М. Н. Покровский о раннем периоде русского феодализма

I.

В общей схеме исторического процесса вопрос о генезисе феодализма имеет весьма важное значение. От выяснения этого вопроса зависит решение целого ряда крайне важных вопросов истории феодализма, в частности — о начале феодального периода, об основных способах установления феодальной ренты, о специфике феодального процесса и т. д. Генезис феодализма является как бы ключом для понимания общего хода общественно–экономического развития той или иной страны в феодальный период.

Как представлял себе М. Н. Покровский возникновение и первоначальное развитие феодализма?

Генезиса русского феодализма Покровский касался, главным образом, в «Русской истории с древнейших времен» (т. I), в «Очерке по истории русской культуры» (вып. 1) и в «Русской истории в самом сжатом очерке» (ч. 1). Позднее, в результате усилившейся в 1930 и 1931 гг. критики его работ, Покровский в статье «О русском феодализме, происхождении и характере абсолютизма в России» пересмотрел свои взгляды на сущность феодализма, но дал лишь частичную критику своих ошибок.

Что понимал Покровский под феодализмом до появления его последней статьи «О русском феодализме, происхождении и характере абсолютизма в России»?

В своем определении сущности феодализма Покровский ни одним, словом не упоминает о взглядах основоположников марксизма–ленинизма. Он дает то определение феодализма, которое, по его словам, было усвоено «современной» ему наукой. Но для читателя ясно, что под «современной» наукой надо понимать науку буржуазную, так как именно она выработала отмечаемые Покровским три основных признака феодализма. Признаки эти, по формулировке Покровского, следующие: «Это, во–первых, господство крупного землевладения, во–вторых, связь с землевладением политической власти — связь настолько прочная, что в феодальном обществе нельзя себе представить землевладельца, который не был бы в той или другой степени государем, и государя, который не был бы крупным землевладельцем, и наконец, в–третьих, те своеобразные отношения, которые существовали между этими землевладельцами–государями: наличность известной иерархии землевладельцев, так что от самых крупных зависели мелкие, от тех — еще более мелкие и так далее, — и вся система в целом представляла собой нечто вроде лестницы».,¹

Действительно, именно эти политико–правовые признаки феодализма и считались в буржуазной науке того времени (особенно после известных работ Павлова–Сильванского) основными. Покровский не делает попыток дополнить это определение, утвердившееся в буржуазной науке, указанием на наличие экономических моментов. Только уже в конце главы он совершенно неожиданно заявляет, что феодализм «гораздо более есть известная система хозяйства, чем система права. Государство сливалось здесь с барской экономией — в один и тот же центр стекались натуральный оброк и судебные пошлины, часто — в одной и той же форме: баранов, яиц и сыра; из одного и того же центра являлись и приказчик — переделить землю, и судья — решить спор об этой земле».² Не трудно видеть, что Покровский, хотя под конец признавший, что феодализм есть и система хозяйства, совершенно далек от марксистско–ленинского понимания феодализма как общественно–экономической формации. Он не понимал сущности феодального способа производства, форм феодальной эксплоатации. Он не исходит из учения Маркса о докапиталистической ренте. Он не привлекает тех ярких характеристик феодального государства и феодальной идеологии, которые имеются в сочинениях Маркса и Энгельса.

Более того, приходится признать, что некоторые буржуазные ученые гораздо глубже понимали вопрос о сущности феодализма, чем Покровский. В работах многих из них проблема феодального хозяйства и его специфики занимала важное место. Достаточно вспомнить имена Маурера, Инама–Штернега, Лампрехта и др. Да и Павлов–Сильванский, которого Покровский называл «неглубоким» исследователем, в своей работе о русском феодализме большое внимание уделял возникновению феодальной сеньерии и форм феодальной эксплоатации.

Если мы обратимся к другой работе Покровского — «Очерк истории русской культуры», то убедимся, что Покровский внес здесь мало нового в свое старое понимание феодализма.

Он только стал различать экономические и политические признаки феодализма, причем в этой работе основным и единственным политическим признаком он считал «соединение землевладения с властью над людьми, которые живут на земле данного землевладельца».³

Очень характерно, что в «Очерке по истории русской культуры» дается такая периодизация истории России: первобытное хозяйство, городское хозяйство, торговый капитализм, крепостное хозяйство, промышленный капитализм. О феодализации он говорит в отделе, посвященном центральной власти. Таким образом, в его периодизации для феодализма места не нашлось.

Еще поверхностнее и грубее Покровский определяет сущность феодализма в «Русской истории в самом сжатом очерке». «Сущность этих порядков, — говорит он о феодализме, — заключается в том, что вся земля со всем населением находится во власти небольшого количества военных людей, которые со своей вооруженной челядью господствуют над трудящимися классами».,⁴ Не трудно заметить, что под это определение можно подвести и рабовладельческие государства древнего Востока. Таким образом приходится признать, что, давая определение сущности феодализма, Покровский не только игнорировал высказывания классиков марксизма–ленинизма, но даже не учел достижений наиболее передовой буржуазной историограф ™.

Участвуя в дискуссии об общественно–экономических формациях, Покровский ни разу не выступал на широких собраниях с развернутой критикой своих взглядов и, в частности — взглядов на сущность феодализма. Он ограничивался только самокритическими высказываниями на семинарах ИКП и опубликованием вышеназванной статьи. Но и после Покровский продолжает утверждать, что «в основном» его концепция русской истории «никогда не расходилась с ленинской». Он признает лишь, что «в ряде отдельных формулировок, иногда очень важных, старые изложения этой концепции звучали весьма не по–ленински, а иногда были попросту теоретически малограмотны».⁵ Следовательно, расхождение наблюдается только в формулировках, а не в концепции. Покровский стремится затушевать свои ошибки и в понимании феодализма. Он начинает с того, что «термин феодализм имеет разный смысл в исторической литературе и в марксистской теоретической литературе. Для последней феодализм есть общественно–экономическая формация, характеризующаяся определенными методами производства. Для историков феодализм не только это, а еще и определенная политическая система, известная форма государства».

Отсюда видно, что Покровский все еще стоит на позициях экономического материализма. Он все еще не понимает, что общественноэкономическая формация, говоря его словами, не только «характеризуется определенными методами (I?) производства», но вместе с гг ем есть и «определенная политическая система». Для историка–марксиста, стоящего на позициях диалектического материализма, обязательно изучение и феодального способа производства, и политического строя.

Стремление всячески затушевать свои ошибки в особенности ясно проявляется в дальнейшем. Оказывается, Покровский потому ограничился юридико–политическим определением феодализма, что «господство у нас в старину феодальных методов продукции буржуазные историки не оспаривали. Не кому другому, как Виноградову, принадлежит известное определение, что в XIII в. «от берегов Темзы до берегов Оки господствовала одна и та же система хозяйства»».⁶ Утверждение, что якобы в буржуазной историографии не было сомнений в распространении «в старину феодальных методов продукции» — неправильно. Именно в буржуазной историографии в конце XIX и начале XX в. утвердилось неверное представление, по которому община в России возникла в результате финансовых мероприятий Московского государства в XVI в., и значительная часть крестьянства мейла на своих землях, принадлежащих ему на правах частной собственности.

В дореволюционной историографии господствовало мнение Ключевского о том, что крестьянство со времен переселения с Карпат жило отдельными дворами. Распространено было мнение и о том, что даже те крестьяне, которые своей земли не имели, были свободными арендаторами, а не феодально зависимым населением. Когда Самоквасов в своих работах стал доказывать закрепощение крестьян, начиная с XI в., то его взгляды были признаны оригинальным чудачеством. Ссылка же Покровского на Виноградова совершенно неубедительна. Виноградов был историком западно–европейского средневековья и не признавался авторитетом многими из русских историков.

После этой неудачной попытки оправдать свои ошибки Покровский формулирует свое понимание феодализма так: в основе феодальных методов производства лежит натуральное хозяйство. Феодальное имение ставит себе потребительские задачи — удовлетворение своих потребностей. ⁷

Следовательно, и в этой статье, решая вопрос о сущности феодализма, Покровский принимает во внимание не способ производства, не форму феодальной эксплоатации, а распределение хозяйственных благ. В данной статье он главным образом стремится доказать, что наличие феодализма не исключает возможности товарного хозяйства. Анализ всех высказываний Покровского показывает, что он и в 1931 г. не отошел от позиций экономического материализма, не понял или не желал понять своих ошибок. Затушевывая свои старые ошибки, он делал новые.

В «Кратком курсе истории ВКП(б)» дана замечательная характеристика феодализма. В этой характеристике показаны все основные черты феодализма как общественно–экономической формации, подчеркнуто прогрессивное значение феодального строя по отношению к предшествующим способам производства (первобытно–общинный строй и рабовладельческий строй), а также его противоречия, развитие которых приводит феодализм к разложению, к гибели, к замене его новым, более прогрессивным способом производства. «При феодальном строе, — говорится в «Истории ВКП(б)», — основой производственных отношений является собственность феодала на средства производства и неполная собственность на работника производства, — крепостного, которого феодал уже не может убить, но которого он может продать, купить. На ряду с феодальной собственностью существует единоличная собственность крестьянина и ремесленника на орудия производства и на свое частное хозяйство, основанная на личном труде».⁸

II

Не владея методом диалектического материализма, игнорируя высказывания основоположников марксизма–ленинизма о сущности феодализма, Покровский неправильно подошел к вопросу о происхождении русского феодализма. Его понимание этого вопроса — пестрый и противоречивый комплекс взглядов, распространенный в то время в буржуазной историографии. Он пытался объединить (уже тогда получившие известность) взгляды Павлова–Сильванского со взглядами Леонтовича, Ключевского и др.

Конечно, первый вопрос, который должен был бы поставить всякий исследователь о генезисе феодализма, — это вопрос об общественноэкономическом строе, который предшествует феодализму и на основе разложения которого феодализм стал развиваться. Взгляды Покровского на этот предмет изложены в «Русской истории с древнейших времен», в главе «Следы древнейшего общественного строя».

В основном Покровский правильно ставит проблему. Он прежде всего выясняет вопрос о роли земледелия в хозяйственной системе восточного славянства. До него этот вопрос уже был поставлен и по–своему разрешен М. С. Грушевским в «Истории Украины–Руси». Убежденный, очевидно, доводами Грушевского, Покровский приходит к выводу, что славяне были земледельческим народом.⁹ Но такое решение обязывает итти дальше и признать славян народом, находившимся на довольно высокой стадии общественного развития и культуры. Буржуазная же историография того времени держалась иных взглядов. Для нее развитие культуры восточного славянства связывалось с возникновением Киевского государства. Настаивать на противном значило подвергаться упрекам в возрождении славянофильских взглядов.

Покровский ищет выхода из того положения, в котором он очутился, позволив Грушевскому убедить себя. И он этот выход находит. Неожиданно и совершенно необоснованно, вопреки археологическим данным, он утверждает, что «просвещенные земледельцы–славяне жили, по всей видимости, в каменном веке». Он приводит следующие доводы в пользу этого неожиданного утверждения: «Все названия металлов у славян или описательные или заимствованные… Древнейшие славянские погребения в Галиции — все с каменными орудиями; металлы встречаются лишь в позднейших».¹⁰

Чтобы сделать такое ответственное утверждение в 1910 г., надо было подробно проанализировать лингвистические и археологические данные и опровергнуть выводы археологов, которые не только говорили о распространении в IX–X вв. металлических орудий, но и о высокой технике, изготовления их, даже о развитом ювелирном искусстве славян.. Но Покровский этого не делает; утверждение, что славяне жили в каменном веке, ему нужно было для того, чтобы свести концы с концами и показать, что хотя славяне были земледельцами, но не могло быть и речи о более высоком уровне их общественноэкономического развития, как это представляли столпы буржуазной историографии. Покровский спешит сделать дальнейший вывод из этого положения. Оказывается, славяне–земледельцы как люди каменного века знали только примитивную сельскохозяйственную технику, именно — мотыжную. Вопрос о технике сельского хозяйства не ставился в буржуазной историографии. Но тем не менее лингвистические данные (например, слова, связанные с обработкой земли — орать, рало, нива и т. д. были или общеславянскими или же были распространены среди многих славянских племен) должны были бы побудить Покровского воздержаться от подобного категорического утверждения. Как известно, современные археологи подтверждают этот лингвистический прогноз о распространении земледелия в дофеодальный период Руси.

Покровский спешит сделать и дальнейшие выводы об основной общественно–экономической единице восточного славянства. Здесь — в буржуазной историографии того периода, когда Покровский писал свою «Русскую историю с древнейших времен», утвердился взгляд, что все прежние теории об общественном строе славян являются необоснованными, что славяне в зависимости от того, на какой территории они жили, развивались неравномерно. Так утверждали Платонов и Любавский, а за ними — их ученики и последователи. Покровский спешит отмежеваться от этих теорий и все же не может их преодолеть.

Что же делать? Быть может решить эту проблему по Любавскому и утверждать, что у славян мы находим следы и родовых отношений, и задружных, и общинных? Это был бы явный эклектизм, и Покровский не мог на это пойти. Покровский ищет выхода и находит его в работе А. Е. Ефименко о долевом землевладении на Севере России.¹¹ Эта весьма яркая и интересная работа была продолжена рядом исследователей, например Ивановым. И Покровский использует работу Ефименко в своих целях. Он решается утверждать, что основной, клеткой хозяйственной и социальной организации у славян в дофеодальный период было дворище или печище, т. е. большая семья.

Покровский отмечает, что данная форма землевладения составляет не только русскую, но и общеславянскую особенность: сербохорватская «задруга» или «великая куча» представляет собой, по мнению Покровского, полную параллель нашему архангельскому печищу или полесскому дворищу. Так, незаметно для себя, прорываясь через дебри разных теорий, выдвигавшихся и защищавшихся в исторической науке того времени, Покровский приходит по сути дела к задружной теории и утверждает то же, что Леонтович.

Покровский, совершенно игнорируя работы основоположников марксизма–ленинизма, прошел мимо работы Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Он считал, что процесс возникновения феодализма развивается не на основе разложения первобытно–общинного строя и сельской общины, а на основе разложения печищ и дворищ. Уже в следующей главе, посвященной феодальным отношениям в древней Руси, он отмечал, что к России неприложима установленная для западных стран схема возникновения феодальной собственности на основе разложения общинного землевладения. Затем он подробно развивает свои взгляды о том, что сельская община у нас не могла возникнуть в феодальный период. «Для того, чтобы, возникла и у. нас община с ее переделами, мало было тех финансовых и вообще политических условий, о которых нам придется говорить: нужна была еще земельная теснота, а о ней и помину не было в домосковской и даже ранней Московской Руси».¹²

Не трудно видеть, насколько эти взгляды о сельской общине противоречат высказываниям классиков марксизма–ленинизма и конкретному историческому материалу. Покровскому, отрицавшему существование сельской общины, ничего не оставалось делать, как утверждать, что у нас феодализм развился непосредственно на почве того коллективного землевладения, которое он определял, как первобытное землевладение «печищного» или «дворищного» типа. Отрицая существование в дофеодальный и даже в раннефеодальный период, сельской общины и связывая процесс возникновения феодальной собственности с разложением печищного, т. е. по сути дела «большесемейного» землевладения, Покровский не мог уяснить себе всей сложности возникновения феодального способа производства. Вместе с тем Покровский не обладал нужным знанием источников Киевской Руси, не усвоил навыков кропотливого анализа летописных известий и «Русской Правды». Он неясно представлял себе, когда начался процесс феодализации. Если этот процесс идет на основе разложения печищного землевладения, то он мог начаться и в VII, и в IX в. Поэтому Покровский не приурочивает возникновение феодализма к какому–нибудь периоду Киевской Руси. Для нею первобытный общественный строй предшествовал древней Руси. Если считать, что древняя Русь — это синоним Киевской Руси, то, следовательно, процесс возникновения феодализма мог и должен был начаться с момента возникновения Киевского государства. Таким образом, Покровский по сути дела положил начало совершенно неправильному представлению о Киевской Руси как феодальной с самого момента своего образования. Как известно, эта неправильная концепция подверглась решительному осуждению в Замечаниях товарищей Сталина, Кирова, и Жданова на конспект учебника по истории народов СССР. Там говорится: «В конспекте свалены в одну кучу феодализм и дофеодальный период, когда крестьяне не были еще закрепощены».

По тем же причинам, т. е. вследствие антинаучной, немарксистской методологии, совершенно неправильного представления о процессе возникновения феодальной собственности, а также неудовлетворительного анализа источников Киевской Руси, — Покровский не дает ясного представления о том, как возникает феодальное землевладение. По сути дела он дает голую схему, которую подтверждает, главным образом, позднейшими данными, относящимися к XV–XVI вв. Так, он считает, что феодальное землевладение возникает путем пожалования князем деревень феодалам, путем прямого насилия, через задолженность крестьян. Но для того, чтобы князь мог жаловать земли своим слугам, надо было самому князю экспроприировать эти земли. Для того, чтобы осуществить насилие и закабалить крестьянство, надо превратиться в крупного землевладельца, в крупного феодала. Именно этого сложного процесса образования княжеского домена — и боярщины, одну из главных сторон которого составлял грабеж общинных крестьянских земель (который до известной степени был объяснен Павловым–Сильванским в книге «Феодализм в древней Руси») — Покровский не смог, уяснить.

В современной советской историографии, стоящей на позициях диалектического материализма, вопрос о возникновении феодального землевладения — при всей его сложности — в достаточной степени разрешен. Кроме пожалования, голого насилия и закабаления, мы наблюдаем и захват новой территории, и покупку земель и закладничество–патронат.

Хотя Покровский и неправильно объясняет возникновение феодального способа производства, тем не менее он не мог пройти мимо вопроса о формах феодальной эксплоатации. И здесь он крайне упрощенчески подходит к вопросу. Ясно, что учение Маркса о докапиталистической, феодальной ренте Покровский не усвоил. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать, например, его высказывания об оброке. Полемизируя с установившимися в буржуазной историографии взглядами о тождестве оброка и арендной платы, Покровский, вместо того, чтобы показать принципиальное различие между оброком и арендной платой, неожиданно замечает: «Представление об оброке как особой форме арендной платы, приходится сильно ограничить».;¹³ Если бы Покровский следовал учению Маркса о докапиталистической ренте, он подчеркнул бы невозможность отождествления этих двух категорий. С другой стороны, Покровский совершенно не применяет терминологии Маркса, когда говорит о ренте. Он употребляет описательное и неуклюжее выражение: «крестьянин делится с барином продуктами своего хозяйства». Крайне упрощенчески он объясняет, почему крестьянин должен «делиться с барином продуктами своего хозяйства». Оказывается, эта необходимость возникает автоматически, как только появляется феодальная собственность. Достаточно, чтобы князь пожаловал землю, чтобы предприимчивый сосед отнял землю, чтобы более зажиточный землевладелец закабалил землю, как сразу возникает эта необходимость.

Непонимание всей сложности процесса возникновения системы феодального господства и подчинения ведет Покровского к тому, что он ошибочно и упрощенчески решает вопрос о том, какая группа сельского населения является феодально зависимой в первую очередь. И здесь оказывается, что он мог указать только на закупов. Что касается смердов, то Покровский считает их не феодально зависимым крестьянством, а просто данниками. Других феодально зависимых групп Покровский указать не мог, следовательно — он не мог установить, как же слагается рабочая сила феодальных сеньерий.

Советские историки показали, что процесс возникновения феодальной ренты и первых разрядов феодально зависимого сельского населения сложен и разнообразен. Так, феодально зависимым — и, следовательно, обязанным платить феодальную ренту, — делается холоп, посаженный на землю, затем закуп, закладник, искавший защиты и покровительства у феодала, изгой, задушный человек, прощенник, — обезземеленные и лишенные орудий труда люди, а также смерды, дань которых постепенно превращается в феодальную ренту.

С другой стороны, обязанность платить феодальную ренту возникает не автоматически, а в результате внеэкономического принуждения, которое производится феодалом, опирающимся на феодальный политический аппарат. Игнорируя все это, Покровский при решении вопроса стоит на позиции экономического, а не диалектического материализма.

Не усвоив учения Маркса о докапиталистической ренте и не имея ясного представления о том, как возникают первые разряды феодально зависимого сельского населения, Покровский не смог разобраться в вопросе о последовательной смене трех видов докапиталистической ренты: отработочной, натуральной и денежной. Покровский думает, что на Руси существовала сперва натуральная рента, затем отработочная и денежная. Покровский, очевидно, представлял себе, что последовательность форм докапиталистической ренты, как она показана Марксом, есть последовательность логическая, а не историческая. А между тем, анализируя высказывания Маркса, не трудно установить неправильность такого мнения. Логическое Маркс не отрывает от исторического. Первой формой ренты является отработочная рента, которая затем сменяется натуральной, переходящей при развитии обмена в денежную. Эта последовательность в смене форм феодальной эксплоатации наблюдалась и в Киевской Руси. Как указано, первыми феодально зависимыми и крепостными группами делались сперва холопы, затем закупы, изгои и другие. Обезземеленные и лишенные средств, производства люди, они должны были получать живой и мертвый инвентарь от феодала, причем вначале они принуждены были даже жить на его дворе. При такой обстановке иной формы ренты, кроме барщины, и не могло возникнуть.

В общем вопросе о генезисе феодализма большое значение имеет проблема возникновения феодального города. Но она связана с выяснением вопроса о значении торговли в Киевской Руси. Покровский посвящает этому вопросу особую главу.

О значении торговли в Киевской Руси в исторической литературе боролись два взгляда. По одному, наиболее ярко выраженному Рожковым, в Киевской Руси торговля была слаба и хозяйство было натуральным, по другому, с наибольшей силой выдвинутому, Ключевским, наоборот — Киевская Русь была торговой, и торговля, естественно, имела громадное значение. Покровскому и надлежало разобраться в этом вопросе на основании высказываний классиков марксизма–ленинизма о средневековой торговле, о средневековых городах и имеющегося большого конкретно исторического — в том числе и археологического — материала, относящегося к Киевской Руси. Но Покровский в (решении и этого вопроса проявил явный эклектизм. Он предпочел объединить мнение Рожкова с мнением Ключевского, которые ему — вообще склонному преувеличивать роль торгового капитала — весьма импонировали. Он говорит о существовании двух самодовлеющих, независимых друг от друга экономических центров — феодального владения и города. В то время как город, по мнению Покровского, держался торговлей, в деревне — в феодальном владении — полностью отсутствовал всякий обмен.

«Главнейшим экономическим признаком того строя, который мы изучали как феодальный, являлось отсутствие обмена, говорит он. — Боярская вотчина удельной Руси была экономически самодавлеющим целым».¹⁴ Но тогда непонятно, откуда же могли возникнуть города, если окружавшие их феодальные миры не могли быть втянуты в торговлю? Чтобы выйти из этого затруднительного положения, Покровский создает теорию о разбойничьем характере торговли в Киевской Руси. Если торговцы добывают нужные им товары путем грабежа у окрестною населения, то существование городов как центров разбойничьей торговли может быть легко объяснено. Город — это «совмещение торгового склада с казармою».¹⁵

Не трудно видеть, насколько ошибочно подходит Покровский к вопросу о характере и значении торговли в Киевской Руси, насколько его взгляды на значение обмена в феодальном обществе далеки от взглядов классиков марксизма–ленинизма, которые подчеркивают что господство натурального хозяйства в эпоху феодализма не говорит о полном отсутствии обмена в средние века. Достаточно указать хотя бы исчерпывающую характеристику феодального (крепостного) общества, данную Лениным. «Крепостное общество всегда было более сложным, чем общество рабовладельческое. В нем был больший элемент развития торговли, промышленности, что вело еще в то время к капитализму».¹⁶ Да и сам Покровский принужден был констатировать наличие обмена в феодальном обществе.¹⁷ С другой стороны, летописный и археологический материал, относящийся к Киевской Руси, дает нам возможность установить, что и в Киевской Руси существовал внутренний рынок. Изучение керамических и металлических изделий, находимых в курганах и местах поселений восточного славянства X в., позволяет сделать вывод, что посуда и металлические орудия имеют стабильные формы в каждом районе. Стабильные формы имеют и разнообразные женские украшения. Эта стабильность форм тех или иных предметов является одним из убедительнейших доводов в пользу существования в этот период значительных ремесленных центров и значительного развития ремесла. Но последнее обусловливает и развитие внутренней торговли. Наличие ряда крупных городов в XI в. свидетельствует об определенном праве торговли продуктами питания. Словом, в феодальный период Киевской Руси, в X и XI вв. обмен, хотя и слабый, должен был существовать между городом и феодальными центрами. Отсюда существование городов могло быть объяснено и без особой теории о разбойничьем характере торговли в Киевской Руси.

Советские историки на основании нового, добытого ими материала, отличают города, возникшие в дофеодальное время, от городов XI–XII вв. Феодальному городу, в прямом смысле этого слова, предшествуют города–замки, — центры феодального властвования над окружающей сельской округой. Города не перестают быть центрами феодального властвования и тогда, когда вокруг городов–замков, по мере дальнейшего развития процесса отделения ремесла и торговли, возникают, посады. Следовательно, город в Киевской Руси был не стоянкой купцов–разбойников, но производственным и политическим центром.

Наконец, в проблеме генезиса феодализма имеет большое значение вопрос об образовании феодального государства, феодальной политической системы. Об особенностях феодального государства классики марксизма–ленинизма достаточно подробно говорили. С другой стороны, имеется обильный и содержательный летописный материал, который дает возможность достаточно четко выявить феодальные черты политического строя Киевской Руси.

Покровский должен был подвергнуть решительной критике сложившиеся в буржуазной историографии взгляды о политическом устройстве Руси XI–XII вв., обосновать классовый, феодальный характер власти. Но, не разобравшись в вопросе о возникновении феодального землевладения и феодальной ренты, не поняв феодальной сущности города XI–XII вв. и его политического значения, он вместо правильного анализа политического строя Киевской Руси дает беспорядочную смесь отдельных высказываний наиболее видных буржуазных Историков. Он часто противоречит самому себе и, желая выйти из этих противоречий, прибегает к парадоксам. Как буржуазные историки, никогда не подходившие к изучению политического строя Киевского государства как феодального государства, так и Покровский не ставит вопроса о возникновении феодальной политической системы. Он избегает даже говорить об этом, поскольку приписывает верховную политическую власть не феодальному владению, а городу, который, по его мнению, является стоянкой разбойников–купцов, а не феодальным политическим центром. Исходя из такого совершенно необоснованного положения, Покровский, естественно, не имел основания говорить о феодальном государстве, о феодальной власти, феодальных чертах политических учреждений. Допустив такую ошибку, Покровский последовал за буржуазными историками и в решении вопроса о политическом строе Киевской Руси. Покровскому, вообще преувеличивавшему роль торгового капитала в феодальной хозяйственной системе, импонировали взгляды Ключевского, и в основном он следует Ключевскому при изучении политического устройства Киевской Руси. Так, он решает по Ключевскому один из важнейших вопросов — вопрос о политической структуре Киевской Руси и об основной территориальной единице ее. Киевская Русь — это система городских волостей.,¹⁸ Приняв это положение Ключевского, Покровский должен был сделать и дальнейший вывод. Именно, он должен признать, что город в городской волости не только политический центр, но и своего рода коллективный господин над окружающей округой.

Неудивительно поэтому, что Покровский, хотя и в кавычках, называет городовые волости республиками. Эти «древнерусские республики», начав аристократией происхождения и кончив аристократией капитала, в промежутке прошли стадию, которую можно назвать «демократической».¹⁹ Основной политической силой в этих «демократических республиках» был народ. Народ и образовывал основной орган власти — вече. Как известно, вопрос о вече был разработан Сергеевичем, и Покровский без всякой критики, которая была так необходима в отношении одного из столпов так называемой юридической школы, следует ему в трактовке сущности и значения этого органа власти.

В трактовке вопроса о роли князя Покровский следует Ключевскому. Если городские волости — «республики», то ясно, что роль князя не будет значительной, и Покровский называет князя наемным сторожем в городе.²⁰ Но здесь Покровский должен был вспомнить, что когда он писал главу «Следы древнейшего общественного строя», то он высказывал совершенно противоположные взгляды на сущность княжеской власти. В этой главе он писал, что важной и характерной особенностью древнерусского государственного права является то, что «князь, позже государь Московский, был собственником всего своего государства на частном праве, как отец патриархальной семьи был собственником самой семьи и всего ей принадлежавшего».²¹ Как же примирить эти взаимно исключающиеся положения? Если князь — собственник всей земли, то почему он наемный сторож в этой своей собственной земле? Покровский делает попытку выйти из противоречия путем парадоксальною положения: «Наемный сторож в городе, князь был хозяином–вотчинником в деревне».

Другое затруднение, которое должно было возникнуть в результате признания князя наемным сторожем, заключается в необходимости объяснить, чем же определяется авторитет и значительная власть князей, о которых достаточно подробно и четко говорят летописи. И здесь Покровский делает попытку выйти из затруднения путем принятия славянофильской формулы, приравнивающей князя к сельскому старосте, «которому каждый в миру послушен, но весь мир их выше и может сменять и наказывать».²²

Вопрос об административных органах Покровский решает на основании новгородских источников. Тысяцкий и в Киевской Руси, по его мнению, был председателем коммерческого суда, начальником всех купцов, а сотские были их виценачальниками.

Итак, не трудно видеть, что Покровский даже не сделал серьезной попытки подойти к изучению политического строя Киевского государства XI–XII вв. как феодального государства. Наше замечание, что вместо изучения генезиса феодальной политической системы он дает смесь разных взглядов, имевших хождение в буржуазной историографии в начале XX в., целиком подтверждается.

Вопрос о политическом устройстве в Киевской Руси все еще остается недостаточно разработанным. Тем не менее, представляется бесспорным, что Киевское государство, по мере развития феодальных отношений, стало превращаться не в совокупность городских волостей, а в совокупность феодальных сеньерий, связанных между собой отношениями сюзеренитета–вассалитета. Город в феодальной сеньерии — не стоянка разбойников–купцов, а центр феодального властвования, который, по мере развития процесса отделения ремесла и торговли, начинает превращаться в торгово–промышленный центр. Во всех частях Киевской Руси, кроме В. Новгорода (да и там до середины XII в.) основной политической силой являлись князья, первые феодалы в своей земле, опиравшиеся на боярство.

По мере развития феодальных отношений создается многочисленная княжеская администрация как в центре, так и на местах. Тысяцкие и сотские являются представителями княжеской власти, а не органами купеческого самоуправления. Тысяцкие с течением времени превращаются в княжеских воевод. Новгородский политический строй стал отличаться от политического строя других русских земель еще в XI в., и поэтому переносить черты Новгородских порядков на всю Киевскую Русь совершенно неправильно.

Конечно, Покровский не мог пройти мимо вопроса о принятии христианства в Киевской Руси. В первых изданиях «Русской истории с древнейших времен», главы, относившиеся к истории церкви, принадлежали Н. М. Никольскому. Но, начиная с 4‑го издания, эти. главы были исключены. Тем не менее, взгляды Покровского о причинах и значении принятия христианства Русью могут быть выявлены, так как они с достаточной четкостью формулированы в «Русской истории в самом сжатом очерке».

Покровский признает классовую сущность христианской религии. Он, например, отмечает, что христианская церковь обязана была своим существованием и развитием в России князьям и боярам. Но причины принятия христианства он объясняет с исключительной наивностью. «Когда у нас стал образовываться верхний слой общества, — говорит Покровский, — он гнушался старыми, славянскими религиозными обрядами и славянскими колдунами, волхвами, и стал выписывать себе вместе с греческими шелковыми материями и золотыми украшениями и греческие обряды и греческих «волхвов» — священников».,²³ Покровский не понял феодальной сущности христианства и его роли в оформлении классового феодального общества и феодальной системы господства и подчинения. Оказывается, христианство было своего рода «модой» высшею слоя общества, вывезенной из Византии так же, как предметы домашнего обихода. Вследствие этого Покровский дает совершенно неправильную оценку принятия христианства. Он утверждает, что после принятия христианства «дело шло об изменении именно обрядов, а религиозные верования и до и после крещения оставались и тогда и гораздо позже, до наших дней, анимизмом».²⁴ Следовательно, по Покровскому, христианство совершенно не отразилось на идеологии того времени; оно как бы скользнуло по поверхности, его влияние сказалось только в изменении обрядов. Само собой разумеется, Покровский ни одним словом не обмолвился о значении церкви в установлении и развитии культурных связей с Византией, развитии письменности и искусства.

Мы в настоящее время следующим образом представляем себе причины принятия христианства. Существовавшие у восточных славян примитивные религиозные верования с развитием феодализма перестали удовлетворять верхушку общества. Возникла необходимость в такой религии, которая обеспечила бы оформление классовой феодальной идеологии, способствовала бы оправданию феодального властвования и содействовала бы феодальной эксплоатации. Попытка создать классовую феодальную религию на базе славянских религиозных верований, предпринятая кн. Владимиром, организовавшим и развившим культ Перуна, успеха не имела. Тогда Владимир послал послов для ознакомления с религиями соседних народов, но, в сущности, вопрос об избрании религии был предрешен экономическими связями с Византией, близостью религиозного центра, наличием уже христианской прослойки и, очевидно — закулисной деятельностью византийского правительства и духовенства. Принятие христианства, само собой разумеется, не повело к немедленной ликвидации старых религиозных верований, но чем дальше, тем больше христианство внедрялось в массы. Принятие христианской религии от Византии имело крупное политическое и культурное значение. Церковь превратилась в мощный феодальный организм. Она стала применять в своих церковных вотчинах систему эксплоатации, установившуюся в феодальной Византии. Церковь много содействовала оформлению и развитию феодального общества и играла решающую роль в деле оформления и развития феодальной идеологии. Вместе с тем она много содействовала установлению и развитию культурных связей с Византией, распространению на Руси письменности, византийской образованности, искусства и архитектуры.

Не имея правильного представления о городе, игнорируя его значение как феодального культурно–политического центра, Покровский неправильно представлял себе расстановку классовых сил и, следовательно — не понимал классовой борьбы в Киевской Руси. В особенности это непонимание обнаружилось в изложении и оценке событий 1068, III3 и 1175 гг., которые он нетравильно называл народными революциями, совершенно игнорируя борьбу феодальных групп в городе.

Анализ летописных известий о событиях 1068 г. позволяет установить следующую обстановку, предшествовавшую восстанию. Ополчение кн. Изяслава, состоявшее как из феодальных элементов (следовательно, владевших селами в Киевской земле), так и из киевских горожан, было разбито половцами. Уцелевшие воины могли спастись бегством, только побросав тяжелое вооружение того времени и загнав лошадей. Однако они не могли примириться с этим и настойчиво стали требовать от кн. Изяслава, чтобы он предпринял новую попытку выгнать половцев из занятой и опустошаемой ими территории. Но князь Изяслав, опираясь на какую–то другую группу (в летописи она называется дружиной), не пожелал этого сделать, вероятно считая безнадежным продолжение борьбы с сильным противником, военные приемы и тактика которого были еще мало изучены.

Элементы, занявшие наиболее резкую позицию против кн. Изяслава, решили освободить из темницы Полоцкого князя Всеслава, вероломно захваченного Изяславом, и провозгласить его великим князем и выгнать князя Изяслава, разграбив его двор и имущество.

Покровский иначе представляет весь ход событий. Он вообще не допускал возможности, что в Киеве могли жить и руководить феодальные группы. По его мнению, в юродах жили только купцы. Войска кн. Изяслава, по его мнению, состояли только из купцов. Анализируя летописные известия, Покровский и сам начинает чувствовать, насколько непонятным делается смысл событий, если исходить из предположения о купеческом составе войск кн. Изяслава. «Но как могли убежать от половцев те, кто потерял лошадей в битве, и зачем нужно было обращаться в княжеский арсенал купцам, которые сами всегда ходили вооруженными?», — недоумевает он и предполагает, что «речь, очевидно, шла о создании новой армии из тех элементов населения, которые раньше в походах не участвовали и вооружены не были».,²⁵ Но тогда уже непонятно, почему купцы, не видя непосредственной угрозы со стороны половцев городу, Киеву, обнаружили небывалую воинственность.

Неправильно представлял себе Покровский и события, связанные с убийством кн. Андрея Боголюбского, называя их народной революцией. И тут анализ летописных известий позволяет установить, что это убийство произошло вследствие обострения борьбы между двумя феодальными группировками: старым боярством, которое еще не было окончательно добито и держалось в старых городах — Ростове и Суздале, и теми новыми феодальными элементами, которые вели свое происхождение от дружины, пришедшей в Ростово–Суздальскую землю вместе с кн. Юрием (в летописи она называется Владимирской дружиной). Заговор, был организован старой ростово–суздальской феодальной знатью, значение которой при кн. Андрее падало все больше и больше. После убийства Андрея ростовосуздальские бояре немедленно перенесли столицу в Ростов, пригласили князей Ростиславичей, а затем начали войну с Владимиром, который обязан был своим расцветом деятельности князей Юрия и Андрея и являлся центром новых феодальных групп. Убийство кн. Андрея Боголюбского было сигналом для восстания городских низов и окрестного крестьянства. Сильная власть Андрея Боголюбского создавала благоприятную почву для городской верхушки и княжеской «дружины» — для усиленной эксплоатации городских низов и крестьянства. Восставшие перебили ненавистных им представителей княжеской власти и разграбили двор убитого князя.

Иначе изображает все эти события Покровский. В 1068, III3, а также в 1175 г., по его мнению, происходили народные революции–Известия летописи — пишет он — извращают факты. Покровский всячески стремится расширить крут восставших: к числу «революционеров» он причисляет и всех граждан Боголюбова и Владимира и челядь княжескую и крестьянство.,²⁶ Нет ничего удивительного, что дальнейшие события — восстание Владимира против Ростиславичей — с точки зрения Покровского имеют тождественный смысл с «революцией» 1175 г., тогда как еще в буржуазной историографии подчеркивали различие предпосылок между этими двумя событиями. Борьба Владимира против Ростиславичей была борьбой новых феодальных групп и новых торговых центров — против старой ростовско–суздальской феодальной знати, сидевшей в старых городах.

Неправильно представляя общественно–экономический и политический строй Киевского государства, Покровский не понимал причины и обстановку его упадка. Надо отметить два явления: распад Киевского государства на ряд княжеств, т. е. — феодальную раздробленность, — и упадок Киева как экономического и политического центра южных княжений (Черниговского, Переяславского и др.). Не трудно объяснить причины распада. Распад Киевской Руси, находившейся под властью великого князя, на ряд отдельных земель — закономерный результат дальнейшего процесса феодализации. По мере того как осваивался и рос княжеский домен, князь и экономически и организационно должен был все сильнее и сильнее связываться с ним. С другой стороны, все больше укреплялась связь между; княжескими дружинниками, которые превращались в феодалов и смыкались с местными крупными феодалами. Для этих князей земля делалась основным источником доходов, в особенности, когда стала падать торговля с Византией и восточными рынками.

Другой вопрос — упадок самого города Киева, Киевской и других южнорусских земель. Очевидно, этот упадок должен быть объяснен несколько иначе. Конечно, распад Киевского государства, рост местных феодальных центров должен был отрицательным образом сказаться на положении Киева и Киевской земли. Но были и другие причины, усиливавшие и ускорявшие этот упадок, и, прежде всего — обострение классовой борьбы в Киеве ко второй половине XI в. Это — обострение, проявившееся в восстаниях городских низов, в борьбе феодальных группировок, обусловлено большим общественно–экономическим развитием Киевской земли, где процесс феодализации начался раньше, чем в других землях, и отличался наибольшей широтой — и глубиной. Вторая причина — усиление княжеских междоусобиц. — Киев и Киевская земля были основным и наиболее частым объектом для княжеских притязаний. Третья причина — упадок торговли Киева с Византией, вызванной упадком Византии как мирового торгового центра, благодаря конкуренции североитальянских городов — Венеции. и Генуи. И, наконец, четвертая причина — проникновение половцев в черноморские степи и опустошения, которые они производили в Киевской земле.

Покровский иначе подходит к вопросу об упадке Киевского государства. Он не различает отмеченных нами двух разных явлений — дробления Киевской Руси и упадка Киева как экономического и политического центра. Он вообще говорит только об упадке Киевской Руси. С другой стороны, объясняя этот упадок, Покровский исходит из представления о двойственности экономической системы Киевской Руси. Город — это торговый центр, вернее, центр разбойничьей торговли, который живет грабежом сельской округи. Отсюда, по мнению М. Н. Покровского, основными причинами упадка являются экономическое оскудение Киевской Руси, завоевание Руси татарами, перемена торговых путей. Экономическое оскудение Покровский объясняет именно исходя из своих взглядов на город Киевской Руси как на центр разбойничьей торговли, на которой, по его мнению, зиждилось благополучие русского города VIII–X вв. Но «внеэкономическое присвоение имело свои границы» — говорит он. Хищническая эксплоатация страны, жившей в общем и целом натуральным хозяйством, могла продолжаться только до тех пор, пока эксплоататор мог находить свежие, нетронутые области захвата. «Усобицы» князей вовсе не были случайными последствиями их драчливости: на «полоне» держалась вся торговля. Но откуда было взять эту, главную статью обмена, когда половина страны сомкнулась около крупных городских центров, не дававших своей земли в обиду, а другая половина была уже «изъехана», так что–-в ней не оставалось «ни челядина, ни скотины».,²⁷ Следовательно, по Покровскому, сельские округи были только объектом для грабежа городскими элементами — купцами, а не поселениями, где уже существовали формы феодальной эксплоатации.

Упадок Киевской Руси Покровский связывает с упадком городов, перегниванием ее в Русь деревенскую. Деревенская Русь окончательно оформилась, по Покровскому, в Московской Руси. Следовательно, Покровский в этом случае просто повторяет схему Ключевского, который считал, что Русь не занималась земледелием на южном черноземе, но принуждена была заниматься им на северо–восточном суглинке.

Кончая обзор взглядов Покровского на Киевскую Русь, необходимо указать еще на один очень крупный недостаток его концепции.

Дело в том, что уже буржуазные историки подметили наличие некоторых особенностей в общественно–политическом развитии отдельных частей Киевского государства. Эти особенности стали проявляться еще до его окончательного распада. Достаточно указать, что уже Владимирский–Буданов говорил очень подробно об особенностях общественно–экономического строя в В. Новгороде, Галицко–Волынской и в Ростово–Суздальской земле. Изучение этих особенностей совершенно необходимо для понимания общественно–экономического строя тех государств, которые возникли на обломках Киевской Руси.

Но Покровский, ограничившись тем, что дал голую схему экономического развития Киевской Руси, в частности, — голую схему процесса феодализации, относившуюся как к IX, так и к XVI вв., — не в состоянии был подметить эти особенности. По его мнению — на всем пространстве Руси стояли одинаковые по своему строю города — центры разбойничьей торговли, которые и грабили сельскую округу одинаковыми приемами. Более того, Покровский при таком подходе к вопросу не в состоянии был указать, какие части Киевской Руси достигли наибольшего общественно–экономического развития.

Не учитывая местных особенностей, Покровский при изучении политического строя Киевщины оперирует Новгородскими данными. В качестве наиболее яркого примера такого подхода к вопросу можно указать на его попытку отождествить новгородских тысяцких с киевскими тысяцкими.

III

Новгородская земля принадлежала к числу тех земель, которые несколько раньше, чем другие земли, входящие в состав Киевской Руси, стали на пути самостоятельного общественно–экономического развития. Можно предполагать, что и процесс феодализации в Новгороде стал проявляться также рано. Однако в процессе феодализации Новгорода мы должны отметить ряд особенностей, по сравнению с Киевской и южными землями. Новгород в X в. перестал играть ту, роль, какую он играл в IX в. Основным экономическим и политическим центром стал Киев. К Киеву тянулись князья и дружинники. Не даром князь Святослав презрительно говорил новгородцам, когда они просили князя: «А бы кто пойдет к вам?» Князья, сидевшие в Новгороде, смотрели на Новгород только как на своего рода плацдарм для последующего нападения и захвата Киева. Так было при кн. Владимире, так было и при кн. Ярославе.

Отсюда начинавшийся в XI в. процесс феодализации в Новгороде проходил вне организующей силы князя и его окружения. Основной группой феодалов сделались крупные землевладельцы, выросшие в. недрах разлагавшихся сельских общин. Можно утверждать, что только весьма незначительная дружинная прослойка могла осесть в Новгороде во время правления Владимира и Ярослава и превратиться в местных землевладельцев. Но осевши в Новгороде, она должна была быстро ассимилироваться с местными феодальными группами, с местным боярством.;

Местное боярство, стоявшее вне княжеской организации, очень рано начинает играть крупную роль как во внутренней, так и во внешней политике. Достаточно указать, что именно оно направляло кн. Ярослава во время борьбы его со Святополком и обеспечило ему победу, когда он потерял свою дружину, свое окружение.

Развитие феодализма еще больше укрепило экономическое и политическое влияние местных новгородских феодальных групп. В XI в. князья, занятые югом, не в состоянии были добиться в Новгороде того экономического и политического влияния, какое они имели в большинстве русских земель. В XII в. экономическое, торговое значение

В. Новгорода начинает увеличиваться. Киев делается своего рода экономическим тупиком и идет к упадку. Интерес к В. Новгороду среди князей начинает быстро возрастать. Князья стремятся расширить свое экономическое влияние в новгородской земле. Но верхушка Новгородского общества кладет предел этим притязаниям.

Дело в том, что в XII в. определился целый ряд особенностей в классовой структуре Новгорода. Новгородские феодальные группы воспользовались благоприятной экономической конъюнктурой и стали заниматься как внутренней, так и внешней торговлей, не только не теряя своих земельных владений, но и увеличивая их. С другой стороны, новгородские купцы внедряются в сельские миры и обрастают землей. Таким образом, в Новгороде мы наблюдаем переплетение интересов феодальной землевладельческой верхушки с интересами новгородского купечества. Феодальная верхушка (новгородские бояре} превращается в оптовых торговцев и одновременно с этим — в организаторов колониального грабежа. Она держит в своих руках все экономические нити и играет основную роль во внешней и внутренней политике. Ее влияние в скором времени получает политическое оформление. Создается боярский совет («господа») — решающий политический орган.

Однако Новгород не в состоянии был обходиться без князя. С одной стороны, были сильны внутренние, классовые противоречия — нужно было держать в руках городские низы, крестьянство и ограбляемые народности севера, а с другой стороны, стали возрастать и внешние опасности, особенно со стороны Швеции и обосновавшихся в Прибалтике немецких рыцарей.

Но принятие князя на общих основаниях означало немедленное усиление княжеского окружения, немедленный захват новгородской земли князьями и княжескими элементами — образование княжеских доменов. Словом, боярству угрожала потеря того исключительного положения, какое оно занимало в Новгороде. Возникает необходимость приглашения князей только на определенных условиях. Эти условия постепенно превращаются в Новгородскую «пошлину», которая вносится позже даже в письменные договора. Основным и самым сложным моментом в новгородской политической системе было положение веча. Вече в других русских землях постепенно стало исчезать или же терять политическое значение. Новгородское боярство, держа в своих руках все нити внешней и внутренней политики, не только сохранило вече, но и оформило ею в настоящий государственный орган, в государственное учреждение. Но, сохранив вече и противопоставляя вече князю и его окружению, новгородское боярство умело управляло им. Вопрос о созыве веча решался боярским советом («господой»). С другой стороны, боярство было в курсе всех вопросов и, следовательно, могло активно участвовать в прениях. Однако городские низы не всегда оставались послушны боярству. Они часто восставали против «господы», причем в своей борьбе использовали вече.

Этот общественно–экономический и политический строй Новгорода стал определяться еще в период, предшествовавший распаду Киевского государства. Окончательно сложились специфические новгородские порядки после того, как были разбиты притязания князя Всеволода Мстиславовича, которому удалось создать себе довольно широкую социальную базу в новгородском обществе.

Иначе изображает новгородский общественно–экономический строй Покровский. Он, как было указано, не учитывал некоторых особенностей в общественно–экономическом развитии отдельных частей Киевской Руси. Перед его глазами везде и всюду была однообразная картина эксплоатации городскими купцами–разбойниками сельской округи. Следовательно, в Новгороде был тот же общественный строй, что в других городах Киевской Руси: в Киеве, Чернигове, Смоленске и т. д. Новгородская земля была частью Киевской Руси, тождественной другим. Покровский не отмечает никаких особенностей в Новгороде и в момент упадка Киевской Руси. Различие, по его мнению, заключалось лишь в том, что Новгород, в силу благоприятных экономико–географических условий, не подвергался упадку, подобно Киеву. Но это определялось не особенностями его экономической и политической структуры, а тем, что в Новгороде было много совсем нетронутых Или не слишком затронутых районов для разбойничьей торговли, для грабежа сельского и колониального населения.

Покровский полагает, что Новгород продолжал развиваться, когда в Южной Руси развитие давно сменилось распадом. «По Новгороду, — подчеркивает он, — мы можем судить чем стала бы Киевская Русь, если бы экономические ресурсы не были исчерпаны в XII в».,²⁸ Это неумение подметить специфику общественно–экономического развития должно было отрицательно сказаться на общих взглядах Покровского на историю В. Новгорода.

С другой стороны, Покровский не в состоянии был преодолеть–взглядов на Новгород как на «северорусское народоправство», которые сложились в буржуазной историографии. Он решительно переходит в наступление против тех немногочисленных исследователей, которые поняли классовую структуру Новгорода и установили реальное политическое значение тех или иных органов Новгородской власти.

Ссылаясь на события 1209 и 1228 гг., Покровский протестует против распространенных в литературе взглядов о якобы аристократическом строе вечевых общин Пскова и Новгорода. «Спаивая рядом незаметных переходов патриархальную аристократию X–XI вв., скрывающихся от нас в туманной дали «старцев градских», с «господой» крупных капиталистов и крупных землевладельцев, правившей Новгородом и Псковом накануне падения их независимости, получают ровную и однообразную картину олигархического режима, при котором народ на вече играл роль не то «голосующей скотины», не то театральных статистов».,²⁹ Покровский не согласен с таким мнением о роли аристократии в Новгороде и Пскове. Он отрицает роль Новгородского боярства, «господы». Но кому же тогда принадлежало решающее влияние в Новгороде? Оказывается, не боярству, а городской демократии. По его мнению, «Новгород дает нам полную картину; той эволюции, первые этапы которой мы могли наблюдать в истории Киева. Патриархальную аристократию сменила не олигархия крупных собственников, а демократия «купцов» и «черных людей», мелких Торговцев и ремесленников, «плебеев», общностью своего плебейского Миросозерцания роднившихся с крестьянством, по отношению к которому они в этот момент исключительного подъема были не столько господами и хозяевами, сколько политическими руководителями, боевым и сознательным авангардом этой темной массы».³⁰

Таким образом, Покровский, запутавшись в вопросе о руководящей политической силе в Новгороде, договаривается до того, что отрицает эксплоататорскую роль новгородской верхушки, превращает ее в защитника крестьянских интересов. В дальнейшем изложений своих взглядов Покровский прямо говорит об этом: «Вот отчего победы городской демократии и сопровождались льготами для смердов: первая завоевала права, вторые пользовались этим, чтобы избавиться от непосредственного материального гнета».³¹ Но достаточно элементарного анализа источников, чтобы понять, что правящая новгородская верхушка менее всего заботилась о смердах, как таковых. Когда князю Всеволоду новгородцы показали путь, между прочим, и за то, что он «не блюдет смерд», то это они сделали не потому, что действительно жалели смердов, а потому, что охрана смердов была необходима для развития новгородского феодального хозяйства, для которого зависимые от землевладельца смерды являлись основной рабочей силой.

Далее, пункты договоров Новгорода со своими князьями о запрещении им принимать закладчиков из смердов вносились не потому, что «новгородская демократия» действительно не хотела давать смердов в обиду, а потому, что принятие закладников, равно как покупка и вообще приобретение земли в Новгороде, должно было расширить экономическую базу для князей и их окружения, чего решительно не хотела новгородская правящая верхушка. Наконец, мероприятия кн. Михаила в 1229 г., связанные с предоставлением льгот смердам, также не свидетельствуют о бескорыстной защите крестьянских интересов. Вследствие усиления эксплоатации часть смердов разбежалась из Новгорода. Чтобы привлечь их снова на новгородскую территорию было решено освободить их, в случае возвращения, от платежа даней на пять лет. Те же, кто оставался в Новгороде, должны были платить дань в прежнем размере. Подобного рода меры в целях привлечения беглецов принимались впоследствии и Московским правительством.

Таким образом, Покровский усвоил совершенно неправильный взгляд на общественно–политическое устройство Новгорода X–XIII вв. Ему не удалось преодолеть взглядов Костомарова на Новгород как на «северорусское народоправство». Но, изучая позднейший период, Покровский должен был понять, что не может быть никакой речи, о наличии демократии в Новгороде. Слишком уже бросалась в глаза боярская, феодальная сущность новгородской власти. Слишком неприкрыто защищали бояре свои интересы. И тогда он, вместо того–чтобы признать, что это не является новостью для новгородского общественного строя, начинает говорить о «социальном господстве имущих классов» как результате длительной эволюции. «Демократия мелких торговцев и мелких самостоятельных производителей при грандиозном для своего времени развитии торгового капитализма, — пишет он, — может быть лишь переходной ступенью. Черные люди должны были послужить лишь тараном, при помощи которого буржуазия торгового капитала сокрушала родовую знать». «Те, кто за двести лет раньше стоял во главе города и распоряжался его судьбами, были оттеснены теперь на последнее место в ряду составных частей самодержавного веча».³² На ряду с этим Покровский должен был учесть широту и глубину феодального процесса в Новгородской земле по материалам, относящимся к XIV–XV вв. И тут опять, чтобы спасти свою схему, он также признает развитие феодализма! новостью для новгородского общественно–экономического строя этого периода, причем очагом феодализма он считает Москву. Из Москвы феодализм внешним образом надвигался на Новгород, хотя подготовлялся внутренней эволюцией самого новгородского общества.³³

Таким путем Покровский пытается спасти свою эклектическую схему, где в причудливом сочетании мы находим взгляды Ключевского, Костомарова и Никитского. Неправильно представляя общественно–экономический строй, Покровский дает неправильную расстановку классовых сил и очень часто неправильно представляет основные линии классовой борьбы в В. Новгороде.

Достаточно указать, что все восстания, которые были отмечены летописью, Покровский располагает по одному ранжиру. Он называет эти восстания, подобно восстаниям 1068, III3 и 1175 гг., «народными революциями», прием всячески расширяет круг восставших. Он игнорирует борьбу отдельных группировок в новгородской правящей верхушке, которая отчасти облегчила выступления городских низов. Неправильное понимание Покровским основных линий классовой борьбы в Новгороде особенно наглядно обнаруживается из того, что он проводит аналогию между событиями 1209 г. в Новгороде и событиями 1175 г. во Владимире. Не говоря уже о том, что эти события происходили на разной почве, — невозможность этой аналогии предопределяется тем, что в Новгороде в 1209 г. было восстание широких городских масс против притеснения посадника и одновременно — ростовщика, Дмитрия Мирошкинича; во Владимире же мы наблюдаем заговор Ростово–Суздальского боярства против кн. Андрея. Заговор, этот развязал выступление владимирских городских низов и окрестного крестьянства.

Неправильно представляя себе общественно–экономический строй Новгорода, Покровский не в состоянии был понять обстановку и причины гибели Новгорода.. Для него был неясен тот клубок противоречий, который выявился в Новгороде к XV в. Кроме основного противоречия между новгородскими феодалами и новгородским крестьянством, наблюдались противоречия между боярством и основной массой городского населения, между Новгородом и его пригородами, между Новгородом и новгородскими колонистами, в особенности — землевладельцами–колонистами (например двинскими боярами), между новгородцами и покоренными народностями, северными жертвами колониального грабежа. Наконец, и сама правящая верхушка боярства делилась на две группы — московскую и литовскую. Покровский не показал с необходимой ясностью этих противоречий общественного строя Новгорода перед его падением. Страницы его работ, посвященные изложению событий, связанных с завоеванием Новгорода Москвой, поражают своей нечеткостью. Покровский игнорирует борьбу двух боярских групп, окончившуюся победой литовской группы и приглашением Казимира IV, но зато много и путанно говорит о взаимоотношении между Новгородом, новгородской церковью и митрополитом, так что у читателя создается впечатление, что спор о церковных доходах был основной причиной перехода Москвы в наступление против Новгорода.

Покровский не дает также развернутой картины новгородского экономического строя. В частности, он почти ничего не говорит о новгородском феодальном землевладении. В тех кратких и поверхностных замечаниях о новгородской экономике, которые разбросаны в главе, посвященной Новгороду, нетрудно установить преувеличение роли торгового капитала. Он говорит, например, о грандиозном для своего времени развитии торгового капитализма в Новгороде. Имея неправильное представление об экономическом строе Новгорода, игнорируя развитие феодализма, Покровский не в состоянии был дать правильное представление о классовой структуре, о политическом строе, расстановке классовых сил и очень часто — об основных линиях классовой борьбы. Вот почему он не мог понять глубины тех противоречий, которые в условиях наступления усилившегося Московского государства привели Новгород к подчинению Москве.

IV

Вопросу о Московском государстве (до XVI в.) Покровский уделяет очень мало внимания. Он посвящает этой теме только одну главу, которая озаглавлена «Образование Московского государства». Следовательно, из всего периода истории Московского государства до XVI в. Покровского интересует только вопрос об образовании Московского государства. Других тем, не менее важных, например, об экономическом и общественно–политическом развитии Московского государства, дальнейшем росте его, обусловившем создание национального русского государства, — он не касается. Не затрагивает он и основных моментов классовой борьбы в Московском государстве данного периода. ³⁴

Ставя в центр своего внимания, вопрос об образовании Московского государства, Покровский, казалось бы, должен был дать развернутый анализ данной проблемы. В частности он должен был показать общественно–экономическую и социально–политическую обстановку, благодаря которой возникло и возвысилось Московское государство, и охарактеризовать общественно–экономический строй возникшего и растущего государства. Однако Покровский почти не коснулся этих вопросов. А те отрывочные замечания, которые носят характер введения к главе об образовании Московского государства, хотя и оригинальны, но совершенно необоснованы.

Прежде всего Покровский решительно выступает против общепринятого тезиса о том, что к моменту возвышения Московского княжества русская земля была раздроблена на уделы. «Нет надобности говорить, что представление это исходит из мысли об «единстве русской земли до начала удельного периода». Русь рассыпалась, и ее потом опять «собирали». Но мы уже знаем, что для Покровского говорить об едином «русском государстве в Киевскую эпоху можно только по явному недоразумению». «Политически древняя Русь знала о Киевском, Черниговском или Суздальском княжении, а не о русском государстве. Рассыпаться было нечему, — стало быть нечего было и собирать».³⁵

Здесь каждое слово противоречит известным нам историческим фактам. Прежде всего, Киевское государство в эпоху наивысшего» расцвета представляло собой единое государство. Уже при князе Игоре окончательно установилась монополия княжеского дома Рюриковичей. Из племенных князей сохранился только князь у вятичей; из местных князей сохранился только полоцкий князь Рогволд. При князе Владимире Полоцкое княжество было окончательно присоединено к Киевскому государству. Правда, князь Владимир, как и князь Ярослав, раздавал некоторые города в управление своим детям, но исследователи отождествляют положение детей великого князя, управлявших городами, с положением княжеских посадников. Процесс распада Киевского государства, наметившийся при Ярославе, стал развиваться с середины XI в. Следовательно, вопреки мнению Покровского, Киевское государство до середины XI в. представляло собой единое государство.

Процесс феодального дробления — чрезвычайно важный факт. В противоположность взглядам Покровского, он может быть определяющим признаком для целого периода в истории русского государства. Товарищи Сталин, Киров и Жданов в своих замечаниях на конспект учебника по истории народов СССР как раз указывают на необходимость выделения периода феодальной раздробленности, противополагая его дофеодальному, периоду и периоду возникновения централизованного государства.

К началу возвышения Московского княжества процесс феодального дробления достиг наивысшего своего развития. К концу XIII в. и началу XIV в. мы уже наблюдаем распад и Ростовско–Суздальской Руси на ряд удельных княжеств. Процесс дальнейшего дробления наблюдался и в других северо–восточных землях, например, Рязанской. Отсюда, говоря словами Покровского, было чему рассыпаться и было что собирать. Возражение против этого всеми признанного тезиса о распаде Руси Покровский, как мы в дальнейшем увидим, делает для того, чтобы обосновать свой взгляд на характер объединительной политики московских князей.

Хотя в «Русской истории с древнейших времен» Покровский не дал общественно–экономического и политического фона, на котором произошло возникновение и возвышение Московского государства, однако, существо его взглядов на этот вопрос можно выяснить да некоторых отрывочных замечаний в «Очерке истории русской культуры». Здесь Покровский касается специфики общественно–экономического строя Московского государства. Он прежде всего заявляет, что «Киевский период и Московский период — это не два последовательных акта одной и той же драмы, а две параллельных драмы, две вариации на одну и ту же тему. У каждой вариации были свои особенности: киевская развертывается на фоне широкой картины, на перекрестке торговых путей, связывавших Скандинавский север с передней Азией, Бирку с. Константинополем и Багдадом, московская носит более захолустный провинциальный характер, но в основных чертах социальный процесс шел в одном и том же направлении».³⁶

Покровский задает вопрос: почему в Киевской Руси этот социальный процесс не дошел до своего неизбежного конца, и «закупы» не превратились в крепостных крестьян, подобно московским серебряникам. Он объясняет это только географическими условиями. Оказывается, Киевская Русь находилась в близком соседстве с Византией и арабами, странами, которые «с испокон века жили рабским трудом». Так как источником такого труда была Россия, работорговля была гораздо выгоднее сельского хозяйства. Кроме того, «она самым определенным образом мешала успехам последнего, потому что рабы не такой товар, который можно добыть мирным путем: чтобы добыть «челяди», нужно было жечь и разорять, убивать и грабить». Таким образом, разорялись не только крестьянские хозяйства, но и крупные боярские владения.

На северо–востоке была другая обстановка. Северо–восток в основном был связан с северо–западной Европой, которая не интересовалась торговлей рабами. Она покупала у Руси только меха. Следовательно, здесь «никакие опасности крупному хозяйству теперь не грозили: еще мелкое крестьянское хозяйство грабили почасту бояре и челядинцы, но сам боярин мог пострадать только в случае войны с иноплеменниками». Принявшись за мирное хозяйство, русские землевладельцы выработали якобы новую форму хозяйства, крепостное. Такова по Покровскому специфика общественно–экономического строя Московскою государства, таков был тот специфический фон, на котором оно возникло и выросло.

— Не трудно видеть, что эти высказывания Покровского являются своеобразной комбинацией взглядов разных буржуазных историков. Его утверждение, что «киевский период» и «московский период» — два параллельных процесса, по сути дела является повторением националистических установок, которые получили хождение в буржуазной историографии после выхода в свет основных работ Грушевского. Именно Грушевский всячески стремился обособить совершавшийся в Киевском государстве исторический процесс от исторического процесса северо–восточной Руси. А утверждение, что в Киевском государстве земледелие не играло особой роли и что оно стало развиваться на северо–восточном суглинке, является повторением высказываний Ключевского.

Касаясь затронутых Покровским вопросов по существу, не трудно установить их явную необоснованность. Прежде всего необоснованно утверждение Покровского, что северо–восточная Русь развивалась обособленно и параллельно, т. е. вне связи с Киевской Русью. Северо–Восточная Русь до начала XII в. была частью Киевского государства. Северо–восточные князья опирались в своей деятельности на своих дружинников — выходцев из Киевской Руси. Русское население северо–восточной Руси частично увеличивалось за счет переселенцев из южных княжений (в особенности в XI в.), которые стремились уйти от все усиливавшейся феодальной эксплоатации и половецких набегов. В культурном отношении северо–восточная Русь была тесно связана с Киевским государством. Необоснованно, как мы уже показали, и другое утверждение Покровского, что земледелие не играло особой роли в хозяйстве Киевской Руси. Попытка Покровского обосновать это положение путем ссылки на географические условия является примером вульгарно–экономического подхода к объяснению исторических фактов. Само собой разумеется, что между феодальным Киевским и феодальным Московским государствами были крупные различия, соответствующие различным этапам в развитии феодального хозяйства, а также местным экономическим и политическим условиям.

В вопросе о причинах возвышения Московского государства Покровский не оригинален. Как мы имели возможность убедиться, он очень часто в решении весьма важных вопросов русской истории следует Ключевскому. Решая вопрос о причинах возвышения Москвы, Покровский перечисляет те причины, которые были отмечены Ключевским, с некоторыми незначительными дополнительными подробностями. Именно, он говорит о Москве, как о перекрестке торговых путей, а затем крупном торговом центре, говорит о содействии бояр и церкви. Указанные Покровским причины возвышения Московского княжества признаются всеми.

Но Покровский, не разобравшись в социальных и политических условиях, благодаря которым происходило возвышение Москвы, не в состоянии был Объяснить, почему боярство и церковь стали оказывать содействие именно Москве и Московскому княжеству во время борьбы московских князей за политическую гегемонию. Правда, Покровский отмечает, что митрополит Алексей враждовал с Тверью и правильно объясняет причины этой вражды тем, что Тверь была центром борьбы с симонией, но вражда главы русской церкви с Тверью сама по себе не может оправдать факта, имеющего большое значение для возвышения Москвы, — переноса в Москву митрополичьей резиденции и затем решительного содействия митрополитов московским князьям во время борьбы за великокняжеский ярлык. Ведь митрополит мог перенести свою резиденцию и в другой город.

Обычно те исследователи, которые отмечают содействие бояр и церкви как причины возвышения Москвы, подвергают тщательному анализу политику московских князей и показывают в результате этого анализа, что и боярам и церкви не оставалось иного пути, как связать свою судьбу именно с Москвой и Московским княжеством.

Но Покровский этого не делает. Не делает потому, что вообще скидывает со счетов роль московских князей и их политику в деле возвышения Московскою государства. Следуя в этом вопросе за Ключевским, Покровский считает, что московские князья не играли никакой роли в деле возвышения Московского государства. Ссылаясь на мнение Ключевского, Покровский отрицает за московскими князьями организаторские способности, отрицает за ними качества государей и политиков. А отсюда он считает излишним анализировать деятельность московских князей. «Оставим, — говорит он, — старым официальным учебникам подвиги «собирателей» и не будем вдаваться в обсуждение вопроса, были ли они политически бездарные или политически талантливые». Но те исследователи, которые отрицали исключительные организаторские способности московских князей и отказывались объяснять возвышение Московского государства только деятельностью этих князей, тем не менее подвергали довольно подробному рассмотрению основные линии их внешней и внутренней политики и стремились показать, почему боярство, церковь и татарские ханы были принуждены отдать предпочтение именно московским князьям. Ведь и не обладая особенно исключительными организаторскими способностями, можно вести в основном правильную политику, которая способствовала бы возвышению княжества.

Покровский подменил вопрос о роли князей и об основных линиях их политики вопросом об их способностях, об их талантливости или бездарности.

Словом, Покровский, отказавшись рассматривать деятельность московских князей, отказавшись подвергнуть анализу сложившуюся в конце XIII и начале XIV вв. политическую обстановку, дал совершенно абстрактную схему возвышения Москвы.

Покровский не только не сумел вскрыть причины возвышения Москвы, значение которых в исторической науке всеми признаются, но и не отметил ряда существенных моментов, объясняющих это возвышение. Среди них необходимо, в первую очередь, указать на выгодное положение Московского княжества в отношении восточных и юго–восточных рубежей. Московское княжество было окружено лесами, являвшимися препятствием для быстрого продвижения конных татарских отрядов. Пользуясь этим кольцом лесных массивов, можно было лучше организовать оборону княжества. Большая по сравнению с другими безопасность Московского княжества должна была предопределить тягу к Москве окраинного крестьянства и, следовательно, большую густоту населения.

Но, что важнее всего, из рассуждений Покровского по вопросу о возвышении Московского государства читатели может сделать только одно заключение: возвышение Москвы и Московского государства — это дело одних бояр, представителей церкви и купцов. А отсюда следует вывод, что возвышение Московского государства, объединившего вокруг себя другие русские княжества и превратившегося в русское национальное государство, не было в интересах всего русского народа и не является прогрессивным фактором нашей истории. Вместе с тем Покровский не указал, что объединение русских земель совершалось в целях защиты от внешних врагов, в частности от татар.

Он совершенно игнорировал указания классиков марксизма–ленинизма, что на востоке Европы «интересы обороны от нашествия турок, монголов и других народов Востока требовали незамедлительного образования централизованных государств, способных удержать напор нашествия».³⁷

Неправильное представление об обстановке и условиях образования и возвышения Московского государства не позволило Покровскому уяснить ту экономическую и социально–политическую эволюцию, которая в нем совершалась. Для Покровского Московское государство с момента его возникновения до середины XVI в. и даже позже является только ассоциацией феодальных владений, которые шли к финансовой ассимиляции с Московским центром. Он, например, не смог уловить новых моментов в феодальном хозяйстве Московского государства в XV в. В частности, он не смог уяснить, что в середине XV в. стали заметно развиваться внешняя и внутренняя торговля, города, натуральная рента заменяется денежной, усиливается барщина и тенденция к закрепощению крестьян. Широкие массы крестьянства в результате ограничения их перехода от одного феодала к другому (установление Юрьева дня) закрепощаются и теряют свою независимость. В «Очерке истории русской культуры» Покровский говорит о возникновении крепостного права, но и здесь его высказывания давно уже признаны наиболее ярким образцом вульгарно–экономического толкования этого вопроса. По мнению Покровского, крепостное право возникло в XVI в., вследствие того, что изменилась сельскохозяйственная техника в Московском государстве: вместо переложной системы утвердилась трехпольная. «При подсечном хозяйстве, — говорит он, — не было ни смысла, ни возможности долго удерживать крестьян на одном месте: выпахав вое, что можно было, в лесу, земледельческое население, в силу условий хозяйства, должно было уйти в другое место. При перелоге, а тем более при трехполье, это оказывалось уже возможно, при трехполье даже необходимо. Переход к более интенсивным формам культуры создавал, таким образом, для владельцев интерес и возможности не только на время подчинить себе крестьянина, но привязать его к себе надолго, по возможности, — навсегда».³⁸ Отсюда Покровский делает вывод: «русского крестьянина закрепостило трехполье». Покровский, не владея методом диалектического материализма, не мог понять, что основной предпосылкой закрепощения крестьянства являлся не переход к более высокой технике сельского хозяйства, а усиление эксплоатации, которое в свою очередь было вызвано целым рядом экономических и политических причин, главным образом — ростом товарных денежных отношений, повлекшим за собой постепенную замену натуральной ренты денежной, расширение боярской запашки и усиление барщины. Крепостное право развивалось не автоматически, как это утверждает Покровский, а при жестокой классовой борьбе и непосредственном участии феодально–крепостнического государства, издававшего законы о закрепощении крестьян.

Покровский решительно отвергает мысль, что в результате деятельности князей Ивана III и Василия III образовалось единое государство. «Политическое единство великорусской народности» мы встречаем лишь в начале XVII в. под влиянием экономических условий, много более поздних, чем «уничтожение последних уделов», — говорит Покровский. — Московское государство XV в. было результатом ликвидации феодальных отношений в их более древней форме, а московские князья до Василия Ивановича включительно тем менее могли думать о такой ликвидации, что они сами были типичными феодальными владельцами. Вся их забота сводилась к исправному получению доходов и так же смотрела вся их администрация».,³⁹

Тем не менее, Покровский принужден отметить некоторые новые черты во внешней и внутренней политике московских князей, начиная с середины XV в., хотя и не желает разбираться в их личных качествах и деятельности. Когда перед ним встает вопрос, как же объяснить появление этих новых черт, Покровский, следуя большинству буржуазных историков, объясняет эти черты не ногой экономической обстановкой, не ногой расстановкой классовых сил, а влиянием церкви, воздействием церковно–политических теорий; Так, появление теории единодержавия он объясняет именно церковным влиянием. Оказывается, князья, объявляя себя единодержцами, брали пример с (церкви. «Если в практике великого княжества Московского не было ничего, к чему могла бы привязаться идея единой российской монархии, то было налицо учреждение, в котором единство было практически достигнуто, где стало быть, было место и для теории единодержавия» — говорит Покровский и указывает, что таким местом была церковь.

Соответственно с этим Покровский довольно подробно излагает те церковно–политические учения, которые появились и получили распространение в Москве во второй половине XV в. Покровский приходит к выводу, что эти учения и определили развитие идей единодержавия, т. е. следует, в сущности, примеру всех буржуазных историков, которые писали до него на тему о власти московских великих князей и царей. Источником, откуда черпал эти свои мысли Покровский, была работа акад. М. А. Дьяконова «Власть Московских государей». При трактовке вопроса о появлении и развитии теории единодержавия в Московском государстве, Покровский стоял на явно идеалистических позициях.

Свою основную Мысль о том, что никакого «собирания» и объединения Руси вообще не было, Покровский стремится доказать на материалах, относящихся не только к XIV, но и к XV и даже к первой половине XVI в. Оказывается, дело шло не о собирании земли, а о собирании доходов, вернее — о создании благоприятных предпосылок для собирания доходов с соседних земель. Это было не присоединение новой территории к Московскому государству, а своего рода финансовая ассимиляция присоединяемых земель. Даже присоединение Новгорода и Пскова на самом деле означало только создание более благоприятных предпосылок для получения княжеских доходов. Так, говоря о походе Ивана III в 1471 г., Покровский отмечает, что главным для Ивана III было чтобы суда «у наместников не отнимати», да «виры не таити», да чтобы Новгород делился с ним, великим князем, новыми штрафами, что ввела Новгородская судная грамота; да сверх того он взял контрибуцию уже 15 тыс. руб. (полтора миллиона)». Но и «окончательный разгром города, выразившийся в переводе в «Низовские земли» 7 тыс. человек житьих людей, зажиточной новгородской буржуазии, отчасти отвечал интересам московских конкурентов в этой последней, отчасти имел в виду подсечь под корень всякое сопротивление финансовой эксплоатации».,⁴⁰

Такое же чисто финансовое значение, по Покровскому, имело «присоединение Пскова к Московскому государству». Утверждая, что деятельность московских князей заключалась вовсе не в присоединении территории, а в расширении их финансовых прав в соседних землях, Покровский насилует факты. Достаточно указать, что присоединение той или другой территории вело за собой немедленный захват земли и раздачу ее в вотчины и в поместья. Так, присоединение Новгорода к Москве повлекло за собой конфискацию земель у новгородского боярства и у новгородского владыки (частично) и испомещение на конфискованных землях московских служилых людей. Подобная конфискация и испомещение на конфискованных землях московских дворян были произведены и после завоевания Пскова.

Покровский не понял тех условий, при которых расширяется феодальное государство. Он не понял, что присоединение одного феодального государства к другому, более крупному, означает приобретение территории на правах феодальной собственности, включающей право передачи земель в вотчину и поместье своим вассалам и слугам, право передачи земель крестьянам и получения с них феодальной ренты.

Вместе с тем, при изучении вопроса о расширении Московского–государства Покровский обошел ряд крайне важных фактов. В частности, он, например, не коснулся вопроса об измельчании княжеских уделов и превращении их в боярские вотчины, а мелких удельных князей — в служилых людей, в бояр.

* * *

Подведем итоги нашему обзору взглядов Покровского на образование Московского государства и основных моментов его истории, до середины XVI в. в его интерпретации.

Прежде всего Покровский не понял, что возникновение, возвышение и дальнейшее расширение и создание централизованного русского государства предопределялись развитием феодального хозяйства и классовой борьбой, а также необходимостью обороны от нашествия, турок, монголов и других народов Востока.

Правда, Покровский говорил о феодализме, когда трактовал отдельные вопросы в проблеме образования Московского государства. Он даже отмечал, что московское государство было созданием феодального общества, что оно было ассоциацией феодальных владельцев. Но что делать историку, который подходит к феодализму не как к общественно–экономической формации, а как к совокупности некоторых политико–юридических признаков? Ему остается комбинировать в разных сочетаниях взгляды, утвердившиеся в буржуазной историографии.

Не имея возможности дать развернутый и глубокий анализ образования Московского государства, Покровский предпочитает касаться только некоторых из этих вопросов, которые, по его мнению, им поняты глубже и оригинальнее, нежели другими историками. Покровский, перескакивая с одного предмета на другой, вносит характерную для него путаницу; читателю крайне трудно уследить за основной нитью его рассказа. То он говорит о гостях–сурожанах, то о ханских ярлыках, то об отношениях Московской церкви к Новгороду, то о взаимоотношениях государственной власти и церкви в Византии. Но мы не найдем в данном разделе упоминания о чрезвычайно важных фактах и событиях в истории Московского государства XIV–XVI вв. Так, совершенно не упоминается о борьбе Московского государства с татарами, окончившейся освобождением от татарского ига, о борьбе с Литвой. Не говорится об издании Судебника 1497 г., об усилении власти великого князя, начиная с Ивана III, о начале перестройки политического аппарата при Василии III.

Вопросу об образовании Московского государства Покровский посвятил особую главу в «Русской истории в самом сжатом очерке». Эта глава обладает меньшими недостатками. Покровский, прежде всего, дает социально–экономический фон, на котором произошло возвышение Московского государства; он более или менее подробно останавливается на характеристике феодального строя, который установился на Руси к моменту; возвышения Московского государства. С другой стороны, он указывает на ряд других причин, обусловивших возвышение Московского государства, в частности, — на срединное положение Московского государства, что определяло большую густоту населения в Московском княжестве. Гораздо больше говорит он о помощи татарских ханов московским князьям. Но и здесь Покровский не удержался от парадоксального утверждения, что возвышение московского государства в значительной степени определялось тем, что московские князья были серые и незаметные. «Но именно поэтому им везло больше, нежели другим», — говорит Покровский.

И в этом труде Покровский не пожелал проанализировать деятельность серых и незаметных князей, чтобы объяснить, чем было вызвано содействие московским князьям со стороны татар и церкви. Так же, как в четырехтомнике, Покровский не видит той эволюции, которая совершалась в Московском государстве, и совершенно умалчивает об образовании русского национального государства.

Итак, анализ взглядов Покровского на генезис и ранний период русского феодализма позволяет установить, что он не стоял при исследовании этих весьма важных моментов истории России на позициях диалектического материализма. Очень часто его взгляды представляли собой пеструю смесь взглядов буржуазных ученых.

Неправильные, ошибочные взгляды Покровского на генезис и ранний период русского феодализма предопределили ошибочность многих его взглядов на более поздние периоды русской истории и в первую очередь — на историю XVI в.