О принципиальной стороне Первой всесоюзной конференции историков–марксистов говорилось и писалось уже много (см. в частности «Историк–марксист» № 11). Нет надобности этого повторять, в особенности для специалистов по истории, которые будут конечно главными читателями издаваемых теперь стенограмм. Мы ограничимся поэтому некоторыми практическими выводами из работ конференции и посмотрим, что она дала в качестве уроков для будущего.
Стенограммы конференции историков–марксистов нужны не только тем, кому не удалось быть на ее заседаниях. Таких было несравненно больше, чем можно судить по отчетам. Не говоря о тех, кто не мог приехать в Москву — их было конечно подавляющее большинство, — даже из москвичей были далеко не все желающие. Гостевые билеты выдавались довольно скупо, лишь людям, имеющим то или иное отношение к исторической науке; и целый ряд марксистов–неисториков, очень интересовавшихся конференцией, не попали на доклады. В этом отношении наша конференция резко отличалась от Всемирного конгресса историков в Осло, гостеприимно открывавшего двери всем желающим, имеют они отношение к нашей науке или нет, притом не в качестве гостей, а в качестве действительных членов. При столь широко открытых дверях мы тоже имели бы не меньше тысячи участников, но дали бы добрым людям повод кричать, что это была вовсе не конференция историков, а собрание случайной публики, не имеющей никакого отношения к истории. О конгрессе в Осло этого никто не говорил конечно, — так ведь это не был конгресс марксистов.
Но, повторяю, стенограммы нужны не только не бывшим на конференции. Они не менее нужны и ее участникам. Чтобы пропустить в недельный срок более полусотни докладов, обсудив их внимательнее, чем обычно обсуждаются доклады конгрессов, пришлось разбить конференцию на ряд секций, заседавших параллельно и одновременно. Ни один из участников не слыхал всех или даже большей части докладов. Многие получат представление о масштабе всей работы только теперь, задним числом, прочитав стенограммы. Это несомненный дефект работы, и его нужно будет постараться устранить на будущих конференциях хотя бы отчасти, ибо совсем устранить конечно невозможно. Все крупные доклады нужно будет выдвинуть на пленум, остальные разбить максимум на три–четыре секции, выделив особо доклады, требующие дискуссии, и простые информационные сообщения, причем в то время, когда в одной секции идет доклад, в других идут сообщения, и наоборот. Тогда участник конференции сможет воспринять большую часть того, что она даст — теперь, как бы аккуратен он ни был, он смог воспринять лишь меньшую часть; наиболее счастливые слышали 30–40% того, что стоило слышать и для чего люди собрались со всех концов Союза.
Это уплотнение секций вовсе не обозначает какого–либо вредоносного упрощенства по отношению к самой науке. Исторические рубрики, к которым мы привыкли, невероятно устарели. Их родоначальниками были если не прямо гуманисты XV — XVI вв., то, в лучшем случае, историки начала прошлого столетия. Даже не говоря о точках зрения, просто уже самый материал так разросся и усложнился, что в традиционные рубрики он никак не влезает. Разве не верх нелепости относить феодализм к каким–то «средним векам», когда все знают, что он существовал за тысячелетия до этого и существует поднесь в целом ряде стран, причем количество людей, живущих под властью феодального режима сейчас, раз в двадцать больше населения феодальных стран Европы XI или XII столетия? В какие «общепринятые» хронологические рамки уложить культуры Центральной и Южной Америки — типовое сходство, больше, — типовое тождество которых с культурами «древнего Востока» бьет в глаза и доходит до мелочей: ступенчатую пирамиду мы имеем у сумерийцев и у древних перуанцев. Мысль о том, что эти культуры в родстве, не кажется специалистам дикой, их не пугают 20 тысяч километров расстояния и два океана, отделяющие одну от другой. Только они находят, что древнеамериканские культуры старше переднеазиатских. А школьный курс начинает говорить об Америке лишь с середины второго тысячелетия христианской эры.
С этим школьным фетишизмом наша конференция благополучно разделалась. У нас не было секций ни древней, ни средневековой, ни новой истории. Но фетишизм изжит асе же не совсем. От одной из устаревших рубрик нас избавил коммунистический стыд. Мы поняли — чуть–чуть поздно, — что термин «русская история» есть контрреволюционный термин, одного издания с трехцветным флагом и «единой, неделимой». У нас была секция «народов СССР». С равным правом можно организовать и секцию «народов РСФСР», ибо история казанских или крымских татар, казаков или якутов не есть «русская» история или часть последней — как история Индии, Южной Африки или Австралии не есть часть истории Англии. История угнетенных народов не может не упоминать об истории народа–угнетателя, но отсюда заключать к их тождеству было бы величайшей бессмыслицей. Мы сделали пока только первый шаг.
Но наряду с историей народов СССР у нас сохранились рубрики «истории Запада» и «истории Востока». Лучше ли эти пережитки фетишизма, чем нами устраненные?
История Запада, или как она раньше называлась, «всеобщая история», была когда–то крупным завоевнием. До 30‑х годов прошлого столетия в наших университетах курс западной истории читал, в виде некоторого дополнения, профессор истории «русской». Последняя была основною специальностью, и по ней велись научные занятия. Для первой достаточно было и компилятивного курса. Что погодинскую компиляцию «по Геерену» заменили оригинальным курсом Грановского, это был большой успех новорожденной русской буржуазии, которая имела теперь историю своих старших сестер не в виде придатка к истории феодальной России, а в виде самостоятельного и притом вполне научного по тому времени курса, — а не в качестве компиляции. Но со времени этого, несомненно поступательного прогрессивного шага прошло более 80 лет. Vernunft wird Unsinn2 обыкновенно гораздо скорее.
Наша конференция ходом своих занятий, стихийно, если хотите, сломала установленные ею самою, по традиции, формальные рамки. В обеих секциях, «западной» и «народов СССР», одной из центральных тем была одна и та же — вопрос об империализме. Он ставился и бывшими «русскими» историками и «историками Запада». И тут же со всею наглядностью выявилось, до чего устаревшие рубрики мешают делу. Во–первых, нельзя было сделать шагу без выяснения общего вопроса об империализме, но этот вопрос ставили «русские» историки, в союзе — и в контроверзе — с экономистами. «Западные» от этой контроверзы стояли, и стоят до сих пор, в стороне, как будто она их вовсе не касается. Во–вторых, вопросы уже чисто конкретные, без которых не обойдется ни «западный», ни «русский» историк, ставятся и решаются теми и другими совершенно независимо друг от друга и без всякой взаимной поддержки. Вопрос о хронологических рамках империалистического периода одинаково интересует и тех и других, но совершенно не видно, чтобы «западные» историки сколько–нибудь интересовались «русским» спором (был в России до японской войны империализм или нет?); «русские» же принимают шаблонные «западные» установки без всякой критики, притом не от своих «западных» товарищей, а из общей экономической литературы (часто не нашей — Гильфердинг). Две группы марксистов, работающих над одною и той же, в сущности, проблемой, друг другу не помогают, и те и другие рискуя попасть в зависимость от немарксистов, которые кажутся «авторитетами». А по стране гуляет в качестве «незаменимого» руководства курс по этому сюжету, написанный уже совсем не марксистом, занимающим вдобавок в данном вопросе определенную политическую позицию, ведущую свое начало явным образом от доброго старого оборончества, т. е. от определенной антиленинской установки. А историки–ленинцы просто не знают о работе друг друга, и один из них не без наивности сожалел, что «у нас» по этой части ничего не делается. В это самое время тут же рядом, в другой секции, шла горячая дискуссия по докладу Ванага, бившему в самый центр проблемы и связанному с очень обширной и немолодой уже «литературой предмета», в создании которой наши «западные» историки принимали всего менее участия.
Легко конечно предвидеть шаблонно–академическое возражение: нельзя быть сразу специалистом и по «западной» и по «русской» истории. Совершенно верно. Но нельзя быть сразу специалистом и по истории древней Греции и по истории французской революции. Очень удаленные по теме и по эпохе друг от друга курсы может читать один и тот же человек: Виноградов читал нам и об истории XIX века и об «Афинском государстве» Аристотеля, но специалистом он был только по истории социального строя средневековой Англии. И этот последний сюжет по объему нисколько не меньше истории Московского государства, до недавнего времени сливавшейся со специальностью «русская история» (Ключевский и С. Ф. Платонов как исследователи почти не выходили за хронологические рамки этого периода, что нисколько не мешало им, разумеется, читать курсы по «русской истории» вообще). Шаблонно–академическое возражение или бьет гораздо дальше цели и не только воскрешает рубрики «древняя история», «средневековая история» и т. д., но обязывает создать рубрики: «эллинизм», «римская история», «средневековый город» и т. п. (после чего на исторических конгрессах и конференциях мы имели бы уже не тридцать секций, а тридцать три), или свидетельствует о непонимании того, что такое специалист. Специалистом можно быть лишь по определенному вопросу или эпохе. Специалист по эпохе империализма должен быть в курсе этого вопроса вообще, хотя исследователем он сможет быть, по всей вероятности, лишь по небольшой части этого вопроса. И русский империализм будет ему, само собою разумеется, ближе как научный сюжет, нежели, скажем, утопический социализм или крестьянские войны.
Строя наши разделы исторического изучения, пора покончить с последними остатками фетишизма прошлого и позапрошлого столетия. История эпохи империализма есть огромный исторический сюжет, и разрабатывать его можно лишь соединенными усилиями «западных», «восточных» и «русских» историков. Таких сюжетов немного, и если мы на каждую конференцию будем выдвигать два–три наиболее актуальных, мы. получим не искусственно–формальное, а совершенно естественное, основанное на логически неизбежной группировке интересов разделение поля нашей работы. И в то же время внимание участников не будет дробиться в такой степени, что иные из них, в самом деле, из–за деревьев не смогут увидеть леса.
Нет конечно никакой необходимости, чтобы и сами эти две–три темы были отделены друг от друга непроницаемыми переборками. Если мы отрешимся от шаблонов и попробуем найти логическую связь между вопросами, встававшими перед нашей конференцией, мы без большого труда ее найдем. Рядом с империализмом два другие большие раздела работы были связаны один с проблемой буржуазной революции, другой — с проблемой истории рабочего класса. Первой проблемой занимались все «восточные» историки и отчасти «западные». Спайкой с темой «империализм» мог служить доклад о ленинской схеме перехода буржуазной революции в социалистическую. Но и независимо от этого невозможно не ставить вопроса о буржуазной революции, раз ставится вопрос о борьбе колониальных стран против империалистического захвата. Не даром и мысль Ленина и его оппонентов в эпоху империалистической войны двигалась в том же направлении. А изучать проблему буржуазно–демократической революции, не касаясь классического образца этой последней, французской революции конца XVIII в., и не используя ее опыта, значило бы опять–таки подчиниться худшему из старых шаблонов. Доклады и о французской революции и о революциях в странах Востока читались опять–таки в разных секциях и как будто вне всякой связи друг с другом. Опять–таки приходится согласиться, что быть одновременно специалистом по французской революции и по китайской революции нельзя. Но что это вопросы более родственные, теснее между собой связанные, нежели например французская революция и средневековая деревня (и то и другое — темы западной истории!) — это тоже не подлежит сомнению. И живая политическая мысль взяла верх над академическим шаблоном. Вопросы буржуазно–демократической революции были поставлены на конференции одновременно с империализмом, как они были одновременно с империализмом поставлены в нашей партийной полемике 1915–1916 гг., хотя опять у нас они организационно не связались, их обсуждение не было координировано, и кто слышал одни доклады на эту тему, не мог слышать других.
Возникновение и развитие пролетариата было поставлено, к сожалению, только в плоскости «народов СССР». По сути дела, это интегральная часть обеих выше отмеченных проблем — и проблемы империализма и проблемы буржуазно–демократической революции.
Само собою разумеется, что и изучение истории рабочего класса было бы всего плодотворнее, если бы оно велось параллельно для целого ряда стран. На нашей конференции, к сожалению, это не выявилось. Учреждение, в советском порядке завоевавшее себе монополию на изучение истории пролетариата вне СССР, на конференции блистало своим отсутствием. Что оно сделало в этом направлении, помимо издания работ по истории рабочего класса, написанных немарксистами, совершенно неизвестно. Будем надеяться, что завеса поднимется перед следующей конференцией и что долгое ожидание будет вознаграждено картиной таких ярких и блестящих успехов, которые посрамят всех скептиков.
Если мы вычтем из работ конференции эти три, связанные между собою темы: империализм, буржуазно–демократическую революцию, историю рабочего класса, у нас останется очень немного тем, преимущественно национального характера, притом так или иначе также связанных с первой или со второй темой. Мы конечно не хотим этим сказать, что конференция и должна была ограничиться этими тремя темами. Напротив, была совершенно законная тема или круг тем, блиставших своим отсутствием не менее, чем сейчас названное учреждение. То были темы по методологии истории. Они затрагивались почти только в практической связи с преподаванием истории или в связи с той или другой конкретной проблемой. Сами по себе они не стояли. Предполагавшиеся доклады о Допше, о Милюкове, о Рожкове и о Плеханове не состоялись. Это большой пробел. Со времен Энгельса и отчасти Меринга ни один историк–специалист не занимался вопросами исторического материализма вплотную. Плеханов своей последней работой показал, что он не был историком–специалистом, как ни велико было его тяготение к историческим темам. Каутский стал заниматься методологией после того, как перестал быть марксистом. Ленин дал конкретных примеров исторического анализа больше, чем Энгельс, но оставил нам задачу резюмировать этот колоссальный опыт — сам он его не подытожил. А у нас историческим материализмом занимаются кто угодно, но всего меньше — историки по профессии. Больше всего это дело в руках философов. Ни в малейшей степени не думая отрицать, что исторический материализм есть частный случай применения диалектического материализма в определенной области и что примат философии здесь вполне законен, все же нужно напомнить, что истина и здесь, как всюду, конкретна и что пока историческим материализмом занимается человек, никогда не имевший дела с конкретным историческим материалом, он рискует, самое меньшее, не пойти дальше того, что мы уже знаем от Маркса и Энгельса, но может попасть и в большую беду: создать исторические абстракции, которые помешают другим видеть конкретную историческую действительность, а это уже совсем не марксистское дело. На будущей конференции методологические вопросы непременно надо будет поставить в самом центре занятий — поставить сами по себе, а не в связи с их практическим приложением.
Но если мы не имели, или почти не имели, методологических докладов по истории, то нам был дан доклад по методологии до истории — доклад совершенно исключительного интереса и значения. Впервые наука о языке была снята со старого формально–звукового (по существу биологического) базиса и переставлена на базис социологический, притом диалектико–материалистической социологии. Между наиболее материалистическими гипотезами истории языка домарровского периода и тем, что мы слышали на конференции, расстояние приблизительно такое же, как между Щаповым и Плехановым. И конечно не мелочными нападками на детали марровского учения можно «опровергнуть» диалектико–материалистическую теорию языкознания. Чрезвычайно характерно, что «критика» яфетидологии идет шаг в шаг по пути «критики» исторического материализма тридцать лет назад. Как тогда от историков–марксистов требовали, чтобы они немедленно объяснили «все», и жадно ловили чуть не опечатки, чтобы дискредитировать новое «легкомысленное» учение, так теперь то же самое повторяется с учением Марра. Отпор, встреченный «критиками» последнего, показывает однако, что времена переменились и что теперь такими простенькими приемами ничего не достигнешь.
Наука о языке, в новой постановке, сливается с общими проблемами социологии и этнологии. И то и другое на конференции было представлено слабо. Надо надеяться, что соответствующая секция Института истории при Комакадемии (возникновение этого института было одним из важнейших косвенных результатов конференции) к будущей конференции заполнит пробел. У нас уже есть целая группа молодых этнологов–марксистов, и более зрелые марксисты–историки обязаны помочь этой группе вывести ее специальность на прямую дорогу диалектического материализма. Руководителей на этом пути — кроме историков — у этой группы нет и не может быть: описательный метод и всякого рода любительские гипотезы нигде так не свирепствуют, как именно в этнологии. А между тем эта наука оказывала услуги историческому материализму уже в дни Энгельса, и по существу для диалектика ее материал не менее ценен, чем исторический. Различные фазы развития человеческого общества даже удобнее прослеживать на живых образцах, где для нас доступны все способы фиксирования явлений, вплоть до фонографа и кинематографа, нежели по документам, иногда весьма неполным и поддающимся лишь косвенному толкованию. Практически же, для целей антирелигиозной пропаганды например, живой шаман куда важнее и интереснее, чем все «жрецы» древнего Египта и древней Греции. Почти полное отсутствие докладов по истории религии на нашей конференции было таким же пробелом, как и слабое отражение в ее трудах этнологии вообще.
Все эти проблемы не мешают тому, что конференция дала чрезвычайно богатую картину исторической работы в СССР. Некоторые стороны этой работы — то, что было сделано по истории Востока например, — впервые сколько–нибудь цельно стали перед нами только теперь. И только первая конференция историков–марксистов вскрыла ту поистине грандиозную исследовательскую работу, которая ведется в отдельных республиках Союза, в частности на Украине и в Закавказье (в силу чисто случайных причин Белоруссия была представлена слабее, этот пробел к будущему разу также надо пополнить). Соответствующими докладами и ведшейся по ним дискуссией конференция уже заложила, в сущности, фундамент всесоюзного общества историков–марксистов. Вести дальше работу в масштабе РСФСР значило бы сделать попятный шаг. Мало этого: конференция обнаружила такой значительный контингент сил и такое богатство достигнутых результатов, каких в области применения диалектического материализма к истории не дает ни одна другая страна. Это не хвастовство, а простая констатация факта, и из этого факта надо сделать вывод. Если начать концентрировать силы историков–марксистов, работающих в разных странах земного шара, около какого–нибудь центра, — а за это пора приняться, — то этим центром может быть только общество историков–марксистов СССР. Вопрос о международной конференции историков–марксистов с логической неизбежностью вытекает из первого смотра представителей этого направления в нашей стране, и чрезвычайно характерно, что он поставлен уже не нами и не по нашей инициативе. История стучится к нам в двери — не будем заставлять ее ждать слишком долго и постараемся использовать возможно шире опыт первой конференции историков нашего Союза. Она — почти невольно разбила уже целый ряд академических шаблонов. Не будем пугаться этой ломки. Пойдем дальше по этому пути. Сосредоточим нашу работу около живых, актуальных вопросов, не заботясь о том, укладываются они в старые академические рамки или нет. История больше говорит о мертвых людях, чем о живых, но это не мешает ей быть самой живой, наиболее политической наукой из всех, какие существуют.
