- Рецензия на кн. А. С. Лаппо–Данилевский, Методология истории, вып. I, посмертное издание, Петроград, 1923 г.
Книжка Лаппо–Данилевского не заключает в себе методологии истории, а представляет скорее попытку истории методологии истории. Может быть, во втором томе будет и о методологии. Здесь Лаппо–Данилевский, как полагается академику, пытается самым объективным образом изложить в хронологическом порядке все методологические взгляды по истории, которые высказывались с сотворения мира до наших дней, и делает это с большой добросовестностью. Для справок его книга весьма полезна. Тут можно найти и о таких писателях, изложение взглядов которых вы найдете не во всяком энциклопедическом словаре. Что же касается анализа исторического метода, очевидно, это будет в, следующей части. Будет ли это так же скучно, как то, что написано здесь, не знаю. Оригинальная постановка Лаппо–Данилевского ничего собой не представляет. Он исходит из обычного противоположения «номотетической науки» и «идиографической». Я думаю, что не нужно здесь объяснять, в чем заключается разница между немотетической и идиографической точками зрения: первая пытается установить законы явлений, вторая ограничивается описанием отдельных индивидуальных процессов. Некоторый интерес представляет то, что весь конец первой, номотетической, части заполнен попытками изложить взгляды Маркса и Энгельса. Передать, как это он излагает, я не могу. Представьте себе человека, абсолютно не понимающего марксизма и пытающегося изложить его по книжке. Он берет из Маркса не то, что для него характерно. Попадается ему статья «Judenfrage», и он почерпывает из нее материал. Ему кажется, что «Judenfrage» и все остальные произведения Маркса стоят на одной плоскости. Получается нечто совершенно своеобразное. Энгельс оказывается гораздо левее Маркса. Я всегда думал наоборот. Маркс, по уверению Лаппо–Данилевского, допускал идеализм в ограниченном размере. Что касается Энгельса, он до последних лет жизни был неумолимым материалистом и в этом смысле поправлял Маркса. Но под конец жизни и он разочаровался в материализме. И в последних письмах он поэтому сделал отступление от Маркса. Взгляда на Маркса здесь нет никакого. На этой главе можно иллюстрировать всю методику Лаппо–Данилевского. Он берет книжку, абсолютно оторванную от среды, где она сложилась. Для него книжка есть книжка. Когда и где написана, до Рождества или после Рождества, в Африке, Японии или Китае, — ему все равно. Он излагает содержание этой книжки. Так же подходит он к Марксу. Но попробуйте объяснить идеологию Маркса, не давая исторической среды, ни 1848 г., ни рабочего движения, — абсолютно ничего не поймете. Это радикальнейший способ закрыть для себя понимание Маркса. Лаппо–Данилевский берет все сочинения Маркса, делает из них кашу и ложечками подносит вам Маркса. Вы там прочтете, что Маркс вовсе не рассматривал человека как «совокупность общественных отношений». Лаппо–Данилевский доказывает, что Маркс смотрел на человека с гораздо более возвышенной точки зрения. «Маркс, пожалуй, допускал возможность рассуждать о человеке в целом, а не только в смысле «персонификации экономических категорий» или носителя «классовых интересов и отношений» и, значит, мог представить себе, что человек возвышается над собственно экономическими отношениями, классовыми интересами и т. п. в поступках неэкономического характера» (стр. 235).
«Впрочем, Маркс не совсем упускал из виду то значение, какое в известной мере имеют «идеи» в самом широком смысле слова, и не отрицал существования идеальных целей в человеческих представлениях и стремлениях; он полагал, что «результат работы уже идеально и предварительно имеется в представлении работника», что материальный способ производства «прежде превращается в головах людей в представления и идеи», и, значит, приписывал им некоторую роль в социальной жизни; он указывал например на то, что человек работает «между прочим» под влиянием данной степени научного развития, в виду «цели», о которой он знает и которая определяет как закон род и способ 98 его деятельности, что «целесообразная воля» требуется для ее исполнения, что «сознательное приложение» научных знаний к пользованию силами природы играет все более заметную роль, что «классовое сознание» влияет на борьбу классов и т. п.; с такой точки зрения он признавал, что между экономическими и идеологическими формами, раз они возникли, может быть «взаимодействие», что идеи часто давали ближайшее основание для исторически предстоящих изменений в области права, что политические отношения влияли на производственные и т. п.; но он настаивал на «заранее данных условиях», при которых люди действуют; отрицал, что человеческие представления о добре и зле имеют самостоятельное существование в особом (нравственном) мире и что они могут возникать в виде самостоятельного, обособленного (от материальных факторов) причинного ряда; вместе с тем он утверждал, что преследуемые время от времени идеальные цели — не последние причины социальных движений, но что сами они возникли лишь в виде отражения определенного состояния общественного хозяйства. Таким образом Маркс все же приходил к заключению, что социальные идеи, представления и желания законосообразно зависят от социального хозяйства и реальных изменений, происходящих в нем» (стр. 232–233).
Все эти попытки «смягчить» Маркса и косвенно «кольнуть» его «непоследовательностью», разумеется, только смешны. Не лучше обстоит дело и с Энгельсом. В позднейших своих сочинениях Энгельс высказал несколько замечаний, в сущности ограничивающих область приложения таких взглядов. Незадолго до смерти Маркса Энгельс стал заявлять, правда, мимоходом, что положения о зависимости идеологии от экономии имеют силу до «теперешнего времени»: «всякая моральная теория, доныне построенная, — писал он, например в своей критике учения Дюринга, — есть, в последней инстанции, порождение экономического положения общества данного времени» (стр. 234). Можно сказать, подражая Энгельсу, что такого гелертерского тупоумия мир «до теперешнего времени» еще не видел; но это отнюдь не значит, что гелертерское тупоумие является новостью.
Что можно извлечь из этой книги? Я кое–что извлек. Может быть, мне, только по невежеству моему, кажется это более или менее интересным. Это интересно прежде всего для иллюстрации той мысли, что единственными людьми, у которых складывалось известное общее представление об историческом процессе, оказывались или материалисты или бывшие под влиянием материалистов. Лаппо–Данилевский в данном случае дает своему излагателю большой козырь в руки. Удивительно, что человек, написавший книжку о методологии истории, специально не трактует самого исторического философа XIX (в., Гегеля, потому что вообще писать об этом, не упоминая Гегеля, невозможно. Но по непонятным причинам он нигде специально на нем не останавливается. Он излагает отдельные его мнения, но не гегелианство как систему. Это особенно курьезно у русского историка. Русская история испытала колоссальное влияние Гегеля через Чичерина и Соловьева. Но, не останавливаясь специально на Гегеле, Лаппо–Данилевский не скрывает материалистов. Прежде всего он дает очерк истории культуры Лукреция. Он всем вероятно известен. Я его отметил. У Лукреция есть определенный переход от материализма философского к материализму историческому. «Лукреций различал несколько главнейших факторов прогресса — нужду, опыт и разум, который с течением времени «наставил» людей; он ярко характеризовал их в состоянии «дикости» и дал понятие о естественном происхождении языка, некоторых проявлений духовного и материального быта, обычаев и учреждений, а также о постепенном развитии более совершенной гражданственности. Лукреций усматривал в нем несколько периодов: он отличал например древнейшее беспорядочное сожительство и жизнь каждого «для себя и для своей самозащиты» от более постоянного общения между людьми, которое наступило после изобретения огня, появления жилищ и других удобств жизни, происходило у семейного очага благодаря смягчению нравов и водворилось в силу некоего соглашения и справедливости среди нескольких семей или общества; при характеристике последующего периода он принимал во внимание образование членораздельной речи, возникновение религии, открытие металлов (сперва меди, потом железа) и появление промышленности, а также искусств; вслед затем он отмечал деятельность царей, приступивших к основанию городов и установлению частной собственности, изобретение письменности и процветание торговли, падение царской власти и учреждение магистратур, а также законов, зарождение международных союзов и т. п. Впрочем, утверждая существование прогрессивного развития человечества, Лукреций предвидел и его предел: он полагал, что мир ветшает и медленно приближается к гибели, которой подвержено все человеческое» (стр. 58).
Как видите, тут есть зачатки и материалистического объяснения истории и, если хотите, диалектического. Еще любопытнее в этом отношении Полибий, у которого мы встречаем диалектику в довольно развернутом виде: «Полибий довольно отчетливо формулировал естественный закон таких переходов»: прежде всего возникает единовластие без всякого плана, само собою, за ним следует и из него образуется, посредством упорядочения и исправления, царство; когда царское управление переходит в соответствующую ему по природе извращенную форму, т. е. тиранию, тогда, в свою очередь, на ее развалинах вырастает аристократия; когда затем и аристократия выродится в олигархию и разгневанный народ выместит обиды правителей, тогда нарождается демократия; необузданность народной массы и пренебрежение к законам порождают с течением времени охлократию… и т. д. (стр. 62). Смысл тот, что всякая форма общежития в процессе развития превращается в противоположную. Я предполагаю, что Лаппо–Данилевский это выписал ради последней цитаты, характеризующей охлократию: «тогда толпа, собравшаяся вокруг вождя, совершает убийства… и т. д.». Это было выписано явно не без удовольствия. Но это все вещи общеизвестные. Для Лаппо–Данилевского была новостью теория арабского историка Ибн–Халдуна. Сам по себе это был тип довольно банального «правоверного мусульманина». Но вся арабская философия была пронизана материалистическим влиянием, и от нее пошел «аверроизм», который заразил тогдашнее — конца средних веков — европейское общество и таких его представителей, как Фридрих II Гогенштауфен. Теория Ибн–Халдуна очень любопытна в этом отношении: «Действительно Ибн–Халдун уделял много места изучению географических условий человеческого существования: он признавал, что климат и в особенности «воздух», а также почва, оказывают действие не только на физическое свойство людей, на цвет их кожи и т. п., но и на их характер, а также на их образ жизни и учреждения; он принимал в расчет то влияние, какое имеют изобилие или недостаток в пище и ее качества на человеческое общество, на тела и на души их членов; он полагал, что «способы, какими народ доставляет себе средства существования», обусловливают его «обычаи и учреждения»; он отмечал то действие, какое рост населения оказывает на его культуру; он говорил еще и о некоторых других факторах ее развития, в особенности об общем чувстве родства или принадлежности людей к данному племени, играющем существенную роль в возникновении их общежития и предшествующем образованию истинно религиозной связи между ними в государстве, а также о средствах, нужных для последующего его благосостояния: о промыслах и торгах, об искусствах и науках и т. п.; он обращал внимание и на то соотношение, какое существует, по его мнению, между факторами подобного рода, и приходил к заключению, что «после того как люди, живущие в обществе, могли доставить себе своим трудом более того, что им нужно было для их существования, они обращают свои взоры на более отдаленную цель и занимаются такими предметами, которые, подобно наукам и искусствам, теснее связаны с собственно человеческой природой и в большей мере свойственны ей» (стр. 77). Это писал араб XIV в. Затем Ибн–Халдун рассматривает с этой точки зрения развитие истории и дает общую схему культурного развития, поразительную, если вспомнить, что это написано арабом XIV в. и в самой глуши средних веков. Это несомненно влияние арабского аверроизма. Другое, более близкое нам влияние — французских материалистов. Как французские материалисты смотрели на историю — факт общеизвестный, но факт также и то, что они из своей философии предпосылок для истории извлекали чрезвычайно мало. Они были очень плохими историками. И кроме общих рассуждений у них ничего нет. Можно было бы думать, что материализм XVIII в. в этом отношении послужил чем–то вроде удобрения для гегельянцев. Мое личное мнение, что Гегель многим обязан французским материалистам. Я думаю, что то, что они дали для закономерности исторического процесса, было использовано гегельянством. Но оказывается, был писатель XVIII в., не француз, писавший задолго до Гегеля, который сумел сделать вывод из предпосылок французских материалистов и предвосхитил тот домарксистский материализм, который мы находим отчасти у Бокля, отчасти у нашего Щапова. Это известный лингвист Аделунг. «Известный лингвист Аделунг, вероятно знакомый с трудом Гельвеция, — говорит Лаппо–Данилевский, — последовательно развил мысль о том, что исторический процесс есть преимущественно результат увеличения населения, которое, при ограниченных пределах земли, занимаемой данной нацией, влияет на ее экономическое развитие, а вместе с ним и на другие явления культурной жизни. В самом деле, по мнению Аделунга, повышение численности населения повело к тому, что охотничьи и пастушеские племена перешли к земледелию, связанному с развитием 102 частной собственности, и что они благодаря возраставшей скученности начали заниматься ремеслами и складываться в гражданские общества; такой процесс обнаружился например в истории «густо населенных ионийских островов» или в переменах, происшедших в жизни среднеевропейских племен в начале средних веков; вместе с тем рост населения соответственно отражался и в других сферах культуры: такой процесс был например «главнейшей причиной», «обусловившей и ускорившей» развитие европейского просвещения в новое время, а также способствовал смягчению нравов, ибо чем ближе люди сходятся, тем больше они «шлифуются» друг о друга. В связи с ростом населения Аделунг выдвигал однако вообще развитие экономической жизни, (в свою очередь обусловливающей успехи «просвещения»: размножение населения побуждает людей к подысканию новых, более разнообразных и более совершенных способов, пропитания и изощряет их изобретательность, которая вместе с новыми способами пропитания порождает избыток; избыток в свою очередь дает возможность пользоваться досугом, а досуг, если только он, при жарком климате, не превращается в косность, вызывает стремление к спекулятивным размышлениям и к работам духа. Такие положения Аделунг применял к построению разнообразных состояний и периодов культуры: законы Моисея например отражают переходную стадию еврейской экономической жизни от кочевого быта к земледельческому; феодальный строй, сложившийся после завоевания, стал разлагаться благодаря росту населения, а значит, и усилению его потребностей, не находивших себе удовлетворения в старом порядке и вызывавших борьбу между повинующимися и повелевающими; рецепция римского права должна была удовлетворить осложнившемуся гражданскому обороту; монастыри и крестовые походы в сущности вызваны были стремлением европейских наций освободиться от избытка населения, лишенного надлежащего пропитания; современные науки и искусства (в той мере, в какой они не были унаследованы от древности) возникли под влиянием потребности увеличить или изыскать новые средства к существованию и т. п.» (стр. 204–205).
Как видите, диалектики здесь нет. Это не марксизм, но это попытка экономического объяснения всего исторического процесса, основанная не на законе, который мы напрасно называем законом Левассера, а на законе Аделунга, который за сто лет до Левассера развил его. Ковалевский все время держался такого упрощенного экономического объяснения истории. А Ковалевского многие почтенные люди, конечно не марксисты, всерьез считали за исторического материалиста. К сожалению, Лаппо–Данилевский не касается ни Кондорсе, у которого можно найти кое–какие материалистические объяснения, ни Барнава, у которого есть развернутая теория классовой борьбы. Впрочем виноват: о Барнаве у него есть несколько строк: «Барнав противополагал аристократию, т. е. класс крупных земледельцев, работоспособному классу, развивающемуся на почве «промышленной собственности» и уже вступившему с ним в ту борьбу, которая должна привести к народовластию и т. п.» (стр. 206).
В общем, безусловно полезно пользоваться этой книгой для справок. Из нее даже можно извлечь кое–что новое. Но как теоретическая работа она никакого интереса не представляет. Может быть, во втором томе будет что–нибудь интересное. У меня относительно Лаппо–Данилевского, со времени его первой работы, «История прямого обложения в Московском государстве», создалось определенное мнение, что он может одолеть невероятное количество материала и изложить его, но не пойти дальше.
Стенограмма сообщения на заседании редакции журн. «Под знаменем марксизма», 21 апреля 1923 г. — см. «Под знаменем марксизма», 1923 г., № 4–5, стр 190–196.
