(Речь на заседании, посвященном открытию Института истории при Комакадемии, 18 ноября 1929 г.)
Институт истории при Комакадемии возник как трансформация Института истории, входившего в систему Раниона. Почему мы передвинули это учреждение из системы Раниона в систему Комакадемии? На это были свои причины. Я должен эти причины назвать со всей откровенностью и ясностью. Долголетний опыт, опыт работы с Институтом истории Раниона и в Институте истории Раниона показал нам, историкам–коммунистам, что какие бы мы старания ни употребляли, но Институт истории Раниона не сделается органом той науки, которую мы единственно признаем наукой и по пути которой мы можем вести подрастающее поколение историков.
Это, я должен сказать, явление вовсе не такое необыкновенное, каким оно кажется многим, — что то, что вчера считалось наукой, сегодня является уже не наукой, а в лучшем случае известной подготовкой к науке, известным собиранием материала и т. д. Позвольте напомнить вам, что во времена совсем не революционные, во времена, когда не происходило передачи власти из рук одного класса другому, такого рода явления однако же бывали и очень часто. Уже для Погодина в 20‑х годах XIX в. Карамзин не был наукой. «Такую чепуху написал Карамзин в своей истории, — записывает 25-летний Погодин в своем дневнике, — что, кажется, остается за ним одно достоинство — искусство писать». Уже для 25-летнего Погодина, будущего профессора времен Николая I и чрезвычайно выразительного, как вы знаете, профессора для времен Николая I, Карамзин перестал быть наукой. Значит ли это, что книга Карамзина стала совершенно пустым местом? Никак не значит. Карамзин собрал огромный материал, в особенности в примечаниях к своей «Истории», — материал, к которому приходилось обращаться иногда и нашему поколению. До книжки Ржиги и я пользовался примечаниями Карамзина, у которого была воспроизведена челобитная Пересветова. Это было в 90‑х годах XIX столетия. Как собрание материалов Карамзин известное значение сохранил, но наукой он перестал быть даже для Погодина в 1825 г.: уже в то время он не был наукой.
Когда 30 лет после этого Костомаров принял вызов на диспут с Погодиным, он вызвал негодование всей тогдашней левой общественности и всех левых ученых, негодование, резко выраженное Чернышевским: как можно выходить на диспут с таким человеком, как Погодин!? Через 30 лет сам Погодин уже не был больше наукой, несмотря на то, что за ним числилось большое количество трудов и что некоторые из этих трудов помогали и нам, когда мы готовились к магистерским экзаменам в 90‑х годах XIX в., помогали как сборник материалов. Как сборник материалов эти погодинские исследования значение сохранили. Его шеститомник русские историки знают хорошо. Но как наука — это уже не было наукой.
Мало того: прошло еще 40 лет, и в 90‑х годах XIX в, — это уже был совсем небольшой сдвиг (я стараюсь взять примеры, где всего меньше революции) — то, чему обучал В. И. Герье для школы Виноградова было не исторической наукой, а «герьеведением», чем–то совершенно особенным, что с исторической наукой ничего общего не имеет. И наиболее забавное изображение школы Герье принадлежит одному из буржуазных профессоров, который никогда марксистом не был. Он в стихах описал школу Герье и ее собрание. «Собралися во палаты все ученые кастраты». Вы помните, что Герье преимущественно занимался историей католической идеологии в средние века и написал целый ряд статей на эту тему. В этих стихах говорится:
«О святых вы что хотите
В ваших книжках говорите…
Но о прочем ни полслова,
А не то себе худого
Наживете, в том ручаюсь
И об этом постараюсь».
Эти стихи были написаны не марксистом, не марксистом тогдашним, ни будущим, а обыкновенным буржуазным профессором. Здесь «герьеведение» изображалось не как историческая наука, а как нечто весьма комическое, не имеющее никакого отношения к настоящей науке.
Стало быть, такие сдвиги, при которых то, что вчера было наукой, сегодня уже не является таковой, возможны даже в совершенно мирные эпохи.
Вы должны себе представить, какая должна была получиться пропорция, когда произошел колоссальнейший из революционных переворотов, более грандиозный по своему классовому содержанию, чем Великая французская революция, когда власть выпала из рук не только помещиков — традиционной власти, но и из рук буржуазии, которая присосалась к этой власти на минуту, и целиком попала в руки совершенно резко враждебного всему старому порядку революционного класса, пролетариата. Естественно, что тут должен был получиться разрыв гораздо больший. И удивляться нужно не тому, что то, что было исторической наукой в 1910 и 1913 гг., перестало быть таковой в 1919–1920 и следующие годы, а удивляться надо, наоборот, тому, что окончательно откристаллизовалось сознание этого только в 1928 г., что понадобилось 11 лет после революции, чтобы осознать тот факт, что в области истории, науки марксистской по преимуществу, науки ленинской по преимуществу, дореволюционные оценки, подходы и методы абсолютно никуда не годятся. Я не могу отказать себе в удовольствии в этот вечер напомнить известные строки Ленина: «Для того чтобы победить, надо понять всю глубочайшую историю старого буржуазного мира». Ленин непременным условием победы считает изучение до самой глубины, до самого корня, истории старого буржуазного мира. Это — наша наука, наша наука в самом настоящем смысле слова. Я уже не буду приводить другой цитаты Ленина, где он говорит, что марксизм требует безусловно исторического рассмотрения всякого практического вопроса (в данном случае — вопроса о формах борьбы). «Не понимать этого, — говорит он, — значит не понимать азбуки диалектического материализма». Кстати, так как у нас в моде был недавно еще спор о том, преподавать историю в школе или нет, то позвольте напомнить знаменитое замечание Вл. Ильича на полях тезисов Надежды Константиновны о политехнической школе, где Ленин писал, что в школе необходимо преподавать историю вообще, историю революций, историю революции 1917 г. — три совершенно четко намеченных цикла, которые, к сожалению, еще до сих пор не проводятся в наших школьных программах и которые должны, мне кажется, напомнить, людям, которые протестуют против преподавания истории в нашей школе II ступени, что они просто говорят антиленинские вещи. Это — наша наука, наша основная наука, на которой мы стоим, но только через 11 лет после революции мы, наконец, догадались, что у нас нет своего центра для изучения этой науки и что центр, где занимаются этим изучением, не наш центр, а чужой центр, заполненный историками, сложившимися до 1917 г. и с историей революции 1917 г., изучения которой требовал Ленин во всех школах, не имеющими ничего общего. Я должен сказать, что эти люди могли насмеяться над нами, и в сущности смеялись. Когда мы им говорили: «Вы пишете антимарксистские вещи», они отвечали: «Мы пишем то, что писали в 1910, в 1913 гг., что же вы не справились с нашими старыми книжками, мы то же самое повторяем». Конечно это было совершенная нелепость, что после 1917 г. повторяются те самые вещи, которые писались в 1910 г., в разгар столыпинской реакции, в обстановке, в атмосфере глубочайшего морального упадка и разложения нашей старой интеллигенции, что эти же вещи повторяются неизменно и в 1922 г. и в 1925 г.
Должен сказать, что такого малопочтенного положения не переживали другие науки. Найдите что–нибудь подобное, скажем, в философии. Найдите в философии такую штуку, чтобы основанный советской властью Философский институт, скажем, занимался у себя культивированием идеалистической философии. Такой вещи вы не найдете. Для того чтобы идеалистическая философия могла существовать в советской обстановке, нужно было, чтобы эта идеалистическая философия назвала себя художественной наукой и забралась в Академию художественных наук. И тогда в этой оболочке она просуществовала еще энное количество лет и была ликвидирована только совсем недавно, на глазах присутствующих. Но в своем подлинном облике идеалистическую философию конечно Философский институт, нами, советской властью, основанный, не потерпел бы и 10 минут.
Возьмите политэкономию. Опять–таки под оболочкой прикладной экономики, по разным практическим вопросам буржуазные экономисты продолжали развивать свои теории еще долгое время и отчасти продолжают развивать до сих пор. Это есть. Но чтобы у нас в теоретической экономии кто–нибудь дерзнул в советском институте, основанном советской властью, открыто протаскивать Бем–Баверка и т. д. — совершенно нельзя себе такой вещи представить.
А в истории такие вещи были. Это положение вещей должно было воспринять свой конец. И оно конечно его восприняло в тот момент, когда встала проблема создания смены в области исторической науки. Когда мы увидали, что нам начинают готовить аспирантов по рецепту 1910 г., то тут даже мы, как видите, необычайно терпеливые люди, гораздо более терпеливые, чем наши друзья и соседи — философы и экономисты, в конце концов потеряли терпение и сказали, что же будет дальше, что мы будем делать с этими молодыми людьми, подготовленными по образцу 1910 г., что мы будем с ними делать, куда мы их направим, куда посадим, что они будут делать? В конце концов получилось положение почти трагическое, из которого нужно было выходить. Выходом и было решение передвинуть Институт истории из Раниона в систему Комакадемии с тем, чтобы он, во–первых, попал в чисто марксистскую обстановку, в чисто марксистскую атмосферу, а во–вторых, чтобы он при этом отделался от тех своих элементов, которые уже абсолютно никакому использованию в советских условиях не подлежат, сохранив только лишь тех научных сотрудников, которые так или иначе могут быть использованы и в Комакадемии, где, как вы знаете, и по другим разрядам имеется достаточное количество работников беспартийных. Но тем не менее конечно во главе этого дела стали, должны быть стать, историки–коммунисты.
Нужно сказать, что эта медленность имела ту хорошую сторону, что она обеспечила нам материальную базу. В самом деле, если бы мы проделали всю эту операцию, скажем, в 1922/23 г., то в значительной степени мы должны были бы оперировать в кредит и авансом, потому что тогда у нас своего кадра историков еще не было. Сейчас у нас свой кадр историков, если брать не только коммунистов, но и близких нам историков–марксистов, есть несомненно. На конференции историков–марксистов 90% всего состава членов с решающими голосами были члены партии, и 82% всех членов с решающими голосами имели печатные работы. Таким образом подавляющее большинство коммунистов, которые присутствовали, повторяю, с решающими голосами на этой конференции, имели уже печатные работы. Историческое отделение Института красной профессуры — главный источник нашей исторической литературы — дало за истекшие 10 лет около 800 всякого рода исторических работ, считая и мелкие работы — рецензии, мелкие статьи и т. д., около 300 работ более крупных и в том числе около полусотни книг. Таким образом мы имеем весьма солидную базу. Я думаю, что и в количественном чисто отношении нисколько не более слабую, чем база некоторых старых учреждений, скажем, Археографической комиссии, которая едва ли имела большую продукцию. А если вы сравните качественную сторону, то вы увидите что здесь вещи совершенно несравнимые. В то время как мы издаем — уже 13‑я книжка вышла — руководящий исторический журнал «Историк–марксист», руководящий журнал, который дает принципиальные статьи по целому ряду вопросов, попробуйте найти принципиальные статьи в «Известиях Археографической комиссии», в журнале Исторического отделения Академии наук. Возьмите их последнюю книгу. Мы там ничего подобного не найдем. Единственная статья общего характера, какая там имеется, это статья акад. Платонова «О проблемах Севера в русской историографии», написанная, во–первых, не специально для данного издания, а попавшая туда случайно, потому что эта статья представляет собою доклад Платонова на берлинской «исторической неделе». Это написано для заграницы, для Берлина, и вы ее можете найти в немецком издании, посвященном берлинской «исторической неделе». Это во–первых. Во–вторых — это единственная и, нужно сказать, полубеллетристическая статья. Все остальное — разыскания о земской печати, которая не то была, не то не была в 1610–1611 гг., затем чисто описательное, без всякого анализа и без всякой принципиальной оценки собрание анкет XVIII в., экономических анкет. Это очень интересная работа, но анализа там никакого нет. Чисто описательная вещь. И правильно указывают на то, что проф. Греков в этой своей работе сделал шаг назад по сравнению со своими предыдущими работами, которые носили гораздо более углубленный характер. Затем там говорится о митрополичьем суде, о судебнике Федора Иоанновича. Словом, такого рода вещи, которые имеют значение в качестве примечания к исторической науке. Это есть собрание примечаний к тексту, но это не есть сама наука, не есть нечто руководящее. А мы, худо ли, хорошо ли — для многих, конечно, худо, мы прекрасно это понимаем — но тем не менее издаем 13‑ю книжку действительно руководящего исторического журнала, который имеет все большее распространение за пределами СССР, за границей и находит себе все больший спрос за этими пределами, где все больше и больше интересуются этим журналом.
Таким образом все основания были для того, чтобы окончательно, наконец, перевести историческую науку на те рельсы, по которым она должна была идти по–настоящему с октября месяца 1917 г., но в силу разных обстоятельств, может быть, даже — я цитирую здесь Маркса, который говорил, что в начале всякого процесса даже характер действующих лиц играет некоторую роль, — может быть, из–за излишней мягкости характера некоторых из действующих лиц по этим рельсам еще не шла. Возможно, что благодаря чрезмерной мягкости характера некоторых людей перемена произошла несколько позже, чем следовало бы. Но «лучше поздно, чем никогда», и теперь эта перемена совершилась.
Сначала как будто имелась в виду только смена атмосферы и личного состава. Но как только мы подошли ближе к делу, мы сразу же увидели, что этим ограничиться никоим образом нельзя, и у нас получилась структура совершенно новая. Структура, по поводу которой я не знаю — сейчас в стенах Археографической комиссии Академии наук происходят такие события, что я думаю, что обитатели этих стен вообще несколько забыли, что такое наука и пр., и думают о некоторых вещах, более относящихся к другим плоскостям, — но я думаю, что если бы они были в полном обладании своими чувствами, имели бы досуг думать о науке, они вероятно пришли бы в величайший ужас и волосы у них встали бы дыбом. Подумайте, что же это такое! Ни западной истории, ни русской истории, ни древней истории, ни средней истории, ни новой истории, ни новейшей — ничего нет! Что это такое? Мы решили таким образом организовать нашу работу в Институте, чтобы она была сосредоточена около основных нескольких крупнейших исторических проблем. И у нас получились такие секции (я иду сверху вниз): секция истории империализма, секция истории эпохи промышленного капитала, затем секция социологическая, секция методологическая (кстати сказать, совершенно отсутствовавшая под каким бы то ни было соусом в Институте Раниона и по понятным причинам, и, наконец, превращенная в секцию наша комиссия по истории пролетариата СССР. Таким образом у нас оказалось пять проблем, вокруг которых сосредоточивается исследовательская работа Института.
Соответствующим образом и наша учебная работа, т. е. подготовка аспирантуры, также группируется в секции, только несколько иначе. Создавать для аспирантуры особую секцию пролетариата СССР, вы догадываетесь, было бы в высшей степени непрактично. Это значило бы сосредоточивать молодежь на сравнительно узкой теме — на истории рабочего класса одной страны, а мы хотим готовить настоящих образованных историков с достаточно широким кругозором. Вот почему мы решили там секционное деление поставить несколько иначе.
Секция истории империализма там остается. Секция истории промышленного капитализма тоже остается, но вместо остальных секций мы ставим одну секцию (это для аспирантов) докапиталистических формаций, куда входят и этнология, и социология, и средние века, и древний мир и т. д.… Таким образом получается по учебной линии три секции. Методологическую секцию мы конечно сохраняем и по учебной линии, но думаем, что в этом разрезе придется вести работу совместно с Институтом философии. Пока мы еще окончательно не оформили наших отношений, но думаю, что тут придется какую–то межинститутскую секцию создать, где была бы и философия, была бы и история. Одним историкам эту секцию нельзя поднять, одним философам — тоже нельзя поднять. Так что у нас учебное деление несколько отличается от деления исследовательского, но ни то, ни другое деление не совпадают со старыми рубриками. Конечно это величайший скандал с точки зрения учреждений, вроде Археологической комиссии, и если она не замечает этого, то только потому, что люди, потрясенные очень сильными впечатлениями, не замечают впечатлений мелких. Когда в человека стреляют из пулемета, он забывает, что у него болят зубы, ему уже не до того.
Я заранее предвижу некоторые возражения по этой линии, которые слышались и в нашей среде, когда мы устанавливали это деление. Первое: нельзя быть специалистом по истории промышленного капитализма вообще. Конечно нельзя. Но как вы думаете: специалистом по новой истории вообще можно быть? То же нельзя. Это совершенно ясно. Нет таких людей, которые были бы одновременно специалистами и по крестьянской войне в Германии, скажем, и по истории Французской революции, а и то и другое относится к новой истории. Можно быть специалистом по Французской революции, а по Германии XVI в. будут другие специалисты. В порядке исследовательском нельзя быть специалистом и там и тут одинаково. Само собой разумеется, что это деление на секции описанного мной характера вовсе не означает, что человек, в данной секции состоящий, будет специалистом во всем объеме этой секции, по всему промышленному капитализму, скажем, или по всем докапиталистическим формациям. Тема его исследовательской работы будет конечно гораздо уже, как она всегда была гораздо уже академической марки того или другого историка. Вы думаете, что Ключевский был специалистом по всей русской истории? Он был специалистом, величайшим специалистом по социальной истории старого русского государства, преимущественно Московского государства со второй половины XVI в. Но кто прочтет его лекцию относительно декабристов, согласится, что даже для того времени, времени 80‑х годов XIX в., Ключевский специалистом по декабристам не был, иначе он не писал бы тех странных вещей, которые там написаны, вроде того, что в общество декабристов входили молодые люди без всякого опыта и знаний в государственных делах. А там был целый ряд генералов, полковников, были статс–секретари, обер–прокурор сената, были люди с громадным практическим стажем, как Батенков и др. Все это можно было знать в 80‑х годах XIX в., списки декабристов тогда существовали. Человек не знал об этом и написал такие странные вещи. Ему казалось, что декабристы были чем–то вроде народовольцев, или их предшественников — кружка чайковцев. Я уже не говорю, что вся история внешней политики целиком была вне поля зрения Ключевского, и то, что он по этому поводу говорил в своих лекциях, не выходило за масштаб школьного учебника. Ключевский не был специалистом по всей русской истории и таким не мог быть. У всякого есть своя тема. Если Ключевский был специалистом по социальной истории Московской Руси и отчасти XVIII в., то В. И. Семевский был специалистом по истории крестьянства XVIII и XIX вв. плюс история революционного движения — декабристы, петрашевцы и т. д. Само собой разумеется, что темы специальных исследований будут гораздо уже наших секций и не могут не быть уже. Они будут охватывать только специальные вопросы, входящие в ту или другую секцию. И я могу обрадовать тех, кто может быть несколько удручен этими перспективами, что у нас на этой почве возникнут и русская история и западная и т. д., т. е. возникнут в процессе исследования, в разборе тем. Если человек возьмет темой происхождение крепостного хозяйства в Московской Руси, это будет тема по старой русской истории, тема совершенно законная и тема, которая войдет в нашу секцию докапиталистических формаций несомненно. В этой плоскости конечно старое деление до известной степени сохранится, но не старое деление схоластическое, по таким–то дисциплинам, а старое деление в выборе специальных тем для исследования.
Я должен привести еще другой аргумент в пользу этого деления. Оно — это я уяснил пост–фактум, после того как у нас все это было решено здесь — оно чрезвычайно популярно среди естественников, и очень крупных. Совершенно с таким же проектом группирования работ Академии наук не около формальных наук, а около проблем, выступили в заседаниях организационной комиссии Академии наук академики Вернадский и Левинсон–Лессинг. Это была удивительная вещь, когда мы, марксисты, идя со своей стороны, встретились с такими людьми, как Вернадский и Левинсон–Лессинг — крупнейшими учеными, но не имеющими ничего общего с марксизмом. Они то же самое говорили: «Позвольте, разве можно заниматься одной геологией? Всякий геолог обязательно соприкасается с физикой и химией, без этого нельзя представить геолога». Несомненно, говорили они, что следует группироваться вокруг проблем, а вовсе не по формальному признаку научной «дисциплины», хотя в естествознании формальные рамки дисциплины гораздо более твердо сложились и гораздо более разумны, чем наши «древняя», «средняя» и «новая» истории, где хронологические границы устанавливаются совершенно произвольно, по случайным событиям, казавшимся очень важными триста лет назад.
Так что и эта идея, как и то, что то, что было наукой, становится в следующем поколении не–наукой, не есть какая–то зловредная выдумка большевиков. Распределение научных занятий между определенными проблемами не есть зловредная большевистская выдумка, а есть просто проявление известного прогресса в науке, прогресса, который сказывается по–своему и в науках естественных. Мы уверены, что это деление будет в достаточной степени прочно и несомненно оправдает себя. Такова наша структура.
Что касается наших задач, об этих задачах мне приходилось говорить и писать очень много. То, что я писал, я повторять не буду, скажу только то, что с этой трибуны я говорил не раз, — что история есть самая политическая наука из всех существующих. История это есть политика прошлого, без которой нельзя понять политику настоящего. Попытайтесь взять любое из явлений окружающей нас действительности, и вы не поймете его без исторических корней.
Ту социальную реконструкцию, которая вокруг нас происходит, вы не поймете, не взяв всей истории советской власти, всей истории советского пролетарского государства, как она сложилась, начиная с Октября 1917 г.
И одна очень интересная историческая проблема, это — анализ теперь, с точки зрения наших теперешних достижений, тех первых попыток социалистической реконструкции, которые к величайшему удовлетворению нэпманов потерпели как будто неудачу в 1921 г. Ну, нэпманы, я думаю, теперь поняли, что неудачи никакой не было, я думаю, что сейчас на эту тему распространяться не приходится. Но факт тот, что эти первые попытки реконструкций теперь становятся страшно интересными. Интересно выяснить, чем объясняются их неудачи теперь, когда мы знаем, что в СССР существуют буквально сотни людей, сейчас, к концу 1929 г., систематически занятых тем, чтобы срывать производящуюся здесь работу, когда мы знаем, что у этих людей есть прекрасная организация, что они располагают всем необходимым материалом и действуют по плану, в плановом порядке, рассчитанном притом на годы, кажется не на пятилетку, а на гораздо больший срок. И когда мы это знаем, то, повторяю, исследование причин наших неудач 10 лет тому назад очень интересно, потому что если теперь есть сотни таких людей, то я очень сильно подозреваю, что тогда их было тысячи, а может быть, десятки тысяч.
Таким образом, повторяю, даже в пределах этого тесного куска, небольшого куска истории — советской истории — исторический анализ представляет собой громадный интерес. Возьмите проблему современной деревни, проблему нарастания своеобразного мужицкого капитализма, с которым теперь мы начали настоящую борьбу. Конечно он разросся с гораздо более глубоких корней, и нельзя его считать только продуктом нэпа. По случайным сообщениям приходилось узнавать например о росте кулачества еще в 1918–1919 гг., а что влияние столыпинской традиции у нас доходило до местных органов Наркомзема совсем недавно, это вы все читали в газетах.
Итак история, политика прошлого, чрезвычайно тесно увязана с политикой настоящего. Оторвать историю от этой политики совершенно невозможно, и само собой разумеется, что мы постараемся, чтобы будущее поколение историков, которое не только идет за нами, но которое, как я говорил в одной статье, уже пришло, уже работает с нами, было на все сто процентов нашим. Многие из этих «молодых» — уже настоящие, сложившиеся работники, дающие солидную научную продукцию, и мы конечно должны для них создать настоящую здоровую политическую атмосферу, большевистскую атмосферу. Для этого мы и перевели эту работу в стены Коммунистической академии, в учреждение, которое никогда не скрывало своей политической физиономии, которое всегда открыто и прямо выступало как орган определенного боевого миросозерцания и всегда таким будет.
Я глубоко убежден, что таким органом будет и составная часть Коммунистической академии — ее Институт истории — и что он будет выпускать в качестве своих питомцев настоящих бойцов за большевизм, за лучшее будущее всего мира, настоящих бойцов в рядах пролетарской армии.
«Историк–марксист», 1929 г., т. XIV, стр. 3–12.
