих интересов. Представителем помещичьих интересов он не был, но то обстоятельство, что он сам был безземельный, это, конечно, для вас, как для хороших марксистов, не служит аргументом. Такими аргументами оперирует Рожков. Как вы знаете, он делит всех декабристов по размерам их земельных владений на известные группы. Деление в высокой степени странное, потому что то или другое положение человека в движении не определяется его личным достоянием. Иначе мы не поймем, как такой человек, как Энгельс, который был богатым человеком, был фабрикантом, в то же самое время был одним из основоположников революционного движения, рабочего движения в Европе. Очевидно, этот подход не годится. Я потому его отмечаю, что в литературе вы можете встретить указания, что Пестель был безземельный дворянин, и из этого делаются выводы, но дело не в этом, а в том, что он отражал интересы какого–то другого класса, не дворянства. И тут мы встречаем парадоксальный факт, который я уже отмечал в печати. Кто читал мою статью в «Молодой Гвардии», тот помнит, что этот бывший кавалергардский офицер, блестящий полковник, адъютант главнокомандующего Витгенштейна, был, несомненно, первым у нас выразителем в политике интересов мелкой буржуазии. Это — парадоксальный факт. Программа Пестеля отчетливо мелкобуржуазная, конечно, она не пролетарская, — об этом смешно и говорить, — но это отчетливо мелкобуржуазная программа. И тут отчетливо ясны, как я показывал в своей статье, самые разнообразные, самые любопытные грани этой программы с этой точки зрения. Во–первых, свирепая, можно сказать, ненависть Пестеля к капиталу, «аристокрации богатств» (декабристы, так как они думали про себя и говорили между собой больше по–французски, произносили «аристокраси», «демокраси», и т. д.). Аристокрация богатств для Пестеля — главный жупел, она гораздо хуже феодальной аристокрации в его глазах, и он воюет с ней с первых же страниц своей «Русской Правды». Главное для него, — чтобы не допустить этой «аристокрации богатств», чтобы установить в России совершенное равенство. В этом отношении Пестель типичный якобинец, в этом стремлении к равенству. Его раздел земли, половины земли волостной, на совершенно равные участки, — это как–раз и есть типично якобинская черта. Во всех якобинских программах, — вы знаете их, потому что изучали историю французской революции, — во всех якобинских программах восходит эта черта раздела имуществ поровну, и это вошло через гражданский кодекс в законодательство современной Франции. Нет наследственного права, менее благоприятствующего накоплению больших богатств, чем французское наследственное право, чем Code Civil. Это одна сторона, чисто–мелкобуржуазная сторона программы Пестеля. Затем еще любопытно, что этот полковник, бывший кавалергард, адъютант главнокомандующего, очень заботится о мещанах, о такого рода группе населения, на которую тогда никто не обращал внимания в России, и которая была совершенно на заднем плане. Он очень заботится о мещанах, он очень заботится о весьма немногочисленных в тогдашней России мелких свободных землевладельцах — однодворцах. Он заботливо оговаривает, что их земли ни в коем случае не национализируются. Лишнее доказательство, в скобках сказать, что остальные земли предполагалось национализировать. И, наконец, чтобы охарактеризовать эту его черту не только с фронта, но и с тыла, он был несомненным, хотя и не ярым, антисемитом. Он предполагал собрать всех евреев в России, дать им некоторую вооруженную силу и отправить их завоевывать Палестину, чтобы освободить от них Россию.
С какой стороны ни подойти, это — типичный мелкий буржуа, первый мелкий буржуа, который выступает перед нами в политике. Как видите, и этот ближайший сосед «соединенных славян», практически, вероятно, не менее революционный, чем они (истории не пришлось этого проверить, потому что Пестель был арестован раньше своего выступления и не сумел показать, что он сделал бы, если бы был на свободе), — этот человек тоже был довольно далек от классовых помещичьих интересов. У него классовая подкладка была, но совсем другого класса, не помещичьего. Сообразно с этим и в своей политической программе, и в своей тактике Пестель был большим радикалом. В своей политической программе он был последователем французского республиканца Детю–де–Траси, одного из деятелей революции 1789 г. (при Робеспьере он попал в тюрьму), эмигрировавшего при Наполеоне I в Америку и там написавшего книгу «Комментарий на «Дух законов» Монтескье», где он особенно яростно выступает против единоличной власти, какой бы то ни было. Для Детю–де–Траси власть только тогда совместима со свободой населения, когда это — власть коллективная, коллегиальная. Отсюда и во главе государства, по Детю–де–Траси, должна стать директория в несколько человек, а не один человек. Совершенно так же смотрит и Пестель. В просторечии эти его высшие учреждения, все эти «державные веча», «державные думы», «верховные думы» и т. д., — их масса, запомнить их нет возможности, и нужно просто составить таблицу и зазубрить, у меня на это не хватило терпения, по я утешал себя тем, что сами декабристы не употребили этих нелепых терминов, изобретенных под влиянием тогдашнего национализма после 1812 года, — просто и означают «директорию», и в их переписке и показаниях это именно слово и стоит. Во главе должна стоять директория, а с нею народное собрание, выбранное, конечно, демократически. У Пестеля никаким избирательным цензом и не пахнет, и вся эта машина построена чисто республикански–демократическим путем.
Значит, в политической области Пестель был весьма последовательным республиканцем–демократом, который предоставлял политические права всему населению без изъятия. Это, как увидите, приходится подчеркивать потому, что другие декабристы отнюдь не были демократами. И, наконец, тактика Пестеля, — тактика, которую мы можем оценить только в его проектах, потому что Пестелю не пришлось выступить самому, — эта тактика была чисто–революционной, это была тактика вооруженного восстания. Пестель надеялся увлечь за собой весь тот корпус, к которому он принадлежал, арестовать с этим корпусом Александра I, пойти на Москву, поднять восстание в петербургской гвардии и во флоте, и, таким образом, вооруженной рукой совершить переворот. При чем чрезвычайно любопытная черта, которую мы потом встретим, которая тоже стержнем проходит через все революционное движение: необходимым условием победы революции Пестель считал истребление всей династии Романовых. Это был чрезвычайно последовательный цареубийца, если можно так выразиться, который находил, что недостаточно будет, если уничтожить одного Александра I, а необходимо истребить всех. Таким образом, та Немезида, которая постигла Романовых на Урале летом 1918 г., она появилась впервые на горизонте в проектах этого блестящего кавалергарда и адъютанта русского главнокомандующего, выражавшего собою интересы русской мелкой буржуазии. Бывают, товарищи, всякого рода случаи в диалектическом историческом процессе. Южному обществу не пришлось выступить, повторяю. Единственное восстание, которое было устроено «соединенными славянами», правда, возглавлялось одним из ближайших товарищей Пестеля, С. И. Муравьевым–Апостолом. Это был один из немногих декабристов–пропагандистов; он вел пропаганду среди солдат, но этим все дело и ограничилось. Сам Пестель был арестован, благодаря провокации, раньше выступления, раньше, чем даже в Петербурге произошло 14‑е декабря, и об этом Южном обществе можно судить только по его проектам. Теперь придется обратиться к крайней правой группе декабристов, к Северному обществу.
* * *
Итак, мы с вами разобрали две группы — так–называемых «соединенных славян» и Южное общество, возглавляемое Пестелем. Несмотря на то, что состав Южного общества был весьма аристократический, — сюда входили князь Волконский, Муравьев–Апостол, представитель одной из самых видных дворянских фамилий на Украине, — тем не менее, это Южное общество, так же, как и состоявшее из офицеров–голышей общество «соединенных славян», одинаково были двумя мелкобуржуазными группировками. Одна была левая, радикальная и туманная по своей идеологии, другая — более четкая и определенная, но более правая, с явным компромиссом в сторону «аристокрации богатств», как ее ни ненавидел глава этой группы. Правые и левые эсеры,
— так их можно, товарищи, характеризовать. Правые эсеры — это группа Пестеля, левые эсеры — это группа «соединенных славян». Вы скажете, что несправедливо сравнивать «соединенных славян» с эсерами. Да, конечно, теперешние эсеры есть нечто весьма гнусное, но нельзя же теперешних эсеров, — продукт, действительно, величайшего в природе длительного вырождения,
— рассматривать как нечто характерное для всего движения. Когда подойдет 50-летний юбилей 1‑го марта, мы, вероятно, как–нибудь вспомним народовольцев. Не может быть, чтобы мы прошли мимо этой даты совершенно.
Мы не можем пройти и мимо столетия декабристов уже хотя бы потому, что, ведь, наши ближайшие противники, буржуазные историки, недаром выпячивали на первый план третью группу, к рассказу о которой я теперь перехожу, так–называемое Северное общество, которое действительно, как вы теперь увидите, было типичной буржуазно–помещичьей группировкой. Это не подлежит никакому сомнению.
Эта третья группа выразила свою идеологию в конституции, найденной в бумагах князя Трубецкого и составленной Н. Муравьевым. В этой конституции прежде всего мы встречаем избирательный ценз. Я беру текст не хрестоматии Коваленского, а текст подлинный, который будет скоро опубликован. Чтобы быть гражданином, необходимо следующее: лета не менее 21 года возраста, местопребывание, известное постоянное жительство (ценз оседлости), здравый ум, личная и по имению независимость (весь пролетариат исключается из состава граждан!), исправность платежа общественных повинностей; непорочность перед лицом закона; собственность личная на свое имя, а именно: 1) недвижимое на 500 рублей серебром и 2) движимое — вещей или капитала на 1000 рублей серебром.
Совершенно определенно подчеркивается, что всякий природный житель государства Российского, который не был гражданином (значит, можно быть жителем и не быть гражданином!), но достиг трудами своими до того, что составил себе требуемое состояние, если в других отношениях отвечает вышеозначенным условиям, поступает немедленно в граждане. Французская конституция 1791 года, вероятно, вам известна: «pays legal» — «легальная страна», цензовые граждане, имеющие не менее, чем на 500 рублей в земле или на 1000 рублей в движимом капитале, то–есть, попросту говоря, не ниже хорошего кулака. Они составляют корпус граждан Российской республики, или империи, потому что тут два варианта: по одному — республика, по другому — монархия. Все остальные — это жители, не граждане.
Этого мало. Если мы перейдем к тем главам этой конституции, которые характеризуют самую организацию управления, то мы найдем еще более выразительные вещи.
«В каждом уезде граждане (мы уже привыкли к тому, что это — не все жители), имеющие движимую собственность такую–то и недвижимую такую–то, избирают тысяцкого на один год». Во главе уезда, значит, стоит тысяцкий. Кто такой этот тысяцкий? Чтобы быть тысяцким, надо иметь: по крайней мере, 21 год от рождения, непорочное поведение и недвижимого имения в собственном своем впадении ценой не менее 30000 рублей серебром, или движимого не менее 60000 рублей.
Это ценз настолько высокий, что в подлинном тексте тут стоит примечание, сделанное кем–то из декабристов, читавших этот проект: «Почти все общественные владения будут без тысяцких». Не было даже у них самих надежды, что они на каждый уезд найдут человека, имеющего на 30000 серебром земли, или на 60 тысяч движимого имущества. Ценз был явно, до смешного высок. Вы догадываетесь, что этот тысяцкий в девятнадцати случая: из двадцати был, конечно, помещик, и так как это был помещик, то к выборам нельзя было никоим образом допустить его бывших крепостных крестьян.
Тут сказано: «Те, которые пользуются землями в общественном владении, не суть владельцы» и, следовательно, не принадлежат к числу избирателей, а так как у крестьян земля в общественном владении, как вы знаете, то, значит, крестьяне не есть граждане, не суть владельцы земли, и потому в выборах они не участвуют. Это — великолепнейшее место.
Совершенно естественно, что, проектируя освобождение крестьян, конституция говорит: «Земли помещиков остаются за ними», «дома поселян с огородами оных признаются их собственностью со всеми земледельческими орудиями и скотом, им принадлежащим». Освобождение с одной усадьбой и огородом без земли. Это уже показалось настолько неудачным самим товарищам Н. Муравьева и Трубецкого, что потом добавили две десятины на двор, то–есть кошачий надел, с вашего позволения. Две десятины не на душу, а на двор. Надел совершенно недостаточный. Эго совершенно четкая помещичья программа, которая собиралась оставить Россию в распоряжении помещика.
Этим характеризуется питерская группа. В ней были два извода: один монархистский извод, другой — республиканский. Вождем республиканцев Северного общества был Рылеев.
Этой программой характеризуется и тактика декабристов. Южные декабристы, как в лице «соединенных славян», так и Южного общества, были одновременно и демократами, и революционерами, выдвинули теорию вооруженного восстания и осуществили ее на практике восстанием Черниговского полка. Северные — восстания вовсе не имели в виду. Вот, если хотите, почему нужно справлять не 14‑е декабря, а 28‑е — день восстания Черниговского полка. Об этом можно поднять вопрос впоследствии, чтобы день изменить. 14‑го декабря, как рассказывает Трубецкой в своих записках, — а записки мы имеем возможность проверить подлинными его показаниями, данными в первый день после ареста, — 14‑го декабря никакого восстания не предполагалось.
Что, собственно, предполагал делать Трубецкой и его товарищи 14‑го декабря? Оки предполагали, заметив в солдатах известную наклонность не присягать Николаю Павловичу и остаться верными данной ими уже присяге Константину Павловичу, об отречении которого никто не знал, собрать известное количество неприсягнувших полков, вывести их на площадь или в какое–нибудь другое место и, так–сказать, с ружьем у ноги ждать, как на это будет реагировать, с одной стороны, правительство, а с другой стороны — общество. Расчет Трубецкого, как он рассказал подробно, был таков: увидев солдат вооруженных и держащихся дружно, правительство, по всей вероятности, пойдет на уступки и согласится удовлетворить минимальные требования северных декабристов, заключавшиеся в том, чтобы созвать в Петербурге собрание от всех губернии по сословиям: двое дворян, двое купцов и двое не крепостных, а казенных крестьян. Это собрание по сословиям должно было явиться учредительным собранием. Оно должно было выработать конституцию, на основе которой должна была впоследствии управляться Россия. Крепостные крестьяне из этого, конечно, исключались, — об этом не приходится и говорить: у них земля в общественном владении, они не собственники и пр.
Так вот Трубецкой говорит, что они готовы были пойти на какие угодно уступки, за исключением собрания выборных по сословиям. Это была их программа–минимум, на которой они стояли. С другой стороны — рассказывал Трубецкой, — увидевши, что собранные солдаты не производят никакого беспорядка (это непроизведение беспорядка было одним из кардинальных условий для Трубецкого и его общества), те люди, которые сочувствуют конституции, начнут понемногу приставать к ним.
Таким образом, с одной стороны, правительство, увидя эту вооруженную массу и не решаясь в нее стрелять, пойдет на уступки, а с другой стороны, и общество, увидев, что солдаты действуют благонамеренно, слушаются своего начальства, не грабят, не бесчинствуют, а смирно дожидаются собрания по сословиям, где будут преобладать помещики и буржуа, тоже проникнется сочувствием к этому движению и пристанет к нему. Вот какая картина рисовалась Трубецкому. Самым опасным при этом, с точки зрения Трубецкого, было бы, если бы началась пальба. Пальба — это кошмар Трубецкого. Вокруг этой пальбы вертятся все его опасения перед этим днем, и он тщательно выпытывает, будут палить или нет, и его совещание с его ближайшими помощниками, с другими офицерами, накануне 14‑го декабря, кончается фразой: «Что, господа, ведь, пехота–то стрелять не будет, а артиллерия–то палить будет». «И, — добавляет Трубецкой в своем показании, — с этой минуты я решил не принимать никакого участия в движении.» И он исполнил данное самому себе слово, потому что утром того дня, когда происходила демонстрация (так приходится ее назвать) на Сенатской площади, он на эту Сенатскую площадь не ходил. Хотя он был во главе северного заговора и накануне был избран диктатором, он ходил по своим знакомым и читал манифест о восшествии на престол Николая Павловича. Он сам рассказывал, что ходил к такому–то и читал манифест, затем ходил к такому–то и читал манифест.
Эта картина диктатора, читающего манифест Николая в то время, как на Сенатской площади происходит трагедия, конечно, любопытна. Праздновать столетие Трубецкого было бы конечно, в высокой степени странно, но, тем не менее, даже и столетие 14‑го декабря, несмотря на эту обстановку, вспоминать приходится. Совершенно ясно, что руководители движения не были революционерами. Они революции не желали. Они до такой степени болезненно боялись пальбы, что хотя они имели возможность дважды получить в свое распоряжение пушки, они воздержались от этого. К Рылееву приходили артиллерийские офицеры, которые говорили: хотите, дадим вам орудия, мы имеем возможность. Но их спросили: а солдаты ваши будут с вами или нет? Они сказали: нет. Тогда они от орудий отказались. Для демонстрации нужно было, чтобы выходила артиллерия в полном составе, с запряженными орудиями, с солдатами на–передках и т. д. Это производило бы эффект. Но пушки сами по себе — это технические орудия, из чего стреляют, а пальбы боялись больше всего на свете, и поэтому не нужно было этих пушек, от них воздержались. Поручик Панов со своей частью шел мимо пушек и мог их захватить, но он этого не сделал, так как пушки не входили в программу декабристов. Это была программа демонстрации, оказания давления на правительство, чтобы оно созвало это знаменитое собрание по сословиям, — больше ничего не требовалось.
Таким образом, они, вожди заговора, конечно, не были революционерами, и, как вы знаете, они и если себя не как революционеры. Трубецкой, как только его арестовали, рассказал буквально целый том, часть которого я сюда принес, и на основании этого тома следователи Николая I составили основной список участников заговора. Трубецкой пускался в такие подробности, что, позабыв точно имя не заговорщика даже, а какого–то автора одного пасквильного стихотворения, в следующем показании себя поправляет: «извините, я не сказал имени; это был такой–то», — До такой степени далеко заходил Трубецкой в своей «искренности», желании ничего не скрывать.
Гораздо более грустное впечатление производят аналогичные показания Рылеева, который с первого же допроса выдал Пестеля. Он не знал, что Пестель уже арестован.
Пестель был арестован 13‑го, а Рылеева допрашивали 16‑го, и в три дня, при отсутствии телеграфа, даже правительство не могло знать об этом. Рылеев о кем рассказал: есть вот на юге такой полковник Пестель, он организует заговор и т. д.
Грустно становится от таких показаний, но, тем не менее, даже 14‑е декабря вспоминать все–таки стоит, ибо если вожди движения вели себя в то время ультрапозорно, — этого не приходится скрывать, — если они не были революционерами, то помимо их, без них в Петербурге, несомненно, в этот день началась революция. Это мы знаем из столь мало подозрительного источника, как Николай Павлович и его записки. Николай Павлович, объясняя, почему он пустил в ход картечь, прямо говорит: «Так как день клонился к вечеру, и явилось опасение, что волнение передастся собравшейся черни (в глазах Николая народ был чернью) и произойдет смятение (я приблизительно передаю его слова), то нужны были решительные меры».
И сам Николай надеялся долгие часы, что эта демонстрация декабристов рассосется мирно. Палить долго не хотел и он, потому что он опасался, что это будет сигналом к военным действиям, и черт знает, чем бы эти военные действия окончились, и он начал палить лишь после того, как в него самого, Николая, начали палить поленьями рабочие строившегося тогда Исаакиевского собора. Когда он подвергся этой поденной бомбардировке, тогда он понял, что уже начали выступать народные массы.
Я в «четырехтомнике» привожу другую цитату из записок другого высокопоставленного лица, принца Евгения Вюртембергского, который чрезвычайно живо описывал эту толпу, от которой чернели все улицы, выходившие на Сенатскую площадь, и которая густела с каждой минутой. Эта толпа принимала самое деятельное участие в военных действиях. Не только Николая бомбардировали поленьями, но поленьями и камнями, в сущности, прогнаны были конногвардейцы, которые шли в атаку на декабристов, потому что солдаты под впечатлением наставлений своих офицеров стреляли преимущественно в воздух.
Народ качал принимать участие в восстании. Покойный К. А. Тимирязев рассказывал очень любопытную подробность, иллюстрирующую эту сторону дела. Дворовые его отца ему рассказывали о 14‑го декабря лет через двадцать лет события, и, говорил К. А., нужно было видеть, с каким огромным сочувствием эти крепостные люди рассказывали об этом, будто бы, дворянском восстании. Видно было, что масса глубоко была заинтересована. Масса не знала, кто такой был Трубецкой, масса не имела понятия о вождях заговора, об их политике. Масса видела только одно, что против проклятого самодержавия, что против проклятого крепостного права началось, наконец, восстание, что вышли вооруженные люди. Они не знали, что эти люди вышли с заранее обдуманным намерением ружья в ход не пускать. Этого масса не понимала, но она сидела, что движение против царизма началось, и несомненно, что если бы питерские декабристы имели намерение вызвать в Петербурге народный бунт, они могли бы великолепнейшим образом его вызвать, — это совершенно ясно. Питер мог бы 14‑го декабря стать ареной настоящего народного восстания, восстания в духе декабря 1905 года. Но они этого не хотели. Несомненно, это не входило в их план. Они стояли с ружьем у ноги, и колебавшиеся вожди думали, палить или нет, до тех пор, пока Николай не разрешил свои колебания в сторону пальбы, и когда пушки начали налить, то произошло то, чего опасался Трубецкой, потому что и стрельба и вооруженное восстание не входили в план этих северных декабристов.
Как видите, характеристика тов. Ольминского целиком и полностью приложима только к одной группе декабристов, к их правому крылу. Но и об этом правом крыле было бы несправедливо сказать, что эти люди обманом увлекли солдат на Сенатскую площадь. Об этом все–таки говорить нельзя. Они никакого восстания не собирались устраивать, они собирались просто демонстрировать и больше ничего, так что, тут обмана особенного тоже не было. Трусости, правда, было очень много, нереволюционности было еще больше. Но поскольку даже это половинчатое выступление было зачатком известного революционного движения, зачатком, не развившимся, не развернувшимся только исключительно по вине руководителей движения, а вовсе не потому, что объективно это было невозможно, и поскольку мы вспоминаем даже то движение, во главе которого шел провокатор поп Гапон, вспоминаем ради крови тех рабочих, которые ее пролили 9‑го января 1905 года, — не вспоминать 14‑го декабря, когда проливали кровь солдаты, когда проливал ее рабочие, нельзя. Картечь била конечно, и в тех рабочих, которые бомбардировали Николая поленьями и камнями, и первый залп был дан по крыше сената, на которой сидели наиболее предприимчивые из этой «черни», и откуда они бомбардировали и Николая, и конногвардейцев. Первый залп был по крыше сената и только лишь второй залп по каре декабристов. Поскольку тогда была пролита народная кровь во имя народного дела, постольку у нас есть все основания праздновать 14‑е декабря; хотя я согласен поговорить о том, чтобы поднять вопрос о праздновании дня восстания Черниговского полка — 28‑го декабря. Об этом можно спорить, но насчет того, чтобы считать все движение декабристов помещичьим движением, никакого спора быть не может.
