Внешняя политика русского самодержавия в XVIII веке в изображении Покровского

Международные отношения России в XVIII в. представляют для историка–марксиста чрезвычайный интерес. Интерес этот вызывается не только тем, что более или менее полное изображение истории России в эту эпоху становится невозможным, если не уделить значительной доли внимания вопросам внешней политики, по и тем, что именно с этого времени понимание общего хода истории Европы становится весьма затруднительным без учета возрастающего участия в нем царской империи.

В то же время, однако, приходится а сожалением констатировать, что до сих пор в указанной области историками–марксистами ничего или почти ничего не было сделано.

Вина в этом падает, главным образом, на вредные тенденции так называемой «школы Покровского» и на деятельность самого М. Н. Покровского. Сейчас, когда с непогрешимостью «авторитета» Покровского покончено навсегда и вредное влияние этого «авторитета» на развитие советской науки отходит все больше в область прошлою, ничто уже не должно тормозить настоящей научной работы на интересующем нас заброшенном, но важном участке истории СССР.

Соответственно этому, настоящая статья, написанная в плане критической переоценки литературного наследия М. Н. Покровского и разоблачения его антимарксистских, антиленинских взглядов, преследует еще и побочную цель — привлечь внимание широкого круга советских историков к некоторым вопросам истории международных отношений России в XVIII в.

I

Литературное наследие М. Н. Покровского содержит целый ряд статей и очерков, посвященных вопросам международной политики русского самодержавия и собранных впоследствии в два отдельно изданных тома.¹ Тематика большей части статей не заходит далее первой половины минувшего века, и лишь в одной статье под заглавием «Константинополь» автору пришлось в силу особенностей: самой тематики более подробно затронуть восточную политику Екатерины II и екатерининские войны с Турцией.²

Анализ остальных работ М. Н. Покровского, в том числе и в особенности его «Русской истории с древнейших времен», убеждает нас, насколько слабый интерес проявлял Покровский к проблемам истории внешней политики.

Вполне сознательное стремление уделить международным проблемам лишь минимальную долю внимания отчетливо проступает и в позднейших работах Покровского. Во всяком случае Покровский полностью уклонился от последовательного освещения гражданской истории, сведя ее в своих сочинениях к роли чисто иллюстративного материала к своей ошибочной социологической схеме.

Эта коренная методологическая установка Покровского, разумеется, полностью сказалась и на трактовке им тех моментов гражданской истории России, которые связаны с внешней политикой и международными отношениями русского самодержавия. Нигде, в том числе и в обобщающих сочинениях Покровского, мы не встретим систематического освещения этой политики и последовательной истории этих отношений.

Это пренебрежение к внешней политике царизма станет особенно» выпуклым, если мы сопоставим его с тем огромным значением, которое придавали международно–политической деятельности русского самодержавия основоположники марксизма. Таким образом, и в этом, чрезвычайно существенном пункте мы видим, как чужды были марксизму методологические приемы и взгляды Покровского.

Было бы грубейшей ошибкой заключить из всего вышесказанного, что М. Н. Покровский, ограничив себя историографической экспозицией только «избранных» фактов из области «внешней истории», отказался от мысли о выработке общего взгляда на международные отношения русского самодержавия, в частности — на внешнюю политику царизма в XVIII, в.

Напротив, если мы учтем особенности метода М. Н. Покровского, то придем к заключению, что отрывочность и недостаточность привлекаемого им конкретного материала в данном случае даже облегчала создание такого рода общей концепции, открывая большой простор для игры произвольных умозаключений, которою Покровский слишком часто подменял изучение конкретных исторических фактов.

II

Взгляды Покровского на развитие международных отношений России в XVIII в. в конечном итоге могут быть сведены (и фактически сводились их автором) к следующим весьма немногим общим мыслям.

Международные отношения России направлялись в XVII–XVIII вв. политической активностью «торгового капитализма». В XVII в. «торговый капитализм» имел огромное влияние на внешнюю политику Московского государства; последняя ориентировалась на закрепление за Россией земель, прилежащих в ее южной окраине. Проявлением этой внешнеполитической линии были и крымские походы кн. В. В. Голицына и азовские походы Петра.,³ При Петре «торговый капитализм» изменил ориентацию в своей внешней политике. Эта перемена, связанная с Северной войной, была вызвана главным образом интересами русской внешней торговли. Русский торговый капитал с самого начала стремился завладеть хотя бы одной незамерзающей гаванью на восточном побережье Балтийского моря; стремление завладеть незамерзающими портами Курляндии сорок лет спустя вовлекло Россию в семилетнюю войну.⁴ Тот же «торговый капитализм», который толкал Петра к активной политике в Балтике, «гнал» его и на Каспийское море; результатом были персидский поход 1722 г. и попытка Петра захватить в свои руки волжско–каспийский торговый путь.⁵

Кроме волжского торгового пути, Московское государство держало в руках и другой торговый путь, путь к Черному морю — днепровский. Но прошло много времени, прежде чем борьба за Черное море стала для России главной задачей: лишь во второй половине XVIII в. Россия завладевает Крымом и северо–западным побережьем Черного моря и добивается от Турции права свободного прохода через проливы.⁶

Такова в основном примитивная социологическая схема Покровского; это схема, в которой пресловутый «торговый капитализм» фигурирует в качестве ultima ratio всех форм исторического развития. Вся система историко–методологических взглядов «экономического материализма» уводит Покровского далеко от исторической истины.

К столь плачевным результатам — политическим и научным — привела Покровского его попытка «обосновать» с помощью «экономического материализма» внешнюю политику русского самодержавия в XVIII в., ту политику, которая в ярком изображении Энгельса, «с железной настойчивостью, неуклонно преследуя намеченную цель, не останавливаясь ни перед вероломством, ни перед предательством, ни перед убийством из–за угла, ни перед низкопоклонством, не скупясь на подкупы, не опьяняясь победами, не падая духом при поражениях, шагая через миллионы трупов и по меньшей мере один царский труп… сделала больше, чем все русские армии для того, чтобы расширить границы России от Днепра и Двины за Вислу, к Пруту, Дунаю, к Черному морю…»⁷ Для правильного изображения этой политики у М. Н. Покровского не нашлось ни нужных красок, ни должных аналитических средств.

В той же связи должна быть отмечена еще одна существенная черта внешнеполитической схемы Покровского. В тех тесных рамках, в которые Покровский насильственно вводит историю международных отношений царизма, не остается места для обрисовки исторических личностей, которые направляли внешнюю политику России. Покровский, по крайней мере в обобщающих своих сочинениях, обходит полнейшим молчанием даже имена деятелей русской внешней политики XVIII в., в том числе и таких выдающихся, как Бестужев, Панин и Безбородко. Единственным исключением является лишь упоминавшаяся уже статья «Константинополь». Однако и в данном случае исключение только подтверждает общее правило, свидетельствуя, что это умолчание носит далеко не случайный характер.

III

Остановимся еще на одном, чрезвычайно характерном для Покровского и систематически им применяемом приеме «упрощения» наиболее ответственных и сложных проблем русской внешней политики в XVIII в.

Этим приемом является его исключительное внимание к войнам и военным походам, в ущерб интересу к международным отношениям «мирного времени». Сводя всю историю международных отношений царизма к наиболее значительным походам и войнам, Покровский отметает необходимое изучение повседневной политики русской дипломатии, ее настойчивой и упорной активности, не желая считаться с заявлением Энгельса, что царская дипломатия «сделала больше, чем все русские армии, для того чтобы расширить границы России…»

Сложный конкретный материал политической истории XVIII века, еще более усложненный спецификой тайной дипломатии, столкновением персональных интересов и взглядов, династическими мотивами, соображениями политического престижа и т. д., может быть освоен исторической наукой только во всей своей сложности и противоречивости. Отмеченный нами методологический прием позволил М. Н. Покровскому подогнать яркую и полнокровную историческую действительность к серым тонам его социологической схемы, низводя к чрезвычайно примитивному уровню наши представления об этой действительности. В этом отношении высказывания Покровского по вопросам истории внешней политики представляют собой шаг назад по сравнению со многими работами старых буржуазных историков.

В своих обобщающих сочинениях Покровский подробно останавливается почти исключительно на важнейших войнах России XVIII в., и то далеко не на всех. Это, главным образом, Великая северная война, персидский поход Петра, Семилетняя война, разделы Польши. Русско–турецких войн и русской ближневосточной политики Покровский в обобщающих своих работах коснулся лишь вскользь. Хотя этот пробел отчасти восполняется его статьей «Константинополь», это не снижает, конечно, значения того обстоятельства, что именно в обобщающих работах Покровского из его концепции внешней политики России почти выпал «восточный вопрос», который со времен Екатерины II становится стержневым вопросом русской внешней политики. Это обстоятельство придает схеме Покровского, в дополнение ко всем прочим ее недостаткам, еще и чрезвычайно однобокий характер.

Особняком среди описанной выше тематики стоит небольшой отрывок в третьем томе «Русской истории с древнейших времен», написанный на тему: «Бироновщина и английский капитализм».⁸

Этот экскурс в область международной политики «мирного времени» предназначен служить той же задаче утверждения общей концепции Покровского. Речь идет о «доказательстве» его излюбленного тезиса, что «торговый капитализм шел к нам с Запада и что Россия уже в XVII в. была для Западной Европы той колонией, характер которой во многом мы сохранили доселе». К обоснованию этого взгляда, формулированного им во II томе «Русской истории»,⁹ Покровский возвращается на первых же страницах III тома. Таким образом, выпячивание бироновщины в общем ходе развития международных отношений России, отнюдь не соответствующее действительной роли этого явления в развитии русской политической жизни, в которой бироновщина явилась лишь более или менее затяжным эпизодом, — это выпячивание понадобилось Покровскому для вящего утверждения решающей роли торгового капитала в международно–политических судьбах России. Отсюда — столь необычное, выпадающее из общего плана рассматриваемой работы Покровского внимание его к индивидуальным моментам бироновщины. Это исключение является, однако, единственным.

Внешней политике павловского царствования, представляющей для историка–марксиста весьма значительный интерес, Покровский уделяет минимум внимания, рассматривая ее лишь в связи с личной судьбой Павла I. В виду чрезвычайной беглости, с которой Покровский касается здесь вопросов собственно внешней политики, мы затруднились бы на основании этого материала сделать какие–нибудь заключения относительно взглядов Покровского на важнейшие проблемы русско–французских и русско–английских отношений при Павле I.

Конкретная критика взглядов М. Н. Покровского на внешнюю политику России в XVIII в. чрезвычайно затрудняется нарочитой односторонностью высказываний и не менее нарочитой скудостью привлеченных им исторических фактов. Тем не менее даже этот скудный и сухой материал дает основание если не для всесторонне развернутой, то все же для довольно обстоятельной критики ошибочных и произвольных, а нередко и извращенных передач и трактовок Покровским исторических фактов.

Не вое вопросы, затронутые Покровским, отличаются одинаковой научною актуальностью. Правильнее поэтому будет фиксировать внимание читателя на освещении наиболее актуальных проблем. Таких вопросов в работах Покровского мы насчитали четыре: это проблема Великой северной войны, Семилетней войны, разделов Польши и, наконец, не затронутая, как уже отмечалось, Покровским в его обобщающих работах, но наиболее подробно освещенная в особой статье проблема восточной политики России при Екатерине II.

IV

В своем освещении истории Северной войны, как, впрочем, и в своих дальнейших высказываниях по вопросам международной политики в XVIII в., Покровский исходит из неправильного одностороннего представления о ее экономических предпосылках. Он сводит эти предпосылки к «естественному тяготению» торгового города Риги и других прибалтийских портов к русском) экспортно–импортному, рынку, совершенно игнорируя международную политическую ситуацию, непосредственно вызвавшую эту войну.

Позиция остзейского дворянства во время войны также освещена Покровским лишь вскользь и недостаточно верно. Покровский сперва делает попытку вовсе сбросить остзейское дворянство со счетов, а затем безоговорочно приписывает дворянству и его лидеру Паткулю четкую ориентацию в сторону Польши. В действительности же Пат–куль вел игру и с Россией и с Польшей, а продажная дворянская масса, переменившая на своем веку не мало господ, держалась того, кто в данное время был сильнее, служа интересам то России, то Польши, то заигрывая со своим «юридическим отечеством» — Швецией.

Покровский совершенно не осветил в высшей степени активного вмешательства оккупантов во внутреннюю жизнь прибалтийских провинций, в значительной мере предопределившего, собой отношение к России тех или иных прибалтийских кругов.

Покровский оставляет в тени ряд вопросов, исследование которых историк–марксист счел бы для себя обязательным: это, в частности, коренной вопрос истории всякой войны — об отношении к ней различных общественных групп и прослоек внутри России.

Наконец, недостаточно выясненной осталась у Покровского политико–стратегическая сторона Северной войны, несмотря на огромное влияние ее уроков на исторические судьбы России.

Таким образом, Покровский фактически исключил из своего поля. зрения всю политическую историю Северной войны и в особенности политику России в этой войне.

В своей трактовке М. Н. Покровский допускает и ряд грубых ошибок фактического характера.

«Торговыми интересами на Балтийском море, — пишет Покровский, — определяется и та комбинация держав, при которой началась Северная война и которая держалась, с перерывами, до ее конца. Союз России с Польшей именно на этой почве был столь же естественным, как тяготение Риги к Московскому государству: обеим державам для их экспорта нужно было «свободное» Балтийское море, т. е. уничтожение шведской монополии».¹⁰

Эта концепция, столь, казалось бы, стройная и логичная, рассыпается в прах при первом лее столкновении с замалчиваемыми Покровским фактами. Покровский умалчивает о существовании в Польше сильной шляхетской партии франко–шведской ориентации, выдвинувшей в противовес союзнику Петра, курфюрсту Саксонскому, своего кандидата на польский престол. Умалчивает он и о том, что именно к этой партии тяготели польские торговые круги, казалось бы, больше всех заинтересованные в «уничтожении шведской монополии».

При таком игнорировании деталей следовало бы, по крайней мере, ожидать от Покровского решения некоторых более общих вопросов истории этой войны. Это по преимуществу кардинальный вопрос о прогрессивном (для России) характере Северной войны и ее основных движущих силах. В этой связи обнаруживается с особой отчетливостью полная непригодность всей социологической схемы Покровского.

Вопрос о прогрессивном значении Северной войны в развитии русской истории, постановка которого не чужда была и русской буржуазной науке, впервые был поставлен в надлежащем объеме и возведен на должную научную высоту Карлом Марксом, в его работе «Секретная дипломатия в восемнадцатом веке».¹¹ В отличие от Покровского, давшего Северной войне узкое и неверное определение как одной из захватнических войн «торгового капитала», Маркс определяет ее как национальную войну, тесно связывая задачи, поставленные этой войной перед Петром I, с задачами преобразования внутренних порядков «Московии» и превращения ее в государство европейского типа. Маркс подчеркивает при этом, что «только путем превращения Московии из страны, целиком расположенной на суше, в омываемую морями империю могли быть изменены традиционные границы Московской политики».¹²

«… Ни одна великая нация, — поясняет Маркс свою основную мысль, — не находилась в таком удаленном от всех морей положении, в каком пребывала первоначально империя Петра В.; никто никогда не мог бы представить себе великую нацию оторванной от морских побережий… Одним словом, Петр завладел в этом направлении всем, что было абсолютно необходимо для естественного развития его страны».¹³ И несколько далее Маркс снова повторяет, как бы для того, чтобы закрепить этот вывод в сознании читателя: «Балтийские провинции некогда существовали для того, чтобы превратить Московию в Россию».¹⁴

Не отразив в своих работах этих узловых вопросов истории Северной войны, Покровский не смог правильно показать и ее военностратегическую сторону. Для историка–марксиста задача в данном случае состояла в том, чтобы, развивая соответствующие положения Энгельса, показать, почему «сильная, почти неприступная в обороне Россия была соответственно слаба в наступлении», и как сила и престиж Швеции «пали именно вследствие того, что Карл XII сделал попытку проникнуть внутрь России».¹⁵ Именно в этих уроках и заключается ценность истории Северной войны, и именно поэтому трактовка ее у Покровского не может нас удовлетворить.

Не удивительно, что в своем крайне узком и одностороннем понимании Северной войны и ее движущих сил Покровский не сумел учесть и международного значения этой войны, не смог охватить ее общеевропейских последствий. Между тем те обобщающие выводы, которые стремился сделать Покровский из развития русской внешней политики в XVIII в., не могут претендовать на какую бы то ни было обязательность без учета международных итогов русско–шведского столкновения в начале столетия.

Согласно указанию Маркса, непосредственный политический итог: Северной войны состоял во включении России в концерт западноевропейских держав и в перенесении центра тяжести русской политики с Востока на Запад.

«Перенесением своей столицы Петр… возвестил, что он намерен действовать и на Востоке и в непосредственно соседних с ним. странах путем активности на Западе. Если активность на Востоке была точно очерчена вследствие устойчивого положения и ограниченности отношений азиатских народов, то активность на Западе сразу приобрела неограниченное и мировое значение благодаря неустойчивости положения и всеобщности связей в Западной Европе».¹⁶

Ясную оценку международного значения Северной войны мы находим и в специальных работах, написанных серьезными русскими буржуазными исследователями и изданных уже в начале XX в.

Так, М. А. Полиевктов в своей работе, изданной в 1907 г. и основанной на весьма обширном круге источников, усматривал главную задачу историка международных отношений России в первой четверти XVIII в. в том, чтобы «уяснить… детально… как мало помалу Россия втягивалась в сложную сеть западноевропейских дипломатических интересов». «Это даст, — говорит Полиевктов, — …руководящую нить… и для характеристики тех задач, которые ставились–русскою дипломатию на Балтийском море…, и тех средств, с помощью которых думали разрешить эти задачи, а также для оценки достигнутых результатов».¹⁷ С другой стороны, Полиевктов указывает, что История Балтийского вопроса в последние годы петровского царствования имеет немаловажное значение для всей последующей истории русской внешней политики XVIII и начала XIX в.¹⁸

У Покровского мы не встречаем и следа подобной постановка вопроса.

Справедливость требует, правда, признать, что ко времени издания: своей работы «Русская история в самом сжатом очерке» Покровский несколько прогрессировал в своем понимании истории Северной войны. Он объясняет победу России в этой войне не одним лишь взаимным тяготением московского и рижских торговых капиталов, но вводит в_; объяснение этого факта еще целый ряд моментов военностратегического и политического характера. Однако эволюция взглядов. Покровского была явно недостаточной, и четкого освещения истории. Северной войны Покровский все же не дал.

Построенная на недостаточно разработанной проблематике, основанная на ошибочных методологических предпосылках и содержащая ряд отступлений от исторических фактов, трактовка Покровского резко расходится с тем освещением, которое мы встречаем в литературном наследии основоположников марксизма. Тем более неотложной становится дальнейшая разработка истории Северной войны в направлении, указанном Марксом, разработка, которая должна представить историю этой войны на широко развернутом фоне международных и внутренних отношений России в эпоху петровских реформ.

V

Следующий этап в развитии русской внешней политики, исторически связанный с Семилетней войной, в работах Покровского освещен весьма бегло. Эта война вовсе не нашла отражения в «Русской, истории с древнейших времен», а в «Русской истории в самом сжатом очерке» ей отведено меньше страницы печатного текста. Трактовка Покровского истории Семилетней войны является весьма «приблизительной», а его обращение с историческими фактами — чрезвычайно вольным.

Вопреки фактической стороне дела, широко известной из опубликованных документов, Покровский приписывает участие России в Семилетней войне исключительно борьбе за незамерзающий порт в Курляндии, самому же вмешательству «русского торгового капитала» в эту войну он придает второстепенное значение, указывая, что это была «огромная война в западной Европе (главным образом между Англией и Францией; но на стороне первой была кроме того Пруссия, а на стороне второй — Австрия)».¹⁹ Таким образом Покровский затушевывает значение русско–прусского конфликта в возникновении Семилетней войны.

Внешнеполитическая концепция канцлера Елизаветы Петровны. А. П. Бестужева, рассматривавшего Пруссию как главного соперника России в Европе и поэтому ориентировавшего русскую политику на прочный и долговременный союз с основным противником Пруссии — Австрией, эта концепция остается в работе Покровского вовсе обойденной, равно как и лежавшее в основе этой концепции русско–прусское соперничество в европейских, в частности польских делах. Не. противопоставлена взглядам Бестужева и противоположная тенденция русской политики, направленная к соглашению между Россией и. Пруссией и к прямому союзу этих держав. Поэтому читателю работ Покровского, пожелавшему выйти за пределы узкого круга истолковываемых им фактов и привлечь к изучению фактический материал из. других источников, будет совершенно непонятно изменение курса русской внешней политики, происшедшее в первой половине 60‑х годов‑XVIII столетия и приведшее к действенному союзу России и Пруссии. в течение двух десятилетий. Для этого читателя останется непонятным и весь чрезвычайно богатый событиями ход международных отношений России в 70‑х годах. Это замалчивание Покровским важнейших исторических событий и фактов дезориентирует рядового читателя, а в читателе–специалисте способно вызвать лишь недоумение, тем более, что политическая деятельность А. П. Бестужева много раз служила предметом исследования со стороны русских буржуазных историков, а о враждебной ему политической активности кругов, близких к будущей императрице Екатерине II, за 8 лет до появления «Русской истории в самом сжатом очерке» были опубликованы исчерпывающие и чрезвычайно ценные материалы.²⁰

Выход России из Семилетней войны Покровский приписывает истощению России,²¹ оставляя в тени еще большее истощение Пруссии, стоявшей на краю катастрофы,²² и индивидуальные политические причины этого выхода — воцарение Петра III и его пруссофильскую политику. Таким образом получается искажение основных исторических фактов, нужное Покровскому для того, чтобы представить участие России и в этой войне как проявление политики пресловутого торгового капитала.

VI

Статья «Константинополь», о которой мы уже упоминали ранее, по своим научным качествам стоит много выше высказываний Покровского по вопросам истории внешней политики, приведенных в четырехтомнике и «Русской истории в самом сжатом очерке». В самом деле, мы встречаем здесь конкретное, последовательное, богатое фактами освещение основ русской политики в ближневосточном вопросе и отдельные более или менее правильные высказывания. Если политика, внешняя и внутренняя, первых лет царствования Екатерины II, — писал Покровский, — «определялась чьими–нибудь субъективными настроениями, это были, конечно, не настроения самой Екатерины или даже Григория Орлова, — это были настроения той силы, от которой зависели и Екатерина, и Орловы, — русского дворянства».,²³

Далее, однако, Покровский впадает в характерную для него, как представителя «экономического материализма», ошибку: он переоценивает роль и значение экономического фактора в ходе истории, говоря о необходимости и даже неизбежности турецких войн Екатерины непосредственно в силу условий развития крепостного хозяйства России». «…Субъективность этого общественного класса (дворянства), — писал Покровский непосредственно после приведенной цитаты, — как и всякого другого общественного класса, везде и всегда определялась, в свою очередь, объективными экономическими условиями. В 1760‑х годах русское помещичье хозяйство переживало тяжелый кризис. Ему было тесно в тех границах, в какие его поставила русская история предшествующего столетия… В силу совершенно объективных, неотвратимых условий, война с турками составляла неизбежный этап…»

Правда, от внимания Покровского не ускользнула и возможность другого выхода из кризиса 60‑х годов — возможность крестьянской реформы; но всем своим изложением Покровский дает понять, что этот выход нельзя было рассматривать как серьезный,²⁴ а следовательно тезис о «неизбежности» русско–турецкого столкновения нельзя считать поколебленным.

Наконец, весьма существенным недостатком его анализа истории русской восточной политики следует считать то обстоятельство, что он не ставит этой политики в должную связь с международными отношениями России и Запада (на эту связь, между прочим, ссылается Энгельс, замечая, что «войны России против турок приходятся всегда на такие периоды, когда на западной русской границе царит мир, а Европа занята какими–нибудь другими делами»).²⁵ Нет надобности подробно доказывать, что точное представление о той обстановке, в которой развивалась политика России в восточном вопросе XVIII в., можно получить лишь при строгом учете русско–австрийских, русско–французских, русско–английских (на которые в частности ссылается Маркс),²⁶ русско–прусских и русско–польских отношений, и даже торговых и политических взаимоотношений России с государствами Пиренейского и Аппенинского полуострова (на это указывает, между прочим, изобилие материалов об этих взаимоотношениях в русских архивах).

Историк–марксист, который займется русско–турецкими отношениями времен Екатерины II, безусловно уделит изрядную долю внимания освещению непрерывных французских и австрийских интриг на Ближнем Востоке (в них была отчасти замешана и «союзница» России — Пруссия), объясняющих трудности, которые встречала Россия на путях своего продвижения к Черному морю. Исследователь, вооруженный диалектическим методом, сделает попытку развязать и тот тугой узел исторических противоречий, в который сплетались в ту эпоху русско–турецкие и русско–польские отношения. Сюда относятся: связь вопроса о выходе к Черному морю с вопросом о Право–бережной Украине, борьба России с Барской конфедерацией и поддержка конфедератов Турцией; требование Турции о выводе русских войск с территории Польши и нападение гайдамаков на пограничные владения Турции как исходный момент первой русско–турецкой войны; первый раздел Польши как способ временного разрешения противоречий между Австрией, Россией и Пруссией, возникших на почве черноморско–балканской проблемы.

Что же касается специально связи восточного и польского вопросов, то эта проблема встает каждый раз и перед каждым историком, с какой бы стороны он ни приступил к изучению русской внешней политики в XVIII–XIX вв.²⁷

Главный же и наиболее серьезный недостаток рассматриваемой работы Покровского в части, относящейся к истории русской политики в XVIII в., — недостаток, перерастающий в искажение исторической истины, заключается в том, что Покровский рассматривает войну 1768–1774 гг. изолированно, как единичный исторический эпизод, вне ее теснейшей зависимости от предшествовавшего хода русско–турецких отношений и русской восточной политики и ее решающего влияния на последующий ход этих отношений.

Методологические корни подобной постановки вопроса совершенно прозрачны: в интересах доказательства причинной зависимости русско–турецкой войны от экономического кризиса 60‑х годов, и только от этою кризиса, Покровскому пришлось оторвать эту войну от всего предшествующего и последующего развития русской истории.

VII

В своем освещении истории разделов Польши Покровский также придерживается антимарксистских, антиленинских позиций, резко расходящихся с исторической истиной. Усматривая во всей истории разделов лишь результат экономического тяготения к России украинских и белорусских земель, Покровский фактически дезориентирует своего читателя и мешает ему правильно разобраться в этой политической драме, историческим деталям которой Маркс и Энгельс придавали большое значение. Мы напрасно стали бы искать у Покровского передачи даже самых основных политических фактов, относящихся к разделам Полыни, напрасно стали бы искать у него классового анализа этих событий. Вместо этого Покровский повествует о том, что восточные области Польши экономически зависели не от Варшавы, а от Москвы и Петербурга, и что поэтому вопрос о переходе этих областей под политическую власть наследников Петра был только вопросом времени. Все это выглядит внешне убедительно и даже является частично правильным в том ограниченном смысле, что исторически сложившееся хозяйственное тяготение белорусско–литовских земель к русским прибалтийским портам значительно облегчило впоследствии России освоение вновь присоединенных владений. Но беда Покровского заключается в том, что, в своем стремлении максимально «упростить» объяснение сложнейших исторических явлений и фактов, он хватается за одно лишь звено в исторической цепи явлений, а потому истолковывает эти явления односторонне и неверно.

В частности, применительно к данному случаю, Покровский односторонне, а потому и неверно, толкует причины «тяготения» к России восточных областей Речи Посполитой, сбрасывая со счетов вопрос о политических формах этого тяготения и отделываясь от возможных упреков ни к чему не обязывающей фразой о том, что «переход этих земель под политическую власть преемников Петра был только вопросом времени».

При этом Покровский совершенно умалчивает о связи разделов Польши с такими событиями в международной истории (французская буржуазная революция конца XVIII в.) и во внутренней истории Польши (реформы Четырехлетнего сейма и противодействие им польских реакционных кругов), которые ни в какой мере не находились в зависимости от «экономического тяготения» к России земель, расположенных между Днепром и Днестром. При учете этих событий перед Покровским встала бы необходимость выйти за пределы своей социологической схемы и отступить от упрощенного толкования причин, непосредственно приведших к разделу польского государства.

Основная ошибка Покровского заключается в том, что он ограничивался только констатацией (при этом частичной) экономических предпосылок для разделов. История есть история классовых битв, и судьба каждой, даже самой правильной, общей концепции зависит от того, насколько удастся историку проследить вскрытую им закономерность в ходе конкретных классовых столкновений, конкретной социальной борьбы.

Далее Покровский рассказывает, что западные области Польши почти так же зависели от Пруссии, и уверяет своего читателя в том, что «польское дворянство сознавало эту свою зависимость от соседей, которые от начала XVIII в. были сильнее Польши». В последнем своем утверждении Покровский извращает позицию большинства польской шляхты по отношению к разделу государства, заставляя читателя думать, что шляхта в целом отнеслась к разделу как к неотвратимому удару судьбы, и оправдывая «экономической неизбежностью» лакейскую позицию наихудших, наиреакционнейших — и просто продажных кругов магнатства и шляхты по отношению к России и Пруссии.

Вопрос о разделах Польши слабее других вопросов истории СССР разработан в марксистско–ленинской исторической литературе. Однако уже сейчас есть возможность утверждать, что эти разделы происходили совсем не так, как это изображает Покровский. Вместе с тем уже сейчас мы имеем возможность наметить контуры положительной трактовки этого вопроса.

Неудовлетворительное освещение Покровским этого этапа русско–польских отношений объясняется, как мы уже отчасти показали, не только недостаточным (а нередко и извращенным) истолкованием привлекаемых к изучению фактов, но и, главным образом, тем, что Покровский, ограничившись ссылкой на одну из предпосылок разделов, обходит полнейшим молчанием весь комплекс внутренних и международных причин и условий, приведших к политическому распаду Речи Посполитой и сделавших возможным разделы 1772–1774 и Д 792–1796 гг.

Нам уже приходилось писать о том, как по нашему мнению–должен быть поставлен вопрос исторического изучения разделов Речи Посполитой и (в иной историографической связи) ссылаться на ошибки, допущенные при трактовке этого вопроса некоторыми, историками, сверстниками или современниками М. Н. Покровского.²⁸ Мы имели тогда случай отметить и, как нам представляется подтвердить анализом исторических фактов и литературных высказываний, что исторические судьбы феодально–крепостнической Польши были теснейшим образом связаны с ходом и исходом широчайших народных движений, происходивших на восточных окраинах Речи Посполитой в XVII и XVIII вв. (крестьянская война на Украине 1648–1653 гг., национально–освободительные войны Хмельницкого, гайдамачина и др.).

Конкретизируя влияние крестьянской войны 1648–1653 гг. на исторические судьбы шляхетской «республики», мы пришли тогда к: выводу, что победа феодальной реакции на Правобережье и в Белоруссии повлекла за собой консервацию феодально–крепостнических отношений в самой Польше, резкое замедление ее исторического развития и сохранение на долгое время того состояния разорения и упадка, в которое повергли всю Речь Посполитую военные столкновения 40–60‑х годов XVII в.

Эта консервация феодально–крепостнических отношений выродилась в их открытое загнивание при королях из Саксонского дома. (1704–1763 гг.), что проявилось в дальнейшем расстройстве экономической, культурной и политической жизни, в росте коррупции господствовавшего класса, в резком усилении внеэкономического принуждения: и катастрофическом обнищании основной массы крестьянства.

Этот всесторонний распад феодально–крепостнической Польши и имел в виду Маркс, когда заявлял со всей резкостью, что «только демократическая Польша могла быть независимой» и что «польская демократия невозможна без упразднения феодальных прав, без аграрного движения, которое превратило бы крепостных крестьян, в свободных собственников, в собственников современных».²⁹

Покровский совершенно умалчивает и о той позорной, предательской роли, которую сыграла в вопросе о разделе польская шляхта; Энгельс писал по этому поводу в 1863 г.: «Должен сказать: увлекаться поляками 1772 г. может только буйвол. В большинстве европейских стран дворянство пало в ту эпоху с достоинством, частью даже с некоторым блеском. Но ни одно дворянство не поступило так глупо, как польская шляхта, усвоившая себе один метод — продаваться России».³⁰

Формой проявления распада Речи Посполитой был рост центробежных тенденций в экономической и политической жизни страны. Это в особенности относилось к восточным окраинам государства, которые никогда не были сцементированы с этнографической Польшей и развивались во второй половине XVIII в. под знаком этих центробежных тенденций. После первого раздела витебская шляхта, по–видимому, искренне приветствовала Екатерину II и благодарила ее за присоединение белорусских земель к царской империи. Подчинение Черноморского побережья России (1783 г.), повлияв положительным образом на хозяйственное развитие Правобережной Украины, усилило ее тяготение к России; это тяготение политически оформилось в руссофильских тенденциях украино–польских магнатов, которые становятся с этого времени главными агентами русской политики внутри Польши. Украинские магнаты выступают в качестве союзников и слуг русской политики также в силу совпадения своих реакционных феодальных стремлений с «охранительными» тенденциями русского самодержавия, которое уже в это время (1790‑е годы) дебютирует в роли «жандарма Европы».

Мы должны особенно подчеркнуть необходимость отрешиться в освещении данного круга вопросов от примитивного «экономизма» некоторых буржуазных историков (чем не в меньшей степени грешил и Покровский) и рассматривать политический крах Речи Посполитой как своеобразный выход из кризиса всей польской социальной системы, взятой в ее историческом целом.

Важно подчеркнуть и то особое значение, которое приобрел в конце XVIII в. польский вопрос в связи с борьбой феодально–абсолютистской Европы против буржуазной революции во Франции: ни в коем случае нельзя забывать, что в 1793 г. державы–участницы раздела «ссылались на конституцию 1791 г., которая была по общему соглашению отвергнута за ее якобы якобинские принципы».³¹

Для историка–марксиста, разумеется, вполне очевидно, что основные причины этого кризиса крылись в производственных отношениях страны, точнее говоря — в абсолютном господстве феодально–крепостнического способа производства. Однако для историка–марксиста, изучающего исторические явления во всей их конкретности, установление этой основной методологической предпосылки является только частью решения поставленной им перед собой задачи. И в данном случае, едва дело подходит к воплощению коренных противоречий исторического развития Польши в конкретной борьбе движущих сил, как историку приходится перейти от обсуждения первопричин краха Речи Посполитой к изучению живого и конкретного хода классовой борьбы.

Если Покровский неудовлетворительно справился и с охарактеризованной выше первой частью задачи, пытаясь подменить вопрос о противоречиях, лежавших в области производства, вопросом о противоречиях в сфере обмена, то второй ее части — задачи хотя бы сжатою освещения классовой борьбы в польском обществе, предшествовавшей и сопровождавшей разделы польской территории, Покровский перед собой даже и не ставил. Не ставил он перед собой, по–видимому, и третьей части задачи, казалось бы вытекающей из самой постановки вопроса о разделе в разрезе учебного курса русской истории, задачи освещения хотя бы основных установок русской политики в польском вопросе 1760–1790‑х годов.

Между тем эти установки были не так–то уж прямолинейны и просты, как это представлялось Покровскому. Русская политика в Польше, составляя один из элементов единого комплекса балтийско–черноморско–восточной политики, осложнялась и соображениями внутренней политики (необходимость борьбы с массовыми побегами крестьян в пограничные области и противодействия антикрепостническому крестьянскому движению в Польше), и мотивами открытого соперничества России с Австрией, Францией и своей союзницей — Пруссией, и диверсиями тайной политики как самой России, так и этих европейских держав.

Короче говоря, тема «разделов» в постановке Покровского не удовлетворяет минимальным требованиям ни со стороны проблематики, ни со стороны разработки и освещения исторических фактов. Дальнейшая разработка этой темы, равно как и других частных тем из области международной политики в XVIII в., включенных М. Н. Покровским в его обобщающие работы, должна происходить вопреки общей концепции и освещению исторических факте ® у Покровского.

VIII

Внешней политики Павла I Покровский, как сказано было выше, коснулся лишь вскользь, в связи с личной судьбой этого императора. По этому вопросу нам почти нечего было бы сказать, если бы мы не считали необходимым остановиться в данной связи на одном из пробелов в построениях Покровского в области международных отношений России XVIII в. Нам кажется, что этот пробел ярче свидетельствует о вреде, принесенном Покровским развитию советской науки, чем многие из высказанных им мнений и взглядов.

Для историка, стоящего на позициях марксизма–ленинизма, основным вопросом международной политики конца XVIII в. является вопрос о внешнеполитическом окружении революционной Франции и об организации против нее интервенционистской войны. Хорошо известно, насколько велика была роль, сыгранная правительством Екатерины II в интервенционистском окружении Франции, и насколько глубоко отразилась французская революция во внутренней политике последних лет царствования Екатерины.

Указанному кругу вопросов Покровский, — советский историк, писавший во время гражданской войны и иностранной интервенции в советской России, — казалось бы, должен был уделить соответствующее внимание. Между тем мы не находим у него ни одной строки, посвященной контрреволюционной антифранцузской политике последних лет правления Екатерины II. Оттого–то повисает в воздухе, сводясь к рассказу о диверсионной работе английского посла Уитворта, и попытка Покровского беглыми штрихами изобразить политику, Павла I во французском вопросе.

IX

Взгляды Покровского в области истории международных отношений России в XVIII в., как видим, не случайны и полностью вытекают из его ошибочных общеметодологических установок. Будучи тесно связанными с его антимарксистской схемой русского исторического процесса, эти взгляды подчинены единой задаче — доказательству правильности его антимарксистской концепции. С этой точки зрения нельзя считать случайными даже второстепенные и на первый взгляд незначительные ошибки Покровского.

Обращаясь к трудам основоположников марксистской теории, советский историк, желающий заняться историей международных отношений Росши в XVIII в., найдет ряд подробных и совершенно конкретных «высказываний, которые дадут ему основное направление в исследовании русской международной политики. Обращаясь к ценнейшим замечаниям товарищей Сталина, Кирова и Жданова и жюри правительственной комиссии по конкурсу на лучший учебник по истории СССР, советский историк найдет здесь ряд важнейших методологических и фактических указаний, позволяющих поставить на должную принципиальную высоту исследование всех вопросов истории СССР, в том числе и истории международных отношений и внешней политики русского самодержавия.

Соответственно этому историк–марксист, взявший на себя изучение истории международных отношений царизма в XVIII в., должен еще более внимательно изучить комплекс дипломатических отношений этого века, чем это делали русские буржуазные историки (во главе с Соловьевым). При этом советский историк должен больше всего избегать всякого упрощенчества и схематизма и отвергнуть высказанную Покровским махистскую «истину», что научная концепция исторической действительности сводится к ее максимальному упрощению; наоборот, историк должен стремиться к совершенно адекватному изображению исторической действительности.

С этой целью необходимо прежде всего выйти за предел использованного Покровским крайне узкого круга источников. Несомненно, что в интересах построения общего курса истории СССР придется предпринять ряд архивных исследований, охватывающих материалы не только Архива внешней политики, но и ряд других фондов государственного (архивы Коммерцколлегии, Государственного совета, военные) и частного происхождения (в особенности — архив Воронцовых и мало изученный архив Репниных). Помимо тою, должна быть намечена и проведена в значительно более широком масштабе, чем это делалось до настоящего времени, разработка накопившегося десятилетиями огромного богатства печатных источников, иностранных и русских. В первую очередь должны быть привлечены пользующиеся заслуженно широкой известностью, но фактически совершенно недостаточно разработанные обширные публикации Русского исторического общества, опубликованные материалы архивов князей Воронцова, Куракина. Должны быть привлечены также и такие издания документов, заключающие еще не использованные большие возможности, как политическая корреспонденция Фридриха II, известное французское многотомное «Собрание дипломатических инструкций», некоторые польские публикации (вроде совершенно не учтенной в русской литературе публикации русских документов польского историка Бронислава Дембинского).

Особо стоит задача использования иностранных источников мемуарного характера, знакомство с которыми русских (в том числе и советских) историков, за исключением, может быть, одного Костомарова и — в меньшей степени — Соловьева, следует признать, недостаточным. В частности, в данной связи необходимо отметить, что мемуары польского короля, Станислава–Августа Понятовского, изданные в Петрограде в 1914–1924 гг. и, несмотря на весь свой субъективизм, бросающие яркий свет на закулисную сторону русско–польских отношений во второй половине XVIII в., пользуются у советских историков весьма малой известностью.

Наконец, необходимо привлечь новейшую иностранную литературу (французскую, английскую, немецкую и польскую), главным образом — отдельные работы, основанные на недоступном для нас круге источников. Приходится с сожалением констатировать, что все эти работы, или по крайней мере большая часть из них, остаются до последнего времени вне поля внимания советских историков.

Только основывая свою работу на привлечении широкого круга источников, советский историк сможет преодолеть нарочитую узость взглядов Покровского и его «школы» и поставить отдельные проблемы истории русской внешней политики в XVIII в. в их взаимной связи и в связи с другими сторонами русской — исторической жизни.

В частности, история Северной войны, в изучении которой советский историк должен следовать непосредственным указаниям Маркса и Энгельса, настойчиво требует установления конкретной внутренней связи ³² с реформами петровского царствования. Лишь понимание этой внутренней связи, проникшее уже в художественную историческую литературу, но до сих лор не ставшее почему–то предметом внимания специалистов–историков, способно полностью уяснить историку некоторые особенности эпохи петровских реформ, в частности — вопрос о насильственном проведении этих реформ в условиях затяжного жестокою международного столкновения.

Следующий этап международных отношений России, связанный с Семилетней войной и предшествовавшим ей переломом в русской внешней политике, интересен для историка прежде всего в двух отношениях. Во–первых, он ломает установившуюся в советской науке и до сих пор идущую вслед за Покровским хронологическую схему, гражданской истории СССР, заставляя нас расчленять так называемое «время дворцовых переворотов» на две части: до воцарения Елизаветы Петровны и после ее воцарения. Во–вторых, он ставит во весь рост вопрос о соотношении сил между русским абсолютизмом и прусским, — вопрос, с которым мы дважды столкнемся позднее: во время разделов Польши и во время Наполеоновских войн.

Выход России из Семилетней войны и ликвидация. политики Бестужева правительством Екатерины II подводит нас к новому этапу, внешней политики самодержавия, характеризуемому сближением между Россией и Пруссией и совместно проведенным ими первым разделом Речи Посполитой. Одновременно этот этап выдвигает на первое место так называемый «восточный вопрос», открывая собою длинную цепь военных столкновений царской империи с Турцией, первое из которых — войну 1768–1774 гг. — следует рассматривать в тесной связи с разделом Польши. Этот последний представляет выдающийся интерес в том отношении, что он отразил в себе столкновение двух систем диктатуры дворянства: вооруженного на новейший лад русско–прусско–австрийского абсолютизма и архаической (по выражению Энгельса) шляхетской «республики». Это столкновение показало, что раздираемая внутренними противоречиями «республика» не выдержала фронтальной атаки союза абсолютистских держав, не сумела организовать сопротивления и вынуждена была сдаться на милость победителей.

Наконец, последний этап русской внешней политики в XVIII в., тесно связанный, с одной стороны, с реакцией самодержавия на буржуазную революцию во Франции, с другой стороны представляет собою дальнейшее развитие трех первых этапов и не может быть понят вне непосредственной связи с предыдущим этапом. Главные события этого времени — вторая турецкая война, второй и третий разделы Польши — корнями своими уходят в предыдущий период.

Важнейшая проблема, подлежащая рассмотрению в данной связи, — это проблема российско–прусской интервенции против либеральных реформ и нараставшего революционного движения в Польше.

В таком, примерно, аспекте встает перед нами проблематика целостной темы «Внешняя политика России в XVIII в.».

* * *

Резюмируя наши основные положения, мы можем притти к следующим выводам:

История международных отношений царской империи в XVIII в. представляет собою наименее изученный советской наукой участок исторического прошлого нашей страны. Между тем международные отношения царской России на переломе от позднего средневековья к новому времени, если учесть их значение для истории нашей страны и всей Европы, должны стать весьма важным объектом исторического исследования. То, что сделано в этой области буржуазной наукой, нуждается в коренном пересмотре на основе критической проверки старых и привлечения новых источников. Обязательным условием успешной работы советских историков на этом участке является критическое преодоление системы воззрений Покровского и полный отказ от пережитков его антимарксистской концепции.

В своих работах Покровский сознательно уделяет международным проблемам XVIII в. минимальную долю внимания, сводя их освещение к иллюстрации своей социологической схемы. Тем не менее в его работах содержится целостная система взглядов на внешнюю политику царской России в XVIII в.

Эти взгляды Покровского полностью вытекают из его общеметодологических установок и теснейшим образом связаны с его антимарксистской схемой русского исторического процесса.

Противопоставляя свое понимание международных событий XVIII в. пониманию русских буржуазных историков, Покровский тем не менее полностью обнаруживает антимарксистскую сущность своих взглядов по данному кругу вопросов. По Покровскому, все международные отношения и внешняя политика России в XVIII в. руководились политической активностью торговою капитала. Этой примитивной социологической схеме Покровский всецело подчиняет те беглые замечания, к которым он сводит в своих трудах разработку вопросов истории внешней политики.

Проблематика замечаний Покровского по этим вопросам, таким образом, чрезвычайно бедна: в своем освещении истории международных отношений царизма он ограничивается сообщением кратких сведений о важнейших войнах. Столь важные вопросы исторического изучения, как вопрос о «справедливой» и «несправедливой» войне, применительно к истории XVIII в. и др., вовсе не нашли освещения в работах М. Н. Покровского.