Троцкизм и «особенности исторического развития России»

¹

Года три тому назад студенчество наших коммунистических университетов было в большом волнении. Оно привыкло читать в марксистских руководствах по русской истории, что социально–политическое развитие России шло таким же путем, как и развитие стран Западной Европы; что русское самодержавие было таким же исполнительным комитетом крупных земельных собственников и крупного купеческого капитала, как и западноевропейский абсолютизм XVI — XVIII вв.; что судьбы этого самодержавия определялись в конечном счете развитием русского капитализма — и, стало быть, зависели от «общественного развития России».

И вот вышла книжка Троцкого «1905», где студенты увидали написанным черным по белому, что в России абсолютизм существовал «наперекор общественному развитию», что он превратился у нас в «самодовлеющую организацию, стоящую над обществом»; что он возник вовсе не на основе раннего капитализма эпохи «первоначального накопления», а на «примитивной экономической основе» (которая дальше поясняется как «натуральное» хозяйство «самодовлеющего» характера), и для создания его русское государство «должно было обгонять развитие своих собственных экономических отношений». Словом, все было совсем наоборот тому, что рассказывали русские историки–марксисты. А на естественнее возникавший у коммунистических студентов вопрос, на чем же выросло самодержавие, если оно не зависело от общественного развития и обгоняло экономические отношения, на первой же странице можно было прочесть ответ: «При слабом, сравнительно, развитии международной торговли решающую роль играли междугосударственные военные отношения. Социальное влияние Европы в первую очередь сказывалось через посредство военной техники». Не капитализм толкал вперед развитие русского государства, а, наоборот, русский абсолютизм «ревностно насаждал капитализм» для своих военно–политических целей. «Чтобы удержаться против лучше вооруженных врагов, русское государство было вынуждено заводить у себя (!) промышленность и технику».

Словом, первая и основная особенность исторического развития России состояла в том, что всюду в мире экономика командовала над политикой, а у нас наоборот.

Согласитесь, что коммунистическим студентам было чему удивиться.

Естественно, что они не без гнева (авторитет Троцкого в 1922 г. был еще велик) обратились к своим профессорам истории. «Что же вы нам рассказываете? Почитайте, что пишет Троцкий: дело совсем не так было!».

Приходилось объяснять и объясняться. Первое, что могло придти в голову, это, что Троцкий, стоя во главе военного дела Советской России в течение ряда лет, невольно переоценил свою «специальность», и военная техника у него оказалась (по крайней мере для России) главной пружиной истории. Но если у кого и были такие мысли, они были рассеяны очень скоро ответом Троцкого на первую же критическую статью по поводу «1905». Оказалось, что «вступительная глава об особенностях исторического развития России появилась впервые на русском языке в моей (Троцкого) книге «Наша революция», вышедшей в 1907 г. в Петербурге (см. стр. 244). Подготовительные работы для этой главы делались мною в течение 1905 г. и затем в течение 1906 г. (в тюрьме). Вызвана она была непосредственно стремлением исторически обосновать и теоретически оправдать лозунг завоевания власти пролетариатом, противопоставленный как лозунгу буржуазно–демократической республики, так и лозунгу демократического правительства пролетариата и крестьянства».

Отсюда читатель, таким образом, узнавал, что теория русского исторического процесса у Троцкого отнюдь не случайна, но была им выработана, как одно из орудий в его борьбе с ленинизмом («лозунг демократического правительства пролетариата и крестьянства»). Теории этой придавалось столь важное значение, что без нее «нельзя и сейчас понять Октябрьскую революцию, тем более нельзя было предвидеть ее в ее внутренней социальной механике почти два десятилетия тому назад».²

Итак историческая теория Троцкого есть — это его собственное заявление — одна из основных частей троцкизма. Товарищи догадываются теперь, что заставляет вспоминать академический как будто спор, ведшийся на страницах «Красной нови» и «Правды» почти три года тому назад.

В ответ своему критику Троцкий подробнее развил и обосновал свою теорию — удобнее поэтому излагать ее теперь по этой его статье, под заглавием «Об особенностях исторического развития России», перепечатывающейся в виде особого приложения при всех изданиях «1905», начиная со 2‑го.

Если очистить этот ответ от запальчивых выпадов по адресу противника и различных полемических отступлений, суть дела сведется, приблизительно, к следующему:

В основе общественного развития Западной Европы, в эпоху перехода от феодализма к капитализму, стоял город.

«Цеховое ремесло составляло фундамент средневековой городской культуры, которая излучалась и на деревню. Средневековая наука, схоластика, религиозная реформация выросли из ремесленно–цеховой почвы. У нас этого не было. Конечно зачатки, симптомы, признаки можно найти и у нас, но ведь на Западе это было не признаками, а могущественной хозяйственно–культурной формацией с ремесленно–цеховым фундаментом. На этом стоял средневековой европейский город, на этом он рос и вступал в борьбу с церковью и феодалами и протянул против феодалов руку монархии. Этот же город создал технические предпосылки для постоянных армий в виде огнестрельного оружия».

Было ли у нас что–нибудь подобное? «Западноевропейский город был ремесленно–цеховым и торговогильдейским. Наши же города были в первую голову административновоенными, следовательно потребляющими, а не производящими центрами. Ремесленно–цеховой быт Запада сложился на относительно высоком уровне хозяйственного развития, когда все основные процессы обрабатывающей промышленности отделились от земледелия, превратились в самостоятельные ремесла, создали свои организации, свое средоточие — город, свой, на первых порах ограниченный (областной, районный), но устойчивый рынок. В основе средневекового европейского города лежала таким образом относительно высокая диференциация хозяйства, породившая правильные взаимоотношения между центром–городом и его сельскохозяйственной периферией. Наша же хозяйственная отсталость находила свое выражение прежде всего в том, что ремесло, не отделяясь от земледелия, сохраняло форму кустарничества. Тут мы ближе к Индии, чем к Европе, как и средневековые наши города ближе к азиатским, чем к европейским, как и самодержавие наше, стоя между европейским абсолютизмом и азиатской деспотией, многими чертами приближалось к последней».

Не будем останавливаться на параллели Европы и Индии. Я Индии специально не изучал, а изучавшие ее люди рисуют ее несколько иначе, чем представляется она Троцкому. «Индия — страна ремесленного производства», пишет один из них. «Ремесленные изделия Индии некогда пользовались широкой славой и в больших количествах вывозились в Европу, особенно ценились индийские ткани и ювелирные и металлические изделия. Еще в конце XVIII в. Индия по сравнению с Европой являлась промышленной страной, вывозила изделия, а ввозила сырье (главным образом металлы). Но развитие дешевого машинного производства в Англии в короткое время совершенно и бесповоротно убило артистическое ремесло Индии».³

Иностранцы, посещавшие Московскую Россию в XVII в., тоже выносили иное представление о русском городе и его населении, нежели то, какое нашел у буржуазных историков Троцкий. Эти иностранцы насчитывали в Москве до 40 000 лавок, правда, очень мелких, чисто ремесленного типа, но это–то и доказывает большую развитость московского ремесла. По описанию Таннера, бывшего в Москве в 1689 г., Москва рисуется городом, сплошь заселенным ремесленниками. Их было очень много в Белгороде — центральной части города, обнесенной белой каменной стеной (отсюда и название), где каждый вывешивал на окне вещь, указывавшую на его ремесло: сапожник вывешивал сапог, портной лоскутки разных материй и т. п. Белгород был впятеро больше Кремля и Китай–города. Но это была, так сказать, ремесленная аристократия: мелкие ремесленники жили в «Скородоме» — предместье Москвы, — окруженном деревянной оградой. Тут же были базары, на которых можно было купить что угодно, — до готового платья и готовых домов включительно. Но особенно славились московские ювелирные изделия и кожаные вещи; по этому поводу мы находим у различных путешественников XVII в. самые разнообразные комплименты, и например знаменитый Олеарий, бывший в Москве в 1634–1636 гг., снисходительно соглашается, что московские ювелиры работают не хуже немецких, — что он объясняет «обезьяньими» способностями москвитян. Объяснение, которое не устраняет факта. Кстати сказать, ювелиры («серебрянники») были организованы в Москве цеховым образом и работали под надзором своих «старост». Другим московским цехом были иконописцы; у них существовала даже «образцовая работа» (chef d’oeuvre).

И московский город как исключительно потребительский центр тоже выдуман русскими буржуазными историками — это им было нужно для подкрепления их концепции, как увидим дальше. На самом деле Новгород и Псков уже в XIV — XV вв., Москва, Вологда, Нижний Новгород в XVI и XVII вв. были крупными торговыми центрами. Кишевшая в этих центрах буржуазия имела и политическое значение и сыграла роль как раз в деле борьбы с феодалами. Начиная свой террор против боярства, Иван Грозный обратился с воззванием к московским «гостям» (крупные оптовые торговцы), купцам (лавочники) и «всему православному христианству города Москвы», т. е. к тем самым московским ремесленникам, о которых сейчас говорилось. В начале следующего XVII столетия эти купцы и ремесленники — «сапожники и пирожники», как презрительно отзывается один иностранец, — возвели на престол Василия Шуйского. Мелкими торговцами и ремесленниками были и те стрельцы, с восстанием которых боролся Петр I.

Словом, в этом резком противопоставлении русского и западноевропейского города у Троцкого чрезвычайное преувеличение и «упрощенство». Конечно Москва XVI — XVII вв. не была похожа на Флоренцию или Антверпен (хотя и была «немного больше Лондона», по словам английского путешественника XVI в. Флетчера), — но тип старорусского города был тот же, что и средневекового города Западной Европы. Этот тип у нас не достиг такого пышного расцвета, как на Западе. Почему? Потому что торговый капитал, сложившийся в России позднее, чем на Западе, но развившийся быстрее, задушил наше городское ремесло еще в пеленках, превратив его в систему домашнего производства, начиная уже с XVII в..⁴

Но откуда мог у нас взяться торговый капитализм, когда у нас не было города? Перед этим вопросом не мог не остановиться и Троцкий. И объяснение, которое он дает, столь замечательно, что на нем стоит остановиться на минуту. Троцкий не только развитие русского абсолютизма, но и появление русского капитализма выводит из тех же «примитивности» и «отсталости». Большой, по крайней мере, в пространственном отношении, размах русской торговли в XVI столетии… «объясняется именно чрезвычайной примитивностью и отсталостью русского хозяйства… При безграничности наших пространств и редкости населения (кажись, тоже достаточно объективный признак отсталости?) обмен продуктами предполагал посредническую роль торгового капитала самого широкого размаха».

По этой теории центрами мирового торгового капитализма должны были бы стать Исландия, где на 40 000 англ. квадр. миль пространства имеется менее 100 тысяч душ населения (2,4 человека на квадратную милю), — а еще лучше Гренландия, где на 47 тыс. квадр. миль населения всего 14 000 душ. Вполне естественно, что теория роста капитализма «на пустом месте» не удовлетворяет самого Троцкого, и он спешит перейти к влиянию западного капитала, который «толкал вперед торговый оборот у нас». А так как случаев такого «толкания» для древнейшего периода Троцкий привести не может (случаи были, — но характерно, что они шли в убывающей прогрессии: в XVI в. заграничный капитал был у нас более влиятелен, чем в XVII в.), то в конце концов остается «вернуться в исходное положение», воззвав к всемогущему, выросшему тоже на пустом месте, абсолютизму. Это ему было суждено стать «историческим орудием в деле капитализирования экономических отношений России». И это уже он, а не возникший из ничего торговый капитал, должен был «бороться с дикостью, бедностью и разобщенностью страны, отдельные части которой жили вполне самостоятельной экономической жизнью». Словом, «даже на примере бессистемной и варварской деятельности русского самодержавия» можно убедиться, «какую огромную роль может играть государственная власть в чисто хозяйственной области, когда она в общем работает в направлении исторического развития». «…Самодержавие с помощью европейской техники и европейского капитала превратилось в крупнейшего капиталистического предпринимателя, в банкира и монопольного владельца железных дорог и винных лавок».

Не будем останавливаться на «упрощениях» и в этой характеристике. Предпринимательство государства в дореволюционную эпоху сводилось к нескольким казенным заводам, которые не давали барыша, т. е. не были капиталистическими предприятиями. Никакой железнодорожной государственной монополии до революции не было — почти треть железных дорог (20 тыс. верст из 64 тысяч всей сети) была в частных руках; от винной монополии царизм отказался сам за три года до своего падения — отказался в угоду туземной буржуазии, которую нужно было вознаградить за временное закрытие границ и удорожание средств производства расширением внутреннего рынка, что конечно о могуществе абсолютизма по отношению к частному капиталу не свидетельствует.

Не будем останавливаться на всем этом — возьмем схему, как она есть. Не найдя в русской истории города индустриального, ремесленного и цехового, который представляется Троцкому необходимой ступенькой к «естественному развитию капитализма», — он должен был обратиться к «сверхестественному» способу развития этого последнего, через абсолютизм.

Тут характерны 2 момента:

1) роль города во всей системе; все идет из этого центра; если города нет или он слаб, получается пустота, которую во что бы то ни стало необходимо заполнить;

2) для заполнения найденной пустоты служит государство, причем учение о всемогущем государстве, творце капитализма, принимается с чрезвычайной легкостью.

Оба момента характерны потому, что они вскрывают перед нами социальную основу всей системы. Не социальную основу русского исторического процесса, но социальную основу исторической теории троцкизма.

Действительно ли западноевропейский капитализм шел из города? Пусть читатель не беспокоится — я не собираюсь производить длинных исторических изысканий. Я хочу напомнить только, как смотрели на это Маркс и марксисты.

«Пролог переворота, создавшего основу для капиталистического способа производства, разыгрался в последнюю треть XV и первые десятилетия XVI столетия. Масса поставленных вне общества пролетариев была выброшена на рабочий рынок, благодаря уничтожению феодальных дружин, которые, по справедливому замечанию сэра Джемса Стюарта, «везде бесполезно переполняли дома и дворы». Правда, королевская власть, будучи сама продуктом буржуазного развития, в своем стремлении к абсолютизму насильственно ускоряла разложение этих дружин, однако она отнюдь не была его единственной причиной. Сами крупные феодалы, стоявшие в самом резком антагонизме к королевской власти и парламенту, создавали несомненно более многочисленный пролетариат, узурпировав (присвоив вопреки праву) общинные земли и согнав крестьян с занимаемых ими участков, на которые крестьяне имели такое же феодальное право собственности, как и сами феодалы».⁵

Где тут город, ремесленники, цехи? Их нет. Есть король — «создание буржуазии» — и феодалы. Но здесь еще роль последних чисто отрицательная — они только расчищают почву под капитализм.

Послушаем еще одного автора, который в этом своем, произведении был еще марксистом. Он говорит о положительной роли крупного землевладения в деле развития капитализма. «Величайшей дееспособностью» «в начале капиталистического развития» обладает по этому автору крупное землевладение. «Последнее непосредственно заинтересовано в промышленном развитии. Оно должно продавать свои продукты, — и капитализм создает для него большой внутренний рынок и открывает возможность развития таких сельскохозяйственных отраслей промышленности, как винокурение, пивоварение, фабрикация крахмала и сахара и т. д. Такая заинтересованность крупного землевладения имеет крупное значение для развития капитализма: обеспечивает последнему на ранней стадии его развития поддержку крупного землевладения, а вместе с тем и государственной власти. Политика меркантилизма и выдвигалась всегда поместьем, продуктом капиталистического хозяйства».⁶

Остается прибавить, что в истории меркантилизма, т. е. политики торгового капитала, русское развитие необычайно точно следовало этой схеме. От крупных землевладельцев XVI в., бывших пайщиками английской компании, с Борисом Годуновым — правителем государства, фактическим царем при Федоре Ивановиче, через Строгановых, богатейших вотчинников, владевших соляными варницами и торговавших пушниной в XVII в., и «птенцов Петра», в роде Меньшикова, владельца десятков тысяч крепостных крестьян, нескольких фабрик и рыбных ловель на Белом море в начале XVIII в., до длинной вереницы князей–фабрикантов и заводчиков второй половины того же века идет этот союз крупного имения и крупного капитала, столь характерный для «первых ступеней капиталистического развития». Если бы Гильфердинг изучал русскую историю, он не мог бы дать более четкой картины. Но по всей вероятности он не знал ни одного из приведенных сейчас фактов. Тип развития был и тут один и тот же — помещик–предприниматель всего менее принадлежит к «особенностям исторического развития России».

Но одну из особенностей исторической теории Троцкого здесь нельзя не заметить: он систематически игнорирует все, что выходит за пределы города. Без города для Троцкого нет капитализма. Вот почему весьма поучительно обратиться еще раз к Марксу и посмотреть, как он понимал соотношение города и деревни в процессе «первоначального накопления».

«Хотя первые зачатки капиталистического производства имели место уже в XIV и XV столетиях в отдельных городах по Средиземному морю, тем не менее начало капиталистической эры относится лишь к XVI столетию. Она открывается там, где уже давно уничтожено крепостное право и уже значительно увял наиболее яркий цветок средневековья — свободные города.

В истории первоначального накопления громадное значение имели все перевороты, которые так или иначе послужили рычагом для возвышения формирующегося класса капиталистов; но особенно важную роль играли те моменты, когда значительные массы людей внезапно и насильственно отрывались от средств существования и выкидывались на рынок труда в виде поставленных вне закона пролетариев. Экспроприация сельскохозяйственного производителя, обезземеление крестьянина составляет основу всего процесса. Его–то мы и должны рассмотреть прежде всего. Его история в различных странах имеет различную окраску, пробегает различные фазы в различном порядке и в различные исторические эпохи».⁷

Итак, «основу всего процесса» нужно искать в деревне, а не в городе. Процесс начался именно тогда, когда столь увлекающий Троцкого средневековый город «уже значительно увял». Мы уже видели, что главную роль в процессе играл не город с его обитателями, а феодальный сеньор. Но в разных странах этот последний действует по–разному — Маркс это знал и оговорил. Действительно, выбранный им пример — обезземеление крестьян в Англии — характерен для Западной Европы, но не для Восточной. Здесь дорога шла не через обезземеление крестьян, а через их закабаление.⁸ Тут мы имеем действительно «особенность исторического развития», — правда, не одной России, а всей Восточной Европы, включая например и Пруссию. Эта особенность была конечно далеко не безразлична для политического развития соответствующих стран. Необыкновенная интенсивность и долговечность русского самодержавия, так же, как и то, что в Пруссии реальная, а не декоративная, как в Англии, монархия дожила до 1918 г., на год с лишним пережив даже русское самодержавие, объясняются именно интересами этого закабаления. Тут можно бы было говорить о некотором — на правах «разновидности» — своеобразии исторического процесса, но так как этой именно разновидности Троцкий и не заметил, то его теории это ни в малой мере не спасает.

Свою «городскую» теорию Троцкий взял не у Маркса. Вполне ли она однако оригинальна? Кто хорошо помнит «Очерк истории третьего сословия» Ог. Тьерри, классическую книгу французской исторической литературы, тот давно угадал источник. У Тьерри, действительно, все строится на борьбе города с феодалами. Тьерри считается одним из предшественников исторического материализма — одним из самых непоследовательных предшественников, нужно сказать.⁹ Кто бы подумал однако, что французский мелкобуржуазный историк первой половины XIX в. поможет кому–нибудь понять и даже предвидеть пролетарскую революцию XX столетия? Чего на свете не бывает! А, может быть, он не помог, а помешал понять?

Переходим ко второй «особенности» теории Троцкого — его вере в экономическое могущество государства вообще и российского абсолютизма в частности. Теория эта очень не нова — ее первый набросок относится еще к середине XIX в. В противоположность «городской» теории, носящей отчетливо мелкобуржуазный характер, эта вышла из среды того предпринимательского дворянства, о котором мы говорили выше. К середине XIX в. барщинное хозяйство сделалось решительно невыгодным. Помещик–предприниматель должен был перевести свое имение на чисто капиталистические рельсы. Для этого ему нужен был капитал, и нужен был совсем или отчасти обезземеленный крестьянин, из которого можно было бы сделать батрака. Капитал можно было выжать из крестьян, которые потом, лишенные доброй доли своей земли, оказались бы и готовой рабочей силой, только уже не крепостной, а «свободной».

Эти две идеи — частичного обезземеления крестьян и при этом извлечения из них капитала для сельскохозяйственного предпринимательства — легли в основу столь знаменитой «крестьянской реформы» 1861 г. Государство выступило в качестве посредника — оно авансировало необходимый капитал помещикам, взявшись выколотить его затем из крестьян в качестве выкупа за землю — землю, собственно, крестьянскую, лежавшую под крестьянскими наделами, притом оцененную далеко выше ее стоимости. Уже это должно было очень возвысить роль государства в глазах передовых помещиков, которые добивались реформы. Но это было не все. Вполне можно было предвидеть, что крестьяне не согласятся платить помещикам втридорога за свою собственную крестьянскую землю. Александр II, «царь–освободитель», вполне определенно и предвидел крестьянский бунт, как последствие «освобождения» по помещичьей программе — и принимал соответствующие меры.

Твердая власть была необходима помещикам, как никогда. Самые либеральные из них, еще вчера будировавшие против самодержавия Николая I, всячески славословили его сына. Герцен писал Александру II и его жене дружеские письма. Но Герцен все же был революционер и не мог выражать интересов помещичьего класса, хотя и стоял от него не далеко. Он заботился и о крестьянине, наивно думая, что Александр II может последнему помочь, а главное, с его пера, по старой привычке, срывались иногда революционные фразы.

Это страшно возмущало «деловых» помещиков, которые больше всего на свете боялись в эту минуту революции. Один из них, владелец имения в Тамбовской губ. и профессор государственного права в московском университете, Борис Чичерин, и выступил против Герцена с резкой статьей, жестоко бичуя его революционную фразу — не за то, что это фраза, а за то, что она революционная.

Одна выдержка из этой статьи даст нам понятие о политической физиономии Б. Чичерина: с этого приходится начинать, ибо у историка, как у всякого человеческого существа, «бытие определяет сознание». «Вспомните еще раз, в какую эпоху мы живем. У нас совершаются великие гражданские преобразования, распутываются отношения, созданные веками. Вопрос касается самых живых интересов общества, тревожит его в самых глубоких его недрах. Какая искусная рука нужна, чтобы примирить противоборствующие стремления, согласить враждебные интересы, развязать вековые узлы, чтобы путем закона перевести один гражданский порядок в другой. Здесь также есть борьба, но борьба другого рода, без сильных эффектов, без гневных порывов, борьба обдуманная, осторожная, озаренная мыслью, неуклонно идущею по избранному пути. В такую пору нужно не раздувать пламя, не растравлять язвы, а успокаивать раздражение умов, чтобы вернее достигнуть цели. Или вы думаете, что гражданские преобразования совершаются силою страсти, кипением гнева?»

Была нужна «искусная рука» самодержавия, чтобы примирить «враждебные интересы» помещиков и крестьян (Чичерин был настолько умный человек, что не мог не понимать противоположности интересов этих двух классов), а Герцен забавляется революционной фразеологией. Тогда как надо «успокаивать раздражение умов», т. е. помогать помещику и его правительству надуть мужика.

И вот вся русская история начинает представляться Чичерину с точки зрения «искусной руки». Это она, «искусная рука», строила все русское общество. Государство закрепостило это общество, когда это было нужно для обороны от врага — оно теперь раскрепощает его, потому что теперь оборона ведется другими средствами.

Вот как при свете этой теории представлялось например закабаление крестьян, о котором мы говорили выше. «Если мы на эти постановления взглянем отрешенно от существовавшего в то время порядка вещей, то нам покажется весьма странным и непонятным делом уничтожение одним указом свободы целого сословия, которое искони пользовалось правом перехода. Но если мы рассмотрим их в связи с другими явлениями жизни, в связи с предыдущей историей, мы убедимся, что в этом не было ничего исключительного и несправедливого. Это было укрепление не одного сословия в особенности, а всех сословий в совокупности; это было государственное тягло, наложенное на всякого, кто бы то ни был. Все равно должны были всю жизнь свою служить государству, каждый на своем месте: служилые люди на поле брани и в делах гражданских, тяглые люди — посадские и крестьяне — отправлением разных служб, податей и повинностей, наконец вотчинные крестьяне, кроме уплаты податей и отправления повинностей, также службою своему вотчиннику, который только с их помощью получал возможность исправлять свою службу государству».

«Опыты по истории русского права» (вышли в 1858 г.), где были изложены эти взгляды Б. Чичерина, стали настольной книгой ряда русских буржуазных историков, в том числе такого влиятельного, как Ключевский. Теория закрепощения и раскрепощения стала официальной исторической теорией русских университетов. Все студенты этих университетов приучались смотреть на русское прошлое сквозь призму этой теории — приучались верить, что «искусная рука» самодержавного государства была главным фактором исторического развития России, что в ней все создано самодержавием. Эта точка зрения выдержана в наиболее популярной исторической книжке дореволюционной России — в «Очерках истории русской культуры» П. Милюкова, — книжке, которая оказала сильное влияние на Троцкого.

Но, спросит читатель, почему же эта теория всемогущества государства, возникшая при определенных условиях в эпоху «освобождения» крестьян, оказалась такой живучей и оказала такое влияние на писателей, не имевших ничего общего, казалось бы, с помещичьим классом, как Ключевский? Милюков, когда писал свои «Очерки», в 1890‑х годах, был типично мелкобуржуазным демократом (потом он уклонился несколько вправо от этой позиции). Ключевский умер членом кадетской партии. Кроме того теория государства, независимо от общества и командующего последним, была гораздо шире академической науки. Мы ее встречаем в 1894 году у Виктора Чернова, будущего лидера партии с. — р.:

«Россия, — писал он тогда, — по слабому развитию в ней различных сословий и большой силе правительственной власти, есть единственная в своем роде страна, где даже наличный неограченно–монархический строй мог бы разрешить социальный вопрос перехода от мелкого производства к крупному общественному, игнорируя сословные и классовые поползновения различных привилегированных групп». А еще ранее, в 1870‑х годах, мы ее находим у Ткачева, тоже верившего, что «у нас отношение общества к государству прямо противоположно западноевропейскому. У нас не борьба классов обусловливает данный государственный строй, а наоборот, этот строй вызывает к жизни те или другие классы, с их борьбой и антагонизмом».¹⁰ Откуда такая популярность помещичьей по происхождению теории?

Исторических причин было несколько — они подробно мною охарактеризованы в цитированных сейчас статьях. Социальные же корни этой популярности так хорошо схвачены были Лениным еще 30 лет тому назад, что остается только повторить его слова.

«Они, — говорит Ленин о «друзьях народа», т. е. о правых, нереволюционных, народниках 1890‑х годов, — орудие реформ видят в органе, выросшем на почве этого современного общества и охраняющем интересы господствующих в нем классов — в государстве. Они прямо считают его всемогущим и стоящим над всякими классами, ожидая от него не только «поддержки» трудящегося, но и создания настоящих, правильных порядков (как мы слышали от г. Кривенко). Понятно впрочем, что от них, как чистейших идеологов мещанства, и ждать нельзя ничего иного. Это ведь одна из основных и характерных черт мещанства, которая, между прочим, и делает его классом реакционным, — что мелкий производитель, разобщенный и изолированный самими условиями производства, привязанный к определенному месту и к определенному эксплуататору, не в состоянии понять классового характера той эксплуатации и того угнетения, от которых он страдает иногда не меньше пролетария, не в состоянии понять, что и государство в буржуазном обществе не может не быть классовым государством. Почему же это, однако, почтеннейшие гг. «друзья народа», до сих пор, — а со времени самой этой освободительной реформы с особенной энергией, — правительство наше «поддерживало, охраняло и создавало» только буржуазию и капитализм? Почему этакая нехорошая деятельность этого абсолютного, якобы над классами стоящего, правительства совпала именно с историческим периодом, характеризующимся во внутренней жизни развитием товарного хозяйства, торговли и промышленности? Почему вы думаете, что эти последние изменения во внутренней жизни являются последующими, а политика правительства — предыдущим, несмотря на то, что первые изменения происходили так глубоко, что правительство даже не замечало их и ставило им бездну препятствий, несмотря на то, что то же «абсолютное» правительство при других условиях внутренней жизни «поддерживало», «охраняло» и «создавало» другой класс».¹¹

Мелкая буржуазия часто рядится в обноски крупной. Но не годится одевать в эти обноски пролетариат…

Подведем итоги. Историческая теория Троцкого не есть теория Маркса (как, к слову сказать, и теория перманентной революции того же автора). Маркс иначе представлял себе возникновение капитализма — он не забывал деревни, к которой упорно поворачивался спиной, во всех своих теориях, Троцкий.

Сказать, что теория Троцкого не есть теория Маркса, значит наполовину уже определить социальную природу учения об «особенностях исторического развития России». Двух пролетарских концепций быть не может. Если марксова концепция — пролетарская, то значит концепция Троцкого имеет какую–то другую классовую базу. Учение о всемогуществе государства помогает дополнить определение и сделать его исчерпывающим. Историческая теория Троцкого совершенно подтверждает тот приговор, который вынесла партия о троцкизме вообще.