(декабрь 1928 г. — январь 1929 г.) 1
Исторический материализм в нашей стране сделал новый крупный шаг вперед. 30 лет тому назад он боролся за существование, за право признания его одним из «законных» научных течений. 10 лет тому назад об этих «правах» исторического материализма больше уже не могло быть споров. 5 лет тому назад редкий из профессоров истории, по крайней мере в РСФСР, не объявлял себя «марксистом», — находя людей, которые этому верили. Но — говорили все это время, и чем ближе к нашим дням, тем чаще — марксизм–то у нас есть, но ученые историки–марксисты — где они? И 4 года тому назад робко возникло первое добровольное объединение таких историков. Были сомнения, возможно ли, имеет ли под собою реальную базу даже такое скромное начинание.
После конференции совершенно ясно, что добровольного общества в области марксистско–ленинской исторической науки нашей стране далеко недостаточно. Мерой значительности нашей конференции может служить отношение к ней наших идеологических противников. Одна: большая германская газета правого направления поместила обстоятельный фельетон, посвященный нашей конференции. Статью писал человек, несомненно, достаточно осведомленный в наших исторических делах и великолепно схвативший сущность происшедшего, великолепно понявший, что конференция — это шаг к подлинной, реальной гегемонии марксизма в создании исторической науки СССР, что теперь дело идет не о вывесках и не о самозванщине, не о людях, причисление которых к марксизму может лишь вызвать улыбку на устах любого ленинца, хотя бы он в данный момент обретался в самом угрюмом настроений, но о подлинных научных работниках, которые мыслят по–ленински, все мировоззрение которых настолько проникнуто историческим материализмом, что нематериалистических трудов они давать просто не могут, а труды давать будут, ибо имеют для этого все данные.
И автор помянутого фельетона, злобно шипя на конференцию, пытается утешить себя своеобразной статистикой, по которой выходит, будто конференция представляет лишь ничтожное меньшинство людей, работающих в области исторической науки в нашей стране. 9/10 русских историков, говорит он, не имеют ничего общего с марксизмом.
Именно конференция неопровержимо установила, что подавляющее большинство нашей исторической молодежи состоит из марксистов. И если 600 человек, собравшихся на конференцию, представляют собой действительно одну десятую всех историков, работающих у нас, то СССР может поздравить себя с 6 000 научных работников в области этой науки. Мы первая историческая страна в мире, чорт возьми! Всякие Германии и Америки перещеголяли.
Но это, разумеется, чепуха. Число активно работающих историков нашей страны едва ли далеко выйдет за пределы одной, первой тысячи. Из них 600 марксистов уже налицо, да наверное не меньше половины такого числа, рассеянных по Союзу, не смогли приехать. Ученый автор статьи в правой немецкой газете своей статистикой охватил совсем не это будущее нашей науки. Его 9/10 — это 9/10 бывших «ординарных», «экстраординарных» и в особенности бывших «заслуженных»: вот тут он вероятно совершенно прав. На этом научном кладбище (просят не смешивать с обыкновенным, материальным кладбищем для физических тел грешных людей: впрочем этимологически кладбище ведь и обозначает место, куда складывают вообще что не нужно, а вовсе не одних покойников: ср. «кладбище паровозов», «кладбище автомобилей» и пр.) нет конечно места для марксизма, для самого живого и животворящего мировоззрения, какое есть на земном шаре. На кладбища мы решительно никаких претензий не заявляем: пусть покоятся в мире. «Вы еще не в могиле, вы живы, но для дела мертвы вы давно» — и никак даже нельзя сказать, что этим людям суждены были какие–либо «благие порывы». Давным–давно прошло то время, когда «заслуженным» такие порывы были свойственны. Если брать их действительно крупные, ведущие работы, дату их напечатания, придется начинать по большей части с цифры «18…», а уж если работа написана в первом десятилетии нынешнего века, то это прямо последнее слово науки. А мы накануне перехода в четвертое десятилетие… На одной–двух путных книжках по истории, вышедших в последние два десятилетия, оправдания «заслуженным» не построишь. Одним «Царем Алексеем Михайловичем в своем хозяйстве» Заозерского — прекрасная книга, показывающая между прочим, как исторические факты текут сами на поддержку марксистской концепции, хотя бы собиратель этих фактов был в 1 000 километрах от марксизма, лишь бы он только фактов не фальсифицировал, — не перешибешь запах тлена, идущий от остатков «школы Ключевского». И автор последних крупных работ «школы Виноградова» довольно давно уже в могиле — в настоящей могиле — к величайшему огорчению всех марксистов, которым А. Н. Савин, как всякий подлинный крупный ученый, был очень нужен и полезен. А что нового дала «школа Виноградова» после Савина?
Но, возразят мне любители «памятников старины и искусства», что же вы можете противопоставить шеренге живых еще физически, хотя пусть и дряхлеющих, пусть ничего нового непроизводящих, но все же крайне мудрых и «опытных» работников? Прежде всего позвольте напомнить, что «опытность» — великое дело в искусстве, а не в науке. В 40‑х годах прошлого столетия Погодин был неизмеримо опытнее Соловьева и Кавелина: но даже никто из «заслуженных» не решится отрицать, что вели вперед русскую историческую науку тех дней именно «мальчишки» Соловьев и Кавелин, а не «маститый» Погодин. Тов. Татаров очень кстати напомнил, как Погодин советовал Кавелину вместо общих исторических концепций заняться изучением вопроса, кто именно были тиуны и целовальники? Старый приказный от исторической науки великолепно понимал, что для него и его «охранительницы», как именовал он историю, опасны именно общие концепции «мальчишек»,2 а вовсе не их мелкие специальные монографии. Теперешние Погодины, брюзжащие на современных «мальчишек», понимают это не хуже их предшественника середины XIX столетия. Повторяется старая история. «Мальчишки» наших дней отличаются от «мальчишек» 40‑х годов прошлого столетия главным образом тем, что наши «мальчишки» — революционеры, а те были только либералы. Допустим, что решение вопроса, на чьей стороне тут преимущество, — дело вкуса: когда речь идет о науке, нужно быть готовым ко всякого рода странностям. Но к спору о науке непосредственно это–то ведь отношения и не имеет. Труды научные подайте! Ну, так вот: труды есть, труды в области западной истории гораздо более серьезные, чем какими были первые научные труды Грановского (на фоне тогдашней науки, разумеется, — я строго соблюдаю необходимую историческую пропорцию; с точки зрения современной науки первая работа Грановского — не ученое исследование, а просто студенческий реферат). В области русской истории мы имеем не только крупные научные работы, которые не стыдно было реферировать перед заграничной публикой, даже на международных конгрессах (доклады т. Дубровского в Берлине и Осло), но мы имеем постановку новых вопросов, т. е. то именно, чем занимались, к ужасу и негодованию Погодина, Соловьев и Кавелин в 40‑х годах. А что «новым вопросом» в дни Соловьева были отношения между древними русскими князьями, а для нашей молодежи — вопрос о характере русского империализма и причинах участия России в войне 1914 г. (работы тт. Ванага, Ронина, Гиндина, Грановского, А. Сидорова и др.), это уже относится на счет той разницы между революционерами и либералами, о которой говорилось выше.
Против «заслуженных» выступает фаланга не студентов, и даже не магистрантов, а, по старой терминологии, воскресающей иной раз и теперь, «приват–доцентов». Святая серая скотинка, на которой, между прочим говоря, ехали «заслуженные» к своей «заслуженности», хочет теперь, как это бывало во все критические эпохи исторического процесса и исторической науки, из батрака превратиться в хозяина. Что при старом режиме, в силу господствовавших тогда принципов академической бюрократии, иерархии и подчиненности, многим из теперешней молодежи не удалось бы попасть даже и в батраки, это тоже между прочим. Как бы то ни было, теперь смена налицо, Это надо твердо (помнить. В области общественных наук и философии смена уже пришла. Это в области естественных и точных наук, в области техники и медицины нам приходится еще создавать смену. Здесь можно брать то, что уже есть. Что мы совершаем эту операцию восприятия новой смены из рук вон плохо, об этом не может быть двух мнений. Происходит это главным образом от общей хаотичности и неурегулированности научного дела в нашем Союзе. По–видимому долго еще придется у нас обосновывать и доказывать ту мысль, которую на конгрессе в Осло развивал представитель столь мало революционного учреждения, как «Лига наций». Этот почтенный человек совершенно здраво рассуждал, что время индивидуальной работы отдельных ученых в области истории давно прошло, что те проблемы, которые стоят перед историками наших дней, могут быть разрешены лишь коллективным трудом. А этот коллективный труд не всегда может совершаться в порядке персимфанса: иногда, и очень часто, дирижерская палочка будет нужна. И вот тут–то мы и сталкиваемся с основным фактом, около которого почти все время вилась мысль конференции и из которого на самой же конференции был сделан надлежащий практический вывод. Наши научные исследовательские учреждения в области истории всецело находятся в руках именно старых людей. Дирижерскую палочку держат в руках или сами «заслуженные», или их уполномоченные, которым физически предстоят еще долгие годы бодрой жизни, но которым давно готов роскошный мраморный памятник на кладбище идеологий. У нас еще нет ни одного научного учреждения в области истории, где наша научная молодежь, молодежь уже не только учащаяся, но молодежь творящая, молодежь, ведущая науку вперед, — чувствовала бы себя в своей идеологической обстановке, чувствовала бы себя «дома» и не видела бы рядом с собой, в качестве «старшего поколения», никого кроме старших по возрасту представителей той идеологии, за которую борется, которой проникнута сама эта молодежь.
Важнейшим практическим выводом конференции была хотя и незарегистрированная официально в ее резолюциях, но органически вышедшая из работы конференции мысль о необходимости создания марксистского научно–исследовательского института истории. Нужно сказать, что мысль эта уже давно стучится в дверь. Ее неоднократно высказывал Рязанов, и до и после того, как он отряс от ног своих прах исторического института Раниона. Правда, Давыд Борисович по–видимому еще колеблется относительно точки привеса этого нового учреждения, — и ходят слухи, будто он намеревается поставить его в самом центре кладбища в виде, должно быть, крематория… Думается, что загружать работу этого нового учреждения функцией погребения научных покойников нет ни малейшей надобности. Предоставим им самим погребать друг друга. Новое учреждение должно быть конечно связано с одним из тех новых центров марксистской мысли, которые созданы революцией, вышли из революции. Коммунистическая академия — это единственный научноорганизационный центр, который мы можем считать вполне нашим, в котором не может случиться таких трюков, что вот на издание немарксистской литературы денег сколько угодно, а не издание марксистской — нет ни гроша. Или где заказы «заслуженных» исполняются моментально и с образцовой тщательностью, а если заказ идет, по грехам, от коммуниста, так жди–пожди годика два, а то и вовсе ничего не дождешься. Таких анекдотов в Коммунистической академии быть не может, все подобное в ее деятельности органически исключено. И вот почему единственным местом, где можно поставить новое учреждение, новый институт истории, может быть только Коммунистическая академия.
Итак первое, что доказала наша конференция, — это существование у нас настоящей марксистской исторической науки не в форме популяризаций и общих курсов (в таком виде марксистская историческая наука существовала у нас и до революции), но в форме исследовательской работы. В форме большого отряда молодых исследователей, многое уже выработавших, иногда чуть не прямо контрабандой, в стенах тех учреждений, где официальной хозяйкой является старая домарксистская наука, а еще чаще в стенах учреждения, в сущности вовсе не являющегося «исследовательским» по своей официальной вывеске: Института красной профессуры. Научно–исследовательская работа ленинизма в области истории до сих пор шла, надо прямо сказать, кустарным путем. Пора ей принять у нас те формы, которые приличествуют стране, где господствует диктатура пролетариата и ленинизм является единственно приемлемой идеологией для широчайших кругов. Но наша конференция выявила не только это.
Конференция была первым всесоюзным совещанием историков–марксистов: на ней присутствовали не только русские историки (секции «русской истории» на конференции даже и не было — была секция народов СССР), не только историки РСФСР, но историки Белоруссии, Украины, Закавказья, Туркменистана и Узбекистана. От последних двух, правда, национальных историков было очень мало — двое или трое, из молодежи, еще более молодой, нежели наша красная профессура. Там смена только приближается, да и есть ли там кого сменять? «Заслуженные» занимались историей «инородцев» больше из Ленинграда (то бишь Петербурга; в дни славы и мощи «заслуженных»), выезжая на места лишь в порядке экспедиций. Там вероятно марксистская история будет первым видом научной истории, тотчас после летописей. Счастливые люди! Но в других перечисленных союзных республиках своя историческая наука есть, иногда с глубоко уходящими национальными корнями. Являлось опасение — не заглушит ли то, что растет из этих корней, молодую марксистскую поросль? Не окажется ли национализм сильнее марксизма?
В общем, для всей конференции, опасения были рассеяны и пристыжены самым блестящим образом. Решение об образовании всесоюзного общества историков–марксистов было принято единогласно. В пользу этого решения первыми выступили именно «националы», Грузия и Белоруссия. Упрекнуть в каком бы то ни было «исправлении» марксизма в угоду национализму ни грузинские, ни белорусские доклады (от Средней Азии докладчиками были ненационалы) не смог бы самый придирчивый критик. И что касается докладов, то же относится и к Украине. Но в прениях именно со стороны украинцев раза два прозвучал тягостный диссонанс. По–видимому это был диссонанс почти в буквальном смысле слова, некоторая неспетость внутри самой украинской делегации (характерно, что при предварительном голосовании по вопросу о всесоюзном обществе украинская делегация раскололась — часть голосовала за общество, часть против; по нашим наблюдениям, большинство украинской делегации голосовало за, и меньшинство против — тт. украинцы категорически это отрицают; возможно, что наша аберрация объясняется «великодержавным шовинизмом»…). К сожалению, в статьях украинских историков, появившихся после конференции, диссонанс не ослабел, а стал резче. Объяснить его не трудно. Некоторые — и выдающиеся — украинские историки–марксисты пришли к нам сравнительно недавно, пришли из партий, идеологически полярно противоположных марксизму. Между тем марксизм, особенно в его последней, наиболее сложной, ленинской форме, отнюдь не такая вещь, которую можно было бы усвоить в два счета, без особых усилий — особенно не располагая таким могучим репетитором, каким для нашего поколения явилась революция. И вот, некоторым украинским историкам–марксистам начинает казаться, что учение о гегемонии пролетариата в буржуазной революции есть троцкизм (!). Другие находят, что классовое объяснение идеологий должно быть «поправлено» этнографическим: не только, говорят они, такие–то суть мелкие буржуа, но именно украинские мелкие буржуа, и в этом гвоздь. Этак ведь можно докатиться и до того, что не то важно, что Дзержинский был коммунистом, а то, что он был поляк. А пожалуй, даже и до того, что не то важно, что Ленин был величайшим из вождей рабочего класса, а то, что он был великоросс (и улика налицо — статья о «национальной гордости великороссов»). Словом, трудно себе представить, до какой нелепости можно докатиться с таким «классово–национальным» методом. Не то удивительно, что среди украинской исторической молодежи проскальзывают такие течения: люди, которые еще относительно недавно, уже взрослыми людьми, были националистами, не могут сразу совлечь с себя ветхого Адама, это естественно. Но удивительно, что старые ленинцы, националистами никогда не бывшие, им в этом потакают и их в этом поддерживают. Неужто до такой степени «бытие определяет сознание»? А ясный и очевидный вред от этой реакционной идеологии, явное заражение атмосферы этой националистической отрыжкой обнаружились тут же, на месте. Член конференции, русский, совершенно зря обвиненный в «великодержавном шовинизме» за то, что он классовое объяснение предпочел этнографическому, возражая, с видимым удовольствием привел цитату из книги одного украинского исторического деятеля, где украинцы названы «малороссиянами». Формально ничего не возразишь — цитата есть цитата, в ней слова не выкинешь. Но таким цитатам на нашей конференции, казалось бы, совсем не места — и если бы не мало тактичные националистические выпады с одной стороны, их не было бы и с другой. Думается, что эта маленькая перепалка лучше всего другого свидетельствует, до чего полезно нам будет именно всесоюзное общество историков–марксистов, лучшее средство для искоренения как «великодержавного», так и всякого иного шовинизма.
Другим очень хорошим противоядием явится конечно постановка в центре внимания наших историков–марксистов какой–нибудь крупной проблемы, классовый характер которой бил бы в глаза, не допускал бы никаких националистических споров и «недоразумений». И это было сделано на нашей конференции. Одним из центральных ее докладов был доклад т. Панкратовой об изучении истории рабочего класса в СССР. Гегемон нашей буржуазной революции и диктатор после революции социалистической, класс, делавший нашу историю на протяжении последних тридцати лет, не имеет еще своей «биографии». Несколько отрывочных монографий, несколько полу–, а то и совсем меньшевистских популярных обзоров; и это все. Давно пора было заполнить этот пробел: то, что за это принялся покойный Н. А. Рожков в последний год своей жизни, снимает многое множество его старых грехов. Мы знаем, что сделала пролетарская масса в старой «России» и в новой Советской стране. Но как возникала эта масса? Из каких элементов она составилась? Как превратилась она в тот поток раскаленной лавы, который сжег не только царизм, который — единственной стране в целом мире — испепелил и буржуазный, капиталистический строй? Ответа, научного и конкретного ответа на это нет. Пролетариат появляется на нашей исторической сцене совсем готовым, как Минерва из головы Юпитера, в 1890‑х годах. Но и с этих пор мы больше знаем о его политических выступлениях, нежели о его интимной жизни, чаще всего видим его на улице, на баррикадах и реже всего на фабрике, у станка. Между тем для истории нашего пролетариата менее всего годится западноевропейский трафарет. На Западе пролетарская масса складывалась из потерявших свою мастерскую городских ремесленников и открепленных от земли крестьян. У нас первые рабочие крупной промышленности выходили из рядов крестьян, прикрепленных к земле, а ремесленный слой был совсем тонкий (он был все же). У нас между феодализмом и промышленным капитализмом не было тех промежуточных ступеней, которые так характерны для Запада. Хозяин нашей мануфактуры XVIII в. был иногда чистой воды феодал, а более яркой средневековщины, чем история нашей крупной металлургической промышленности на Урале или на Выксе, не найдешь в Западной Европе моложе XIV — XV вв. И наши первые забастовки часто направлялись не столько против капиталиста, сколько против барина, закабалившего принадлежащие ему «души» на фабрику. Развиваться наш промышленный капитализм начал, когда еще во всем цвету стояло крепостное право. Понять историю нашего пролетариата во всем ее своеобразии значит понять своеобразие нашей пролетарской революции. Может быть, о характере этой последней не было бы таких споров (они замолкли теперь, — но обманываться не следует: в прикровенной форме они продолжаются и по сей день; «правый 340 уклон» фактически отрицает социалистический характер нашей революции, сознают это правые уклонисты или нет — все равно), если бы мы ясно представляли себе, кто именно делал эту революцию. Но мы не ясно представляем себе не только это, но также и то, что именно сталось с главной движущей силой революции после победы пролетариата. Мы никогда не изучали систематически рабочего класса советских стран, и мы составляем себе нередко о нем суждение по наиболее ярким фактам, встречающимся на страницах газет, т. е. откровенно говоря, по «анекдотам». Тут огромное поле для работы не одних историков–марксистов, а всех секций Коммунистической академии.
Я не имею возможности останавливаться на всех многочисленных темах, затронутых докладами в различных секциях конференции (не в пример международному конгрессу историков в Осло, посещаемость этих секционных докладов была такова, что по внешнему виду заседания секции всякому показались бы пленумом). В этой же книжке «Историка–марксиста» читатели найдут подробный обзор всех занятий конференции. Но я не могу не остановиться на одной особенности этой последней. Она вскрыла не только гораздо более обширные кадры последователей исторического материализма в нашей стране, чем можно было ожидать, она показала, что наше мировоззрение начинает захватывать и соседние с нашей наукой области, притом такие области, где еще недавно господствовали безраздельно идеализм и психологизм. Великолепный доклад академика Н. Я. Марра показал, что к нашим, материалистическим, выводам можно прийти не только от изучения классовой борьбы (каковое изучение некоторые наивные люди считают основным характеристическим признаком марксизма, забывая, что такое понимание марксизма давно опровергнуто самим Марксом), но и от изучения истории человеческой речи. Все человеческое есть продукт общественной работы. «Сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивидууму. В своей действительности она есть совокупность общественных отношений». Индивидуальное — не начало, как казалось и кажется буржуазным историкам, а конец, итог. И отправляться в объяснении исторического процесса от индивидуального, как до сих пор делают «заслуженные», это значит заставлять историю идти вверх ногами.
