- Предисловие к кн. Н. Павлов–Сильванский, Феодализм в древней Руси, П. «Прибой», 1924 г., стр. 3–5.
Книгу Павлова–Сильванского давно следовало перепечатать. Она в продаже не имеется, а ее необходимо иметь каждому историку России, особенно историку–марксисту.
Почему? Сам наш автор никогда не был марксистом. Скажем больше: он никогда не был и особенно глубоким исследователем, несмотря на свою несомненную талантливость. До Ключевского Павлову–Сильванскому как исследователю далеко, как до звезды небесной. Почему же его работы нужны и важны?
Он открыл в древней России те формы феодального права, которые были знакомы Западной Европе и существование которых у нас отрицалось всеми предшествующими историками. Только формы — он о них только и говорит. Объективная, социально–экономическая подкладка этих форм его мало интересовала.
Феодализму буржуазные историки придавали огромное значение как прообразу — и зачатку — знаменитого «правового государства». В средние века, когда масса населения была крепостной или близко к этому, когда вообще никто не имел никаких прав, отдельные группы населения добивались, путем частного соглашения с властью, прав для себя, для данной небольшой группы. Так сложились феодальные привилегии. Постепенно они распространялись на все более и более широкие круги населения, пока, захватив его большинство, «привилегия» не становилась правом.
Так шло будто бы дело в наиболее «нормально» развивающихся государствах, вроде Англии. В других странах, как во Франции, «привилегии» выродились и не дали столь здорового и жизнеспособного юридического потомства, но и там на их основе, на воспоминаниях о них выросла идея о правах подданных по отношению к государю. Частные договоры феодального общества превратились под пером позднейших буржуазных публицистов в общественный договор.
На самом деле вся эта идеологическая цепь, если даже она имела место в действительности, а не была сама составной частью новейшей буржуазной идеологии, имела весьма косвенное отношение к реальным основам буржуазной демократии. Эта последняя возникла из массовой борьбы, а победа масс в этой борьбе была предопределена неотвратимыми экономическими условиями. Капитализм властно требовал для себя приноровленных к потребностям его процветания политических форм. Их юридическое или историческое обоснование нужно было больше для внутреннего самоудовлетворения буржуазных правоведов и историков, нежели вызывалось какою–либо внешней необходимостью.
Русские историки, отрицавшие наличность всей этой феодальной бутафории в России, как будто обнаруживали только несколько большую трезвость взгляда — и несколько меньше крючкотворной щепетильности. Не все ли равно, была, не была, когда ее объективное историческое значение было так ничтожно?
Далеко не все равно. Русскому феодализму отказывалось в праве на существование для того, чтобы у подданных русского царя не могло явиться мысли, что у кого бы то ни было из них когда бы то ни было могли быть какие бы то ни было права по отношению к государю. В этом глубокое своеобразие русского исторического процесса по сравнению с западноевропейским. Там хоть часть подданных могла ссылаться на какие–то договоры с государем; у нас — никто.
Иногда это подкрашивалось наивно–демагогическим «демократизмом». «В России не было и не могло быть аристократии». Иногда это помогало обосновать «примитивность экономических отношений» старой России: такая была экономически неразвитая страна, что даже привилегированные группы не смогли выделиться — не успели.
Во всех случаях это мешало объективно–научному подходу к нашему прошлому. Мешало рассматривать Россию как одну из европейских стран, развивавшуюся по одному типу со всеми остальными. Во всех случаях это при царизме ставило вопрос над нашим будущим.
Если мы раньше развивались «своеобразно», кто порукой, что это «своеобразие» не сохранится и в будущем, что Россия навсегда не останется страною крепостнического самодержавия?
Для марксиста ответ конечно давно был готов — раз экономический процесс в России шел по тем же ступеням, как и на Западе, политическая история должна была представлять те же сходства. Но этот ответ предполагал признание марксистского метода, признание зависимости — «надстройки» от «базиса».
Павлов–Сильванский, немарксист по убеждениям и кадет по своей партийной принадлежности, сделал из вопроса о русском феодализме один из аргументов в пользу марксистского объяснения русской истории. Вы говорите о «глубоком своеобразии»? Но вот вам совершенно тождественные юридические формальности, совершенно тождественные обряды у нас и во Франции. Все «своеобразие» сводится к разнице… в языке. У нас говорили «приказаться» и «отказаться» — там s’avouer и se desavouer; что там носило название hommage, по–русски называлось «челобитьем». Но даже внешние обрядности часто были фотографически сходны.
Но ведь и «хлеб» по–французски не «хлеб», a pain. На этом однако никто никаких теорий о «глубоком своеобразии» не строит, никто не пробует уверять, что во Франции не знают хлеба, а питаются какой–то совсем особой трухой.
Неглубокий исследователь нанес глубокую рану историческому предрассудку, усердно культивировавшемуся царизмом и заразившему не одного почтенного писателя, с царизмом ничего общего не имеющего. В этом огромное методологическое значение работ Павлова–Сильванского. Кто и после этих работ не отказался от «своеобразия», тот или упрямый старовер или слишком уже запуган авторитетом предшественников нашего историка. И из своей ранней могилы (Павлов–Сильванский умер в холеру 1908 г. еще совсем молодым человеком) этот бывший член монархической партии жестоко бьет по надеждам все еще барахтающейся за границей монархической белогвардейщины. Все надежды последней зиждутся на том, что падение Романовых — «случайность». Не случайность, отвечают им совсем не публицистические, строго «академические» — и в этом, в данном случае, их цена — писания Павлова–Сильванского. Россия пятьсот лет тому назад политически шла одним путем с Западной Европой, и то, что «приказало долго жить» там, не воскреснет на несколько градусов долготы восточнее.
Единственное настоящее своеобразие русского исторического процесса заключается во все более бурном его темпе, чем ближе к нашему времени — и как результат этого — в такой яркой революционности, какой мы не найдем в странах Запада. Но это разница количественная, а не по существу. Правда, количество и тут склонно переходить в качество, как показало появление на свет Советской России. Но это «своеобразие» не совсем то, какое мерещится старым буржуазным историкам.
