Общество историков–марксистов посвящает это свое заседание памяти скончавшегося около 2 недель тому назад Н. А. Рожкова. В лице Н. А. мы потеряли, во–первых, одного из крупнейших историков материалистического направления, каких имела наша страна. Мы потеряли в нем кроме того исключительного по своему таланту и по своей энергии пропагандиста–просветителя, которого можно поставить наряду с лучшими образцами этого типа 60‑х годов. Мы потеряли в его лице превосходного преподавателя истории, без которого мы ощущаем пустоту в целом ряде наших высших учебных заведений, и мы потеряли кроме того старого товарища, человека, который был вместе с нами в самые трудные минуты и, как это было признано Лениным, даже в статьях, направленных прямо против Н. А., с честью нес знамя партии в эти тяжелые годы.
Я несколько самочинно начинаю выступления своим докладом просто потому, что первый докладчик, который должен был осветить фигуру Н. А., как нашего маленького политического центра в 1905 г., почему–то опоздал, не приехал; он вероятно приедет, и тогда мы поставим его доклад на соответствующее место, а пока позвольте мне мои 20 минут заполнить характеристикой Н. А. Рожкова как историка–марксиста.
Хотя совершенно правильно было сказано на гражданской панихиде по Н. А., что он пришел к нам не через какую–нибудь либеральную организацию, тем не менее Н. А. не принадлежит к числу тех писателей, которые как писатели, так сказать, родились марксистами, как например Ленин. У Ленина мы не знаем домарксистских произведений, он выступил уже как сложившийся марксист в своем первом произведении. Рожков в этом отношении больше похож на Плеханова и имел свой домарксистский период. И период довольно длительный, период, измеряющийся годами. Он, значит, не родился марксистом, а им сделался. Я был свидетелем того, как он делался марксистом, и поэтому позвольте оказать об этом несколько слов, хотя бы в порядке воспоминаний.
В наших маленьких докладах воспоминания и анализ конечно будут переплетаться. Свежа еще слишком могила Н. А., чтобы над этой могилой можно было даже академическим людям предаваться чисто академическим изысканиям. А мы, марксисты, вообще не склонны к чисто академическим изысканиям.
Н. А. Рожков приехал в Москву, по–моему, в 1897 г. И первая моя встреча с ним произошла на заседании комиссии по организации домашнего чтения, очень памятном вероятно многим учреждении, которое теперь — не самое учреждение, а его работа — начинает вновь входить в моду: теперь о заочном обучении вновь везде говорят. Так вот на первой попытке организации такого заочного обучения мы и сошлись с Н. А. Было это вероятно зимой 1897/98 г. Н. А., который немедленно же вошел в работу, немедленно же, чуть ли не в первой беседе взял на себя задачу составить очерк развития русских финансов в XIX в., т. е. взялся дать программу и ряд вопросов, подобрать литературу и т. д., пришел на наше заседание и прочел чисто народническую программу. Ему было указано, что программа чисто народническая, а мы были тогда, хотя очень плохими, легальными, но все–таки марксистами. Мы указали Н. А., что нам это не подходит. Н. А. с характеризующей его на всем протяжении деловой добросовестностью не стал с нами спорить, не стал отстаивать своих народнических взглядов, а свернув в трубочку свою программу, ушел и через две недели принес новую программу, нас вполне удовлетворившую. Совершенно ясно, что, конечно, он в течение этих двух недель не мог изучить марксизма, очевидно, кое–что марксистского было в нем заложено и раньше, но на первый раз он не решался, — может быть, тут провинция сказывалась, в которой он прожил столько времени, — он не решался развернуть этого во всей широте.
И в дальнейшем, в ближайшие после этого годы, примерно до 1905 г., он все еще оперировал с марксизмом, как с какой–то вещью, которая ему довольно близка, которую он ценит, которую он одобряет, но к которой он не присоединяется целиком. Тут есть у меня пара цитат, которые я позволю себе прочесть для характеристики Рожкова периода становления, периода, когда он только шел к марксизму.
Вот что он писал например в 1898 г. в «Образовании»: «Второе недоразумение может заключаться в том, что пишущий эти строки будет принят за экономического материалиста».
В 1898 г. быть принятым за экономического материалиста еще казалось Н. А. каким–то искажением его физиономии. Еще в 1910 г. в «Мире божьем» он писал: «Я считаю нужным заявить, что в общем не принадлежу к тем крайним последователям так называемого экономического материализма, которые склонны все и вся объяснять непосредственно из хозяйственных или производственных отношений».
Вы видите, что эта фраза звучит уже гораздо более по–марксистски, нежели та краткая формулировка, которую я прочитал. В 1901 г. он уже признает, что принадлежит к последователям так называемого экономического материализма, но не крайним. Н. А. с полным правом мог сказать: я не принадлежу к тем плохим последователям экономического материализма, которые все и вся объясняют непосредственно из хозяйственных или производственных отношений. Это будет конечно плохой, вульгарный исторический материализм, который все и вся выводит непосредственно из хозяйственных отношений. Это тот самый вульгарный материализм, с которым боролся Энгельс. Я цитировал Энгельса в — своей речи при открытии Общества историков–марксистов и позволю себе сослаться на эту цитату. Можно сказать, что Н. А. просто мог отмежевываться от плохих исторических материалистов, но он сказал не от плохих, а от «крайних». Ему казалось тогда, что настоящий стопроцентный материализм все и вся выводит из экономических отношений, — а я не крайний, я умеренный, и поэтому всего из экономики не вывожу. Это было в 1901 г., и совершенно естественно, что в то же приблизительно время у него могла встречаться и такая фраза: «Выдающийся русский ученый, — пишет Н. А. Рожков о М. М. Ковалевском, — в одном из своих последних сочинений провел ту основную мысль, что развитие народного хозяйства в стране определяется в конечном счете отношением населения к территории, иначе степенью плотности населения. Я и в мыслях не имею отрицать справедливость этого обобщения».
Другими словами, Рожков этого периода находит возможным присоединиться к резко немарксистской мысли, потому, что конечно рассматривать нарастание населения как самодовлеющий биологический фактор и из этого выводить те или другие экономические отношения — это значит ставить марксистское понимание истории на голову, ногами кверху, ибо для марксиста рост населения есть явление социальное, обусловливаемое между прочим и хозяйственным строем страны, но ни в коем случае не первоисточник, откуда приходится объяснить самую хозяйственную систему. Так что в первые годы мы у Рожкова встречаем еще большое количество явно немарксистских положений и некоторую антипатию к термину «марксисты», «крайние марксисты», «крайние экономические материалисты». Но это черты, которые напрасно иногда историки Н. А. Рожкова распространяют на всю его биографию, говоря, что вообще Рожков не любил называть себя марксистом. Это неверно, это совершенно неправильно. Это правильно только по отношению к этим первым годам — к 1897, 1898, 1899 и 1901 гг., когда действительно эта черта в Н. А. была, в период его «становления».
Но и в его диссертации тоже встречаются чрезвычайно немарксистские положения, вроде того например, что будто бы эксцессы помещичьих хозяйств и дикая эксплуатация земель и крестьян, которые наблюдались у русских помещиков конца XVI в., определялись юридической природой поместья. Тут опять–таки поставлен марксизм на голову, ногами кверху. Но Н. А. принадлежал к людям, которые никогда не перестают учиться. Если возьмете вышедшую в 1923 г. 4 часть его «Русской истории в сравнительно–историческом освещении», вы увидите, как он постепенно подходил к настоящей марксистской постановке вопроса. Я возьму как раз тот момент, где он касается этой самой природы поместья. Давая характеристику хозяйства XVI в., он говорит:
«Теперь все понятно, — поместная система и по идее своей и на практике представляла собою форму землепользования, приспособленную к натуральному хозяйству и к экстенсивной, хищнической, заложной системе землепользования. Создалось таким образом непримиримое противоречие между главным господствующим в XVI в. видом земледелия и новыми экономическими условиями и задачами, противоречие, которое нашло свое конкретное выражение в острой нужде помещиков в деньгах, вследствие перехода к товарному хозяйству, и это только увеличило их грабежи и насилия, т. е. усилило хозяйственный кризис, переходный к более интенсивной системе хозяйства».
Как видите, здесь марксизм, поставленный ногами кверху в диссертации, доставлен на ноги. Теперь уже доказывается не то, что система помещичьей эксплуатации была отражением юридической природы поместья, а что юридическая природа поместья была отражением этого кризиса, что безусловно верно. Таким образом марксизм в данном случае одолел, и Рожков к 1923 г. в этом вопросе, на котором он споткнулся в 1899 г., дошел до правильной, четкой марксистской формулы. И он в этой книге, которую я считаю лучшим из томов его «Истории в сравнительно–историческом освещении», даже поправляет и хорошо поправляет целый ряд установок в книжках, которые считаются, вообще говоря, марксистскими. Так например он вносит ряд хороших поправок в характеристику Смутного времени «Русской истории с древнейших времен». Там вообще имелось некоторое принижение массового движения. На книге отразилось жестокое разочарование в крестьянской революции 1905–1906 гг., которая, казалось нам, окончательно собьет самодержавие, но которая ничего не сбила, не только окончательно, но даже приблизительно. И под влиянием этого разочарования я действительно склонен был в своем анализе социальных факторов Смутного времени отводить очень мало места крестьянству. В силу этого я даже Болотникова изобразил не как вождя восставшего, крестьянства, а как служилого человека, в связи с этим я подчеркивал, что Болотников был холопом кн. Телятевского. Рожков великолепно меня здесь поправил:
«И напрасно М. Н. Покровский ссылается здесь на участие в бунте кн. Телятевского и на то, что Болотников обещал «ворам» боярство, воеводство, окольничество и дьячество. Неудивительно, что опустившийся, обедневший дворянин сражается против олигархии рядом cо своим бывшим холопом, а обещания старых чинов, если они переданы даже точно, свидетельствуют лишь о том, что общественная мысль низов общества естественно и неизбежно отливалась в обычные, традиционные формы. Внушение Болотниковым боярской дворне «всяких злых дел на убиение и на грабеж», агитация среди боярских холопов, чтобы они «побивали своих бояр» и брали себе «их жен, вотчины и поместья», достаточно красноречивы. Понятна и та кровавая, беспощадная расправа, какую произвело над сторонниками Болотникова победившее их правительство боярского царя: «целая треть государственной территории отдана была на окончательное разорение и узаконенный грабеж»; «воеводы царя Василия и он сам осуждали на казнь сразу тысячи военнопленных».2
Опять–таки очень хорошая поправка явно не только не марксистской, а не революционной характеристики, которая была дана в моей книжке. Рожков в 1923 г. не только лучший марксист, чем я был в 1910 г., но и больший революционер, чем я был в 1910 г. Это несомненный факт.
Дальше он, опять–таки в моей книжке, выуживает совершенно правильно обмолвку о том, что будто бы воеводское управление XVII в. носило характерные феодальные черты. Я вам подробно этого вычитывать не буду, но он хорошо развивает ту мысль, что это было зачаточное бюрократическое управление, которое никаких феодальных черт не носило. Как видите, тут мы имеем у Рожкова целый ряд хороших марксистских поправок к книжкам, которые, вообще говоря, признаются марксистскими.
Таким образом Рожков не застыл на тех домарксистских формулах, которые он выдвигал в конце 90‑х и начале 900‑х годов, но он рос постепенно в настоящем марксистском направлении. Вот почему я думаю, что он в конце концов перерос бы и те ошибки, о которых я буду сейчас говорить, которые больше всего отделяли его от нас и нашли, к сожалению, отражение в последнем, XII томе этой «Истории в сравнительно–историческом освещении». Он по всей вероятности перерос бы и их, и в конце концов сделался бы настоящим ортодоксальным марксистом в понимании русского исторического процесса на всем его протяжении. Только глупая физиологическая случайность, которой кто–то из слушателей гражданской панихиды пожелал и мне (я получил на другой день открытку в этом духе), — эта глупая физиологическая случайность помешала ему выработаться в настоящего, вполне ортодоксального марксиста–историка.
И естественный вопрос, на котором приходится остановиться — анализом его я займу оставшиеся у меня 8 минут, — это вопрос: что же остановило его на этой дороге? В чем причина его «девиации», причина того, что он сбился с прямого пути? Вот тут приходится, может быть, невольно усвоить рожковскую манеру объяснения индивидуальности, о (которой будет говорить т. Фриче и которая сама по себе конечно не есть марксистская, но мне кажется, что когда говоришь об индивидуальности, то привлекать к делу биолого–психологический фактор все–таки мыслимо. Я сошлюсь на то, что и сам В. И. Ленин объяснял многое в поведении Н. А. около 1910–1911 гг. его «скоропалительностью», как он выражался, т. е. фактором несомненно биолого–психологического свойства.
Защитившись таким образом примером Ленина, я и попытаюсь объяснить, как я понимаю эту его аберрацию. Н. А. несомненно отличался необычайной возбудительностью, необычайной чуткостью ко всяким внешним влияниям, тем, что теперь назвали бы необычайной быстротою условных рефлексов. Это был человек изумительно находчивый, а находчивость как раз и есть бытовое выражение этого факта. Придя на какое–нибудь собрание и встретив там ситуацию, которую он не ожидал, о которой он совершенно не знал до прихода на это собрание, он не смущался, не молчал, у него через 10 минут находились четкие формулы и определенные аргументы, словом, он справлялся с таким положением, с такой ситуацией, как не надо лучше. Вот эта необычайная быстрота его реакции на все окружающее, мне кажется, лежит в значительной степени в основе той аберрации, которая с ним произошла.
Лев Толстой в «Севастопольских рассказах» приводит совершенно правильное наблюдение, что если вы спросите тяжело раненого солдата, которого несут с поля сражения на носилках, как идут дела, вы наверное получите ответ: пропало, всех побили. Его самого ранили, ему больно, плохо, и ему кажется, что вообще все плохо.
Н. А. был чрезвычайно тяжело ранен реакцией после 1907 г. Три года пришлось ему просидеть в тюрьме, потом оказаться в глуши Сибири. Эта рана и осталась у него, у него осталось преувеличенное представление о нашем поражении в 1905–1907 гг. Ему казалось, что мы разбиты вдрызг, что ничего не осталось, и он начинает себя утешать тем, что если революция не удалась, то удастся эволюция. В этом он находил себе утешение, принимая за исходную точку совершенно правильно кое–какие прогрессивные черты столыпинщины. Экономически конечно в столыпинщине было кое–что прогрессивное, что толкало хозяйство вперед, а не назад. Исходя из этого, он начинает мечтать о победе культурного капитализма над хищническим грубым капитализмом дореволюционного времени и на этой победе культурного капитализма строить весь свой дальнейший прогноз. Бури, как он выражается, т. е. революции больше не нужны. Местами даже проскальзывает мысль, что эта революция может испугать культурный капитализм, как она испугала его в октябре 1905 г., и от этого будет плохо: культурный капитализм, испугавшись, может броситься в объятия некультурного капитализма и даже в объятия феодализма. Произойдет опять жесточайшая реакция, будет много раненых, убитых и т. д., словом, будет совершенно ненужное кровопролитие. Он выступает со своими знаменитыми проектами образования политического общества защиты интересов рабочего класса чисто мирными средствами. Он подчеркивает, что в программу этого общества отнюдь никакие насильственные средства не входят. Оно будет действовать исключительно мирными путями. И таким образом вторично такой неудачи, какую мы испытали в 1907 г., не будет. Но для того, чтобы сделать и для себя и для своих читателей приемлемой эту картину роста культурного капитализма и завоевания в среде его рабочими себе всяких прав и т. д., а может быть, даже и социализма, при помощи мирных действий, не прибегая к революции, Рожков начинает густо розовой краской замазывать столыпинщину. Пуришкевичи, говорит он, и Марковы 2‑е уже издыхают, это жалкая свора, которая в углу сидит и никакой воли уже не имеет. На первый план теперь выдвигаются люди типа Гучковых, Милюковых, типа людей, которые представляют собою более или менее культурный капитализм, в особенности Милюков, а вовсе не дикий помещик. С диким помещиком кончено. О нем больше как о живой силе говорить не приходится.
Выходит, что и самодержания как будто бы нет и т. д. Ленин жестоко посмеялся над всей этой концепцией и, с чрезвычайной меткостью взяв за жабры этот «культурный капитализм», вытащил его и доказал, что в этой чисто либеральной концепции нет ничего общего с марксизмом и что если бы все это на практике осуществилось, это повело бы к политическому порабощению рабочего класса либеральной буржуазией — кадетами и около кадетов, которые сделались бы при таком порядке вещей естественными вождями рабочего движения. Поэтому конечно Ленин с крайним отрицанием отнесся к этой концепции Рожкова и посвятил ей две статьи: одну в «Звезде», другую в «Социал–демократе», в которых он радикальным образом разнес эту концепцию. Теперь мы знаем, что такое этот «культурный капитализм». Мы на примерах видим, где эта концепция заняла прочное место. Ведь все присутствующие вероятно уже перевели этот культурный капитализм Рожкова начала 2‑го десятилетия нашего века на «нормальный капитализм» теперешней социал–демократии, нормальный капитализм, который отгораживает их и помогает им отгородиться от социалистической революции и превращает их в форменных пособников буржуазии. Так что Ленин был прав в своем прогнозе, и Рожков действительно здесь сильно ошибался, и, к сожалению, эта ошибка оказалась у него довольно прочной.
Воспоминание о ране, полученной Рожковым в 1908 г., было еще довольно свежо в 1917 г. Я помню наши разговоры с ним в период выборов в Учредительное собрание. Мы оба были кандидаты — он от меньшевиков, я от большевиков. Это не мешало нам в вагоне трамвая на очень длинном штреке — минут в 40‑мирно разговаривать. Этот разговор оставил у меня о личности Н. А. одно из самых приятных воспоминаний. Нельзя было подумать, что это едут два кандидата резко враждебных между собою политических партий. Основной мотив был тот: «Вы идете, — говорил он, — на явную гибель, вы идете на разгром, я очень вас жалею, ибо вы все скоро станете покойниками». Мне пришлось ему доказывать, что, во–первых, без помойников вообще нельзя устраивать революций, что в истории не было таких революций, а, во–вторых, что не всегда побеждают те, кто остается в живых: иногда, наоборот, победителями оказываются как раз покойники. Так что положение наше вовсе не такое безнадежное, как ему кажется.
Я пошел с ним на его лекцию. Он очень любезно согласился. Я слушал его великолепное, чрезвычайно популярное и ясное изложение как раз аграрного вопроса, причем он даже никаких особенных ересей об этом вопросе не говорил, он только избегал упоминать о том, что аграрный вопрос может быть разрешен при помощи пальбы, при помощи винтовок и пулеметов. Этого он не говорил. И этим искажал радикальным образом ту действительность, какая была перед нами в начале октября месяца 1917 г. Но самое изложение аграрной программы меня поразило чрезвычайной яркостью, четкостью, общедоступностью и т. д., так что с этой стороны это была популярная лекция, чрезвычайно полезная для слушателей.
Я не знаю, прошел ли на выборах Н. А., но это не имеет никакого значения. Я не интересовался ни тем, где я прошел, ни тем, где прошел Н. А. Рожков. Может быть, он где–нибудь и прошел.
Так вот та основная ошибка, которая отделяла Рожкова от нас. В своей рецензии я выражал надежду, что с этой ошибкой Рожков справится, что он ее переварит и, как полагается, все переваренное извергнет и наполнит свое умственное содержание другой пищей, более марксистской. Тот факт, что в целом ряде исторических вопросов он от немарксистских положений перешел к положениям четко марксистским, по–моему, оправдывает это предсказание и оправдывает то, что я оказал: что только глупая физиологическая случайность помешала нам видеть Н. А. Рожкова настоящим историком–марксистом.
