- Рецензия на кн. Плантонов С. Ф. — Борис Годунов П. К–во «Огни», 1921 г. 154 стр.
Для того чтобы в наши дни, дни безумного бумажно–типографского кризиса, выпускать книгу о Борисе Годунове, необходимо одно из двух условий. Нужно, или чтобы книга содержала в себе новые факты, факты важные, бросающие на вопрос совершенно новый свет; или чтобы к фактам, уже известным в науке, автор подходил с совершенно новой точкой зрения.
Имеются ли новые факты для того пролога первой русской крестьянской революции, — буржуазными историками окрещенной «Смутным временем», — каким было царствование Бориса Годунова? Да, такие факты имеются. Проф. Яковлевым уже довольно давно в Московском дворцовом архиве открыты новгородские кабальные книги конца XVI — начала XVII вв. По ним шаг за шагом мы могли бы проследить, как сжималась кабльная петля на шее предшественников русского пролетариата, как складывались те невыносимые условия эксплуатации, которые подняли на ноги мужицкие рати Болотникова, которые сделали тушинское казачество хозяином самой Москвы и сделали возможной на московском престоле тушинскую — сейчас же изменившую Тушину — династию.
Говорит ли акад. Платонов об этих фактах? Правда, благодаря упомянутому в начале издательскому кризису новгородские кабальные книги еще не напечатаны. Но для присяжного знатока Московской Руси обязательно звание не только «печатное». К сожалению, акад. Платонов не знает — или находит нужным делать вид, что не знает — даже печатного, притом напечатанного им самим (почему и приходится прибегать к непочтительному предположению, что маститый историк «делает вид»). В самом деле, литературная характеристика закабаления, документально отразившегося в кабальных книгах, давным–давно воем известна из того замечательного памятника «Смутного времени», который акад. Платонов, следуя традиции, приписывает Авраамию Палицыну и который издан в XII томе «Русской исторической библиотеки» не кем иным, как С. Ф. Платоновым. А теперь, запасшись этим сведением, разверните стр. 142–144 «Бориса Годунова» (X раздел третьей главы), где говорится о голоде первых лет XVII столетия, ускорившем и обострившем процесс закабаления до крайности, и попробуйте найти там хоть какой–нибудь след яркой картины, нарисованный «Палицыным». Вы встретите беглое указание на «выгнанных господами холопов и крестьян, для которых не находилось пищи на господском дворе» и которые поэтому «сбивались в разбойничьи шайки и свирепствовали на дорогах». Словом, голод «привел в расстройство весь общественный порядок», а о тех, кто от этого голода кормился, ни слова. Правда, говорится о спекулянтах хлебом, но и тут тщательно умалчивается, что во главе их шел сам святейший патриарх (факт, когда–то опубликованный самим акад. Платоновым).
Лишенный кое–каких полезных сведений по предыстории (позволяем себе так перевести немецкий термин Vorgeschichte) «Смутного времени», читатель зато начинает обогащаться сведениями по части кодекса приличий, обязательного для благовоспитанного историка. Нельзя ни под каким видом говорить о классовой борьбе, хотя бы вы ю ней и знали. Умолчание о том, что простодушно разбалтывал источник Авраамия Палицына, отнюдь не есть случайный факт. Казалось бы, что лучше выяснено в русской историографии, чем классовая подкладка опричнины? Опять–таки акад. Платонов немало над этим поработал в свое время, Опричнина, как эпизод борьбы «боярства» и «дворянства», можно сказать, в зубах навязла. Акад. Платонов и не думает пересматривать вопроса, что само по себе, разумеется, совершенно законно: кто его знает, может, успевшая стать классической точка зрения и не верна в самом–то деле? Нет, он и тут просто игнорирует все, что он сам и все, писавшие о давней эпохе, великолепно знают. Опричнину, видите ли, «надумал» Грозный, акад. Платонов знает даже, когда именно: «в исходе 1564 и начале 1565 г.». «Русские» же «люди» того времени даже не понимали сначала, куда царь клонит, и думали, что Иван Васильевич просто «играет божьими людьми». Позвольте, восклицает читатель, знакомый хотя бы с «Историей русской общественной мысли» Плеханова: Как так? А Пересветов? Ведь это же программа опричнины, данная на двадцать лет вперед? Ведь Грозный ее не мог не знать, — в его архиве вся пересветовщина была… Что же ему было «надумывать»? — Но о Пересветове акад. Платонов ни гу–гу. Помилуйте, ведь это классовая программа, классовая политика, яркая, четкая, в нос бьет. Ведь на таких образчиках марксизм можно в школе первой ступени объяснять. Как же говорить о таком неприличии?
Эта «классобоязнь» задним числом доводит акад. Платонова до поступков, поистине странных. Меньше пересветовщины, но достаточно все–таки известен эпизод 1587 г. — весьма характерное вмешательство московской буржуазии в царские семейные дела (попытка развести царя Федора с Ириной Годуновой). Акад. Платонов выдвигает на первое место Шуйских, которым конечно и принадлежал почин всего дела, но вот беда: в их свите цитируемый им документ отмечает «торговых мужиков». Классовая подкладка опять бьет в глаза. Но отважно вычеркнув из эпохи Грозного пересветовщину, акад. Платонов чувствует уже свою руку достаточно твердой. «Слово торговые надо в данном случае перевести словом площадные», храбро заявляет он: «Шуйские возбудили против Бориса московскую площадную толпу». На беду есть другой документ, и в нем черным по белому написано, что с Шуйскими были «гости московские и все купецкие люди». Это — «площадная толпа». А между тем на «площадной толпе» наш автор строит все объяснение события. «Вмешательство площадной толпы в такое интимное дело могло представиться дерзким и преступным». А вмешательство буржуазии было фактом очень характерным, ибо свидетельствует о росте политической сознательности по–тогдашнему и во всяком случае — политической смелости этого класса. И никакой историк, будь он марксист или немарксист, не имеет права такие факты скрывать или затушевывать.
Получается нечто, напоминающее известную детскую игру: «да и нет не говорите, черного и белого не покупайте». Связанный своеобразным академическим этикетом С. Ф. Платонов попадает в особенно трудное положение, когда ему приходится цитировать прежних историков, для него самого авторитетных, но этого этикета еще не знавших. Так как классовой политики быть не должно, то политическим субъектом являются всегда или лица или внеклассовые учреждения (было бы чересчур громоздко приводить все случаи, когда действующим лицом под пером акад. Платонова является внеклассовое «правительство» — см. стр. 8, 15, 74 и след, и т. д.). И вот мы читаем на стр. 9: «Объединение великорусских областей под московской властью и сосредоточение власти в едином лице московского великого князя совершились очень незадолго до Ивана Грозного энергией его деда и отчасти отца». Итак «объединение великорусских областей» есть дело двух энергичных лиц. А на стр. 12 вы читаете выдержку из Ключевского, где говорится, что русской землей правили «те же власти, какие правили землей прежде по уделам, только прежде они правили ею по части и поодиночке, а теперь, собравшись в Москву, они правят всей землей и все вместе». Итак силой, создавшей московское государство, была не энергия тех или других лиц, а энергия класса, который теперь мы назвали бы крупным феодальным землевладением. Акад. Платонов с характеристикой, сделанной Ключевским, не спорит; мало того, на стр. 14 и сам уже признает, что «государи могли устранять отдельных неугодных им лиц… но они не могли устранять всю среду княжеской аристократии от правительственного первенства и не могли править без этой среды государством» (разрядка наша. — М. П.). Для личной энергии — оставалась очень узенькая дорожка, еще более сузившаяся тем, что кроме классового характера власти эта личная энергия натыкалась и на другие объективные независящие от личной воли препятствия. На стр. 39 мы узнаем например, что, «принимая на себя энергичные удары Батория, Грозный был ими опрокинут потому, что имел за собой пустой тыл и расстроенную базу». Для читателя становится очевидно, что когда отец и дед Грозного не были опрокинуты, но сами опрокидывали других, у них тоже была какая–то «база», не расстроенная. Значит, когда акад. Платонов приступал к своевременному объяснению «объединения великорусских областей», ему и следовало начать с этой «базы», а не с личной энергии Ивана III и Василия Ивановича.
«Этикет» ставит акад. Платонова в совершенно невозможное положение, когда он приступает к своей основной задаче — к выяснению «мотивов и принципов деятельности» Бориса Годунова. Политика годуновского правительства, как политика всякого правительства всегда и везде, с тех пор как зародился капитализм и появились общественные классы, — а в Московской Руси XVI в. как раз то и другое только что зародилось, — была классовой политикой. Акад. Платонов, разумеется, это самым решительным образом отрицает. «Очерк сословной политики Бориса приводит именно к такому выводу, что Борис не служил никакому частному или классовому интересу», говорит он (стр. 83). На следующей странице он уже несколько смягчает это категорическое утверждение: «нельзя, — читаем мы тут, — назвать ни одной общественной группы, которой Борис создал бы особо льготное положение и которой бы он особенно покровительствовал» (стр. 81) (разрядка наша. — М. П.). А на стр. 92 мы, с божьей помощью, узнаем, что Борис «несомненно» действовал «в пользу средних классов московского общества и против знати и крепостной массы». Он стремился, «вряд ли можно» в этом «сомневаться», «основать правительственный порядок на поддержке мелкого служилого класса и свободного тяглого населения». Гони природу в дверь…
Зачем понадобился почтенному академику этот «бег в мешке»? Почему он начинает называть вещи их собственными именами, лишь когда его собственная эрудиция припрет его к стене, когда не отдельные факты (с отдельными фактами он, как мы видели, обращается довольно мужественно), а все, что он знает по данному вопросу, неотразимо наводит на классовую точку зрения? Мы отнюдь не думаем подражать акад. Платонову и становиться на личную точку зрения. Ему лично «этикет», разумеется, совершенно не нужен, и он исполняет его так же механически, бессознательно, как механически и бессознательно он сморкается в платок, а не тремя перстами. Но тому классу, к которому он принадлежит, индивидуалистическое объяснение исторических событий нужно сейчас больше, чем когда бы то ни было. Для буржуазии признать, что историю делают не отдельные люди, а классы, теперь, когда восстание рабочего класса во всем мире есть факт, значит совершить классовое самоубийство; ибо ясно, что a la longue, как французы говорят, в длительном историческом процессе организованная масса рабочих наверное окажется сильнее кучки капиталистов. Одно утешение — верить, что действует не класс, а тоже кучки, в данном конкретном случае кучки агитаторов. Переловить эти «преступные личности», расстрелять их или повесить — и революция прекратится. И вот буржуазные историки — акад. Платонов далеко не первый в их ряду, германская историческая литература в этом намного опередила русскую — наперерыв стремятся доказать, что историю всегда делали отдельные личности, на которых и лежит полная моральная ответственность за исторические события. И акад. Платонов «прямым долгом исторической науки» объявляет «моральную реставрацию» Бориса Годунова (заключительные строки книги), а лет через десять кто–нибудь из его учеников и последователей займется моральным уничтожением вождей теперешней революции. «Долг прежде всего»…
Начав с «фактов», мы незаметно пришли к «точке зрения». Мы видим, что если новых фактов — новых больших фактов — нам автор не дает, то его точки зрения еще менее новы. И он зря отгораживается от точек зрения Карамзина (на стр. 39), карамзинщина как раз и возрождается перед нами в его книжке. От Карамзина новейшие историки и индивидуалисты отличаются лишь настолько же, насколько псевдоклассицизм отличается от подлинного, античного классицизма: больше надуманности и искусственности, меньше свежести и непосредственности, зато бесконечно сложнее и утонченнее «аппарат». По части аппарата как раз у акад. Платонова есть и кое–что новое. Во–первых, падение царской цензуры (автор напрасно называет ее «московской», она гораздо больше относится к петербургскому периоду русской истории) позволило ему полным голосом заговорить о пресловутом «убиении царевича Дмитрия». Само собой разумеется, оказалось, что никакого «убиения» никогда не было. Это не ново вообще, но до сих пор об этом говорили только «отреченные» представители русской исторической науки, от Арцыбашева до пишущего эти строки. Академическая историография во всей широте коснулась этого вопроса впервые. Вопрос разобран со всей основательностью, даже с планами места происшествия, и сомнений более никаких быть не может. Борис Годунов реабилитирован по этому пункту вполне. Он не убивал Дмитрия, ибо его вообще никто никогда не убивал и не собирался убивать: царевич погиб жертвой несчастного случая, наколовшись на нож во время эпилептического припадка. Читатель чувствует глубокое удовлетворение, если только еще есть теперь читатель, которого может заинтересовать самое «происшествие»…
Во–вторых, не менее подробно разобраны обстоятельства вступления на престол Бориса, и тут есть уже кое–что безусловно новое для широкой публики, даже и той ее части, которая хорошо ориентирована в общей исторической литературе. Но все эти «новые и очень ценные сведения» умещаются на восьми страницах (123–131). Если бы это было опубликовано в специальном журнале, хотя бы в «Известиях Академии наук» (они, кажется, продолжают выходить довольно регулярно), появление этих страниц можно было бы только приветствовать. Но издавать книгу в 10 печатных листов в 6000 экземпляров для того, чтобы поведать миру, что кандидатура Романовых на московский престол была поставлена ими самими еще в 1598 г. и что другая кандидатура — Симеона Бекбулатовича была гораздо серьезнее, чем все до сих пор думали, — я боюсь, что это найдут роскошью не только в нищей и безграмотной России, но даже и в архиученой Германии, где бумажный кризис заставляет из 3000 ученых журналов оставить только 400.
Издана книжка по нынешним временам чрезвычайно изящно. Буржуазия умеет издавать своих. Когда–то мы выучимся?
«Печать и революция», 1921 г., кн. 2‑я, стр. 136–140.
