Реформы Петра I в оценке М. Н. Покровского

I

Преобразования Петра I двинули страну значительно вперед по сравнению с состоянием русского государства в XVII столетии. В первой четверти XVIII столетия быстро росла крупная промышленность: была создана уральская металлургия, ряд суконных, полотняных и прочих мануфактур, в которых применялась передовая западноевропейская. техника того времени. Весьма усилилась внешняя торговля, благодаря завоеванию балтийских портов и покровительственной политике правительства, в 1724 г. был издан по западноевропейскому образцу протекционистский таможенный тариф; правительство выдавало субсидии предпринимателям и предоставляло им монопольные права.

Внешняя политика Петра I привела к разгрому шведов, вторгшихся в Украину, и обеспечила за Россией берега Балтийского моря. Победы Петра связаны с организацией регулярной армии, достаточно хорошо вооруженной, и созданием впервые русского флота. Шагом вперед по сравнению с неуклюжим и обветшавшим административным аппаратом XVII столетия явились возникшие при Петре новые органы центрального и местного управления. Сенат, коллегии, губернское устройство, заимствованные в известной степени из западноевропейской бюрократической практики, оказались весьма жизнеспособными и гибкими орудиями «национального государства помещиков и торговцев». Подушная подать заменила пестроту многочисленных старинных прямых налогов и привела к увеличению почти втрое государственного бюджета. Но вместе с тем новая подать соответственно усилила налоговый гнет и послужила поводом к расширению прав крепостников. Указом об «единонаследии» правительство пыталось удержать от дробления и упадка дворянское землевладение; крупные раздачи земель и крестьян ближайшим сотрудникам Петра также способствовали дальнейшему «возвышению класса помещиков».

В области культуры и просвещения положительными явлениями следует считать начало европеизации русского дворянства посредством учреждения школ, принудительного обучения дворянских «недорослей» и системы заграничных образовательных путешествий. Основание Академии наук, распространение (правда, в сравнительно узком кругу) математических и технических знаний, изучение иностранных языков, появление первой в России газеты («Ведомости») и переводной научной литературы, возникновение театра следует поставить в заслугу правительству Петра.

«Содействие нарождавшемуся классу торговцев» также протекало на основе расширения прав крепостников; заводчики получили возможность приобретать к своим мануфактурам деревни (посессионные рабочие), и правительство приписывало к крупным заводам целые волости. Реформы привели к усилению самодержавия и бюрократии, к росту крепостного гнета.

Трудовые массы не только героически сражались на войне, но и бурно восставали против феодального гнета. Восстание казаков и крестьян на Дону под руководством Булавина встретило широкий отклик в крепостном населении центральных уездов. Восстание посадских низов в Астрахани, восстания башкир свидетельствуют об огромных народных силах, не желавших мириться с жестоким помещичьим и феодально–государственным гнетом.

Реформы Петра издавна являлись предметом страстных споров в русской публицистике и в исторической литературе. Каждое поколение, каждое политическое и научное направление пыталось по–своему подойти к пониманию этой сложной эпохи. Тотчас после смерти Петра его ближайшие сотрудники, как Феофан Прокопович или Неплюев, пытавшиеся дать оценку эпохи, заполняли свои литературные произведения выражениями восторга перед личностью Петра и его деятельностью. Но и три десятилетия спустя крупнейший представитель русской культуры XVIII в. гениальный ученый М. В. Ломоносов дал высокую оценку деятельности Петра. В «Слове похвальном Петру Великому» (1755 г.) Ломоносов, перечисляя заслуги Петра, останавливается на создании регулярной армии, на его победах над шведами в Северной войне, отмечает реформы государственного устройства, заботы о просвещении; он ставит в заслугу Петру умножение государственных сборов, называя подушную подать «легкой». Ломоносов подчеркивает, что Петра видели «меж рядовыми солдатами» «в своем сообществе за однем столом», что он сам трудился «как мастер», копал рвы «как рядовой солдат», сам строил корабли, вместе с тем «воем повелевая как государь». Ломоносов указывает, что Петру приходилось преодолевать на каждом шагу в своей деятельности препятствия и упорную вражду. Он заключает свою характеристику эпохи замечанием, что не находит никого из исторических деятелей, с кем он мог бы сравнить Петра.¹ Беспредельный восторг по адресу своего «ироя» высказывает также Иван Голиков, составитель «Деяний Петра Великого», обширного сборника первоисточников по этой эпохе (30 томов).

Представитель следующего после Ломоносова поколения, историк, сенатор и публицист кн. Щербатов дал свою оценку реформ Петра. Идеолог аристократии, он ставил в укор Петру его табель о. рангах, давшую разночинцам возможность выслужить дворянское звание; в Екатерининской комиссии 1767 г. Щербатов возражал против признания дворянских прав за лицами, получившими дворянство согласно петровской табели и вместе с тем защищал крепостную зависимость крестьян. Щербатов видел в эпохе Петра начало последующего «повреждения нравов», источник роскоши и связанного с нею разорения дворянства, ослабления семейных уз и т. п. Но при этом и Щербатов считает, что реформа была необходима. Он защищает насильственный характер преобразований, указывает на важность устройства войска и флота, организации фабрик. Без «самовластия» Петр не мог, бы осуществить реформы. Предоставленная сама себе Россия совершенствовалась бы крайне медленно и, по расчетам Щербатова, достигла бы того же уровня лишь через семь поколений, к 1892 году.² Устами М. Щербатова говорило родовитое дворянство, сознававшее связь дворянской монархии XVIII в. с эпохой Петра И стремившееся усилить И укрепить свое господство.

Критика петровских преобразований с точки зрения революционера XVIII в. была дана Радищевым. Он видел в Петре — великого преобразователя и победителя Карла XII и вместе с тем «столь властного самодержавца, который истребил последние признаки дикой вольности своего отечества». По его словам Петр мог быть более славен, «утверждая вольность частную», но при этом Радищев указывает, что нет примера, «чтобы царь упустил добровольно что ли из своея власти».³

Большого внимания заслуживает отношение Н. М. Карамзина к преобразованиям Петра. В «Письмах русского путешественника» (1790) с точки зрения просветительных идей XVIII в. он высказывает сочувствие реформам Петра. Он говорит, что «путь образования или просвещения один для народов: все они идут им вслед друг за другом. Иностранцы были умнее русских, итак надлежит от них заимствовать, учиться, пользоваться их опытами». «Все народное ничто перед человеческим» — восклицает он в оправдание западничества Петра. Однако 20 лет спустя Карамзин выразил иной, определенно отрицательный взгляд на значение деятельности Петра. В его «Записке о древней и новой России» (1811 г.) впервые дана резкая и законченная критика петровских реформ, во многом предвосхитившая взгляды славянофилов первой половины XIX в. В этом публицистическом произведении Н. Карамзин упрекает правительство Александра I за «излишнюю любовь его к государственным преобразованиям, которые потрясают основу империи». Основной тезис Записки — защита самодержавия от подготовляемых реформ Сперанского. Карамзин хочет подкрепить историческими примерами свою реакционную программу. Он видит заслугу Петра в завоевании Прибалтики, в учреждении флота, мануфактур, училищ и Академии. Но при этом Карамзин указывает на «вредную сторону его блестящего царствования» — страсть к новым обычаям, которая переступила в нем «границы благоразумия». Он обвиняет Петра в потере национального чувства, приведшей к подражанию Западу. «Мы стали гражданами мира — говорит Н. Карамзин — но перестали быть в некоторых случаях гражданами Росши: виною — Петр». Он, «увидев Европу, захотел сделать Россию Голландиею». Карамзин, укоряет Петра за введение иноземного платья, порчу языка, замену боярской думы Сенатом, возражает против построения новой столицы «на северном крае государства, среди зыбей болотных» и т. д. Европеизация дворянства привела лишь к отрыву его от низших сословий. Он ставит в упрек Петру насильственный характер его преобразований, «ужасы самовластия». Он предпочитает консерватизм Московского государства где «изменения делались постепенно, тихо, едва заметно, как естественное возрастание, без порывов и насилия».⁴ В своей «Записке» Карамзин, напуганный французской революцией и крушением феодализма в ряде стран Западной Европы, выражал интересы реакционного дворянства периода разложения феодально–крепостного строя в России, когда правящий класс уже опасался приближавшегося крушения своего господства. Славянофилы впоследствии немногое прибавили к аргументам Карамзина.

Один из основателей славянофильства, И. Киреевский, весьма положительно оценивал деятельность Петра и подчеркивал, что просвещением «обязаны мы Петру».⁵ Но в этом отношении более характерны для славянофилов взгляды К. Аксакова. Он усматривал резкое различие между историей России и Западной Европы. В древней Руси он видел «святые начала» — общину, смирение, внутреннюю правду, добровольное подчинение народа государству; поэтому русская история «может читаться как жития святых». Но затем, при Петре, государство совершает переворот, «Петр захотел образовать могущество и славу земную, захотел, следовательно, оторвать Русь от родных источников ее жизни, захотел столкнуть Русь на путь Запада, путь… ложный и опасный». Петр «вводит подражательность чужим краям, Западной Европе… Переворот сопровождается насилием… Россия разделилась надвое и на две столицы. С одной стороны государство с своей иностранной столицей Санкт–Петербургом; с другой стороны — земля, народ, с своей русской столицей — Москвой».,⁶ Реакционный дворянский смысл этой защиты превратно понятой московской старины вполне ясен. Славянофилы понимали, что история Западной Европы проникнута «войной классов». Об этом писали еще Гизо и Тьерри. И в западническом характере петровских преобразований им чудилась будущая угроза самодержавию и дворянскому» господству.⁷

Западники 30–40‑х годов горячо спорили с славянофилами. П. Чаадаев, в молодости связанный с декабристами, видел в допетровской Руси лишь варварство или чистый «лист белой бумаги», на котором начал чертить только Петр. Он считал, что реформы Петра необходимы для страны и были вызваны настоятельной потребностью: «Если бы Петр Великий не явился, то, кто знает, может быть, мы были бы теперь шведской провинцией».⁸ В пику славянофилам Чаадаев восклицает: «Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями».⁹

Белинский И Герцен не раз подчеркивали прогрессивное значение эпохи Петра. В двух статьях по поводу второго издания «Деяний Петра Великого» Ивана Голикова Белинский отмечает стремление Петра к европеизации страны и выдвигает его роль в военной Истории России. «Мы избалованы нашим могуществом, оглушены громом наших побед, — писал Белинский, — привыкли видеть стройные громады наших войск и забываем, что всему этому только 132 года (считая от победы под Лесной — первой великой победы, одержанной русскими регулярными войсками над шведами). Мы как будто все думаем, что это было, у нас искони веков, а не с Петра Великого. Мы уже забыли и то, что при Петре Великом у России явился опасный сосед Карл XII, которому нужны были и люди и деньги и который умел бы распорядиться и тем и другим».

Белинский рассматривает эпоху Петра как «ужасную бурю», и в его преобразованиях видит революционный переворот: «Он понял, что полумеры никуда не годятся и только портят дело; он понял, что коренные перевороты в том, что сделано веками, не могут производиться вполовину, что надо делать или больше, чем можно сделать, или ничего не делать и понял, что на первое станет его сил». И по поводу огромных жертв при строительстве Петербурга Белинский замечает: «Когда же и где великие перевороты совершались тихо без отягощения современников?».

Белинский обращается по адресу славянофилов со страстной тирадой: «Да, господа защитники старины, — говорит он, — воля ваша, а Петру Великому мало конной статуи на Исаакиевской площади: алтари должно воздвигнуть ему на всех площадях и улицах великого царства русского».¹⁰ В этих статьях Белинский прозрачно намекал на необходимость ломки всех устоев николаевской монархии. Дальнейшее печатание статей было прекращено по цензурным условиям («по независящим от редакции причинам»). Более полно Белинский мог раскрыть свою мысль лишь в письмах. В письме к Анненкову, в 1848 г., говоря о будущем освобождении крестьян, он восклицает: «России нужен новый Петр Великий».¹¹ Неудивительно поэтому, что он в другом письме к Кавелину говорил: «Для меня Петр — моя философия, моя религия, мое откровение во всем, что касается России. Это пример для великих и малых, которые хотят что–нибудь делать; быть чем–нибудь полезным».¹²

Эти мысли полностью мог раскрыть только Герцен в заграничной печати. Герцен рассматривал петровскую эпоху (разумеется, совершенно неправильно) как революцию сверху и называл Петра «коронованным революционером». Призыв к революции в настоящем связывается у Герцена с прославлением Петра: «К концу XVII века на престоле царей появился смелый революционер, одаренный обширным гением и непреклонной волей, — писал Герцен — это деспот по образцу комитета общественного спасения».¹³ Наперекор славянофилам, видевшим в петровских преобразованиях измену национальным началам, Герцен называет Петра «истинным представителем революционного принципа, скрытою в русском народе». Поэтому «петровский период — По его словам — сразу стал народнее периода царей московских. Он глубоко взошел в нашу историю, в наши нравы, в нашу плоть и кровь».¹⁴

Следующее поколение революционеров, разночинцы–просветители Чернышевский и Добролюбов, отказались видеть в этой эпохе революцию. Еще в 1847 г. западник и либерал Кавелин писал, что «эпоха реформ наступила у нас не внезапно; она приготовлена всем предыдущим бытом». Он отрицал за ней значение революционною переворота.¹⁵

Революционеры–просветители 50‑х годов сохранили высокое представление о значении петровских преобразований. Н. Чернышевский говорил: «для нас идеал патриота — Петр Великий, высочайший патриотизм — страстное беспредельное желание блага родине, одушевлявшее всю жизнь, направлявшее всю деятельность этого великого человека». Перед своими современниками Чернышевский ставил задачу — «содействие, по мере сил, дальнейшему разбитию того, что начато Петром Великим».¹⁶ Но следует подчеркнуть, что Чернышевский был противником идеализации петровских реформ, в чем он упрекал Белинского и его друзей.

Важно понять новую постановку вопроса у Н. Добролюбова, который в своих статьях подверг критике «Историю царствования Петра Великого» Устрялова. Основная мысль Добролюбова в том, что крупная историческая личность не является основным фактором истории — первое место принадлежит народу. «Только тогда человек может заставить людей сделать что–нибудь, когда он является как бы воплощением общей мысли, олицетворением той потребности, какая вырабатывалась уже предшествующими событиями». С этой: точки зрения на историю он рассматривает и петровскую эпоху: «Петр разрешал вопросы, давно уже заданные самою жизнью народною — вот его значение, вот его заслуги». Поэтому Добролюбов считал, что «нововведения Петра не были насильственным переворотом». Вместе с тем он видит заслугу Петра в «твердом и неотступном преследовании своих целей»; «нужна была гениальная решимость, непоколебимая твердость воли в борьбе с препятствиями».¹⁷

У С. Соловьева мы видим этот новый, более научный взгляд, развернутый на конкретном историческом материале. В «Истории России» Соловьев еще называет петровскую эпоху «нашей революцией XVIII века», сравнивает ее. с политической революцией во Франции. Но вместе с тем Соловьев рассматривает исторический процесс как органическое развитие народной жизни, естественное и необходимое, он видит в эпохе преобразований не разрыв с прошлым, а «необходимое следствие всей предшествовавшей нашей истории».¹⁸ Соловьев дает чрезвычайно высокую оценку петровским, преобразованиям, рассматривает их как дело всего народа: «Никогда ни один народ не совершал такого подвига как русский народ, под руководством Петра». С наибольшей полнотой взгляд Соловьева на эпоху преобразований выразился позднее в «Публичных чтениях о Петре Великом» (1872). Здесь значительно сильнее подчеркнута органичность и преемственность развития, хотя оно рассматривается чисто идеалистически. Однако, на ряду с идеалистическим построением «Публичные чтения» содержат весьма ценные соображения. Соловьев рассматривает преобразования как обусловленные предшествующим развитаем народа. В особенности он подчеркивает экономическую отсталость Московского государства, бедность страны, слабую заселенность и господство крепостного права. Важнейшее место среди петровских преобразований, по его мнению, занимают экономические перемены: «дело должно было начаться с преобразования экономического; государство земледельческое должно было умерить односторонность своего экономического быта усилением Промышленного и торгового движения и для этого прежде всего добыть себе уголок у Северного Средиземного (Балтийского) моря».¹⁹ По–-мнению Соловьева потребность экономического преобразования была «на первом месте», Россия при Петре производила «у себя экономический переворот», развивая го» род, торговлю, промышленность. Здесь уже отсутствует прежнее сравнение с политической революцией, вместо этого петровские преобразования сравниваются с другой эпохой: «Франция с Кольбером в челе и Россия с Петром Великим в челе действовали одинаково». Конечно, следует помнить, что при этом Соловьев остается идеалистом; реформы начались, по его словам, «с сознания» своей хозяйственной отсталости; «бедный народ сознал свою бедность и причины ее через сравнение себя с народами богатыми» и в силу этого перешел к экономическим преобразованиям. В основе исторической жизни у Соловьева остается сознание. Все же нельзя не признать ценности построений С. Соловьева и их оригинальности для своего времени. В «петровском экономическом перевороте», по Соловьеву, были даны «средства для «освобождения села чрез поднятие города».²⁰ Таким образом, этот буржуазный историк рассматривал эпоху Петра с точки зрения создания некоторых условий для будущего освобождения крестьян. Роль Петра, как исторической личности, Соловьев ограничивает определенными пределами, так как на первый план выдвигает значение народа. Не преувеличивая роли великих людей, он видит вместе с тем в Петре народного вождя и рисует красивый образ: «народ поднялся и собрался в дорогу, но кого–то ждали; ждали вождя — вождь явился».²¹

В. О. Ключевский удержал из концепции своего учителя главным образом идею органической связи древней и новой России и пошел в этом отношении еще дальше Соловьева. Он начинает новый период в истории России с начала XVII столетия, а не с эпохи преобразований, как Соловьев, чем еще более сглаживает различия между обоими периодами. Более уклоняется Ключевский от Соловьева в определении сущности реформ. Исходя из буржуазной чичеринской схемы о первенствующем значении государства, он считает, прежде всего, что Северная война «вызвала и направляла реформу». Второй важнейшей чертой эпохи он признавал финансовую реформу: «Война была главным образом движущим рычагом преобразовательной деятельности Петра, военная реформа ее начальным моментом, устройство финансов ее конечной целью». Напротив, народнохозяйственные явления, рост промышленности и торговли при Петре, довольно подробно изложенные в его курсе, Ключевский рассматривал только как следствия реформы, хотя и признавал, что Петр в стремлении поднять производительные силы страны, «стоит одиноко в нашей истории». Но в этой стороне преобразований, по его мнению, Петр видел лишь источник государственного дохода и имел в виду дать народным массам «возможность нести усиленные государственные тяготы».²² На ряду с неправильной трактовкой экономических явлений, как производных, у Ключевского, конечно, отсутствует также изображение классовой борьбы.

П. Милюков, этот идеолог российского империализма, воспринял некоторые черты концепции Ключевского. Милюков собрал огромный материал по истории финансов и администрации при Петре, но сделал Из него совершенно превратные выводы. По его мнению, внешнеполитические задачи эпохи — завоевание берегов Балтийского моря — не соответствовали экономическим потребностям отсталой страны и поэтому привели будто бы «лишь к отрицательным последствиям». «Новые задачи внешней политики свалились на русское население в такой момент, когда оно не обладало еще достаточными средствами для их исполнения. Политический рост государства опять опередил его экономическое развитие… Ценой разорения страны Россия возведена была в ранг европейской державы».²³ Таким образом, в глазах Милюкова грандиозная внешняя политика Петра нисколько не обусловлена состоянием производительных сил, напротив, — она будто бы стояла в резком противоречии с ними. Буржуазное представление О господствующей роли государства в русской истории, полный отрыв политических явлений от экономики связан у Милюкова с резкой критикой приемов и итогов преобразовательной деятельности Петра. Милюков говорит, что реформа страдала «отсутствием плана и системы», деятельность Петра напоминает ему «расточительность природы в ее слепом, стихийном творчестве, а не политическое искусство государственного человека».²⁴ В военной истории эпохи он подчеркивал Нарвское поражение и неудачу Прутского похода; Полтавскую победу относит лишь за счет ошибок Карла XII, и только вскользь указывает, что «завоевание моря он (Петр) сделал и сумел отстоять, хотя конечно и тут — полное разорение завоеванного побережья не свидетельствует об обдуманной программе завоеваний». Так же пренебрежительно отзывается он о создании армии и флота, отмечая «скудость результатов сравнительно с грандиозностью затраченных средств». Реформа государственных учреждений носит «печать торопливости, отрывочности и безсвязности». Строительство фабрик при Петре он называет совершенно беспочвенным на том основании, что многие из них закрылись. Говоря о личности Петра, он отмечал примитивность и грубость его натуры, хотя должен был признать в нем «избыток воли и сильное чувство долга».²⁵

После Карамзина и славянофилов не было более злобной характеристики петровской эпохи, более извращающей историческую действительность, чем эти высказывания лидера русской буржуазии. Следует заметить, что эта оценка личности Петра встретила решительные возражения со стороны Н. Павлова–Сильванского и С. Платонова.²⁶ Основной тезис Милюкова относительно, сильнейшего разорения страны в результате Северной войны был подвергнут основательной критике в книге М. Клочкова «Население России при Петре I» (СПб., 1911).

Постановка вопроса о реформах Петра в русской исторической и публицистической литературе показывает, что передовые и революционные умы, Ломоносов, Белинский, Герцен, Добролюбов, Чернышевский, защищали преобразования Петра, хотя не всегда могли правильно вскрыть их значение и сущность. Только указания классиков марксизма–ленинизма со всей отчетливостью выяснили классовую природу империи при Петре и дали ключ к пониманию его реформ.

Маркс и Энгельс особенно интересовались внешней политикой Петра. Они внимательно следили за современной им политикой царского правительства, ставшего жандармам Европы. Выясняя при этом исторические корни военного могущества России и ее внешней политики, они неизменно приходили к эпохе Петра I. Маркс изучал в Британском музее английские памфлеты начала XVIII в. о Северной войне и материалы о Петре. Эти памфлеты и материалы он перечисляет в большом письме к Энгельсу. «В музее я сделал несколько исторических открытий о первых десятилетиях восемнадцатого века, касающегося борьбы между Петром I и Карлом XII (шведским)». Уже тогда был «предсказан будущий рост Moscovite Empire». Русская дипломатия, по словам Маркса, со времени Петра I «не сделала качественных успехов».²⁷ В ряде работ Маркс отмечал традиционность мировой политики России с эпохи Петра и даже ранее. К этому моменту он относил начало современных ему англо–русских отношений; говоря о видах царизма на Константинополь, он замечает, что еще Петр, «собирался укрепиться на развалинах Турции».²⁸ Когда Маркс указывал на методы подкупа и обмана, применявшиеся прусскими Гогенцоллернами для расширения своих владений, он подчеркивал при этом роль договоров России с Пруссией с начала XVIII в., когда «мы видим их в сотрудничестве с Петром Великим в разделе шведских владений».²⁹

Энгельс также пишет Марксу о своих занятиях русской историей. «Теперь читаю о Петре I», — сообщает он в одном письме и говорит, что в этой эпохе следует уже признать проявление «всей русской дипломатии».³⁰

Маркс подвел итога своим занятиям русской историей в «Секретной дипломатии XVIII столетия». Он отмечает преемственность И даже тождество методов во внешней политике царизма на протяжении веков. Он отмечает, что–-наиболее оригинальной чертой внешней политики Петра явилось его стремление к морю. Маркс указывает на «ту характерную смелость, с которой он воздвиг новую столицу на первом завоеванном им куске балтийского побережья, почти что на расстоянии одного пушечного выстрела от границы, умышленно дав, таким образом, своим владениям эксцентричный центр. Перенести царский трон из Москвы в Петербург значило поместить его в такие условия, в которых он не мог быть обеспечен от нападений до тех пор, пока все побережье от Либавы до Торнео не было (Покорено, — что было завершено лишь к 1809 году завоеванием Финляндии. «С–Петербург это — окно, из которого Россия может обозревать Европу» — сказал Альгротти. «С самого начала это был вызов Европе и стимул к дальнейшим завоеваниям для русских» — говорит Маркс. В результате завоеваний Россия вступила в непосредственные торговые сношения с Западной Европой. При этом в отношении’ ряда товаров Европа оказалась в зависимости от русских. Перенос столицы и завоевание морских берегов, как говорит Маркс, привели к «непосредственному соприкосновению со всеми пунктами Европы».

Кроме новых экономических связей Маркс отметил как результат петровской эпохи — необходимость европеизации страны.

В статье о Прудоне Маркс говорил, что «Петр. Великий варварством победил русское варварство».³¹

Маркс. останавливается на благоприятных международных условиях, именно на позиции, занятой Англией в начале XVIII в., которая способствовала осуществлению внешней политики Петра. Исключительно искусное использование русским правительством европейской — ситуации того времени также освещено было позднее Энгельсом в работе «Внешняя политика русского царизма» (1890), где он говорит о Петре: «Этот действительно великий человек, — великий совсем не так, как Фридрих «Великий», послушный слуга преемницы Петра, Екатерины II, — первый вполне оценил изумительно благоприятную для России ситуацию в Европе. Он ясно увидел, наметил и начал осуществлять основные линии русской политики как по отношению к Швеции, Турции, Персии, Польше… так и по отношению к Германии. Германия занимала Петра больше, чем какая бы то mi было другая страна, за исключением Швеции».³²

В другом месте, говоря о политике царской России в Средней Азии, Энгельс снова обращается к Петру: «Еще в 1717 г. этот дальновидный монарх, начертавший своим преемникам всевозможные направления для завоеваний, отправил экспедицию против Хивы — конечно потерпевшую неудачу».³³

В отношении внутреннего состояния страны при Петре важны высказывания Маркса и Энгельса о положении крепостного крестьянства. Энгельс указал на рост крепостного гнета с начала XVIII века и вскрыл его причины: «Со времен Петра началась иностранная торговля России, которая могла вывозить лишь земледельческие продукты. Этим было вызвано угнетение крестьян, которое все возрастало по мере роста вывоза, ради которого оно происходило, пока Екатерина не сделала этого угнетения полным и не завершила законодательства. Но это законодательство позволяло помещикам все более и более притеснять крестьян, так что гнет все более и более усиливался».³⁴

После Крымской войны в период подготовки отмены крепостного права в России Маркс и Энгельс снова отметили историческую связь крепостной России первой половины XIX в. с реформами Петра. Энгельс, говоря о борьбе между господствующим классом и крестьянством в России в связи с предстоящим падением крепостного права, заметил, что «вместе с Россией, которая просуществовала от Петра Великого до Николая I, терпит крушение и ее внешняя политика».³⁵ Маркс указывал в это время на возможность русского 93‑го года — революции крепостных, которая «в конце концов на место лживой декорации, введенной Петром Великим, поставит настоящую и всеобщую цивилизацию».³⁶

Таким образом, Маркс и Энгельс выяснили огромное значение эпохи Петра, когда были заложены основы военного могущества и дальнейшей внешней политики царской России, указали начала европеизации страны, отметили, что в качестве крупнейшего политического деятеля Петр по праву носит имя «Великого». Но вместе с тем они подчеркивали, что эти успехи шли за счет усиления эксплуатации крепостного крестьянства, обусловили последующую колониально–захватническую политику царизма и цивилизовали лишь верхушку общества.

Ленин, в соответствии с этими высказываниями Маркса и Энгельса, отметил европеизацию России при Петре³⁷ и вместе с тем указал на жестокие, варварские методы проведения реформ: «Петр ускорял перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства».³⁸

Петербургские большевики, в связи с празднованием 200-летия основания столицы в 1903 году, дали интересную характеристику петровской политики. В одной из большевистских листовок того времени говорится, что «умным и сильным человеком был Петр Великий И принес немало пользы для своего времени. Он сумел «прорубить окно в Европу», развил сношения с заграничными государствами…» Но при этом: в листовке было отмечено усиление царского произвола и порабощение народа при Петре, который «был настоящим деспотом».³⁹

Тов. Сталин дал сжатую и отчетливую характеристику реформ Петра и вскрыл их классовую природу. Тов. Сталин указал на промышленную политику Петра, обеспечившую задачи обороны страны и являвшуюся попыткой борьбы с техно–экономической отсталостью страны. «Когда Петр Великий, имея дело с более развитыми странами на Западе, лихорадочно строил заводы и фабрики для снабжения армии и усиления обороны страны, то это была своеобразная попытка выскочить из рамок отсталости».⁴⁰

Классовая сущность петровского государства с исчерпывающей ясностью показана тов. Сталиным: «Петр Великий сделал много для возвышения класса помещиков и развития нарождавшегося купеческого класса. Петр сделал много для создания и укрепления национального государства помещиков и торговцев. Надо сказать также, что возвышение класса помещиков, содействие нарождавшемуся классу торговцев и укрепление национального государства этих классов происходило за счет крепостного крестьянства, с которого драли три шкуры».⁴¹

II

Задачей историка эпохи Петра I, в соответствии с высказываниями классиков марксизма–ленинизма, является анализ производительных сил, классовой структуры общества и проявлений классовой борьбы, разработка конкретной картины этой бурной эпохи, марксистско–ленинский анализ внутренних преобразований Петра и его внешней политики.

Экономическую основу петровских преобразований М. Н. Покровский усматривал в «торговом капитализме». Петровскую эпоху он характеризует как «набег торгового капитализма на Россию», или «завоевание феодальной России торговым капиталом». Эта эпоха, утверждает Покровский, является кратковременной «весной торгового капитализма».⁴² Торговым капиталом объясняется внешняя и внутренняя политика Петра. Под пером Покровского Петр превращается в «символическую фигуру», которую можно «заменить торговым капиталом». Торговый капитал заставил его «биться 20 лет за Балтийское море» и произвести реформы государственных учреждений. В связи с этим: Покровский подробно останавливается на промышленности и торговле в эту эпоху. В (его глазах крепостное хозяйство XVII–XVIII вв. является также частью торгового капитализма: поэтому о феодальных отношениях и крепостном хозяйстве Покровский говорит вскользь, не останавливаясь на подробностях. Это понимание петровской эпохи, подробно — но далеко не систематично — изложенное в четырехтомной «Русской истории с древнейших времен» М. Н. Покровского, получило впоследствии наиболее четкое выражение в его «Русской истории в самом сжатом очерке». «В Северной войне окончательно складывается и весь механизм торгового бюрократического государства, основанного Романовыми. Мы напомним в немногих словах его социально–экономическую (хозяйственную и общественную) основу, — говорит Покровский. — Мы напомним что торговый капитал не организовывал сам производство. В его руках были только все средства сбыта и обмена. Торговый капитал был скупщиком готовых товаров, созданных, произведенных самостоятельно мелкими хозяевами, крестьянами и ремесленниками. Эти мелкие хозяева сами по себе не нуждаются в скупщиках; они могли бы продавать все товары сами и весь доход положить себе в карман или могли бы сами их потребить, и поэтому их надо заставить отдать свои произведения; для этого торговый капитал создает сильную центральную власть, с прекрасно организованным по образцу купеческой конторы чиновничеством, с безграничными полицейскими полномочиями, со свирепым, не народным, а также чиновничьим, действующим тайно и только казнящим явно судом. В то же время он поддерживает в деревне крепостное право, при помощи помещиков заставляя крестьян отдавать хлеб и другое сырье, выбивая его из крестьян розгами помещичьих конюшен». Перечисляя далее реформы Петра — учреждение сената и коллегий, подушную подать, городское управление и т. д. — Покровский замечает, что «государство Петра и его преемников верно отражает свою основную сущность как владычество торговою капитала».⁴³

В другом месте, говоря о финансовых реформах второй половины XVII в., предшествовавших финансовым мероприятиям Петра, Покровский говорит, что «торговый капитал подошел теперь вплотную к самой крупной после него силе страны. Перед ним оставались только помещики с их крепостными: тронуть этих последних значило тронуть самих помещиков».⁴⁴ Таким образом, помещики, крепостное хозяйство объявляются только второстепенной, хотя и крупной силой страны; они идут по своему значению после торгового капитала.

Маркс нигде не употребляет термин «торговый капитализм». Указывая (в 20‑й главе III тома «Капитала»), что торговый капитал. и даже его преобладающее значение имели место в самые различные эпохи, что «торговый капитал старше капиталистического производства», Маркс, однако, подчеркивал, что одного торгового капитала недостаточно для появления капитализма. В какой мере торговля влияет «на разложение старого способа производства, это сначала. зависит от его прочности и внутреннего строя». Даже в отношении Западной Европы в XVI–XVIII вв. Маркс неоднократно предупреждал относительно опасности преувеличения роли торгового капитала. Маркс отмечал, что «в ту эпоху большая часть национального производства пребывала еще в феодальных формах и служила непосредственным источником существования для самих производителей. Продукты большей частью не превращались еще в товары, и, следовательно, в деньги, вообще не вступали во всеобщий общественный обмен веществ».⁴⁵

Ошибка Покровского заключалась в том, что он искал экономическую основу общества не в производстве, а в сфере обмена. В применении к конкретным условиям экономики XVII–XVIII вв. Покровский, по его собственным словам, нашел эту теорию готовою у Туган–Барановского.⁴⁶ Последний писал, что в допетровской Руси «был вполне развит торговый капитализм», и видел в нем основу для петровских фабрик.⁴⁷

К концу своей деятельности, в 1930 г., Покровский должен был до некоторой степени признать ненаучность своей концепции и говорил о безграмотности термина «торговый капитализм».⁴⁸ Он признает, что торговый капитал «у меня закрывал феодальную сущность помещичьего государства».⁴⁹ В связи с этим Покровский в 10‑м издании «Русской истории в самом сжатом очерке» несколько изменил ту общую характеристику эпохи Петра, которая приведена выше. В ней исчезли слова о «владычестве торгового капитала». О петровском государстве теперь было сказано, что «оно было создано сочетанием двух сил, воплощением которых были, с одной стороны, крепостное имение, с другой — купеческий капитал».⁵⁰ Эти слова вносят значительную поправку к прежнему представлению о Петре как «символической фигуре торгового капитала».

В экономической политике Петра Покровский усматривал проявление меркантилизма. В этом отношении его четырехтомник выгодно отличается от курса В. О. Ключевского, или, например, от работ Н. П. Павлова–Сильванского о петровской эпохе, в которых не отмечался меркантилистический характер петровской экономической политики. Покровский пошел здесь вслед за Штидой и Брикнером — держится деления западноевропейскою меркантилизма на две стадии — ранний или средневековый (XIII–XV вв.) и более поздний или кольбертизм. Маркс говорил о монетарной и собственно меркантильной системах. Проявление раннего средневекового меркантилизма Покровский видит в (новоторговом Уставе и в «Книге о скудости и богатстве» Посошкова, именно — в его советах регламентировать потребление, сокращая покупку иностранных товаров, в его теории денег, «столь же средневековой, как и его теория обмена». Но через несколько страниц Покровский находит у Посошкова «вполне определённый переход к промышленному меркантилизму кольберовского типа».⁵¹ Из этих двух противоречивых суждений правильно второе: экономическая политика Петра, как и трактат Посошкова, должны быть отнесены ко второй, собственно меркантилистической системе.

Покровский считал, что Россия при Петре переживала недолгую «весну торгового капитализма», после чего наступил «крах» и «промышленный кризис), который он объяснял тем, что «самый способ воздействия Петра на промышленность был таков, что должен был распугивать, а не привлекать капиталы». Он рассматривал его промышленную политику по сравнению с XVII столетием как отступление, приведшее промышленность к кризису и к появлению крепостной, а не капиталистической мануфактуры. Он ставит в вину правительсгву Петра следующее: Петр 1) «попытался учить капитал, что он должен был делать и куда ему следует итти», 2) пытался рядом указов регламентировать потребление в интересах новых видов производства, издавая указы против роскоши, о ношении платьев лишь из русского сукна, об употреблении в канцеляриях бумаги русского производства и т. п.; 3) указом вводил новшества в производственный процесс, требуя, например, введения нового способа выработки кож: (юфти), предписывая кустарям ткать широкие полотна вместо привычных узких; 4) в принудительном порядке собирал сырье для новых предприятий, например, тряпье для бумажных фабрик; 5) применял таможенный протекционизм для защиты русской промышленности., Только последнее мероприятие Покровский называет «наиболее европейской мерой в этом каталоге принуждений», остальные он признает «средневековым меркантилизмом». Он упрекает Петра в том, что тот твердо верил, в «дубинку» как «орудие экономического развития и был глубоко убежден в серьезности подобных мер».⁵²

Но можно ли упрекать петровское правительство в этих мерах принудительного порядка? Все они являются характерным проявлением современного ему западноевропейского меркантилизма, который применял те же принудительные меры в Англии, Франции и в других странах, где точно так же правительство вмешивалось в производственный процесс на частных предприятиях, устанавливало сорта, окраску и качество производимых товаров, создавало монопольные компании, регулировало потребление в интересах мануфактуристов и т. п. Ставить Петру в вину эти характерные черты меркантилистической политики — значит критиковать его с точки зрения экономического либерализма с позиций Адама Смита, который выступал с подобной критикой меркантилизма в Англии лишь полвека спустя. Петровские экономические мероприятия характерны для развитой собственно меркантилистической системы, когда средствами принуждения и правительственного надзора стремились покровительствовать развитию мануфактур и торговли. Маркс писал о меркантилизме Западной Европы: «поистине характерно для заинтересованных купцов, и фабрикантов того времени», что ускоренное развитие. капитала, достигается не так называемым естественным путем, а при помощи принудительных средств».⁵³

Покровский, таким образом, предъявляет к экономической политике того времени необоснованные требования. Затем он упускает другую важную сторону вопроса. Западноевропейский меркантилизм был в разных странах, в зависимости от уровня их экономического развития, далеко не одинаков. Суммарная характеристика петровского меркантилизма и определение его — то как средневекового, то как характерного для капиталистической системы — грешит и неясностью и тем недостатком, что не ставит вопроса об отличиях его от передовых стран Западной Европы. Эту сторону проблемы следует затронуть потому, что она позволяет вскрыть один из важнейших недостатков концепции Покровского — игнорирование феодализма. В старых работах Штиды и Брикнера, где впервые был поставлен вопрос о петровском меркантилизме, он сравнивается с наиболее ярко выраженным меркантилизмом английским или французским.⁵⁴ Между тем, петровский меркантилизм отличался от экономической политики Англии и Голландии и даже Франции XVII в. Он стоит значительно ближе к меркантилизму стран Центральной Европы. Для последней, как и для России, характерны крепостное право, слабая роль города и торгово–промышленного класса.

М. Покровский приходит к неправильному выводу, что в результате неудачной промышленной политики Петра капиталистическая мануфактура XVII столетия сменилась затем мануфактурой с крепостным трудом. Нельзя считать убедительным примером наличия достаточной свободной рабочей силы и всех условий капиталистической фабрики при Петре винокуренный завод Посошкова, на который ссылается Покровский. Свой основной источник — письмо управляющего заводом Посошкова — Покровский понял неточно. Управляющий пишет, что наемных рабочих нанять негде, так как «все вышли гулящие, иные на Мету, иные на канаву, иные дома управляются». Это письмо свидетельствует как раз о недостатке наемных рабочих. Тот же управляющий спрашивает своего господина, на какую заводскую работу (на водочном заводе) следует отослать крепостных крестьян. Затевая открыть текстильную фабрику, Посошков также писал, что на ней будут работать его крепостные.⁵⁵

Преувеличивая значение наемного труда в то время, Покровский для объяснения последующего развития крепостного труда на мануфактурах дает отрицательную оценку промышленной политики Петра, будто бы приведшей к «краху» петровской промышленности. «В России конца XVII в., — говорит Покровский, — были налицо необходимые условия для развития крупного производства, были капиталы — хотя, отчасти, и иностранные, — был внутренний рынок, были свободные рабочие руки. Всего этого слишком достаточно, чтобы не сравнивать петровских фабрик с искусственно выгнанными тепличными растениями. И однако же крах петровской крупной промышленности — такой же несомненный факт, как и все вышеприведенное. Основанные при Петре мануфактуры лопнули одна за другой, и едва десятая часть их довлачила свое существование до второй половины XVIII в. Присматриваясь ближе к этому первому в русской истории промышленному кризису, мы, однако, видим, что и он был как нельзя более естественным и объясняется именно тем, чем объясняли часто в прежнее время возникновение крупной промышленности при Петре. Совершенно ошибочно мнение, будто политические условия форсировали развитие русского капитализма XVII–XVIII вв.; но что политическая оболочка дворянского государства помешала этому капитализму развиться, — это вполне верно. Самодержавие Петра и здесь, как и в других областях, создать ничего не сумело — но разрушило многое».⁵⁶ В качестве примера наиболее безуспешных предприятий Петра Покровский приводит металлопромышленность. Между тем, металлопромышленность в действительное ги была одной из наиболее удачных отраслей, и Петра можно назвать, создателем уральской металлургии.

Чем объясняется эта удивительная по своей близорукости характеристика Покровского? Можно предполагать, что он исходил из указания Фокеродта, но сделал из него необоснованные выводы. Этот умный наблюдатель русской жизни, писавший через 12 лег после смерти Петра, говорит относительно привилегированной шелковой фабрики Апраксина, Шафирова и Толстого, что владельцы продали свои льготы, связанные с фабрикой, и «через несколько лет бросили ее совсем. Точно такую же участь имела и большая часть прочих фабрик, заведенных Петром в России с помощью иноземных мастеров».⁵⁷ Однако Фокеродт не остановился на этом замечании и тотчас же вслед за приведенными словами дал весьма положительную оценку промышленных успехов того времени: «Со воем тем Петр I еще при жизни довел разные фабрики до тою, что они в изобилии доставляли сколько было нужно для России таких товаров, как, например, иглы, оружие, разные льняные ткани и в Особенности — парусину, которой могли не только снабжать флот, но и ссужать другие народы. Наконец, в его царствование разработаны были и рудники в Сибири, особливо старанием простого кузнеца Демидова… и вместо того, чтобы! получать железо и медь из Швеции, как бывало в старые годы, Россия может отправлять и то и другое, особливо железо, в чужие края».⁵⁸ Таким образом, Фокеродт должен был признать исключительный успех петровских мануфактур, в особенности в области металлопромышленности, отлично снабжавшей, как он указывает, русскую армию артиллерией. Но к ртам свидетельствам Покровский остался совершенно глух.

Кроме того он, невидимому, заимствовал из «Очерков по истории русской культуры» Милюкова соображения о том, будто только–одна десятая петровских мануфактур «довлачила» свое существование до екатерининских времен. Милюков исходил из того, что по сведениям 1780 г. о частных фабриках, к концу XVIII в. оставалось не много предприятий, основанных при Петре (по данным 1726 г., взятым из известного сочинения Ив. Кириллова «Цветущее состояние Всероссийскою государства»).⁵⁹ Подсчеты Милюкова сделаны по весьма, неполным данным (только частные заводы или только текстильные), и его соображения не имеют под собой серьезного основании, вследствие огромного промежутка времени (1726 и 1780), разделяющего эти статистические итоги. Но даже, если признать, что многие–петровские фабрики закрывались, то, очевидно, вместо них открывались другие, так как промышленность довольно быстро возрастала (1726 г. — 233 завода, 1762 г. — 984 без горных, в 1796 г. — 3161).⁶⁰ Один из лучших в дореволюционное время знатоков русской промышленности буржуазный экономист Туган–Барановский ничего не: говорит о «крахе» или непрочности петровских заводов. Об этом не пишет и советский исследователь петровской промышленности П. Любомиров. Ошибки Покровского обнаруживаются в его отрицательной характеристике наиболее передовой в то время отрасли — металлопромышленности: «Иначе, но также нездорово, проявлял себя меркантилизм Петра в железоделательной промышленности: на железо были наложены почти запретительные пошлины, а в то же время казенные тульские заводы были всецело поглощены (с 1705 г.), изготовлением оружия, которого так много требовала реформированная Петром армия. Обслуживание же народного потребления всецело было в руках привилегированных предпринимателей–монополистов, вроде знаменитого Демидова или царского родственника А. Л. Нарышкина. Казне было выгоднее, и в политическом и в финансовом отношениях, иметь свои ружья и свои пушки, нежели зависеть, в этом отношении от Голландии. Но для развития крупной железоделательной индустрии в России едва ли не благоприятнее были те времена, когда Марселис лил плохие пушки и хорошие сковороды».⁶¹

Таким образом, Покровский ставит железную промышленность XVII в. выше петровских заводов. В работах лучшего знатока этого вопроса П. Г. Любомирова мы находим, однако, иную оценку состоянии металлопромышленности при Петре. Он указывает, что к 1725–1726 гг. имелись следующие крупные доменные и молотовые заводы: 11 заводов на Урале, 11 заводов в Тульско–Малоярославском районе, 3 Липецких завода; кроме того, имелись крупные железные заводы в Олонецком крае, в Москве, в Петербурге (включая крупнейший Сестрорецкий завод с 629 рабочими), а также близ Устюжны. Сверх того, был выстроен ряд медеплавильных заводов и впервые поставлена добыча серебро–свинцовых руд в Нерчинске. Заводы являлись централизованными мануфактурами, и техника наиболее крупных предприятий стояла достаточно высоко, благодаря деятельности таких. инженеров, как де–Генин. При этом, вопреки мнению Покровского, следует признать, что работа на оборону не исключала производства предметов широкого спроса: «Армия и флот требовали не только орудий, ружей, холодного оружия и военных припасов, но и якорей, скоб, гвоздей, топоров и лопат, подков и удил, шпор и пр. Позже с затуханием военных действий ставился вопрос о вывозе русского железа за границу».⁶²

Успехи петровской металлургии выразились в высокой для того времени цифре выплавки металла, достигавшей по новейшим данным в 30‑х годах XVIII столетия на всех металлургических заводах 3100000 пудов чугуна и до 40000 пудов меди.⁶³ В 1726 г. только из двух портов Петербурга и Архангельска, не считая остальных (балтийских) портов, было вывезено за границу 55 149 пудов железа.⁶⁴

Оценка петровской промышленности у Покровского стоит в противоречии с указаниями товарища Сталина, отметившего положительное значение строительства при Петре фабрик и заводов «для снабжения армии и усиления обороны страны», что явилось «своеобразной попыткой выскочить из рамок отсталости». Товарищ Сталин замечает при этом: «Вполне понятно, однако, что ни один из старых классов, ни феодальная аристократия, ни буржуазия, не мог разрешить задачу ликвидации отсталости нашей страны. Более того, эти классы не только не могли разрешить эту задачу, но они были неспособны даже поставить ее, эту задачу, в сколько–нибудь удовлетворительной форме. Вековую отсталость нашей страны можно ликвидировать лишь на базе успешною социалистического строительства. А ликвидировать ее может только пролетариат, построивший свою диктатуру и держащий в своих руках руководство страной».⁶⁵

М. Покровский почти не останавливается на анализе сельского хозяйства и положения крестьянства, так как экономическую основу реформ он усматривал в «торговом капитализме». Этой стороны его концепции мы коснемся в дальнейшем изложении.

III

Мысль о торговом капитализме как экономической основе эпохи Петра I приводит Покровского к столь же ошибочному представлению о классовой природе петровского государства. Он говорил о «диктатуре торговой буржуазии»⁶⁶ и усматривал «создание буржуазной администрации» в административных реформах Петра, — особенно в учреждении Ратуши и в знаменитых фискалах. В бюрократизме и абсолютизме эпохи он видел также проявление господства буржуазии и торгового капитала. Эта характеристика империи связывалась у Покровского с полным умолчанием о борьбе крестьянства и казачества против феодально–крепостнической эксплоатации помещиков и налогового гнета.

При этом Покровский очень нечетко формулирует свою точку зрения на классовую природу петровского государства. То обстоятельство, что он делит эту эпоху на два периода — буржуазно–революционный период и период дворянской реакции — не делают его определение социальной сущности эпохи более ясным. На ряду с приведенными выше утверждениями Покровский неоднократно говорит о «союзе торгового капитала с новой феодальной знатью».⁶⁷ Говоря о ближайших сотрудниках Петра, Меньшикове, Остермане, Макарове, Покровский замечает, что «рядом с иностранными капиталистами перед нами появляется другая социальная группа, познавшая плоды преобразований: то была новая феодальная знать, под именем «верховных господ», начавшая править Россией на другой же день по смерти Петра».⁶⁸ При этом мысль Покровского непоследовательна, и через несколько страниц он утверждает, что в Петровском сенате «различие между «старой» знатью — в лице Голицыных и Долгоруких — и «новой» — в лице Меньшиковых и Толстых — «никогда не было настолько велико, чтобы создать почву для политической перегруппировки»; тут же он подчеркивает «феодальный характер» сената.⁶⁹ Покровский отметил в другом месте, что «верховные господа» были «штабом без армии» и что «тонкая буржуазная оболочка так же мало изменила дворянскую природу Московского государства, как немецкий кафтан — природу московского человека».⁷⁰

Но чаще Покровский формулировал свой взгляд на сущность петровского государства, в особенности в его первый ранний период, как на диктатуру, буржуазии. Он видел примеры буржуазной администрации в Ратуше и в фискалах.

Ратуша, или Бурмистерская палата 1699 г., которой Покровский придавал такое большое значение, являлась центральным финансовым органом по сбору налогов и в то же время органом купеческого самоуправления. Сбор налогов передавался на местах выборным бурмистрам из богатого купечества, составлявшим земскую избу, а воевода устранялся как от сборов, так и от суда над купечеством. В 1708–9 гг., с учреждением губерний финансы были переданы губернаторам, и ратуша осталась лишь как орган самоуправления московского купечества.

В Ратуше 1699, г. Покровский видит резкий «прыжок» или «перемещение власти, хотя бы только на местах, в руки людей, вовсе не принадлежавших к землевладельческому классу. Революционный, катастрофический характер петровских преобразований ничем, быть может, не иллюстрируется более ярко, чем этой заменой». Он усматривает в этой реформе стремление «лишить власти один класс в передать ее другому».

Эта характеристика Ратуши как революционного учреждения основана, несомненно, на преувеличении ее роли, и притом суждение о ней у Покровского не подкреплено ничем, кроме самых общих соображений. О Ратуше, ее организации и деятельности мы знаем очень мало, главным образом из указов об ее учреждении, так как архив ее до нас не дошел. То немногое, что известно о Ратуше, нисколько не соответствует представлению об ее революционном характере. Указ 30 января 1699 г. мотивирует создание Ратуши, во–первых, прорывами в государственном бюджете вследствие сбора налогов многими приказами, поэтому новое учреждение должно было концентрировать у себя большую часть сборов, во–вторых, Ратуша в центре и земские избы с бурмистрами на местах, как органы самоуправления, должны были охранять интересы купечества, обеспечить их от убытков и волокиты. При этом, отчасти в связи с необходимостью заплатить за свое самоуправление повышением налогов, посады встретили реформу без какого–либо энтузиазма.⁷¹ Дитятин, интересовавшийся не финансовой стороной реформы, а историей городского самоуправления, пришел к выводу, что служба земских: бурмистров носила характер тягла, имела значение повинности по раскладке и сбору налогов. Сословное самоуправление было ничтожно, земские избы не имели права самостоятельного обложения и не могли расходовать по собственному усмотрению на нужды посада ни одной копейки, бурмистры отвечали личным имуществом за исправное поступление сборов. Они «являлись скорее простыми агентами центральной власти, чем органами общины». Ратуша была «механизмом чисто государственным по целям его учреждения и сословно–тяглым — по самой организации».,⁷² Губернская реформа 1709 г. уничтожила финансовые функции ратуши и подчинила земские избы губернаторам, т. е. местной администрации. Легкость и быстрота ликвидации реформы тоже свидетельствует, что нет оснований говорить здесь о переходе власти из рук одного класса к другому, — тем более, что в известной мере посадское самоуправление в виде общепосадского схода и выборных старост и целовальников, а также участие их в раскладке и сборе налогов существовали и прежде, в XVII в.

В конце царствования Петра сословное посадское самоуправление было реорганизовано в виде городовых магистратов (1718–1720 гг.). Эти учреждения хорошо изучены по обширному архивному материалу, что позволяет отчетливо представить себе, чем было городское самоуправление, по крайней мере — в конце эпохи Петра и в последующие десятилетия. Города XVIII в. остались близки но своему устройству к посаду предыдущего XVII в. Основной функцией посадских выборных должностей осталась служба по финансам и раскладка налогов, магистраты являются вместе с тем исполнительными органами государственной власти, передающими распоряжения администрации посадскому сходу, т. е. носят. в известной мере бюрократический характер. Как органы сословного самоуправления и суда магистраты находились в руках первостатейных, богатейших купцов, державших в своих руках весь посад. Покровский видел в Ратуше революционное буржуазное учреждение, но в магистратах и он усматривал только «неполное восстановление» прежних учреждений и видел в них проявление дворянской реакции.⁷³

Не преувеличивая значения этих реформ, следует сказать, что в mix проявилась весьма характерная черта петровской политики, именно «содействие нарождавшемуся классу торговцев» (Сталин). Это, однако, сопровождалось политикой неуклонного «возвышения класса помещиков».

Покровский видел также буржуазную администрацию в органе надзора и контроля — в «знаменитых» фискалах, так как половина их набиралась из купечества; обер–фискал Нестеров по происхождению был крепостным, как и знаменитый «прибыльщик» Курбатов. Покровский замечает по этому поводу, что «буржуазия впервые явилась в виде охранителя публичного интереса и. контролера дворянской администрации» и отмечает, что деятельность фискалов вызвала ярую ненависть знати. К той же буржуазной администрации он причислял коллегии, главным образом — в связи с тем, что большая часть их ведала хозяйственными вопросами, что заставляет его сравнивать их с «торговым домом» и видеть в коллегиях орудие того же «торгового капитализма». Наконец, Сенат 1711 г. он называет «собранием ответственных царских приказчиков», занятых преимущественно вопросами торговли. Правда, в позднейшем Сенате, в особенности — после реформы 1722 г., когда большая часть президентов коллегий была выведена из состава Сената, он отмечает исчезновение буржуазных черт и, напротив, говорит, что «феодальный характер, верховного управления стал чище, чем когда бы то ни было». Очень важно отметить, что Покровскому при освещении административных реформ приходилось делать постоянно оговорки такого рода или ссылаться на позднейшую дворянскую реакцию.

Несколько отошел от своей первоначальной схемы Покровский в позднейших работах, где он определяет петровские административные реформы как проявление бюрократизма. В статье о «Бюрократии» в Большой Советской Экциклопедии он отмечает, что о бюрократизме в России можно говорить лишь с Петра I. Бюрократическое начало он видит в фискалах и в сенате: «Сенат был собранием чиновников, назначенных без всякого внимания к их происхождению и социальному положению». Но при этом он рассматривает бюрократию как буржуазную администрацию, как проявление или орудие «торгового капитализма».

Привлечение в администрацию и в военную службу в известной мере разночинцев является характерной чертой эпохи Петра. Однако разночинная по происхождению бюрократия была тесно связана не только с купечеством, но и с дворянством. В табели о рангах, впервые установившей определенную лестницу чинов в гражданской и военной службе, говорилось о способах приобретения дворянского звания путем выслуги; достижение обер–офицерского чина или первые 8 чинов в гражданской службе давали вместе с тем дворянское звание, «хотя бы они и низкой породы были». Так, бюрократия до некоторой степени сливалась с дворянством.

При характеристике абсолютизма и бюрократического характера петровских учреждений Покровский привлекает ряд высказываний Ленина о природе бюрократии, преимущественно XIX–XX вв. как буржуазной по происхождению и по своему значению, об известной независимости абсолютизма и о невозможности непосредственного отождествления его с верхушкой феодального общества. Ленин говорит, «что классовый характер царской монархии нисколько не устраняет громадной независимости и самостоятельности царской власти и «бюрократии», от Николая II до любого урядника».⁷⁴ Надо сказать, что Ленин, вопреки мнению Покровского,⁷⁵ не связывал бюрократию только с буржуазией и торговым капиталом. В этом отношении важно привести следующее место из книги «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал–демократов?», которое Покровский приводит не полностью, выпуская особенно важные строки, свидетельствующие против его концепции: «Особенно внушительным реакционным учреждением, которое сравнительно мало обращало на себя внимание наших революционеров, является отечественная бюрократия, которая de facto и правит государством российским. Пополняемая, главным образом из разночинцев, эта бюрократия является и по источнику своего происхождения, и по назначению и характеру деятельности глубоко буржуазной, но абсолютизм! и громадные политические привилегии благородных помещиков придали ей особенно вредные качества. Это — постоянный флюгер, полагающий высшую свою задачу в сочетании интересов помещика и буржуа. Это — иудушка, который пользуется своими крепостническими симпатиями и связями для надувания рабочих и крестьян, проводя под видом «охраны экономически слабого» и «опеки» над ним в защиту от кулака и ростовщика такие мероприятия, которые низводят трудящихся в положение «подлой черни», отдавая их головой крепостнику–помещику и делая тем более беззащитными против буржуазии». ⁷⁶

Таким образом, Ленин видит смысл бюрократии «в сочетании интересов помещика и буржуа». Бюрократия при Петре, очевидно, также служила двум господам. Петровский абсолютизм «сделал. много для возвышения класса помещиков и развития нарождавшегося купеческого класса» (Сталин). Следует притти к выводу, что Покровский был на правильном пути в этих позднейших работах, где указывал на бюрократический характер петровского административного аппарата, однако, и здесь он ошибочно связывал его снова с «торговым капитализмом», отожествлял бюрократию с буржуазией.

Укрепление национального государства помещиков и торговцев происходило «за счет крепостного крестьянства, с которого драли три шкуры», — говорит тов. Сталин. Между тем, крестьянство почти целиком выпало из поля зрения Покровского. Мы не видим у него ни анализа изменений в социально–экономическом положении земледельческого населения, ни освещения ожесточенной борьбы крестьян против помещиков. Вместе с феодальным хозяйством, которому Покровский уделил так мало внимания, у него выпали крестьянство и классовая борьба. Это едва ли не самая поразительная черта концепции Покровского. Посвятив три главы торговому капиталу и промышленной политике, он на полустранице говорит о крестьянском разорении. При этом он приводит цифры из исследования о государственном хозяйстве первой четверти XVIII в. Милюкова, к которым он делает лишь ту поправку, что объясняет обезлюдение страны не столько военными условиями, сколько социальными причинами, однако не останавливается на этих причинах с должным вниманием. Читатель четырехтомника ничего не узнает об огромных земельных пожалованиях, о колоссальных имениях Меншикова, Шереметева и др., о законодательстве против беглых крестьян (20 указов); ничего не говорится о значении подушной подати, усилившей налоговое бремя крестьянства и сравнявшей крестьян и холопов.⁷⁷ Вне поля зрения Покровского остались такие любопытные документы крепостного хозяйства, как инструкция Волынского своему, дворецкому 1724 г. или проекты по крестьянскому вопросу Посошкова. Покровский повторил выводы Милюкова о сокращении населения при Петре на 20%, а в отдельных районах — даже на 40%. Эти цифры гармонируют с общей отрицательной оценкой, которую Покровский дает петровскому царствованию.⁷⁸ Однако, он прошел мимо результатов исследования М. Клочкова, вновь пересмотревшего материалы переписей населения 1710–1715 гг.⁷⁹ Клочков пришел к выводу, что представление о столь огромном разорении и широком обезлюдении страны при Петре не выдерживает критики.

То обстоятельство, что Покровский не освещает положения крестьянства, привело к тому, что у него совершенно выпали из общей картины революционные выступления крестьянства, что он обошел полным молчанием проявления классовой борьбы. Покровский толкует о борьбе торгового и промышленного капитала и совершенно упустил из виду массовые выступления крестьянства, посадского люда и угнетенных народностей.

Ленин при анализе крепостнического государства указывал на всю важность «многократных восстаний крестьян против помещиков–крепостников и в России».⁸⁰ Необходимость соответствующей критики буржуазной литературы видна из того, что С. Соловьев, например, рассматривал восстание Булавина только как борьбу казачества с государством. Советская наука в последнее время вскрыла значение этого восстания, направленного против феодальной эксплуатации, против крепостного права и гнета со стороны дворянского государства. Булавинское восстание потрясло феодально–бюрократическое государство, сплачивало в революционной борьбе широкие массы крестьянства и казачества и имело мощный отклик среди крестьянства Поволжья и центральных уездов. Астраханское восстание 1705 г. интересно как восстание городского плебса против феодально–налогового гнета и издевательства царских воевод, при этом часть купечества такого крупного торгового центра, как Астрахань, на первой стадии движения примкнула к восставшим.⁸¹

Башкирское восстание 1705–1711 гг. показывает борьбу угнетенных народов Приуралья и Поволжья против феодально–крепостнического гнета.

При Изучении реформ Петра I Покровский оставил без всякого рассмотрения эти мощные проявления классовой борьбы. Это является одной из наиболее важных ею ошибок.

IV

Существенной чертой концепции Покровского является разделение эпохи Петра на два периода — буржуазный, или революционный и период дворянской реакции. Ратушу 1699 г. он относит к буржуазной администрации, магистраты, по его мнению, являются результатом дворянской реакции, Сенат 1711 г. — собрание царских приказчиков, занятых торговыми и финансовыми делами, а после «переворота» 1722 г. (как называет Покровский реорганизацию Сената) — это феодальное учреждение; фискалы — буржуазное учреждение, но указ 1714 г., усиливший их ответственность за доносы, означает по мнению Покровского, «начало конца буржуазной администрации». Глава о ближайших преемниках Петра и верховном тайном совете носит название «Агония буржуазной политики».

Период до Полтавской битвы и Прутского похода, действительно, отличается от последующего. В течение наиболее тяжелого времени военных действий отдельные мероприятия принимались поспешно — по мере необходимости, от случая к случаю, тогда как последние годы отличаются более планомерной и систематической разработкой реформ. Но те черты, которые Покровский считает характерными для «буржуазной администрации» первых лет царствования, остаются и в последние годы. Бывший крепостной, Курбатов, ставший инспектором Ратуши, после ее ликвидации занимает пост архангелогородского вице–губернатора, купец Исаев назначается вице–президентом главного магистрата; первым генерал–прокурором (1722), одной из наиболее характерных бюрократических должностей, становится «новый человек» Ягужинский. Последнее десятилетие было временем организации новых бюрократических учреждений — коллегий, главного магистрата, реформы областного управления. Все это трудно назвать «дворянской реакцией» по сравнению с первой половиной эпохи.

Но можно понять, почему в концепции Покровского оказалось это деление на два резких периода. Только при помощи «дворянской реакции» и «агонии буржуазной политики» являлась возможность связать отдельные звенья в общий ход русского исторического процесса, связать эпоху Петра с дворянской монархией XVIII в. с политикой правительства Елизаветы и Екатерины II.

Но Покровский говорит о «революционном, катастрофическом характере петровских преобразований»,⁸² по крайней мере. — в первом периоде, о переходе власти из рук дворянства в руки буржуазии, о диктатуре торговой буржуазии. Понимание эпохи Петра как революции с последующей затем реакцией весьма напоминает рассуждения писателей первой половины XIX в. Покровский идет в разрез с наиболее важными выводами работ Добролюбова, Соловьева и Ключевского, справедливо отказавшихся рассматривать эту эпоху как революцию, как полный разрыв с прошлым.

Характерно, что в «Сжатый очерк» Покровский не счел нужным перенести представление о катастрофическом и революционном ходе преобразований. Даже упоминая здесь о ратуше как чисто классовом купеческом учреждении, он замечает, что «во время войны этот орган оказался неудобным и был заменен соответствующими коллегиями, В руках купечества осталось только управление на местах в отдельных городах».⁸³ Таким образом, оказалось вполне возможным трактовать реформы Петра, не применяя понятий — революция или реакция.

Следует заметить, что Покровский понимает петровские преобразования как катастрофический переворот, приведший к краху или неудаче. Оценка эпохи преобразований у Покровского резко отрицательна, по его мнению, реформы были неудачны и оказались непрочными. Эта мрачная, отрицательная характеристика эпохи распространяется на все ее стороны — на экономическую политику, военные реформы, внешнеполитическую историю, явления культуры, личность самого Петра. Неудивительно, что подводя итоги петровской эпохи, он видит «банкротство» всей этой системы и замечает, что «самодержавие Петра дало слишком отрицательные результаты».⁸⁴ Он расматривал новую промышленность как крайне непрочную, будто бы ликвидированную почти полностью после смерти Петра, отмечает «нездоровое» проявление меркантилизма в отношении промышленности и т. п.

Отрицательная оценка распространяется и на военную реформу и на результаты внешней политики Петра. «Банкротство петровской системы заключалось не в том, что «ценой разорения страны Россия была возведена в ранг европейской державы» — пытается полемизировать Покровский с Милюковым, — а в том, что несмотря на разорение страны, и эта цель не была достигнута».⁸⁵ Лишь «старым предрассудком» он считает мнение, что Петр является создателем регулярной армии, так как и до него существовали стрельцы и полки иноземною строя. Петровская гвардия не столько была военной силой, сколько выполняла роль жандармерии; новый флот, по мнению Покровского никуда не годился, так как корабли делались из сырого леса и т. п.⁸⁶

Однако не только историки (за исключением Милюкова), но и современники иначе оценивали военные преобразования тою времени, Фокеродт подробно останавливается на создании постоянной армии и флота. Последний, первоначально строившийся наспех; с большими недостатками, к концу царствования Петра значительно улучшился и насчитывал 40 линейных кораблей в Балтийском флоте, до 20 фрегатов и до 100 более мелких судов.⁸⁷ Особенно хвалит Фокеродт парусные галеры, построенные по образцу венецианских и давших возможность Петру высадить десант на берегах Швеции. Петровская постоянная армия имела своих предшественников в полках иноземного строя, но только при Петре была создана в таких широких размерах правильно обученная по европейскому образцу и хорошо вооруженная армия. Отто Плейер, австрийский дипломатический агент, в своем донесении австрийскому правительству о состоянии дел в Московии (1710 г.) говорит относительно военных сил России, что «надо весьма удивляться, до чего доведены, до какого совершенства дошли солдаты в военных упражнениях, в каком они порядке и послушании приказам начальства и как смело ведут себя в деле…»⁸⁸ Фокеродт называет петровскую артиллерию превосходной, хотя и отмечает недостаток в знающих артиллеристах.⁸⁹ Гвардейские полки представляли значительную военную силу, и уже под Нарвой только Семеновский и Преображенский полки упорно отбивались от шведов и не обратились в бегство.

Пренебрежительное отношение Покровского к внешней политике Петра сказалось и в том, что он посвящает ей очень мало места, говорит о ней вскользь. Северная война трактуется лишь в связи с интересами русской внешней торговли, торговый капитал, по его словам, «заставил Петра биться 20 лет за Балтийское море».⁹⁰ Относительно больше места отведено внешней политике и военной истории в «Сжатом очерке», где кратко изложены ход и итога Северной войны и в заключений указано, что «московский торговый капитал блестяще выдержал испытание и мог теперь не бояться ни Швеции, ни Польши». ⁹¹

Мы видели, как внимательно Маркс и Энгельс изучали внешнюю. политику Петра, называли его дальновидным монархом, который «первый вполне оценил изумительно благоприятную для России ситуацию в Европе». Это обязывает историка–марксиста самым внимательным образом остановиться на военной и дипломатической истории эпохи.

Во время переговоров с французским правительством о союзе с Россией в 1717 г. Петр отчетливо сформулировал один из результатов Северной войны, указав, что «полууничтоженная Швеция не может оказать нам, т. е. французам, никакой помощи… и я, царь предлагаю Франции заменить для ее Швецию».⁹² Таким образом, Россия в европейских делах заняла место Швеции, до того одного из самых могущественных государств в Европе. Россия получила берега Балтийского моря, частью отнятые у нее в начале XVII в. Это имело весьма важное стратегическое и экономическое значение {отмеченное отчасти Покровским), Россия превратилась в результате войны в одну из сильнейших держав и впервые завела военно–морской флот. Было укреплено «национальное государство помещиков и торговцев». Разгром Карла XII, вторгшегося в Украину в надежде, что на его сторону перейдут казаки и в его руки попадут украинские запасы продовольствия, имел огромное значение, внешнеполитическое и внутри страны. Несмотря на это, Покровский даже не останавливается на Полтавской битве.

Народная память оказалась более благодарной, и народная песня хорошо запомнила военную историю петровской эпохи. Ряд песен об Азовском походе, песня о Полтаве, о строительстве флота, о взятии Орешка и Выборга, об измене Мазепы, цикл песен о фельдмаршале Б. Шереметеве отразили важнейшие сражения того времени. Фольклор выдвигает на первый план значение широких солдатских масс в петровских победах и смеется над трусостью бояр (см. песни о взятии Азова и Орешка), над казнокрадством Меньшикова и Гагарина.⁹³

Работы Покровского, как известно, слабо освещают историю отдельных народов, населявших Россию. В отношении XVI–XVII вв. он сделал исключение для Украины. Однако при изображении эпохи Петра I, Покровский обошел молчанием даже историю Украины, несмотря на все значение и драматизм развертывавшихся в ней событий. Колониальная политика времени Петра осталась неосвещенной, если не считать нескольких замечаний о персидской войне 1722 года. Товарищи Сталин, Киров, Жданов в своих замечаниях по поводу конспекта учебника по истории СССР четко поставили перед исторической наукой задачу изучения истории народов СССР, указав, что в представленном неудовлетворительном конспекте учебника осталась без рассмотрения история «народов, которые вошли в состав СССР (не учтены данные по истории Украины, Белоруссии, Финляндии и других прибалтийских народов, северокавказских народов, народов Средней Азии и Дальнего Востока, а также волжских и северных народов, — татары, башкиры, мордва, чуваши и т. д.)».

При изображении культуры и общества того времени Покровский также односторонне выдвигает на первое место резко отрицательные моменты. Правда, он справедливо отмечает светский характер и индивидуализм «нового общества», сравнивает его с западноевропейским возрождением, — но больше всего отмечает грубость придворных нравов, безобразные попойки, драки вельмож, бесконечные празднества и маскарады. По его мнению, «насчет интеллектуальной высоты петровской культуры, к счастью, даже и предрассудков не существует», — вскользь заметив, что лишь некоторого внимания заслуживает учреждение Академии. ⁹⁴

Варварство, грубость того времени не возбуждают сомнений. Однако было бы неправильно видеть в петербугском обществе только «солдатские развлечения и потасовки придворных». Это значит отказаться от обязательного для историка учета исторических условий отдаленною от нас прошлою. Ленин говорил, что при Петре происходил процесс европеизации верхушки русского общества. «…Петр ускорял перенимание западничества варварской Русью…»⁹⁵ Покровский совершает крупную ошибку, когда ограничивается лишь характеристикой «варварства» русскою двора.

Культурные реформы Петра оказались достаточно прочными. Приведу несколько данных, чтобы отчетливее показать неправильность картины «нового общества» у Покровского. При Петре было издано 50 указов относительно школ и набора учеников. В 42 городах были открыты элементарные школы, называвшиеся «цыфирными», кроме того, были устроены 46 епархиальных школ для духовенства. На уральских заводах в Екатеринбурге инженером Гениным были заведены две школы для будущих заводских техников и канцеляристов. В Москве имелась математическая и морская школа при Сухаревой башне, где преподавал англичанин Форварсон, выпустивший на русском языке учебники геометрии и алгебры и таблицу логарифмов. Там же преподавал Магницкий, автор знаменитого учебника арифметики. Здесь в 1706 г. обучалось 500 человек. Старшие классы этой школы были переведены в Петербург, чем было положено основание Морской академии. Гимназия, основанная пастором Глюком, обучавшая главным образом иностранным языкам, выпустила до 1715 г. около 250 человек. При военном госпитале в Москве, под руководством голландского врача Бидлоо, была организована хирургическая школа — первый медицинский институт; в 1712 г. в ней обучалось 142 чел.⁹⁶ Академия наук была учреждена в 1724 г., но приступила к работе в следующем году уже после смерти Петра, в ее состав был приглашен ряд даровитых иностранных ученых. С 1698 г. по 1725 г. было выпущено 591 название самых разнообразных печатных изданий,⁹⁷ в том числе грамматики, учебники географии, математики и т. п. Первая русская газета «Ведомости» начала выходить с 1703 г. Публичный театр, выходящий за пределы двора, также начинается с эпохи Петра. Особенно важное значение для европеизации русского дворянства имели образовательные поездки дворянской молодежи за границу. Несмотря на отдельные известия о том, как неохотно учились дворянские «недоросли», несмотря на побеги и уход в монастырь вместо учебы, — эти случаи нельзя обобщать и считать их общим явлением. Записки Петра Толстого и Неплюева показывают, что русские за границей не только дрались на дуэлях, но многие из них прилежно учились и внимательно знакомились с Западной Европой. В дневнике секретаря гольштинского герцога камер–юнкера Берхгольца, долго жившего в России, у которого Покровский в изобилии заимствует сведения о пьянстве и грубости придворных нравов, можно найти немало указаний на культурные перемены. Однажды к квартире герцога гольштинского, по словам Берхгольца, был поставлен знатный караул из молодых князей Долгоруких, Черкасского и Апраксина. Все они, как оказалось, были хорошо образованы и знали иностранные языки.⁹⁸ Прикладной технический характер образования того времени также заслуживает внимания. Нисколько не преувеличивая этого культурного влияния, не распространявшегося к тому же на широкую массу, нельзя, однако, игнорировать его, как это делает Покровский.

Отрицательная оценка петровского Дворянского общества тесно связана в изображении Покровского со столь же резкой характерристикой личности царя. Петр — это «нервная, подвижная до суетливости фигура в рабочей куртке, вечно на людях, вечно на улице, причем нельзя было разобрать где же кончалась улица и начинался царский дворец». Царь любит грубые развлечения, на пирах жестоко издевается над придворными, больше всего любит рвать зубы и бить в барабан, был солдатом не менее, чем мастеровым. Трезвый — он орудует дубинкой, во хмелю — хватается за шпагу. К концу жизни жестокость его усилилась. По словам Фокеродта, незадолго до смерти Петр дал полномочия на усиление борьбы против казнокрадства, ждали казней. По Покровскому, от этого «плана всеобщего истребления слишком пахло безумием», и смерть царя «пришла совершенно во время».⁹⁹ Петр изображен в четырехтомнике лишенным хотя бы одной черты крупной исторической личности. В соответствии с этим, в «Сжатом очерке» сообщается, что «Петр, прозванный льстивыми историками «великим», запер жену в монастырь», собственноручно пытал своего сына в застенке, был алкоголиком и сифилитиком.¹⁰⁰

В полном противоречии с этой характеристикой Петра, как умственного ничтожества и нравственного выродка, в другом месте того же «Сжатого очерка» находим указание, что Петр I является «самым энергичным, самым талантливым и самым замечательным из Романовых».¹⁰¹ Это одна из многих непоследовательностей Покровского, когда он высказывает верную и трезвую мысль, противоречащую его другим утверждениям.

Петр I более сложная натура, чем думал Покровский. В нем несомненные дарования соединялись с грубыми чертами, поражающими исследователя. Для историка всего важнее уяснить, что свои дарования, силу воли и энергию Петр сумел вложить в то историческое дело, во главе которого он стоял. «Марксизм вовсе не отрицает роли выдающихся личностей — говорит тов. Сталин в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом — или того, что люди делают историю. У Маркса в его «Нищете философии» и других произведениях вы можете найти слова о том, что именно люди делают историю. Но, конечно, люди делают историю не так, как им подсказывает какая–нибудь фантазия, не так как им придет в голову. Каждое поколение встречается с определенными условиями, уже имевшимися в готовом виде в момент, когда это поколение народилось. И великие люди стоят чего–нибудь только постольку, поскольку они умеют правильно понять эти условия, понять как их изменить…» Петр I был именно таким деятелем. Энгельс называет его «действительно великим человеком».¹⁰² Современники и исследователи отметили в Петре качества законодателя, кабинетного работника и военачальника. Военные историки, высоко расценивая стратегические таланты Петра, отмечают личную его роль в гродненской операции, где русская армия была выведена из ловушки, и в особенности в подготовке и проведении полтавского боя. В «дневнике военных действий» под Полтавой сохранились яркие воспоминания о речах Петра перед командным составом накануне полтавского боя, где Петр разъяснял политические задачи войны.¹⁰³

В записках современников рассыпано немало указаний, свидетельствующих не только о грубых развлечениях Петра, его деспотизме и жестокости, но рисующих его как выдающуюся и своеобразную личность, умевшую располагать к себе окружающих. Известен рассказ Неплюева об экзамене в присутствии Петра по возвращении автора из заграничного путешествия, когда Петр, желая ободрить его, указал ему на мозоли на своих руках.¹⁰⁴

Историки часто отмечали отрицательное отношение народных масс к Петру, указывали на знаменитую карикатуру на Петра и Екатерину, остроумно зашифрованную в лубочной картине «Как мыши кота хоронили», или останавливали внимание на мрачных легендах о царе–антихристе. Однако на ряду с этим нельзя забывать также о песнях, воспевавших военную историю эпохи и роль в ней Петра L Восьмой том песен, собранных П. Киреевским, почти целиком занятый песнями о петровской эпохе, свидетельствует, как глубоко врезались в народную память военные события эпохи и личность Петра, Большой интерес представляет также обширная былина о жизни Петра, записанная на севере.¹⁰⁵

* * *

Анализ изображения реформ у М. Покровского приводит к следующим выводам.

Покровский дал неверное освещение экономической основы петровских реформ, которую он видел в «торговом капитализме». К концу; жизни он должен был признать ненаучность своего анализа экономики эпохи. Неверным освещением экономической основы преобразований объясняется и нечеткое определение меркантилизма того времени.

Покровский неправильно рассматривал экономическую политику того времени, как приведшую будто бы к «краху» промышленности. При этом он замалчивает бесспорные заслуги Петра в создании крупной промышленности, в особенности в отношении уральской металлургии, и не освещает борьбы Петра с экономической отсталостью страны.

Покровский не понял классовой природы петровской империи, являвшейся национальным государством помещиков и торговцев. Он видел буржуазную администрацию в Ратуше и Сенате и утверждал, что в начале петровской эпохи имел место переход власти, в руки торговой буржуазии.

Рассуждения Покровского в четырехтомнике о революционном характере буржуазных учреждений, на смену которым к концу царствования будто бы пришла дворянская реакция, повторяют устарелые и отброшенные еще буржуазной наукой представления о петровской, эпохе как перевороте и революции.

Покровский оставил без рассмотрения крестьянство и правительственные мероприятия в отношении крепостного права. Совершенно–вне поля зрения Покровского осталась борьба крестьянства против феодального гнета. Классовая борьба, восстание под руководством Булавина, восстание в Астрахани и башкирское восстание, остались, у Покровского неосвещенными и даже незатронутыми.

Из работ Покровского видно, что он не понял значения внешнеполитических успехов при Петре и огромной важности реформы армии и создания флота. Завоевание балтийских берегов, участие в европейской политике, петровские победы, как Полтавская битва, также не привлекли в должной степени внимания Покровского.

История отдельных народов СССР не освещена у Покровского, который дал главным образом историю русского народа. Даже анализ, истории Украины ограничивается у него XVI–XVII вв., т. е. допетровским периодом.

В изображении культуры и общества петровской эпохи Покровский односторонне подчеркивал главным образом грубость нравов, придворного круга. Он оставил без рассмотрения насаждение школ, поездки за границу молодых дворян и т. п. меры для европеизации, общества.

Неверно изображена личность Петра лишь как грубая и примитивная, игнорируется марксистско–ленинское учение о роли выдающихся личностей в истории.

Отрицательная и односторонняя характеристика петровских реформ, как неудачных и недолговечных, недостаточная оценка военной реформы и внешней политики находятся в противоречии с высказываниями Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, а также с освещением, петровских преобразований у революционеров–демократов — Белинского, Герцена, Чернышевского.

При всех указанных недостатках, концепция М. Покровского представляет известный интерес, как попытка преодолеть буржуазные взгляды. В своем четырехтомнике М. Покровский противопоставил им иное понимание эпохи Петра I. Это была попытка понять эту эпоху, исходя из анализа ее экономики, и вскрыть классовую природу петровской империи. Однако, М. Покровский не сумел разрешить поставленную им задачу, он сам оказался в плену у буржуазных воззрений. Это объясняется неверными антимарксистскими исходными положениями его концепции. Ложный тезис о торговом капитализме соединяется у него с убеждением будто «история — это политика, опрокинутая в прошлое». Борясь с самодержавием, Покровский приходил к неправильному отрицанию прогрессивных черт и в деятельности Петра I, к неверной оценке внешней политики Петра и ею реформ.

Вместе с тем необходимо отметить колебания и противоречия у Покровского в оценке петровских реформ. В позднейших своих работах по сравнению с четырехтомником он внес ряд изменений, частично исправлявших отдельные стороны его первоначальной концепции.