Крестьянская война и борьба с иностранной интервенцией в начале XVII века

Дворянско–буржуазная историография и М. Н. Покровский

Отдел «Смута» в «Русской истории с древнейших времен» Покровского был опубликован в 1912 г. К тому времени дворянско–буржуазная историография располагала целым рядом работ, ценных фактическим материалом, которые были использованы Покровским и оказали влияние на его концепцию «Смуты». Уже одно то, что Покровский нашел возможным удержать термин «Смута», принятый в дворянско–буржуазной историографии, указывает на известную зависимость его от последней. Правда, в «Русской истории в самом сжатом очерке» (1920) Покровский вместо термина «Смута» употребляет совершенно неудачный термин «Крестьянская революция».

Покровский считал, что дворянские и буржуазные историки сознательно ввели в употребление термин «Смута», желая скрыть, что время, «называемое ими «смутным», в действительности было временем восстания народной массы против ее угнетателей»,¹ но, тем не менее, этот сугубо неверный термин, совершенно ложно характеризующий события начала XVII в. в Московском государстве, был сохранен Покровским во всех изданиях своей «Русской истории с древнейших времен». Он пользуется им и в (своих более поздних статьях о событиях начала XVII в., помещенных в энциклопедических словарях».²

Современники «Смуты», авторы многочисленных повестей и сказаний о пережитом ими времени, не пользовались этим термином. Первые пятнадцать лет XVII в. современники называли «великим разореньем», учитывая всеобщий упадок народнохозяйственной жизни, как естественный результат происходивших в Московском государстве событий. Термин «Смута» впервые появляется в сочинении Г. К. Котошихина: «О России в царствование Алексея Михайловича».³ Вслед за Котошихиным терминами «Смута», «Смутное время» пользовались все крупные представители дворянско–буржуазной историографии — Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, В. О. Ключевский и С. Ф. Платонов. Эти термины безоговорочно воспринял и М. Н. Покровский.

Между тем, термин «Смута» совершенно неправилен и крайне односторонен. Правильнее было бы обозначать события начала XVII в. термином «Крестьянская война», который вошел в употребление в марксистской историографии со времени появления замечательной работы Ф. Энгельса «Крестьянская война в Германии» и который превосходно выражает сущность событий, происходивших в начале XVII в. в Московском государстве. Но «крестьянская война» сопровождалась тогда еще и польско–литовско–шведской интервенцией, поэтому всего правильнее трактовать события начала XVII в. в Московском государстве как крестьянскую войну и борьбу с польско–литовско–шведской интервенцией.

Природа крестьянских войн с необыкновенной яркостью и убедительностью выяснена в трудах классиков марксизма. Так, стихийность крестьянских восстаний и прогрессивность их борьбы против феодального гнета очень метко и образно охарактеризована товарищем Сталиным: «Мы, большевики, всегда интересовались такими историческими личностями, как Болотников, Разин, Пугачев и др. Мы видели в выступлениях этих людей отражение стихийного возмущения угнетенных классов, стихийного восстания крестьянства против феодального гнета. Для нас всегда представляло интерес изучение истории первых попыток подобных восстаний крестьянства».⁴ Стихийные крестьянские движения, независимо от размеров и от степени организованности, неизбежно обречены на неудачу до тех пор, пока они изолированы, не имеют связи с революционным рабочим классом и не возглавляются последним. На опыте крестьянской войны 1606–1607 гг. лишний раз подтверждаются слова товарища Сталина о том, что «отдельные крестьянские восстания даже и в том случае, если они не являются такими разбойными и неорганизованными, как у Стеньки Разина, ни к чему серьезному не могут привести. Крестьянские восстания могут приводить к успеху только в том случае, если они сочетаются с рабочими восстаниями и если рабочие руководят крестьянскими восстаниями. Только комбинированное восстание во главе с рабочим классом может привести к цели».⁵

Буржуазная историография не понимала, что борьба, происходившая в начале XVII в., была результатом классовых противоречий между феодальными собственниками земли и непосредственными производителями. Поэтому у Ключевского и Платонова в оценке событий начала XVII в. «классовая борьба», социальная борьба носит привходящий характер и отнюдь не составляет основного содержания «Смуты». Рассматривая государство как какую–то надклассовую силу, буржуазные историки оказались не в силах преодолеть классовую ограниченность своих исторических взглядов и увидеть в классовой борьбе крестьянства против феодальных земельных собственников основу всех развивавшихся во время «Смуты» явлений.

Другим важнейшим недостатком буржуазной историографии, если не считать только одного Н. И. Костомарова, является недооценка ими иностранной интервенции. Игнорирование последней приводит к тому, что борьба за национальное освобождение от интервентов подменяется борьбой «земских миров» против разрушавших государственный порядок анархически Настроенных общественных низов, тогда как в действительности крестьянская масса выступала не против государства вообще, а против феодального государства и своего крепостного состояния.

Концепция «Смуты» у Покровского сложилась под несомненным влиянием буржуазных историков. Хотя Покровский впервые выдвинул необходимость изучения «Смуты», как проявления классовой борьбы, однако ему не удалось дать, развернутую картину классовой борьбы Во время «Смуты». Если путанно и несколько противоречиво Покровский пытается сделать это в своей «Русской истории с древнейших времен», то в «Русской истории в самом сжатом очерке» крестьянское восстание закрыло у него все остальные вопросы, и роль других классов оказалась им совершенно недооцененной. В силу этого и иностранная интервенция остается у Покровского в тени и не получает должного освещения и оценки. Между тем, иностранная интервенция была фактором громадного политического значения, — она была связана самым тесным образом с той классовой борьбой, которая составляет основное содержание «Смуты». Покровский не мог не знать, что иностранные — польские и шведские — интервенты хотели использовать развивающуюся классовую борьбу для порабощения русского народа, находя поддержку своей захватнической политики у тех феодальных элементов, которые предполагали использовать иностранную силу для укрепления своих феодальных привилегий. Не обратив внимания на польско–шведскую интервенцию, Покровский не мог по–марксистски объяснить такое важное историческое явление эпохи крестьянской войны, как борьбу русского народа против интервентов.

Вопрос о причинах «смуты»

Покровский отверг одну из выдвинутых Ключевским и Платоновым причин «Смуты», именно — династическую, и искал ее причины в экономическом положении Московского государства и классовой структуре общества в конце XVI в. В первом издании «Русской истории с древнейших времен» глава «Экономические итоги XVI века» составляет первый раздел «Смуты», тогда как в последующих изданиях она отнесена ко времени Грозного и подводит итоги как экономическому развитию Московского государства, так и социально–экономической политике Грозного. Покровский, вслед за Платоновым, констатирует победу среднего землевладении и вместе с тем отмечает хищнический характер помещичьего хозяйства, плачевно отразившийся на положении крестьянской массы и бывший источником ее задолженности и причиной ее бегства на окраины. В результате помещичье хозяйство, оставшееся без рабочих рук, переживало жестокий экономический кризис, подрывавший экономическое и политическое значение военно–служилого класса, но в то же время толкавший помещика к захвату власти.

В статье «Смутное время» Покровский новые экономические условия ставил в связь с появлением в Московском государстве торгов вого капитализма и, под влиянием последнего, — крупного, землевладения, основанного на крепостном праве. «Сосредоточение в немногих руках капитала и земли сопровождалось экспроприацией широких слоев некогда самостоятельных хозяев–крестьян, мелких помещиков, мелких торговцев и т. д. Истощение земли, благодаря хищнической эксплоатации, очень ускорило этот процесс в первые годы XVII века и обострило его последствия».⁶ Рассуждения Покровского о возрождении крупного феодального землевладения в начале XVII в. противоречат его же утверждениям, что в старых уездах Московского государства крупнопоместное землевладение решительно отсутствовало. «Крупные вотчины сохранялись лишь как исключение. Мелкое землевладение тоже было окончательно поглощено поместным».⁷ Одновременно в главе «Феодальная реакция, Годунов и дворянство» Покровский пишет, что «старая знать далеко не была разгромлена Грозным столь полно, как бы хотелось и как кажется некоторым новейшим историкам».⁸ Покровский не сопровождает никакими положительными доказательствами высказанное им утверждение о возрождении крупного землевладения, предоставляя читателю верить ему на слово. Это утверждение было ему необходимо, чтобы подвести экономическую базу под свой тезис о неполном разгроме феодального боярства во время опричнины Грозного. Покровскому как яркому представителю «экономического материализма» нужно было оправдать образование при Федоре боярского регентства в составе кн. И. П. Шуйского, И. Ф. Мстиславского и Н. Р. Юрьева, однако одних голых утверждений недостаточно для опровержения господствующих в историографии мнений о полном разгроме боярства. Боярская Дума в конце правления Грозного состояла из новых людей, и «боярство — старый правительственный и землевладельческий класс — было раздавлено опричниной и потеряло свое прежнее положение у власти».⁹ Во время опричнины образовался «новый слой московской знати», положение которой было создано «не их отечеством, а личной службой и выслугой или же отношениями родства и свойств».¹⁰ Для того чтобы объяснить состав регентства при царе Федоре, совсем не надо создавать теорию о возрождении крупного землевладения под воздействием излюбленного Покровским «торгового капитализма».

Н. Р. Юрьев и кн. И. Ф. Мстиславский были родственниками царя. Князь И. П. Шуйский был тесно связан с опричниной и стал знаменит благодаря своей защите Пскова от Стефана Батория. Представители других родов, — как Годуновы, Нагие, — были царскими «шурьями». Что они были относительно крупными земельными собственниками, сумев кое–что получить за свою службу при новом опричном дворе, — бесспорно. Но отсюда еще далеко до утверждения о возрождении «крупного землевладения на крепостном праве», словно помещичье–феодальное землевладение не было основано на том же праве, а зависимое крестьянство не эксплоатировалось на основе внеэкономическою принуждения. Экономический кризис поражал и вотчины и поместья, поскольку хозяйство и тех и других было основано на феодальном способе производства. В условиях сельскохозяйственного кризиса конца XVI в. не могло произойти усиления крупного вотчинного хозяйства.

В первом томе «Русской истории с древнейших времен» Покровский, с одной стороны, утверждал, что «экономическая независимость феодальной вотчины уже не так велика, как веком, двумя ранее. Наиболее заметным ив этих признаков является стремление феодального землевладельца получать свой доход в денежной форме»,¹¹ но в то же время Покровский признавал, что крупная феодальная вотчина находилась под влиянием развивавшихся товарно–денежных отношений. — «Два условия, — по мнению Покровского, — вели к быстрой ликвидации тогдашних московских латифундий. Во–первых, их владельцы редко обладали способностью и охотой по–новому организовать свое хозяйство. Человек придворной и военной карьеры — «боярин» XVI в., был редким гостем в своих подмосковных поместьях и едва ли когда заглядывал в свои дальние вотчины и поместья; служебные обязанности и придворные отношения не давали ему досуга и не внушали охоты деятельно и непосредственно входить в подробности сельского хозяйства«.¹²

Оставляя, и притом совершенно бездоказательно, вотчину — латифундию в рамках прежних натуральнохозяйственных отношений, Покровский считал, что, «экспроприируя богатого боярина–вотчинника в пользу мелкопоместного дворянина, опричнина шла по линии естественного экономического развития, а не против него. В этом было первое условие ее успеха».,¹³ Как могло при полном разгроме экономически отсталой крупной вотчины в условиях жестокого сельско–хозяйственного кризиса образоваться новое крупное землевладение, наличие которого бездоказательно утверждал Покровский? Увлекаясь голыми схемами и чуждаясь тщательного анализа конкретного исторического материала, Покровский запутался в своих противоречивых суждениях, желая под исторический факт, вполне объяснимый обычными придворными и родственными отношениями, во что бы то ни стало подвести экономику лишь потому, что на основании этого факта он сделал парадоксальный вывод об усилении боярской феодальной знати в конце царствования Грозного.

В «Русской истории в самом сжатом очерке» Покровский пришел к иным выводам: он признает полный разгром боярства: «целые боярские семьи были беспощадно истреблены, а земли были конфискованы и отданы в «опричнину». Власть перешла к дворянству. Помещики создали новую форму государственного управления, которая называлась «опричниной». «Господство дворянства и купечества выразилось таким образом в диктатуре, в огромном усилении царской власти».¹⁴ О возрождений же боярского феодального землевладения Покровский уже умалчивает. Опричнина Грозного и сельскохозяйственный кризис конца XVI в. обострили классовые противоречия между феодалами–землевладельцами, с одной стороны, и закрепощенными непосредственными производителями, — с другой. Обострение классовых противоречий повлекло за собой дальнейшее развертывание классовой борьбы, послужило причиной первых массовых выступлений зоне в конце XVI в., как увидим ниже. В «Русской истории в самом сжатом очерке» Покровский правильно констатирует, что «недовольство крестьянской массы, естественно, становилось все больше и больше, — тем более, что эта масса все больше и больше голодала, так как благодаря хищническому хозяйству урожай становился все меньше и меньше».¹⁵ В статье «Смутное время», излагая взгляды на «Смуту» неизвестного автора, произведение которого вошло в «Сказание Авраамия Палицына», считавшего «Смуту» непосредственным результатом разорения и голодов первых лет XVII столетия,¹⁶ Покровский утверждает, что такое понимание «Смуты» остается верным и до наших дней. Выходит, будто разорение и голод начала XVII в. были основной причиной «Смуты». Впрочем, в той же статье Покровский утверждает, что «брожение низших классов можно подметить еще ранее опричнины, около 1500 года. В Московском бунте…, несомненно, принимала участие масса посадского населения, а не одни его высшие слои».¹⁷ «Разгром боярских вотчин и целых городов (Новгород) еще увеличил массу обездоленных; закабаление последних пошло ускоренным темпом. Упомянутые выше неурожаи первых лет XVII столетия обострили положение до крайности».¹⁸ Таким образом, неурожаи уже не имеют того первостепенного значения, какое несколькими строками выше Покровский им приписывал. Так Покровский очутился в плену собственных теоретических построений и, запутавшись в них, высказывает на одной и той же странице взаимно противоречащие суждения. Точной и ясной картины расстановки классовых сил накануне «Смуты» он так и не дал, а это необходимо было сделать, поскольку Покровский видел причины «Смуты» не в прекращении Рюриковской династии и поскольку он сам отметил усиление классовой борьбы в конце XVI в.

Посторонний, но вдумчивый наблюдатель московской жизни, англичанин Флетчер, бывший в Москве 1588–1589 г. и издавший в 1591 г. свою книгу «О государстве Русском», предвидел неизбежность всеобщего восстания, как результат общей политики самодержавия. Характеризуя политику Ивана Грозного, в частности, — учреждение опричнины, Флетчер пишет: «столь низкая политика и варварские поступки (хотя и прекратившиеся теперь) так потрясли все государство и до того возбудили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что, по–видимому, это должно окончиться не иначе, как всеобщим восстанием».¹⁹ Предположения Флетчера полностью оправдались; через 15 лет после того, как были написаны эти слова, началось всеобщее восстание. Голод 1601–1603 гг. явился главным поводом к массовому бегству крестьян за Оку в степь, в Придонье и за Волгу, на Каму к Уральскому хребту, — к бегству, которое было пассивным протестом крестьян против крепостного права. Но классовая борьба XVI в. выражалась со стороны крестьян не только в пассивном протесте, хотя и принявшем массовый характер. В результате общего ухудшения экономического положения крестьянства, сокращения земельного надела и упадка крестьянского хозяйства, в результате усиления крепостной неволи, — пассивное сопротивление перерастало в активную борьбу крестьянства со своими классовыми врагами. Если запашка на один крестьянский двор до 70‑х годов XVI в. приближалась к 10–12 четям земли в трех полях, то в 80‑х годах она в центральных уездах сократилась в 4–5 раз. К тому же крепостная неволя получила более четкое юридическое оформление. Царский Судебник 1550 г. стеснил отказ крестьян от помещиков, сделав его фактически невозможным и превратив свободный выход крестьян в насильственный их своз. В начавшейся жестокой борьбе из–за крестьян мелкие помещики терпели поражение и лишались рабочих рук. Вследствие этого мелкие служилые люди оказывались неспособными выполнять военную службу, лежавшую на них, в связи с феодальным землевладением. Правительство Ивана IV, видя это «оскудение воинства», приходит ему, на помощь путем указов «О заповедных годах», временно отменивших «Юрьев день» «впредь до государева указа». Впервые указ о заповедных годах был издан в 1570 г. и имел силу для Шелонской пятины, откуда крестьянство под влиянием усиления феодальной эксплоатации и голода убегало массами. Крепостное население сильно поредело. Хозяйство помещика приходило в упадок, а между тем шла подготовка к ревельскому походу 1570–1571 г. Это и заставило правительство, идя навстречу интересам дворянства, опубликовать «заповедь» крестьянского выхода. Правда, эта «заповедь» имела только временную силу, но она впоследствии несколько раз повторялась. В 80‑х гг. XVI в. указы о заповедных годах сохраняли свое действие, и беглых крестьян, в случае их нахождения, возвращали прежним помещикам. Эта временная мера фактически стала постоянной, и крестьяне лишились права выхода, хотя общий закон о «заповеди» не был издан или же не сохранился. Указы о «заповедных» годах фактически уничтожили «Юрьев день». Хотя М. А. Дьяконов и пытался доказать, что указы не ликвидировали «Юрьев день», но его данные очень недостаточны для того, чтобы согласиться с его точкой зрения. Крестьяне уже в конце XVI в. составляют нераздельную часть помещичьего имения, они становятся объектом гражданско–правовых сделок, их делят при разделе имущества, передают по завещанию наравне с прочим движимым и недвижимым имуществом.

Все эти новые явления, усиливая крепостную неволю, должны были обострить классовые противоречия в деревне и, естественно, толкали крепостных на путь активной борьбы против феодальной эксплоатации. Увеличение отработочной и денежной ренты, ставившее крепостного крестьянина в более тяжелые условия и болезненно отражавшееся на крестьянском хозяйстве, стремление землевладельца путем увеличения феодальной эксплоатации как–нибудь поддержать свое переживавшее кризис хозяйство также действовали в сторону активизации борьбы крепостного крестьянства. К этому надо прибавить рост денежных налогов в связи с ростом военных и других: расходов и падение ценности серебра. Н. А. Рожков вычислил, что серебряный рубль к концу века стоил в 4 раза дешевле, чем в начале века; прямые налоги выросли в три с половиной раза по сравнению с серединой XVI в.²⁰

Этого не отрицал и Покровский, повторяя в данном случае выводы Рожкова.

Между тем один из ближайших его учеников, оказавшийся врагом народа, — Томсинский, вопреки всем известному конкретному материалу, доказывал обратное — «смягчение старого феодализма» во второй половине XVI в. в результате вовлечения боярской вотчины в товарно–денежные отношения. Так происходил, по мнению Томсинского, процесс раскрепощения крестьянства, за которым последовало его «вторичное закрепощение», — согласно терминологии Томсинского, новый феодализм, который, якобы, установился в XVII–XVIII вв.

Томсинский не мог, разумеется, пройти мимо быстрого роста кабалы, начиная с половины XVI в. Опубликованные недавно «Новгородские кабальные книги» предоставили в распоряжение исследователя богатый и ‘свежий материал. Томсинский не отрицает «кризиса второй половины XVI века», но объясняет его по–иному. По его мнению, кризис был вызван ростом товарно–денежных отношений, который «заставляет крестьян массами продавать себя». На самом деле, рост кабального холопства — показательный факт растущего закрепощения крестьянства. Между тем Томсинский видит в кабалах известное «смягчение в феодальных отношениях» и в то же время «фикцию отступления от насильственного своза и захвата крестьян от внеэкономического принуждения». Так Томсинский запутался в сетях своей придуманной теории смягчения старого феодализма, чего в действительности не было и не могло быть.

Если во второй половине XVI в. происходил процесс «смягчения старого феодализма», то что же толкало крепостное крестьянство на борьбу против помещиков? Томсинский оставляет этот вопрос открытым, отмечая, что закон 1597 г. о кабальном холопстве «сыграл немалую роль в подготовке крестьянской войны начала XVII в.». Конечно, если «старый феодализм» разлагался, то Томсинский должен был умолчать о «заповедных годах», поскольку они противоречат его теории о «смягчении старого феодализма». Томсинский не отрицает «деградации сельского хозяйства», убыли, обнищания населения и реставрации натуральных отношений, но ведь этот кризис сельского хозяйсгва был связан с усилением феодально–крепостнической эксплоатации, а не наоборот. Запутавшись в выдуманной им теории «смягчения старого феодализма» и вторичного закрепощения крестьян — образования нового феодализма, Томсинский извращал общий характер феодально–крепостнических отношений кануна крестьянской войны начала XVII в.

Усиление феодально–крепостнических отношений обусловили в начале XVII в. массовое выступление крепостного крестьянства против феодальной эксплоатации и феодализма вообще. Но уже в конце XVI в. были налицо активные выступления со стороны крестьян. Найденные материалы о волнениях крестьян в 1594 г. в Вотчинах Волоколамского монастыря свидетельствуют о начавшейся активной крестьянской борьбе. Правда, в нашем распоряжении нет сведений об аналогичных крестьянских волнениях в других вотчинах, но можно предполагать, что таковые имели место и в других местах. Розыски в архивах сулят еще много ценнейших открытий в этой области. Во всяком случае, конкретный исторический материал дает полное основание отнести начало активной противофеодальной борьбы крестьян на последние годы XVI столетия. Это, с одной стороны, подтверждает и Покровский, говоря о том, что корни развернувшейся в XVII в. классовой борьбы надо искать в обострении классовых противоречий между помещиками и крестьянами, а с другой — опровергает его же утверждение, будто голод начала XVII в. явился основной причиной столь ярко развернувшейся тогда классовой борьбы.

Уделив в главе «Экономические итоги XVI века» достаточно много внимания положению крепостного крестьянства и общему характеру феодальной эксплоатации, М. Н. Покровский, однако, прошел мимо одного из важнейших вопросов, отражавших феодально–крепостническую политику дворянского правительства в отношении кабального холопства, численность которого значительно увеличилась, так как основную массу кабальных холопов представляли разорившиеся крестьяне. Дворянское правительство резко изменило юридическую природу кабального хозяйства, идя навстречу помещикам в их стремлении обеспечить себя необходимой рабочей силой, в которой они остро нуждались вследствие бегства крестьян и запустения их хозяйства.

До издания указов 1586 и 1597 гг. холоп юридически мог выйти из кабального состояния после уплаты взятой им взаймы денежной суммы, обеспеченной личным самозакладом. Указы 1586 и 1587 гг., предписывавшие «денег по тем служилым кабалам у тех холопей не имати и челобитья их в том не слушати по старым кабалам, а выдавать их тем государям, по тем кабалам в службу, до смерти»,²¹ — устанавливали институт пожизненного холопства. Изменилось также правовое положение и «добровольных холопов», т. е. тех, кто не выдал на себя письменную кабалу. Такие «добровольные холопы» без письменного оформления своего юридического положения могли работать в хозяйстве не больше полугода, по истечении которого они становились кабальными холопами, так как закон требовал «на тех вольных холопей служилые кабалы давати» и не принимать от них никаких по этому поводу исков — «челобитий».²² Это изменение в юридическом положении холопства, свидетельствовавшее об усилении феодальной эксплоатации, имело громадное значение, увеличивая то общее недовольство, которое охватывало крепостное крестьянство. Землевладелец стремился обеспечить себя кабальными холопами, пока располагал материальными возможностями их «кормить и одевать».

В условиях же «голодных годов» положение холопов резко ухудшилось при изобилии рабочих рук, так как относительно дорого стоившие кабальные холопы были не нужны помещику и у него не было нужды о них заботиться. Это и послужило причиной активного выступления холопов против своих помещиков. Накануне крестьянской войны крестьянство было зажато в тиски феодальной эксплоатации, от которой можно было освободиться только посредством полной ее ликвидации. Этим и вызвано было массовое крестьянское движение во главе с И. Болотниковым. М. Н. Покровский не учел всех этих обстоятельств, вследствие чего движение Болотникова было им не понято и представлено перед читателем «Русской истории с древнейших времен» в неправильном освещении.

Таким образом, тезис Покровского о голодных годах, как о первопричине выступлений крестьян и холопов в начале XVII в., следует признать неправильным. Голод только обострил и без того напряженные классовые противоречия в деревне между землевладельцами, с одной стороны, крестьянами и холопами — с другой,

Борис Годунов — дворянский царь

В буржуазной Историографии (Ключевский, Платонов) твердо установилось мнение о Борисе Годунове как о дворянском царе. Еще при царе Федоре Годунов в качестве правителя проводил дворянскую политику, закрепляя положение дворянства и являясь в этом отношении продолжателем политики Грозного. М. Н. Покровский в этом вопросе примыкает к взглядам буржуазной историографии. Борис у М. Н. Покровского, с одной стороны, «дворянский царь», обязанный своим престолом дворянству — средним землевладельцам. Но это «дворянский царь» только по форме своего избрания, а не по существу своей классовой политики. «Если политика Бориса Федоровича, — пишет Покровский, — с самого начала носит определенный классовый отпечаток, то лишь потому, что всякая политика вообще есть классовая политика и иной быть не может. Очень соблазнительна мысль: выставить худородного «царского любимца», «вчерашнего раба и татарина» вождем худородного же мелкопоместного дворянства в борьбе с родовитым боярством; но такая комбинация была бы исторически неверна. Противники Годунова старались даже после его смерти унизить его тем, что он произошел «от младые чады», но при его жизни этому факту придавали едва ли не больше значения, чем тому, что Борис «Писанию божественному не навык» — был человек богословски необразованный, о чем противная партия тоже вспоминала всегда с удовольствием». ²³

Покровский считает неправильной утвердившуюся за Годуновым репутацию человека, отстаивавшего интересы «простого служилого люда, который служил с мелких вотчин и поместий»: иначе говоря, это был «дворянский» царь, в противоположность «боярскому» царю, каким рисуется обыкновенно Василий Иванович Шуйский».²⁴ Покровский ставит себе такой вопрос: если Годунов был дворянским царем, то почему «именно дворянская масса и низвергла Годуновых… За что же она разрушила свое собственное орудие?, За измену? Но в пользу какого же общественного класса, казалось бы, мог изменить Борис, преследовавший бояр мало чем лучше Грозного и закрепостивший крестьян?»²⁵

Покровский не отрицает, что историк располагает рядом бесспорных фактов, «позволяющих говорить о его (Годунове) «дворянской политике». С другой стороны, «мы имеем и ряд свидетельств довольно хорошо осведомленных современников–иностранцев, утверждающих в один голос, что «мужикам черным при Борисе было лучше, чем при всех прежних государях» и что за то они ему «прямили и смотрели на него как на бога».²⁶ Покровский убежден в том, что «если бы спросить самих дворян, под конец годуновского правления, они, пожалуй, назвали бы его крестьянским царем с такою же уверенностью, с какой современные историки объявляют его представителем помещичьего класса».²⁷ С другой стороны, и «бояре далеко не все и не всегда были его врагами». По мнению М. Н. Покровского, характеристика Годунова, как «дворянского царя», «продолжателя опричнины», — «может быть, и не совсем неверная, но все же очень суммарная характеристика для такой сложной фигуры, какой был этот «рабоцарь», без всякого «отечества», забравшийся на самый верх московского боярства».²⁸

В статье «Смутное время» Покровский отступает от высказанного им выше суждения и считает, что выдвинутый дворянством Борис Годунов видел всю опасность увеличения массы обездоленных, «но, связанный своей классовой ролью, не мог пойти далее паллиативных мер (запрещение хлебной спекуляции, организация помощи голодающим — есть намеки и на попытки положить границы закабалению), которые лишили его симпатий высших классов, но были недостаточны, чтобы «масса признала его своим царем».²⁹ Итак, Борис Годунов — дворянский царь, проводящий классовую политику и ею связанный. В статье «Борис Федорович Годунов» та же мысль выражена еще более отчетливо: «во внутреннем управлении Борис опирался преимущественно на среднее землевладение в противовес крупному».³⁰

Таким образом, Покровский в «Русской истории с древнейших времен» отнесся скептически к характеристике классовой политики Годунова как дворянской, утверждая, что во второй период его царствования она таковой не была. Борис скорее был, по мнению Покровского, крестьянским царем. В статье же, написанной годом раньше (1911), Покровский безоговорочно считает Годунова дворянским царем. В статье «Смутное время» (1921) Покровский также склоняется к признанию Бориса «дворянским царем», отмечая лишь известные колебания в его политике в сторону крестьян, однако — не решается квалифицировать Годунова, как крестьянского царя. В «Русской истории в самом сжатом очерке» вся политика Годунова характеризуется, как противокрестьянская: Борис Годунов «был выбран на царство помещиками», в его царствование были изданы «свирепые указы о беглых», хотя последние и не имели практического значения, не остановили бегства крестьян».³¹

Какие же доказательства приводит Покровский для поддержания своей «новой оригинальной» точки зрения? Борис Годунов, сам крупный феодал, в сущности не питал никакой симпатии к «воинству». Но политическое положение Годунова было непрочно, так как он не располагал социальной базой, которая могла бы послужить опорой его власти. По словам Покровского, «если этот крупный феодал желал удержаться у власти, ему не на кого было опереться, кроме «воинства»: не его личное социальное положение определяло его политику, а, наоборот, политика обусловливала его социальные симпатии». Союз с дворянством не возник из классовой солидарности Годунова с «воинством»: общее направление политики и намерение укрепить самого себя толкало его на сближение с дворянством — тем более, что произошел разрыв буржуазии с дворянством, и «оттолкнуть буржуазию от помещиков всего скорее могла неудача Ливонской войны». Годунову пришлось «вести «буржуазную» внешнюю политику, но, по словам Покровского, «буржуазия не была главной фигурой на его шахматной доске».³² При такой расстановке классовых сил для Годунова оставался один выход — сближение с дворянством; одновременно он искал соглашения и с боярами в лице Романовых, но. эта политика потерпела неудачу. Борис Годунов представляется Покровскому правителем и царем, находящимся в полной изолированности от господствующих классов. Разрыв с командующими верхами, политическая изолированность от господствующих классов заставили Годунова, по мнению Покровского, искать поддержки и опоры в народных массах, проводить демократическую политику, которая еще больше оттолкнула от него командующий класс; демократическая же политика в связи с голодом 1602–1603 гг. потерпела полное крушение.

Избрание Годунова на престол было юридически правильным актом и с формально юридической стороны не могло вызвать никакого сомнения. Но уже в момент избрания Годунов ощущал тревогу. Ему показалось «мало тех общественных сил, которые обычно составляли «политический корпус» московского царства — «чинов», представленных на Земском соборе: ему понадобилось участие в деле «всего многочисленного народного христианства».³³ Годунов «был первый царь, всколыхнувший себе на помощь народную массу».³⁴ Сознание непрочности своего положения на престоле заставило Бориса Годунова, когда «под ею ногами уже клокотала революция», менять характер своей политики.³⁵ Если до 1598 г. «политика Годунова–правителя еще была классовой дворянской, — хотя не столько по тесной связи с этим классом, сколько потому, что все другие классы были в данный момент не на его стороне», то теперь «политика царя Бориса начинает принимать характер совершенно своеобразный, столь же новый и неожиданный, как нов был в области государственного права выдвинутый тем же Борисом избирательный принцип».³⁶ Классовое содержание политики Годунова, по Покровскому, все время менялось. Не желая проводить буржуазную политику по соображениям политического расчета, Борис стал опираться на «воинство», и вести дворянскую политику. Потом он пытался опереться на «боярские верхи»; а кончил тем, что стал на путь демократической политики, задевавшей интересы феодалов и завершившейся полным крушением. Политическое одиночество явилось результатом политики Годунова. Нельзя отказать Покровскому в оригинальности его взгляда на классовую сущность политики Бориса Годунова, но следует отметить полную необоснованность этого взгляда.

Покровский избегает пользоваться конкретным материалом, поскольку последний говорит против его концепции и содержит много–данных, свидетельствующих о том, что по существу не было никаких изменений в классовом содержании политики Годунова и что Годунов–правитель и Годунов–царь оставался «дворянским царем». Демократическая политика Бориса–царя — плод некоторого исторического остроумия Покровского. Борис Годунов продолжал политику «опричнины» и вел все время борьбу с боярами, остававшимися в скрытой оппозиции как к Годунову–правителю, так и к Годунову–царю, поскольку последний продолжал опираться на «воинство», на среднепоместный элемент, на «худородных людишек», а не на «великих бояр». «Опричнина слишком потрясла боярство, как высшую феодальную прослойку, и последняя в целом потеряла свою силу и влияние, хотя отдельные представители боярства сумели приспособиться к новому; курсу политики Грозного, а некоторым боярам удалось даже сохранить в неприкосновенности свои вотчины».³⁷ Боярская среда, разумеется, ничего не забыла и была готова использовать любой момент для восстановления своего пошатнувшегося положения, как это и произошло впоследствии. В источниках можно найти немало документальных данных о враждебном отношении Годунова к боярству. Современник Годунова, дьяк Иван Тимофеев, типичный представитель феодально–боярского крепостничества, относившийся к Годунову с величайшей неприязнью, с негодованием осуждает политику покровительства «худородным» и возведения их на степени «высокородных».³⁸

Годунов, по словам противогодуновского писателя, «начаша изменения чином от первых и до в последних тогда в бываемых вещми сицевыми во всех случитися, еже худородные на благородных возводя он степени кроме меры и времене». Благодаря такой политике, «в сердца величайших о еже на высокая менших вчинених велеразсужену и неугасну, стрелу гнева к ненависти вонзил».³⁹

Англичанин Флетчер отмечает намерение Годунова «всеми мерами истребить или унизить все знатнейшее и древнейшее дворянство. Тех, которых почитали наиболее опасными для себя, способными противиться, они уже отдалили».⁴⁰ Авраамий Палицын, всецело проникнутый симпатиями к феодально–крепостническому лагерю, не без ненависти и злобы к Годунову свидетельствует, что Борис грабил «домы великих бояр».⁴¹

Другой иностранец, голландец Исаак Масса, также писал, что Борис устранил всех знатнейших бояр и князей, и, таким образом, совсем лишил страну и высшею дворянства и горячих патриотов.⁴² Борьба Годунова с аристократическим по своему составу регентством являлась отражением политики дворянства.

Столкновение Годунова в 1587 г. с боярами во главе с Василием Шуйским и расправа Бориса с отдельными сторонниками Шуйского были продолжением той же борьбы. Сторонники бояр–феодалов были особенно возмущены расправой Годунова с Романовыми.⁴³

Аристократическая феодальная прослойка была взята Годуновым под подозрение.⁴⁴ И Борис, и бояре взаимно ненавидели друг друга. Неудивительно, что Годунов обвинял бояр, своих антагонистов, в том, что они — виновники появления Самозванца.

Ведя жестокую борьбу с остатками старой феодальной аристократии, Годунов принимал все меры к укреплению дворянского государства. Дворянство сильно пострадало от охватившего Московское государство сельскохозяйственного кризиса. Годунов своей политикой старался помочь дворянству преодолеть кризис и восстановить свое расстроенное хозяйство. Для этого нужны были денежные средства и обеспеченность хозяйства крепостными рабочими руками. Политика Бориса и была направлена в сторону благоприятного для дворян разрешения обеих проблем. Так, в год своего вступления на престол Годунов выдал «воинству» двойное жалование.

Но все внимание правительства Годунова было сосредоточено на том, чтобы обеспечить служилых людей рабочими руками. Он провел с этой целью целый ряд мероприятий. В интересах дворянства крестьяне для удержания их на местах были в 1601 г. освобождены на год от уплаты налогов. «Заповедные года», в которые посадским и крестьянам нельзя было выходить, сохраняли свою силу; бежавших продолжали отыскивать и возвращать их в «старые деревни и дворы «з женами и з детьми и со всеми их животы». Запрещение вывозить крестьян и уходить «без отпуску» должно было, казалось, прекратить массовый переход крестьян в пользовавшиеся более льготными условиями вотчины и поместья крупных землевладельцев: от перехода «великая нищета воинским людям прииде». Установление 24 ноября 1597 г. пятилетней давности для исков «на выбежавших» крестьян было попыткой внести известный порядок в разбор множества исков о возвращении беглых крестьян. Крайне умеренный указ царя Федора, частично идя навстречу интересам дворянства по вопросу о возвращении беглых, в то же время должен был успокоить крупнопоместное дворянство, опасавшееся лишиться рабочих рук, незаконно находившихся в их владениях. Годунов–правитель был очень осторожен, и, конечно, не в его интересах было еще более раздражать высшую феодальную прослойку, с которой он и без того находился в далеко не дружественных отношениях. Указ оставлял во владении крупнопоместной феодальной знати всех беглецов, ушедших к новым владельцам до 1592 г. Новая перепись закрепила за крупными феодалами находившихся в их распоряжении крестьян, юридически оформляя права владения ими. В это же время она давала дворянам более твердую почву для предъявления исков о беглых, поскольку состав населения каждого поместья был переписью 1592 г. точно установлен. Частичная отмена указами 1601 и 1602 гг. «заповедных лет» и разрешение «ввозки» крестьян простым служилым людям «промене себя»: «одного или двух с одновременным запрещением вывозить крестьян высшему духовенству и монастырям, боярству и «большим дворянам» — также прямо преследовали интересы дворянства и были направлены против крестьян. Правильно замечание Платонова, что «царь Борис стремился явно не к свободе крестьянского передвижения, а к удобству и выгодам поместного служилого класса, обеспечивая его от покушений на закрепленный за ним крестьянский труд со стороны крупных и сильных землевладельцев».⁴⁵ Противокрестьянскими были и указы 1586–1597 гг. о кабальных холопах. Конечно, все эти противокрестьянские мероприятия, обостряя классовые противоречия в деревне и безусловно ухудшая положение непосредственных производителей, давали в руки служилого человека средства для внеэкономического нажима на крестьян, при помощи которого он должен был восстановить свое хозяйство. Разумеется, это дворянское законодательство должно было также еще более обострить отношения между остатками феодальной аристократии и Годуновым.

Отношение годуновского правительства к казачеству также является отражением его антикрестьянской политики. Правительство мирилось как с бегством крестьян на пустые окраины, так и с образованием казацких поселений, но в то же время стремилось использовать последние в собственных целях, как это отметил и сам Покровский.⁴⁶

Политику Годунова иначе, как дворянской, назвать нельзя. Все мероприятия Годунова, которые Покровский характеризует как попытки опереться на народную массу, вызваны не чем иным, как стремлением Годунова ликвидировать последствия страшного голода 1601. — 1603 гг., и продиктованы были не заботами «о народе», а желанием предотвратить выступления крестьян против феодалов–землевладельцев и тем спасти от крушения дворянское государства и сохранить за дворянами крестьян. Предпринятое Годуновым строительство в целях предоставления работы голодным отнюдь не было новостью для населения Москвы. Борис Годунов любил строить и много строил еще до «голодных лет», как это и было отмечено в исторической литературе. Результатом усиления внеэкономического принуждения по отношению к непосредственным производителям и их бесправия были крестьянские движения конца XVI и первых лет XVII вв. Так в 1603–1604 гг. под предводительством Хлопки Косолапа происходит восстание холопов и крестьян, которое свидетельствовало об обострении классовой борьбы, в итоге противокрестьянской политики правительства и отношения помещиков к своим холопам и крестьянам во время голода.

Итак, оценка Покровским правления Бориса Годунова не имела устойчивого характера. Если в «большой» «Русской истории» Годунов для Покровского — «крестьянский царь», то в краткой «Русской истории» эта неверная характеристика оставлена, л классовая политика Годунова характеризуется как дворянская. Анализ конкретного материала и методологические соображения позволяют отвергнуть взгляд Покровского на Бориса, как на «крестьянского царя». Классовую сущность социальной политики Годунова можно охарактеризовать только как дворянскую.

Лжедимитрий I

К вопросу о Лжедимитрии I и его политике Покровский возвращался не раз. Первое время Покровский, находясь под влиянием буржуазной историографии (Соловьев, Ключевский, Платонов, частично Костомаров), в своих высказываниях о времени и политике первого Самозванца в принципе не расходился с господствовавшими в буржуазной историографии мнениями. Только в «Русской истории в самом сжатом очерке» Покровский отошел от буржуазных историков и дал новую оценку политики Лжедимитрия. Посмотрим, насколько научно обосновал Покровский эту новую оценку политики Самозванца. Это — одна сторона вопроса. Другая сторона заключается в том, подходит ли Покровский методологически правильно к изучению времени Лжедимитрия I и к объяснению причин утверждения Самозванца на престоле?

В главе о «Смуте», вошедшей во второй том «Русской истории с древнейших времен», времени Лжедимитрия посвящена отдельная глава под общим заголовком «Дворянское восстание». В этой главе Покровский разбирает ряд вопросов, о которых ему приходилось говорить только мимоходом в двух предшествующих главах этого тома. Прежде всего Покровский выступает против употребления термина «Самозванец», которым пользуется Платонов. «Еще Соловьев вполне убедительно доказал, — пишет он, — что во всяком случае он не сам назвал себя царевичем, а другие создали для него эту роль, назвав его Димитрием, а он этому поверил». Покровский отказывается от употребления термина «Лжедимитрий I», полагая, что «пущенный в оборот Костомаровым термин «названный Дмитрий» гораздо лучше передает сущность дела, а поэтому он предполагает впредь его держаться.

Для Покровского вопрос о том, кто был Димитрий, имеет второстепенное значение. Этот вопрос было бы «правильнее заменить вопросом: «Кто выдвинул Димитрия»? — Покровский, вслед за Платоновым, связывает «появление царевича Димитрия» с семьей Романовых и утверждает, что «историю обвинения и ссылки Романовых теперь никто уже не рассматривает, как простую клевету». По мнению Покровского, поляки не виноваты в появлении Димитрия. Польское правительство начинает им интересоваться только тогда, когда Димитрий «стоит уже во главе некоторой партии». По словам Покровского, польское правительство «не было настолько наивно, чтобы пойти на удочку громкого имени: лишь когда за носителем этого имени оно почувствовало действительную силу, сила эта вошла в расчеты польской дипломатии». ⁴⁷

Основную силу войска Димитрия, по мнению Покровского, составляли те общественные элементы, которые в силу тех или других причин находились в оппозиции к правительству Годунова. К ним относится прежде всего ссылавшийся из Москвы на службу в украинские города уголовный элемент, а также и политические ссыльные, количество которых увеличивалось по мере разгрома боярских семей: Мстиславских, Романовых, Шуйских и др., и доходило до 20 тыс. Конечно, число это определено «на глаз». Они «представляли самую ненадежную часть Борисовых подданных». Не поверстанное в государеву службу казачество представляло собой «готовую военную силу» для Самозванца. Мелкие служилые люди, часто верставшиеся небольшими поместьями, наравне с «будущими помещиками» — казаками, составляли видную опору Димитрия. «Появление казацких ополчений под знаменами Димитрия было, таким образом, началом дворянского восстания». Успех Димитрия связан с упадком популярности Бориса среди дворянства. На Годунова восстали «средние помещики» — «его главная опора в дни борьбы за власть с его соперниками».⁴⁸ Черносошное крестьянство и буржуазия «совсем не были расположены жертвовать собой для Годунова». Опираясь на дворянство, которое являлось его социальной базой, Димитрий, естественно, должен был проводить дворянскую политику, направленную против боярства, в целях укрепления дворянства, и в Москве летом 1605 г. водворились порядки, сходные с опричниной Грозного.⁴⁹ «Названный сын Г розного, — утверждал Покровский, — был царем не только дворянским, но — еще ближе и теснее — царем определенной дворянской группы, детей боярских городов украинских и заоцких». Естественно, что «теперь посадские очень скоро убедились, что от Димитрия им не приходится ждать больше добра, чем от Годунова, и брожение в Московском посаде становится день ото дня заметнее».⁵⁰ Так намечался союз посадской массы и боярства в целях свержения Димитрия. Дворянский царь был ненужен ни боярству, ни купечеству, ни торговым людям вообще.

В статье «Лжедимитрий I» (в словаре Гранат) Покровский считал доказанным московское происхождение Лжедимитрия, а также и то, что выступление Димитрия «было результатом сложного тщательно обдуманного заговора», что «Лжедимитрий заранее (быть может, с самого детства) был подготовлен к тому, чтобы играть в этом заговоре определенную роль. С этой ролью он сжился и впоследствии чувствовал, поступал и держал себя, как «настоящий сын Грозного». «Вся совокупность известных данных фактов противоречит квалификации Лжедимитрия, как «самозванца», по собственному, индивидуальному побуждению выдававшего себя за то, чем он не был». Наконец, Покровский отрицал активную помощь Самозванцу со стороны польско–литовского правительства, так как «почти вся польско–литовская знать с обоими канцлерами, Замойским и Сапегой, во главе относилась к Лжедимитрию крайне скептически и отнюдь не советовала королю его поддерживать», за исключением кружка Мнишка, «лично заинтересованного в успехе московского «царевича». «Но решающий оборот в пользу Лжедимитрия дал и не он, а всесильное тогда при дворе Сигизмунда III католическое духовенство».⁵¹ После принятия Лжедимитрием католичества «Сигизмунд официально принял его под свое покровительство, не пошедшее, впрочем, далее денежной поддержки».

В статье «Смутное время» (в словаре Гранат) весь вопрос о Лжедимитрии I рассматривается Покровским в иной плоскости. Прежде всего в походе Лжедимитрия на Москву отводится более значительная роль литовско–польскому правительству. После заключения унии Литвы с Польшей «в 1600 г. польское правительство выступило с определенным официальным планом унии Польши и Москвы. Но в Москве, как и в Литве, план унии наткнулся на решительное противодействие крупного землевладения». Польскую феодально–захватническую политику Покровский объясняет идеалистически «панславистическими» тенденциями, «движением в пользу объединения под главенством Польши всех славян, начиная с восточных». «Неудача затронула не только польских унионистов, сделав их врагами существующего московского правительства». «В союзе с Москвой Сигизмунд надеялся вернуть свое наследственное достояние» (т. е. шведский престол). Католическая церковь рассчитывала на политической унии основать церковную, что ей и удалось в Литве (Брестская уния 1596 г.). Появление на сцене московского «царевича» (осенью 1603 г.) оказывалось как нельзя более на руку, и Димитрию немедленно была обещана королевская и церковная помощь. Димитрии, со своей стороны, не скупился на обещания; дело обеих уний, казалось, было теперь на твердой дороге».⁵² Но не польские отряды составляли основную силу войска Лжедимитрия: «пограничное московское население, как один человек, стало на сторону Димитрия… Донцы стали ядром инсуррекционного ополчения».⁵³ «Содержание политики новою царя определялось не тем, кто ею когда–то отправил за литовский рубеж, а тем, кто его из–за этого рубежа привел в Москву».⁵⁴ Политика Лжедимитрия была в интересах беглых крестьян, мелких служилых людей и казаков. Старое боярство было в полном отчаянии, и его степень «можно было измерить тем, что оно, недавно гордо отклонившее предложенную Сигизмундом III унию, теперь само, в лице своих родовитейших членов, начинает хлопотать об III унии, заведя секретные переговоры о посажении на московский трот сына Сигизмунда Владислава».⁵⁵ Сам «Димитрий очень скоро забыл свои униатские обещания и, сообразно с тенденциями — опять–таки» тех, кто посадил его на престол — стал готовиться к походу не на север, против шведов, а на юг — против крымцев».⁵⁶ Таким образом, если основываться на статье в словаре Гранат, то, по представлению Покровского, классовая сущность политики Лжедимитрия I не была определенно выраженной, отличалась известной противоречивостью, так как Лжедимитрию приходилось лавировать менаду казаками и крестьянами, с одной стороны, и мелкими служилыми людьми — с другой.

В «Русской истории в самом сжатом очерке» Покровский отрицает участие польско–литовского государства в авантюре Лжедимитрия. По его утверждению «буржуазные историки, которым хотелось скрыть», что называемое ими «смутным» время было восстанием народной массы против ее угнетателей, хотелось дать искусственное объяснение для позднейших историков, стали рассказывать, что будто новый, царь Лжедимитрий, или названный Димитрий, как его называли» выдвигался именно польскими помещиками и католической церковью. Этим они хотели унизить его, уменьшить его значение, как будто это был какой–то иностранец, которого иностранцы привели в Москву».⁵⁷ С другой стороны, Покровский признает, что, «помогая новому царю, польские и западнорусские помещики надеялись этим путем получить землю и много всяких других богатств в тогдашнем Московском государстве. Они стали деятельно поддерживать Димитрия».⁵⁸ Димитрий — ставленник казачества: «среди казачества стали ходить–слухи, что он вовсе не зарезался сам и не зарезан, а жив. Скоро нашелся молодой человек подходящего возраста и даже, как уверяли» подходящей наружности, в котором казаки не замедлили признать именно этого самого младшего сына Грозного, Димитрия Ивановича».. Внутри страны «массы, доведенные голодом до последнего отчаяния, только и ждали какого–нибудь избавителя… готовы были признать–дворянского царя Бориса Годунова не настоящим, а настоящим — любого царя, который сколько–нибудь улучшит или облегчит их положение».⁵⁹ Названный Димитрий одержал победу над войском Годунова благодаря «смелости и искусству казачьих отрядов», без которых «он мог бы быть совсем уничтожен годуновской армией». Обязанный своими победами над Годуновым «казачеству и мелкопоместному дворянству», связавшемуся с казацкой верхушкой, Димитрий вступил тогда в Москву и «первыми же своими указами ясно дал понять, на кого он опирается и на пользу кому пойдет его правление».⁶⁰ Классовая сущность политики Димитрия определялась составом его войск. Для Покровского «царь Димитрий был крестьянским царем».. Естественно, что вся политика Димитрия не могла нравиться «помещикам, в особенности крупным». Богатому купечеству не нравился и наплыв иностранцев — польских купцов с заграничными товарами, которые могли «отнять у московского торгового капитала его монополию».⁶¹ Бояре и купцы повели агитацию против Димитрия. Поведение Димитрия и пришедших с ним поляков обострило отношения между поляками и московским посадом. «Городское простонародье, ремесленники, мелкие лавочники увидели, что как будто начинается какое–то иностранное нашествие, и все внимательнее в внимательнее прислушивались к тому, что говорили посылаемые боярами и богатыми купцами агитаторы».⁶² Димитрий в результате заговора был убит, а «простому народу выставили все дело как восстание против иностранцев, против поляков, которые хотят будто бы поработить Россию, а на самом деле воспользовались восстанием для того, чтобы убить царя, который шел против интересов богатых помещиков и капиталистов».⁶³ Таковы в основных чертах те взгляды, которые были высказаны Покровским в разное время в отношении личности и политики Лжедимитрия I. Противоречивость высказываний Покровского бросается в глаза даже при беглом знакомстве с ними. Ни по одному вопросу, связанному с Самозванцем, Покровский не высказывал: мнения, которого он в дальнейшем придерживался бы.

Взгляды Покровского складывались сначала под влиянием буржуазной историографии, от которой он в конечном итоге ушел и превратил Лжедимитрия в «крестьянского царя». Вслед за буржуазной историографией Покровский склонен был отводить польско–литовской интервенции в деле Лжедимитрия I не руководящую, а второстепенную роль. Польско–литовский элемент, по Покровскому, стал заметен только после вступления Лжедимитрия в Москву, в особенности, когда наехало много поляков вместе с Мариной. Если Покровский — сначала утверждал, что идея Самозванца, как орудия для борьбы с дворянским царем — Годуновым, зародилась в боярской среде, в окружении Романовых, то в «Русской истории в самом сжатом очерке» о роли боярства даже не упоминается, и Лжедимитрий I выступает. как кандидат, выдвинутый на московский престол казачеством. Таков клубок противоречий в суждениях Покровского.

Превратив в «Сжатом очерке» Лжедимитрия I в крестьянского царя, Покровский, тем не менее, не внес никаких изменений в свою статью о «Смуте» в «Русской Истории с древнейших времен». Считая, что буржуазные историки употребляли термин «Смутное время» в целях фальсификации событий и неправильного освещения последних, Покровский, однако, оставил тот же «буржуазный термин» в «Русской истории с древнейших времен», даже не оговорив его хотя бы небольшим примечанием. Получилась необыкновенно запутанная методологическая концепция, которая требует критического разбора.

Прежде всего, следует признать употребляемый Покровским термин «Названный Димитрий» крайне неудачным и вернуться к прежнему; термину «Лжедимитрий I» или Самозванец. Был ли Лжедимитрий уверен в своем действительном происхождении или нет, это — вопрос второстепенный. Все равно он был Самозванцем, независимо от того, кто его выдвинул — бояре или казачество. Если признать вслед за Покровским’ что Лжедимитрий I — случайный ставленник казачества, то в таком случае в «самозванстве» Димитрия не приходится сомневаться, и тогда употребление термина «Названный Димитрий» совершенно непригодно. Точка зрения Покровского на появление Самозванца оказалась в полном противоречии с употребляемым им термином.

Покровский в статье «Смутное время» как будто придавал польско–литовской феодально–захватнической политике большее значение по сравнению с тем, что он говорил относительно польско–литовской интервенции в других своих работах. Однако объяснение Покровским польской политики тем, что Польша была охвачена «панславизмом» и стремилась «объединить вокруг себя вое славянские земли», вызывает удавление своим идеалистическим подходом к затронутому им очень важному вопросу. С другой стороны, Покровский писал, что польские и западнорусские помещики надеялись «получить земли и много всяких богатств в Московском государстве», и в то же время утверждал, что «вся польско–литовская знать», за исключением кружка Мнишек, относилась отрицательно к авантюре Лжедимитрия и «отнюдь не советовала королю его поддерживать».

Далее, польский король Сигизмунд III в союзе с Москвой надеялся вернуть себе шведский престол — свое наследственное достояние, «узурпированное одним из его родственников», а «католическая церковь рассчитывала на политической унии основать церковную». «Появление «царевича» (осенью 1603 г.) оказывалось как нельзя более на руку, и Димитрию немедленно была обещана и королевская и церковная помощь». С другой стороны, поляки вмешались только тогда, когда Лжедимитрий располагал уже «готовой военной силой». Таковы противоречивые высказывания Покровского о роли польско–литовского государства в авантюре Самозванца.⁶⁴

Противоречия в высказываниях Покровского отчасти объясняются тем, что под влиянием буржуазной историографии он отводил польско–литовской интервенции второстепенное значение, хотя конкретный исторический материал свидетельствует против подобной концепции; Покровскому так и не удалось преодолеть ограниченность буржуазной историографии.. На основании высказываний Покровского читатель не сможет составить себе представления о действительной роли польско–литовского государства в походе Самозванца на Москву.

Появление Самозванца в Московском государстве нельзя объяснить только соображениями внутренней политики московской феодальной знати, ущемленной при Грозном и Годунове. Менее всего приходится считаться с парадоксальным взглядом Покровского на Самозванца как на лицо, выдвинутое беглой крестьянской массой и казачеством. Это ничем не доказанное утверждение было необходимо Покровскому для тою, чтобы обосновать свой неожиданный вывод, что Самозванец являлся крестьянским царем. В свете этого вывода Покровский рассматривает всю внутреннюю политику Лжедимитрия. Равным образом нельзя отводить второстепенное место польско–литовскому правительству в вопросе о походе Лжедимитрия I на Москву. Покровский игнорировал литовско–польские и московские отношения конца XVI и начала XVII вв., а между тем, правильная их оценка дает возможность поставить польско–литовскую интервенцию на должное место. Тогда окажется, что польско–литовская интервенция в походе Самозванца занимала совсем не второстепенное место, как считал Покровский вместе со всеми буржуазными историками (за исключением Костомарова). Документы опровергают точку зрения тех исследователей, которые проявляли известную склонность к преуменьшению значения первой польско–литовской интервенций.

Краткий анализ политики польско–литовского государства по отношению к Москве показывает, что польско–литовское правительство было основной движущей силой похода Самозванца. За правительством стояла католическая церковь, стремившаяся использовать создающуюся политическую обстановку для своих религиозно–унионистских целей.

Отношения Москвы и Речи Посполитой были урегулированы перемирием 1582 г., заключенным у Запольского Яма. Заключение перемирия означало, что обе стороны оказались недостаточно сильными для того, чтобы осуществить намеченную ими внешнеполитическую программу. Но это, конечно, не означало, что обе стороны от нее отказались; разрешение внешнеполитических споров временно откладывалось до более благоприятного момента. Во время Ливонской войны Стефан Баторий готовил поход на Москву. Последний не осуществился только потому, что Баторию не удалось захватить Псков благодаря героической стойкости псковского гарнизона во главе с князем: И. П. Шуйским. С другой стороны, шляхта не очень была расположена к продолжению войны и оставила Батория без денег. К этому времени изменилась и политика Римской курии. Находившийся в войске Батория папский нунций Каллигари являлся сторонником продолжения войны с Москвой. В таком духе он писал свои донесения в Рим, тогда как влиятельный иезуит Поссевин стоял за скорейшее примирение в надежде на привлечение Ивана Грозного к союзу против турок. Папа Григорий XIII, как организатор противотурецкой лиги, встал на точку зрения Поссевина. Поход на Москву не состоялся, но Баторий не отказался от своих военных замыслов и стал разрабатывать новый, еще более грандиозный план. Канцлер Замойский полностью поддерживал Батория. Последний предполагал воспользоваться непрочностью внутреннего положения в Московском государстве и отнять у Москвы Смоленско–Северскую землю. Правда, из этих планов ничего не вышло, так как мятеж, поднятый братьями Зборовскими против короля, создал в Польше такую политически обостренную обстановку, при которой нечего было и думать о походе на Москву. Однако и на этот раз план похода на Москву не был совсем оставлен.

Баторий намечал подчинение Москвы и всего Московского государства, а затем — завоевание Закавказья, чтобы выйти оттуда через Малую Азию, к Константинополю. Эти широкие планы, выполнение которых было рассчитано на три года, встретили полную поддержку со стороны Римской курии в лице папы Сикста V. В 1586 г. Стефан Баторий умер. Наступило бескоролевье, когда польскому шляхетскому государству было не до выполнения плана большой войны.

Избранный на престол шведский королевич Сигизмунд III Ваза, кандидатура которого была поддержана канцлером Замойским, должен был временно отказаться от завоевательных планов на востоке. Для литовско–польской шляхты Балтийское море имело первостепенное значение, поскольку весь хлебный вывоз шел через Гданьск, а шведское правительство, владея сильным флотом, могло в любой момент парализовать всю польскую торговлю. Предполагаемая уния между Швецией и Речью Посполитой должна была поставить польский хлебный вывоз в наиболее благоприятные условия. Но эти планы потерпели неудачу, Сигизмунду III не удалось удержать за собой шведский престол, и, вместо заключения унии, между обоими государствами началась война за Балтийское побережье. При таких условиях о немедленной войне с Москвой не приходилось думать.

Московское правительство пристально следило за избирательной борьбой в Варшаве и не желало избрания на престол королевича Сигизмунда, поскольку уния Швеции с Речью Посполитой могла стать большой угрозой для Москвы. Выдвижение кандидатуры царя Федора на польский престол было политически рассчитанным шагом, но кандидатура Федора успеха не имела. Приход к власти в Швеции Карла IX был встречен в Москве вздохом облегчения. Отсюда тактика Москвы — поддерживать мирные отношения со Швецией, в особенности после Тявзинского мира 1593 г., и держать Речь Посполитую под постоянной угрозой противопольского союза Швеции и Москвы. При такой политической обстановке Сигизмунд III должен был избегать резкого обострения отношений с Москвой и в то же время стремиться использовать все подходящие условия, чтобы ослабить Москву и отнять у нее намеченные еще Баторием территории. Главное внимание литовско–польского правительства было сосредоточено на балтийском и турецком вопросах. Это заставило Сигизмунда III искать сближения с Москвой и пытаться заключить длительный мир, хотя ранее подобные предложения со стороны Москвы грубо отвергались литовско–польским правительством. Для этой цели в Москву было отправлено посольство во главе с литовским канцлером Львом Сапегой, побывавшим в Москве со специально шпионскими целями в 1584 г., когда Баторий готовился к войне для захвата Смоленска и всей Северской земли. Сапега должен был урегулировать отношения Речи Посполитой с Москвой и предложить заключение унии между обоими государствами. Разумеется, в возможность заключения унии ни Сапега, ни другие члены посольства не верили, но эти переговоры были необходимы для того, чтобы отвлечь внимание Москвы от Швеции.

Миссия Сапеги успеха не имела, но она побудила шведского короля Карла IX поспешить возобновлением договора о мире с Москвой, для чего король отправил специальное посольство, прибывшее в Москву в конце января 1601 г. Правда, и эти переговоры не дали положительных результатов. Московское правительство, правильно ориентируясь в создавшейся международной обстановке, соглашалось на мир, но ценою территориальных уступок со стороны Швеции. Так, обе поездки послов (польского и шведского) кончились неудачей, но для правительства Годунова эти переговоры с польско–литовским и шведским посольством являлись прекрасными показателями возросшего политического значения Москвы.

Предложенная Сапегой уния была отвергнута Боярской Думой. Политические планы Сигизмунда III мирным путем добиться того, что Баторий намеревался получить. посредством войны — отвлечь Москву от. союза со Швецией и использовать силы Москвы для борьбы на берегах Балтики за литовско–польские интересы, в ущерб ее собственным, — потерпели полную неудачу. Московские дипломаты были слишком реальными политиками, чтобы увлечься красноречием литовского канцлера и добровольно подчиниться Сигизмунду III. Переговоры сосредоточились на вопросе о возобновлении перемирия, на что обе стороны в принципе были согласны. Послы (Салтыков–Морозов, Плещеев и думный дьяк Власьев), отправленные в Варшаву из Москвы 1(11) августа 1602 г., оформили условия перемирия на 20 лет.

Для польско–литовской политики пребывание Сапеги в Москве не прошло бесплодно. Послы были в то же время и разведчиками. Они убедились в непрочности власти Годунова, вели какие–то секретные переговоры с боярами. Разгром и арест Романовых, заключение в тюрьму Бельского (июль, 1600 г.) совпали с приездом посольства. Сам Годунов подозревал послов в каком–то соглашении с боярской оппозицией. Исаак Масса сообщает, что будущий Самозванец был в составе посольства Сапеги и мог присмотреться к московским делам. Буссов сообщает, будто сам Самозванец признал в своем манифесте факт своего пребывания в Москве в составе посольства Льва Сапеги. Правда, ко всем этим иностранным свидетельствам историческая критика относится скептически. Самозванец не мог быть в составе посольства в январе 1600 г.; но что Сапега, который уже в 1584 г. был близок к Романовым, был в курсе всех планов боярской оппозиции против Годунова — это не вызывает никаких сомнений. Проявленная Сапегой в Москве уступчивость была связана с арестами Романовых и Бельского, которого еще в 1584 г. Сапега характеризовал как полонофила. Во всяком случае, связь Сапеги с Самозванцем несомненна.

Международное положение Речи Посполитой не позволяло Сигизмунду III занять по отношению к Москве резко агрессивную позицию. О большой войне, конечно, не могло быть и речи, но польско–литовское правительство никогда не отказывалось от планов Батория в отношении Москвы и готово было осуществить их при первой же возможности. Самозванец давал для этого прекрасный повод. Для всей авантюры Самозванца связь его с боярскими оппозиционными кругами играет второстепенную роль. Самозванец не имел бы никакого успеха без моральной и материальной поддержки правительства Речи Посполитой. Годунов с его ориентацией на австрийских Габсбургов и Швецию был неудобен боярам, но он был неугоден и поляко–литовцам. Удаление Годунова с престола было необходимо в интересах литовско–польского правительства. Этого не учитывали ни буржуазные историки, ни Покровский. Крупные магнаты, вроде Адама Вишневецкого, были раздражены набегами русских на их поместья в левобережной Украине. В 1602 г. русские сожгли владение Адама Вишневецкого Прилуки, о чем князь Острожский, киевский воевода, писал Сигизмунду III, настаивая на отпоре.⁶⁵ Появление Самозванца в доме князя Адама Вишневецкого — личного врага Годунова — не случайность, а кем–то со стороны осуществленный политический маневр. Вишневецкий поддерживает Самозванца и старается склонить на его сторону Сигизмунда III и Замойского, Сапеги, владевшие ранее землями на Смоленщине и Северщине и экспортировавшие через Балтийское море большое количество зерна, поступавшего из их белорусских имений, тоже не были равнодушны к Самозванцу.

Утверждение Покровского, что вся знать, за исключением кружка Мнишек, была против помощи Самозванцу, не соответствует действительности. Правда, канцлер Замойский, сенатор Ян Острог, отдельные сенаторы и сейм были против помощи Самозванцу, но Сапега занимал двуличную позицию. Король не только дал Самозванцу аудиенцию, но заключил с ним договор. Это уже означало официальное признание Самозванца со стороны Сигизмунда III. В договоре Самозванец взял на себя обязательство принять эффективные меры против шведов, а также вернуть Литве Смоленск и Северскую землю, т. е. выполнить часть лелеянного Баторием плана в отношении Москвы. Папский нунций Рангони, всесильный при дворе Сигизмунда III, поддерживал Лжедимитрия, обещавшего разрешить католическую пропаганду в Москве и принять участие в противотурецкой лиге. Таким образом, неверно утверждение Покровского, будто поляки присоединились к Самозванцу тогда, когда уже была готова его основная военная база — казачество. В действительности, донское и запорожское казачество вступило в переговоры с Самозванцем в то время, когда у Лжедимитрия сформировался отряд в две тысячи польских войск. Как бы ни были незначительны отряды польских волонтеров, все же они, а не казаки, составляли основу армии Самозванца, и этого не следует забывать. Даже Лев Сапега в своей оправдательной речи на Варшавском сейме в 1611 г. должен был признать, что Самозванец дошел до Москвы с польской помощью. ⁶⁶ Между прочим, Сапега в этой своей речи признал, что Самозванец — Гришка Отрепьев. Этому свидетельству Пирлинг придает громадное значение и полагает возможным говорить об их тождестве. Возможно, что это так. Сапега знал о Самозванце больше, чем было сказано! им на сеймах 1611–1613 гг. Все приведенные нами данные разрушают концепцию Покровского о второстепенной роли в деле Самозванца Сигизмунда III и стоявшей за его спиной литовско–польской знати. Следует признать, что Самозванец был агентом польских интервентов. Другой вопрос, что этот ставленник шляхетской Речи Посполитой оказался не в силах или не хотел выполнить все обещания, данные им Сигизмунду III и папскому нунцию Рангони.

Характеристика классовой сущности политики Лжедимитрия, как крестьянской, настолько идет в разрез с конкретным историческим материалом, что неправильность этой концепции Покровского не требует особого доказательства. Да и сам Покровский в статье о «Смуте» в «Русской истории с древнейших времен» привел столько конкретного материала, говорящего против его вывода о Лжедимитрии, как крестьянском царе, что этот вывод можно опровергнуть его же фактическим материалом. Время Лжедимитрия характеризуется Покровским, как дворянское восстание против Годунова. Поскольку дворянство было «недовольно» демократической ориентацией Годунова, постольку оно, конечно, должно было восстать для его свержения. Это логически вытекает из всей концепции Покровского о Годунове. С воцарением Лжедимитрия установились в Москве порядки, сходные с опричниной. «Как и их отцы ровно сорок лет назад, приведшие в Москву Димитрия помещики широко использовали свою победу: такой оргии земельных раздач и денежных наград Москва давно не видала, даже, пожалуй, и в те дни, когда Годунов особенно ухаживал за дворянством».⁶⁷ Итак, Димитрий по своей классовой политике — дворянский царь.

В статье «Смутное время» (в словаре Гранат) Покровский воздерживается от определения классовой сущности политики Лжедимитрия, ограничившись замечаниями, что «на царствование Димитрия падают две единственные демократические меры, какие мы встречаем в Московском государстве этого периода».⁶⁸ К ним Покровский относит боярский приговор 7 января 1606 г. и приговор, 1 февраля 1606 г. Характеризуя в «Русской истории в сжатом очерке» политику Годунова как крестьянскую, Покровский, конечно, не мог объявить движение Лжедимитрия дворянским восстанием. Дворяне не могли бы восстать против своего «дворянского царя». Если так, то социальная база, на которую ориентировался Лжедимитрий, не могла быть дворянской. Лжедимитрий мог опираться только на крестьянство, против которого Годунов издавал многочисленные указы о беглых. Казачество выставило Самозванца, и когда «Названный Димитрий» вступил в Москву, «то первыми же своими указами ясно дал понять на кого он опирается и на пользу кому пойдет его правление».⁶⁹ Покровский забывает о приведенном им в главе «Смута» громадном конкретном материале, который отчетливо выясняет основные линии политики Лжедимитрия I. В итоге получилась явная неувязка: поскольку Покровский продолжал переиздавать «Русскую историю с древнейших времен» без всяких изменений и даже ограничительных замечаний, то нельзя решить, кто же, по его мнению, Димитрий — «дворянский» или «крестьянский» царь?. Ведь сам Покровский находит возможным говорить только «о двух демократических мероприятиях» в этот период. Согласно указу 7 января 1606 г., запрещалось брать «кабальные записи» на отца и сына вместе. Кабалы надо было брать отдельно на отца и сына. Совместные кабалы не имели юридического значения. Холопство сохраняет свой индивидуальный характер, и кабальный холоп после смерти кредитора становится свободным.⁷⁰ Боярский приговор о «кабальных холопах» не представляет собой ничего нового. Он является повторением указа от 1 февраля 1597 г., который устанавливал пожизненное холопство и, таким образом, отвечал интересам дворянства, как было сказано выше.

Неправ Покровский и в своем утверждении, что раньше «кабала, т. е. долговое обязательство, писалась от лица целой семьи».⁷¹ Указ 1597 г. не признавал наследственности состояния «кабального холопства». Самозванец оставил в силе указ 1697 г. Боярский приговор 1 февраля 1606 г. тоже не является «демократическим» мероприятием. Он оставлял в неприкосновенности феодальную эксплоатацию и был достаточно суров в отношении беглых, которых можно было возвращать к прежним помещикам. Он разрешил оставаться у новых помещиков только тем из крестьян, которые убежали в «голодные годы», так как «было ему прокормиться не мочно». В этом мероприятии нет ничего демократического. Оно полностью направлено в защиту интересов феодального землевладения и хозяйства, прикрепляя к последнему осевшую в нем рабочую силу. Боярский приговор, подтвердил действие указа 24 ноября 1597 г. «о беглых крестьянах». Боярский приговор ставил себе целью обеспечить хозяйства тех владельцев, которые лишились рабочих рук во время голода. Но в то же время боярский приговор был направлен против {крестьянства, так как находившиеся в отрядах Лжедимитрия крестьяне должны были выдаваться обратно своим владельцам. Так полностью рушится творимая Покровским легенда о Лжедимитрии, как о «крестьянском царе».

Василий Шуйский — боярский царь

Соловьев и Ключевский почти одинаково рассказывают об избрании на престол Василия Шуйского. После убийства Самозванца бояре думали «согласиться го всей землей», для чего вызвать в Москву из городов всяких людей и «по совету выбрать государя такого, который бы воем был люб».⁷² Но созыв Земского Собора не отвечал интересам Шуйского и боярства. Шуйский был не избран, а «выкрикнут царем». Он был сделан царем «скопом, заговором, не только без согласия всей земли, но даже без согласия всех жителей Москвы». Ключевский полагал, что Шуйского признали «царем келейно немногие сторонники из большого титулованного боярства, а на Красной площади имя его прокричала преданная ему толпа москвичей». Платонов подчеркивает особенное участие в избрании Шуйского «кружка, считавшего за собой право распоряжаться царством» «по великой породе своей», к которому Шуйский «всего ближе был опять–таки по своей породе. Аристократический принцип руководил кружком».⁷³ Платонов даже не упоминает о провозглашении Шуйского царем частью московского населения, очевидно, не придавая никакого юридического значения разыгравшейся на Красной площади избирательной комедии. Все три буржуазные историка, несмотря на отдельные частные расхождения, согласны в одном — в заговорщическом происхождении власти Шуйского. Концепция М. Н. Покровского совершенно иная.

Покровский указывает на растерянность, охватившую придворную «камарилью». О кандидате на престол не поднимали вопроса: «боялись поссориться на нем накануне дела и тем сорвать самый заговор». Уже это одно должно устранить представление об «аристократической камарилье», «боярском кружке», так распространенное в новейшей литературе. Камарилья могла бы спеться, а тут мы никакой согласованности мнений и действий не замечаем. Если у кого из заговорщиков был определенный план действий, то только у одного Василия Ивановича Шуйского, который и поспешил воспользоваться этим своим преимуществом. Пока остальные бояре растерянно толковали о том, что надо «разослать грамоты о Земском Соборе, как было в 1598 году, толковали с единственной целью оттянуть дело, — московский посад выкрикнул царем Шуйского». Воцарение Шуйского «было заговором, в заговоре, полным сюрпризом для большинства членов воображаемой «камарильи».⁷⁴ В силу участия в избрании московского посада «знатный боярин, один из первых, если не самый первый по «родословцу». Василий Иванович, сделался таким образом царем не боярским, а посадским»,⁷⁵ «царем боярско–купеческим и даже больше купеческим, чем боярским», — писал Покровский в «Русской истории в самом сжатом очерке».⁷⁶ Покровский ссылается при этом на свидетельство «Нового Летописца» и Конрада Буссова. «Новый Летописец» характеризовал выборы Шуйского, как избрание «без совета общего», в котором принимали участие «но нецыи от вельмож и от народа».⁷⁷ Конрад Буссов, бывший свидетелем выборов, утверждает, что Василию Шуйскому «поднесли корону одни только жители Москвы, вернее соучастники в убиении Димитрия), купцы, сапожники, пирожники и немногие бояре». Шуйский, повторяет Покровский, — «был посадским царем, как Названный Димитрий был царем дворянским. В этом была новизна его положения».⁷⁸

Взгляд Покровского следует отвергнуть как ложный. Эта его концепция была логическим следствием порочности его общих исторических взглядов. Покровский утверждал, что «буржуазия», сблизившаяся с дворянством во время опричнины, отошла от него вследствие неудачи Ливонской войны. Уже Годунов пытался «вести буржуазную политику», но делал это «осторожно и не настойчиво», буржуазия не была главной фигурой на его шахматной доске».⁷⁹ Буржуазия отвернулась от Годунова — он не был ее героем. После появления Самозванца «посадские очень скоро убедились, что от Димитрия им не приходится ждать больше добра, чем от Годунова, и брожение в московском посаде становилось день ото дня заметнее».⁸⁰ Посад не сразу занял враждебную позицию в отношении Самозванца, так как сначала «мелкие торговцы, лавочники, ремесленники не были в числе недовольных Димитрием. Серебро, попавшее в дворянские и казацкие карманы, быстро превращалось в потребительские ценности, и в московских рядах торговля шла на славу».⁸¹ Мелкий посадский люд стал волноваться много позже, «лишь тогда, когда необыкновенный наплыв поляков по случаю царской свадьбы, в связи с пускавшимися заговорщиками нелепыми слухами, разбудил прямо шкурный страх».⁸² После этого весь посад оказался в рядах, противников Лжедимитрия и сторонников организованного заговора. Участие «посада» в избрании Шуйского логически вытекает из всей этой концепции Покровского. Утверждая, что избрание В. Шуйского на престол произошло при содействии всего московского посада, а не только одной его верхушки, Покровский основывает свое мнение только на показаниях Конрада Буссова, игнорируя свидетельство «Нового Летописца» об участии в избрании и боярства: «но нецыи от вельмож и от народа ускориша, без совета общего избраша царя от вельмож боярина князя Василия Шуйского». Избрание было быстрое, почти тайное, так как о совершившемся факте «и на Москве не ведаху многие люди».⁸³ Собравшаяся на площади толпа заговорщиков и случайно примкнувших к ним людей состояла отнюдь не из одной только «буржуазии». Утверждение, что В. Шуйский был избран как представитель буржуазии, не находит никакого подтверждения в источниках.

«Шуйский, — по мнению Покровского, — был посадским царем… В этом была новизна его положения. Но представитель буржуазии еще ни разу не сидел на московском престоле: этот класс впервые. держал в руках верховную власть — удержит ли он ее, когда московский мятеж уляжется и жизнь войдет в нормальную колею?»⁸⁴ Поскольку Шуйский был избран «буржуазией», постольку «самовоцарение» Василия Ивановича в первую минуту совершенно ошеломило боярские круги, тем более, что в числе «немногих бояр», посвященных в этот второй заговор, кроме родственников нового царя, повидимому, были одни только Романовы.⁸⁵ Такой вывод не должен вызвать удивления со стороны читателя — он логически вытекает из созданной Покровским версии воцарения Шуйского.

Для обоснования утверждения, что Шуйский был «первым буржуазным царем», Покровскому следовало бы поставить вопрос не о том, удержится ли этот «представитель буржуазии на престоле», а. о том, каково было классовое содержание политики Шуйского, отвечала ли она интересам буржуазии или нет? Покровский не ставит себе этого вполне законного вопроса. Он ограничивается анализом «крестоцеловальной» записи Шуйского, видя в ней сделку с боярами, растерянность которых прошла довольно быстро. Боярство учло создавшуюся политическую обстановку и решило добиваться гарантии для себя от чужого, если «не удалось посадить своего царя». В этом отношении опиравшийся на купцов Шуйский — заранее можно было предсказать — должен был обнаружить меньшую силу сопротивления, нежели окруженный «воинством» Димитрий». Русская «Хартия вольностей», данная Шуйским, была результатом известного компромисса с боярством.

«В первой же стычке» с Шуйским обнаружилось, что «бояре сильнее». Это заставило Шуйского пойти на уступки боярству и опубликовать «свою крестоцеловальную запись», взяв за основу «боярские статьи» и внеся в них дополнение, касавшееся «гостей и торговых людей», на которых также распространялась гарантия личной и имущественной неприкосновенности.;⁸⁶ Опубликование Шуйским крестоцеловальной записи, «вопреки мнению новейших историков, это был колоссальный успех боярства». Вся конституция Шуйского имела «боярский характер». Сами авторы «записи», по мнению Покровского, почувствовали это. Так как реальной силой, на которую опиралось новое правительство, были не бояре, а московский посад, то «боярские» статьи конституции получили любопытное дополнение. Запись обещала: «также у гостей и у торговых людей, хотя который по суду и по сыску дойдет и до смертные вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок и животов не отъимати, буде с ними они в той вине невинны».

«Русская «Хартия вольностей» ограждала, таким образом, Интересы, с одной стороны, бояр, а с другой — гостей и торговых людей».⁸⁷ Такое толкование Покровским «записи» Шуйского отличается некоторым противоречием. Если внесение изменений в «крестоцеловальную запись» Шуйского было делом бояр, которые в то же время на ряду с царем становятся активными членами суда, и царь теперь, «не осудя истинным судом с бояры своими», лишен возможности единолично производить «суд и расправу», то «следовательно», боярство занимает первое в правительстве место, и царь, избранный посадом, в сущности, превращается в «боярского царя», который должен проводить «боярскую» политику, а не политику «в интересах «купцов и торговых людей». Избравшая Шуйского царем буржуазия остается в тени, молчит, когда выступившие бояре использовали совершившийся факт в своих собственных интересах, и Шуйский должен был на это пойти. Все это может служить достаточно ясным опровержением концепции Покровского, пытавшегося изобразить Шуйского «буржуазным царем», а боярство — молчаливыми статистами на политической сцене. В действительности, феодальная аристократия выступает как основная движущая сила, диктующая свою волю Шуйскому и использовавшая создавшуюся политическую обстановку для укрепления своего политического веса и влияния. Бояре составляли, «кружок, считавший за собой право распоряжаться царством, по великой породе своей» и к которому Шуйский ближе всего стоял опять–таки по своей породе».⁸⁸

Боярская феодальная прослойка использовала благоприятный для нее политический момент для того, чтобы закрепить потерянные еще при Грозном позиции и снова занять руководящее место в политической жизни страны. Политическая программа феодальной аристократии оформилась под влиянием политики дворянского правительства Бориса Годунова и Лжедимитрия I. Она сводилась лишь к тому, чтобы сделать невозможным возвращение к политике Грозного и его продолжателей. Все обязательства, принятые на себя царем Шуйским в «крестоцеловальной записи», были направлены исключительно «к ограждению личной и имущественной безопасности подданных от произвола сверху, но не касались прямо общественного государственного порядка, не изменяли и даже не определяли точнее значения, компетенции и взаимного отношения царя и высших правительственных учреждений».⁸⁹ Тем не менее, по мнению Ключевского, политическое значение «записи» огромно: «запись царя Василия есть новый, дотоле небывалый акт в московском государственном порядке на основе формально ограниченной верховной власти».⁹⁰ Платонов держится противоположного мнения, считая, что «подкрестная запись Василия Шуйского не есть ограничительная».⁹¹ Покровский присоединяется к взгляду Ключевского, только внося в него одно существенное изменение: «Это было ограничение царской власти не в пользу «всей земли», а в пользу только двух классов, которые вдобавок в данную минуту не имели никаких положительных общих интересов. У них был общий враг: средние и мелкие служилые, через посредство царской казны эксплоатировавшие торговый люд и посредством царской власти экспроприировавшие боярство».⁹²

Такое определение политического значения «записи», естественно, вызывает недоумение. Можно ли говорить об ограничении в пользу двух классов, если представители одного из них, «купцы и торговые люди», вообще не принимают участия в верховном суде и управлении? Можно ли вообще говорить об ограничении власти, если самодержавная форма правления остается в неприкосновенности и сфера законодательной деятельности царя формально остается в его исключительном ведении? «Запись» Василия Шуйскою — отнюдь не конституционный акт, а попытка восстановить доопричнинные отношения между царем и феодальной аристократией, когда царь рассматривался княжатами и боярами как первый между равными. Ясно, конечно, что эта попытка ни при каких условиях не могла осуществиться, поскольку состояние производительных сил и производственных отношений было иного характера по сравнению с доопричнинным временем. «Запись», — попытка обеспечения личных и имущественных интересов от возможного произвола сверху, который имел место при Грозном и при Годунове. Поскольку «средние служилые слои» не страдали от конфискации и произвольных арестов, постольку о защите интересов дворянства и не шла речь в «записи». По Покровскому же — образовался никогда не существовавший союз боярства и буржуазии, «направленный против дворянства».

Вся концепция Покровского относительно политического значения «подкрестной» записи Шуйского порочна. Это в значительной степени зависит от того, что она базируется на неправильном тексте записи Шуйского. Покровский воспользовался текстом «записи», помещенной в «Истории России» Соловьева с весьма существенным пропуском: — «и у черных людей», — так что вся его концепция, если пользоваться правильным текстом документа, рассыпается от прикосновения исторической критики, как карточный домик. ⁹³ Правительство Шуйского не проводило буржуазной политики. Боярская же политика Шуйского должна была считаться с интересами всех землевладельцев, располагавших крепостной рабочей силой. Так, указ Василия Шуйского от 9 марта 1607 г., с одной стороны, устанавливал 15-летний срок давности для иска о беглых крестьянах — законодательная норма, явно отвечавшая интересам дворянства. Вместе с тем указ устанавливал, что иски о возврате беглых не принимались на крестьян и холопов, записанных в писцовые книги 1592–1593 гг. Это гарантировало крупным духовным и светским землевладельцам неприкосновенность той крепостной массы сельского населения, которая находилась в их распоряжении. Введение денежного штрафа за предоставление пристанища беглым должно было послужить известным предостережением крупнопоместным феодалам против приема беглого крестьянства. Указ 1607 г. пытался примирить интересы двух феодальных прослоек.

Покровский придал слишком большое значение действиям посадской масал в пользу Шуйского на Красной площади 19 мая 1606 г. Между тем, этот же посадский люд вскоре поднял восстание против Шуйского. Уже 25 мая Шуйскому пришлось усмирять волнение посадской массы. 15 июня того же года волнение повторилось, и Шуйскому, пришлось с Лобного места уговаривать московское население разойтись. Вспыхнувшее через месяц новое волнение было настолько сильно, что пришлось перевести Кремль на военное положение. В августе, когда в Москве было получено известие о поражении царских войск» что совпало с пожаром и нечаянным взрывом пороха в городских лавках, Шуйский заперся в Кремле. Таким образом, на протяжении двух месяцев посадская масса в Москве выступала несколько раз против Шуйского, которого она не считала своим ставленником. Появление «боярского» царя на московском престоле содействовало обострению классовой борьбы, в конечном итоге окончившейся для Шуйского потерей царского престола. Покровский объясняет четырехлетнее правление Шуйского «браком по расчету между торговым; капиталом и боярской вотчиной, где обе стороны ненавидели и презирали друг, друга, но разорвать союза не решались, пока не вынудил к этому внешний толчок».⁹⁴ Покровский умалчивает о выступлениях посадской массы против «купеческого» царя, так как это полностью уничтожает его теорию «союза боярской вотчины с торговым капиталом». Четырехлетнее пребывание Шуйского на престоле объясняется временным сближением боярства и дворянства и образованием между ними единого фронта для борьбы против восставших крестьян. Борьба отдельных посадов против ставленника поляков — второго Самозванца — в известной степени также поддерживала Шуйского, так как городскому населению до поры до времени приходилось защищать какую–нибудь формально признанную власть, которая могла бы руководить борьбой против «литовских людей», причинявших городам громадный материальный ущерб.

Переписка и обмен мнениями между городами может подтвердить сказанное. Если поморские и понизовые города, как Сольвычегодск, Казань, Устюг, а также Вятка ориентировались на московское правительство, то во время движения Болотникова заокские, а также расположенные в центре города: Боровск, Руза, Можайск, Ржев, Зубцов, Стародуб — перешли на сторону Болотникова. Арзамас, Алатырь, Свияжск также отошли от Шуйского. Область мордвы и черемисов (мари) была охвачена восстанием против Шуйского. Все эти факты наглядно опровергают нарисованную Покровским идиллию «союза боярской вотчины с торговым капиталом», благодаря которому, будто бы Василий Шуйский так долго оставался на престоле. Впрочем, и в данном случае Покровскому пришлось отступить перед фактическим материалом, указав только в общей форме, что «поморские и понизовые города» составляли опору власти Шуйского.. Восстание Болотникова, повлекшее за собой отпадение многих городов, ясно показывало, на чьей стороне находились симпатии посадского населения.

Иван Болотников — вождь крестьянского движения

О движении Болотникова буржуазные историки Соловьев и Ключевский ограничиваются лишь кратким упоминанием. Они рассматривают это, в основном крестьянско–холопское движение, как движение анархическое, противогосударственное. О характере восстания Болотникова, по мнению Соловьева, говорят его воззвания к низшему слою народонаселения. На такой же точке зрения стоит и Ключевский: Болотников призывал холопов «избивать своих господ, за что они получат в награду жен и имения убитых, избивать и грабить торговых людей; ворам и мошенникам обещали боярство, воеводство, всякую честь и богатство».⁹⁵ Разумеется, и со стороны Платонова отношение к движению Болотникова было резко отрицательным, как к движению, направленному против господствовавшего тогда общественного и государственного порядка. Тем не менее, Платонов дал более правильную оценку движения Болотникова. По словам Платонова, «Болотников получил большое значение на Украине потому, что первый поставил целью народного движения не только политический» но и общественный переворот. Он звал к себе всех недовольных складом общественных отношений в Московском государстве и, подавая им надежду на социальные перемены в их пользу, возбуждал к действиям вообще против господствующих классов». В воззваниях Болотникова «был прямой призыв против представителей земельного и промышленно–торгового капитала».⁹⁶

Трактовка Покровским восстания Болотникова является шагом назад по сравнению с только что приведенной оценкой классовой сущности этого движения. Взгляд Покровского на движение Болотникова не был устойчивым. В статье, помещенной в словаре Гранат, Покровский не признает самостоятельного значения за движением Болотникова, явившегося якобы лишь орудием для дворянства, которое «сначала использовало Болотникова как агитатора, умевшего поднять народные массы обещанием воли».⁹⁷ Позднее, в статье «Смутное время» (словарь Гранат) тот же взгляд развивается более подробно. Начавшееся в южных уездах восстание против Шуйского «шло под знаменем того же Димитрия, смерти которого «преданное ему население не хотело верить, но оно носило еще более резко выраженный демократический характер, чем восстание против Годунова. Теперь прямо обращались к холопам и крепостным крестьянам» и во главе дружин «Димитрия Ивановича» рядом с князьями шел бывший холоп Болотников».⁹⁸ Приведя отрывок из грамот патриарха Гермогена, характеризующих будто бы цели восстания Болотникова, Покровский приходит к следующему заключению: «но даже из этого текста видно, как неосторожно было бы утверждать, что «воры» ставили «целью народного движения не только политический, но и общественный переворот». Какой же был бы «общественный переворот» в том, что вотчины и поместья сторонников Шуйского перешли бы в руки их холопов, приставших к движению? Переменились бы владельцы вотчин, — а внутренний строй этих последних, конечно, остался бы неприкосновенным. Эта неприкосновенность старою строя особенно ясна из другого посула «воров»: давать холопам боярство и воеводство и окольничество. Вся московская иерархия предполагалась, значит, на своем месте — и, когда «воры» прочно обосновались под Москвой, была воспроизведена в «воровской» столице Тушине. Нет никакого сомнения, что мы имеем здесь дело с двойной демагогией».⁹⁹

Для Покровского движение Болотникова не имеет самостоятельного значения. Восставшие против Шуйского помещики, «поднимая на бояр крепостное население боярских вотчин, не стеснялись в обещаниях, надеясь, что исполнять их не приходится и что, в случае надобности, вооруженные помещики легко справятся с мужицким бунтом, если он перейдет границы для них полезного».¹⁰⁰

Неизменной осталась у Покровского точка зрения на Болотникова и в «Русской истории в самом сжатом очерке». По его словам, «если во время похода первого Димитрия против Годунова крестьяне еще почти не шевелились, то теперь они восстали всей массой. Их предводитель Иван Исаевич Болотников, беглый холоп, попавший когда–то в плен к татарам, бежавший за границу, человек смелый, предприимчивый, звал вое крестьянство свергнуть гнет, под которым оно страдало, и самим встать на место помещиков, грабить у тех то, что они награбили у крестьян».¹⁰¹

С такой точкой зрения никоим образам нельзя согласиться. Движение Болотникова носило определенный классовый характер. Хотя к. нему и пристали мелкие служилые люди (а впоследствии и средние), преследуя свои собственные классовые интересы, движущей силой восстания были не они, а холопы и крестьяне. Покровский отнесся некритически к грамотам Гермогена, содержание которых полностью повторено в «Новом Летописце». Грамоты Гермогена вышли из феодально–крепостнической среды, враждебной движению Болотникова. На это нельзя было не обратить внимания. Употребление восставшими старой феодальной терминологии отнюдь не свидетельствует — о содержании программы их борьбы. Под покровом привычных феодальных терминов скрывалось новое общественно–политическое содержание, для выражения которого у Болотникова не нашлось новых слов. Поднявшиеся холопы и крестьяне противополагали себя феодальному фронту, но неразвитость классового сознания проявилась не только в неспособности отказаться от старой феодальной терминологии и заменить ее новой — отчетливо отражающей интересы крестьянства и холопства, — но и в том, что попутчиками Болотникова явились средние и мелкие землевладельцы, преследовавшие противоположные крестьянам и холопам цели и, в конечном итоге, предавшие крестьянское движение.

Новые данные о восстании Болотникова опровергают точку зрения Покровского. Среди документов Иосифа Волоколамского монастыря обнаружена приходо–расходная книга 1606–1607 гг., содержащая ряд интересных подробностей о восстании Болотникова. Документы этого монастыря сообщают новые данные о действиях приверженцев Болотникова в Волоколамском крае, об участии монастыря в борьбе с восстанием и о подавлении восстания армией Шуйского. Около монастыря приверженцы Болотникова потерпели поражение, что ускорило переход служилых людей вообще на сторону крупных феодалов. Монастырь принимал активное участие в борьбе против крестьян, поднявших знамя социального переворота».¹⁰²

Покровский, придавая движению Болотникова второстепенное значение и связывая его с восстанием помещиков против Шуйского, допустил еще одну крупную ошибку методологического и фактического порядка, связав движение Болотникова с лагерем второго Самозванца. Основной социальной базой, на которую опирался Болотников, были широкие народные массы — крестьяне и холопы, тогда как основную военную силу второго Самозванца составляли поляки. В войске Болотникова не было поляков. Рассматривая движение Болотникова как вспомогательную часть дворянского движения вообще и отводя Болотникову второстепенное значение, Покровский даже не воспользовался данными голландца Исаака Массы, который дает яркую характеристику личности крестьянского вождя и говорит о том, что последний «отличался во время войны удальством, храбростью и отвагой». Покровский ни одним словом не упоминает о дикой расправе царя Шуйского с пленными после поражения Болотникова под Москвой, что так красочно описал тот же Масса.¹⁰³ Таким образом, Покровский совершенно неверно осветил восстание Болотникова и допустил при его анализе крупнейшие методологические ошибки. В анализе первого массового крестьянского движения, вокруг которого разыгралась классовая борьба, он даже сделал шаг назад по сравнению с буржуазной наукой. Отводя движению Болотникова второстепенное место и показав его в реакционном аспекте, Покровский, как и другой представитель «экономического материализма» — Н. А. Рожков, не заметил прогрессивных черт в крестьянском движении XVII в., направленном на разрушение феодального строя.

Польская интервенция и второй самозванец

Оценка Покровским времени второго Самозванца также противоречива и вызывает серьезные возражения. Покровский во втором томе своей «Русской истории с древнейших времен» совсем не касается внутренней и внешней политической обстановки, содействовавшей выдвижению второго Самозванца, и тем самым оставляет открытым этот важнейший вопрос. Все же можно уловить, хотя прямо и невысказанную Покровским, мысль о. том, что появление Самозванца — результат главным образом внутренних причин, поскольку в составе его военных отрядов находились «болотниковские дружины». С другой стороны, под рукой Тушинского царька было «десять тысяч регулярной польской конницы и пехоты», которые для «буржуазного царя»¹⁰⁴ являлись более опасными, «нежели болотниковские дружины». Упомянув о поляках, возглавляемых «опытными и талантливыми польскими кондотьерами» — Рожинским и Лисовским, Покровский далее говорит: «прогулка в Москву с первым Димитрием сыграла для людей этого типа роль разведки. Теперь они «знали дорогу» и видели, что московское правительство слабо, как никогда: странно было бы этим не воспользоваться».¹⁰⁵ Такое объяснение явно неудовлетворительно; оно не дает ответа на вопрос: откуда и почему к Самозванцу шли польские военные отряды и какую позицию занимало польское правительство. Видимо и сам Покровский не был вполне удовлетворен таким объяснением. Недаром в статье «Смутное время» (словарь Гранат) он уже говорит о выдвижении второго Самозванца поляками, «которым с их точки зрения Димитрий был не менее нужен, чем Болотникову и его товарищам», и которые «быстро усвоили пущенную последними мысль о «чудесном спасении» Димитрия».¹⁰⁶ В «Русской истории в самом сжатом очерке» дается другое объяснение. Самозванца выдвинули «те войска, которые Димитрий собрал на южной окраине». Как только они «узнали о его гибели, они восстали против нового правительства как один человек. Они постоянно помнили, что в Москве низвергли их любимца… Скоро нашли человека, который взял на себя это имя, и стали убеждать, что он и есть спасшийся Димитрий».¹⁰⁷

Провинциальные дворяне двинулись на Москву и вместе с ними «массы крестьянства». Однако между дворянами и крестьянством и казаками скоро произошел раскол. Дворяне покинули крестьянские дружины, как своих классовых врагов, казаки же были разбиты под Тулой и отступили к южной окраине Московского государства. «Скоро они оправились и с помощью польских отрядов, которые опять пришли в Московское государство, частью мстить за своих, частью просто грабить, благо дорога уже была им знакома, — казаки теперь подошли к самой Москве и утвердились в Тушине».,¹⁰⁸ Покровский, отмечая присутствие в Тушинском лагере поляков, ни слова не говорит о том, как могли появиться под Москвой польские «регулярные» войска. Одним знакомством с дорогой на Москву этого объяснить нельзя.

В этой противоречивой концепции одна только мысль выражена вполне отчетливо. Польский элемент в войске Самозванца имел большое значение, как достаточно грозная военная сила для Шуйского, но в появлении второго Самозванца, по мнению Покровского, поляки не играли никакой роли. Самозванец был выдвинут казаками и крестьянами в процессе развития классовой борьбы в Московском государстве. Эта точка зрения Покровского вполне понятна, так как он считает, что польская интервенция в начале XVII в. имела место только один раз и выразилась во вторжении в московские пределы польского короля Сигизмунда III, осадившего Смоленск. Правда, и тут Покровский допускает грубую ошибку, связывая интервенцию польско–литовского правительства с заключением Василием Шуйским договора со шведами. В действительности этот договор не был и не мог быть первопричиной польско–литовской интервенции.

Покровский прошел мимо того громадного конкретного материала, который никак не согласуется с его взглядами. Появление «Тушинского вора» только и можно объяснить вторичной интервенцией в Московское государство польско–литовского правительства, действительно шедшего на Москву по проторенной дороге и превосходно осознавшего цели своего выступления. Покровский в данном случае находился под сильным влиянием Ключевского. Он повторяет мысль последнего о том, что «мятежники, пораженные под Москвой царскими войсками, укрылись в Туле и оттуда обратились к пану Мнишку в его «мастерскую русского самозванства» с просьбой выслать им какого ни на есть человека с именем царевича Димитрия. Лжедимитрий II, наконец, нашелся. Усиленный польско–литовскими и казацкими отрядами летом 1607 г., он стоял в подмосковном селе Тушине».¹⁰⁹ По существу, на той же точке зрения стоял и Соловьев. По его словам, «когда весть о появлении Самозванца разнеслась по Польше, то люди, хотевшие пожить на счет Москвы, начали собираться со всех сторон под знамя Димитрия».¹¹⁰

Платонов в основном подтверждает высказанные Соловьевым и Ключевским взгляды.¹¹¹ Появление второго Самозванца — дело внутреннего характера, но польско–литовский король Сигизмунд III позволял открыто собирать войска для новой авантюры, цель которой оправдывалась намерением «отомстить вероломной Москве за плен и гибель в ней московских гостей Самозванца и добыть хлеб себе и своему отечеству подвигами рыцарства». Покровский оказался не в Силах преодолеть наследие буржуазной историографии, хотя тот же Соловьев приводит очень важный польский наказ Лжедимитрию II,¹¹² который мог бы дать Покровскому возможность подойти более правильно к оценке этого вопроса.

Несмотря на то, что первый Лжедимитрий отказался от приведения в исполнение планов польско–литовского правительства и тем самым попросту обманул последнее, о чем говорил полякам отправленный в Польшу Безобразов (январь 1606 г.), — все же убийство Лжедимитрия было большим военно–дипломатическим поражением Сигизмунда III и польско–литовского правительства. При жизни Лжедимитрия I Сигизмунд III, раздраженный тем, что севший с помощью поляков на престол Самозванец отказывался стать орудием политики литовско–польского правительства, грубо прервал с ним всякие дипломатические сношения. Убедившись в том, что это не произвело на Лжедимитрия никакого впечатления, король пытался снова восстановить дипломатические сношения при помощи Велижского старосты Александра Корвин–Гонсевского. Последний был принят Самозванцем очень любезно, но обмен любезностями не дал никаких политических результатов. Поэтому, хотя убийство ставленника Речи Посполитой и избиение большого количества «поляков и литвы» и свидетельствовало! о военнодипломатическом поражении литовско–польского правительства, Сигизмунд III и стоявшие за ним иезуиты не отказались от мысли об интервенции и от осуществления давнишних политических планов литовско–польского правительства и папской курии.

Василий Шуйский стремился восстановить нормальные дипломатические отношения с Варшавой и тем обезопасить себя со стороны Речи Посполитой. С этой целью в мае 1606 г. было отправлено в Варшаву посольство во главе с князем Г. К. Волконским и дьяком А. Ивановым. Это посольство было плохо принято польско–литовским правительством и подверглось оскорблениям со Стороны населения. Сигизмунд III не был расположен итти навстречу, мирным предложениям Шуйского. С теми же послами он отправил Василию Шуйскому подписанную 10 января 1607 г. грамоту, обещая в ней дать «отказ» через своих посланников, которых он намеревался отправить в Москву вслед за уехавшими послами Шуйского. Тон грамоты был заносчив и оскорбителен для «боярского» царя Василия Шуйского. Все это свидетельствовало о нежелании польско–литовского правительства восстанавливать договор о нарушенном мире. Сигизмунд III явно не желал отказываться от своей интервенционистской политики.

Литовско–польское правительство во время переговоров с послами Шуйского могло выражать негодование по поводу избиения поляков и конфискации товаров польских купцов, но активно выступить против Москвы Сигизмунд III не мог: его руки были связаны вспыхнувшей в польско–литовском государстве междоусобной войной — так называемым рокошем Зебжидовского, начавшимся еще тогда, когда Лжедимитрий I был жив (апрель 1606 г.). В связи с рокошем Сигизмунд III вел двойственную политику в отношении Шуйского. Желая отвлечь внимание последнего от происходивших в Речи Посполитой событий, направленных против самого Сигизмунда III, он фальшиво соглашался на ведение переговоров с Василием Шуйским. В то же время, учитывая внутреннее положение Московского государства, он выжидал только благоприятного случая для новой интервенции. Московские послы в своем статейном списке ярко изобразили этот рокош, не позволявший Сигизмунду III до окончательного его прекращения предпринимать какие–либо активные действия против Московского государства. Московские послы узнали от московских эмигрантов братьев Хрипуновых, тесно связанных с Львом Сапегой и со всей авантюрой Лжедимитрия, что литовский канцлер не принимает участия в рокоше и что он в то же время вообще противник всяких авантюр со стороны литовско–польского правительства. Короля в его планах поддерживали Ян Сапега, староста Увятский, Ружинский и др.

Литовский канцлер хотел казаться настроенным дружелюбно в отношении Москвы и не желал обострять отношений с правительством Шуйского: в данный политический момент сторонники интервенции во главе с Сигизмундом III и Львом Сапегой, конечно, не могли держаться другой политики в отношении Москвы. Польско–литовское правительство было лишено возможности предпринять против Москвы «большую» войну. Но оно не отказывалось от помощи какому–либо проходимцу–авантюристу и от использования последнего в своих интересах.

В качестве такого авантюриста польско–литовско–иезуитская клика выдвинула второго Самозванца. С территории польско–литовского государства Самозванец пришел в Попову Гору с конвоем литовского урядника Рагозы и в июне 1607 г. объявил себя царем Димитрием Ивановичем, спасшимся от майского погрома. Из Литвы стали приходить к нему польско–литовские военные отряды из числа бывших участников прекратившегося рокоша. Польско–литовские отряды составили основное ядро армии Самозванца, находившейся в то же время под общим руководством польских военных специалистов. Разбитые Шуйским крестьянско–казацкие отряды, влившиеся в войско Самозванца, имели второстепенное значение, хотя количественно их было много больше, чем поляков.

Сигизмунд III и его окружение были, конечно, довольны уходом разнузданной толпы военных, а также тем, что предстоявшая борьба московского правительства с Самозванцем должна была экономически и политически ослабить Московское государство. Так разбивается созданная Покровским концепция о появлении нового Самозванца по соображениям внутреннего характера. Самозванец был нужен польско–литовским и иезуитским интервентам до тех пор, пока Сигизмунд III и его окружение не нашли возможным открыто выступить против Московского государства. Когда это произошло, Самозванец стал не нужен и был обречен на гибель. До этого же момента Сигизмунд III, скрывая от Шуйского свои настоящие намерения, послал в Москву посольство для урегулирования всех спорных вопросов и заключения мира. Перемирие на три года и 11 месяцев было действительно заключено в июле 1608 г., когда интервенты фактически уже далеко распространили сферу своего влияния.

По условиям перемирия Сигизмунд III обязывался отозвать «вборзде» всех тех людей, которые «без повеления и ведомости нашое» вошли в пределы Московского государства, а затем «в перемирные лета жадного человека з своих государств в ваши государства военным обычаем некоторым умышлением не пропускать». Сигизмунд III лицемерно подписал условия перемирия, в силу которых он должен был отозвать на родину пришедших с Самозванцем «поляков и литовцев». В это время в окружении Сигизмунда «большая» война в сущности была решена, так как Самозванцем была уже создана благоприятная до этого политическая обстановка.

Планы польско–литовских интервентов вскрываются составленным для второго Самозванца «Наказом» (1607),¹¹³ о том, как поступать ему в случае взятия им Москвы. Последняя в действительности не была взята. Наказ оказался лишним. Но он интересен как показатель того, что польско–литовское правительство, выпуская нового авантюриста, стремилось именно к политическому, культурному и религиозному подчинению русского народа поляко–литовцам и иезуитам, к уничтожению Московского государства, как политического целого.¹¹⁴ Покровский не учел все эти давным–давно опубликованные материалы и, оправдывая поляко–литовцев, лил воду на мельницу польских историков–националистов. Недаром глава о «Смуте» в его «Русской истории с древнейших времен» была встречена приветливо в польской буржуазной историографии. Мы не касаемся других вопросов, связанных с второй польско–литовской интервенцией, поскольку эти вопросы подробно освещены в статье А. А. Савича.¹¹⁵

Если польско–литовская интервенция достигла известных успехов, то это в значительной степени объясняется изменой со стороны боярской прослойки, которая никак не могла примириться как с уменьшением экономического и политического веса, так и политико–экономическим укреплением дворянства. Прекрасно осознав свою политическую слабость и видя полную невозможность собственными силами осуществить политические планы, боярство искало союзников на стороне — в польско–литовском государстве в надежде с его помощью восстановить свое политическое положение, хотя бы ценою предательства страны и потери Московским государством политической независимости. Без «боярской измены» Лжедимитрий I не мог, бы появиться в Москве, так как боярские военноначальники имели все возможности нанести польскому ставленнику сокрушительный удар. Но они не хотели этого. Для борьбы с «дворянским царем» Годуновым им был нужен первый самозванец, с помощью которого они питали надежду расправиться с Годуновым и восстановить свое прежнее политическое положение. Появление Василия Шуйского на престоле было попыткой реставрации власти боярства.

Феодальная знать, убедившись в полной невозможности сохранить политические позиции, а также под давлением крестьянского движения, видела в польско–литовской помощи единственное средство для укрепления своего экономического и политического положения. Недаром ничтожный первенствующий боярин князь Ф. И. Мстиславский писал униженные письма к Сапеге, осаждавшему Троицкий монастырь, называя его «другом и братом».

Феодально–аристократический характер польско–литовского государства, политическая роль в нем аристократии представлялась боярам гарантией того, что при установлении польско–литовского господства их политическое положение станет достаточно прочным, а восставшие крестьяне с помощью польско–литовскою войска будут вновь возвращены в прежнее состояние. Августовский договор 1610 г. был действительно боярским. Он охранял интересы феодальной знати хотя бы дорогой ценой — выдачей своей страны «на поток и разграбление» полякам и литовцам. Неизвестный автор «Новой повести» правильно оценил измену бояр: «а сами наши земледержьцы якоже и преже рек — землесъедцы… ум свой на последнее безумие отдали и к ним же, ко врагом, пристали и ко иным, к подножию своему припали, и государьское свое прирожение пременили в худое рабское служение и покорилися и поклоняются неведомо кому. И тако те наши благороднии зглупали и душами своими пали и пропали навеки, аще от того зла и худа на добро не обратятся».¹¹⁶

Борьба русского народа против интервентов

Не касаясь подробностей третьей (по нашему счету) интервенции, Покровский правильно отметил, какие цели преследовал Сигизмунд III и его польско–литовское и иезуитское окружение, начиная войну с Московским государством. В случае удачного исхода интервенции «вся восточная Европа превращалась в одну огромную державу с Польшей во главе и под одним скипетром. Сигизмунд, разумеется, должен был стать царем московским точно так же, как он был королем польским и великим князем литовским».,¹¹⁷ Такая характеристика политики польско–литовских интервентов была бы еще яснее для читателя, если бы Покровский в выступлениях обоих самозванцев также видел диверсию со стороны польско–литовского правительства, скрыто преследовавшего тогда те же цели, которые поставил перед собой Сигизмунд III во время уже открытой интервенции. Покровский прошел мимо этих вопросов, и тем самым в его изложении третья польско–литовская интервенция оказалась изолированной от двух предыдущих польско–литовских диверсий, на которые он обратил так мало внимания. Он не уловил общей линии политики литовско–польского правительства, настойчиво и упорно проводимой со времен Стефана Батория. Покровский совершенно игнорировал внутреннее и внешнее положение польско–литовского государства, а между тем, зигзагообразная линия политики польско–литовского правительства в отношении Московского государства может быть понята только при наличии анализа состояния польско–литовского государства в начале XVII в. В то время, когда Покровский писал свою главу о «Смуте», в распоряжении исследователя было уже достаточно материалов, характеризующих политику польско–литовского правительства в конце XVI и начале XVII вв.

Национально–освободительной борьбе с польскими интервентами, этому важнейшему моменту в истории «крестьянской войны и польско–литовской интервенции» Покровский уделяет относительно мало внимания, ограничиваясь схематическим изложением вопроса и не иллюстрируя свои положения конкретным историческим материалом, имеющимся в изобилии в распоряжении исследователя.

Нельзя сказать, что точка зрения, выдвинутая Покровским по этому вопросу в главе о «Смуте», всегда оставалась неизменной во всех его последующих отдельных высказываниях. В основном взгляды, высказанные в «Русской истории с древнейших времен», получили еще более отчетливую формулировку в «Русской истории в самом сжатом очерке».

Касаясь общих причин, вызвавших народное движение, направленное против польско–литовской интервенции, Покровский отмечает прежде всего наступление правительственной анархии в первые месяцы царствования Владислава; «и притом формы этой анархии были особенно опасны как для буржуазии, тан и для среднего землевладения».¹¹⁸ В то же время общее разорение страны, прекращение торговли, массовая раздача конфискованных у среднего дворянства земель, хозяйничанье поляков в Москве затрагивали классовые интересы «буржуазии и дворянства».¹¹⁹ Движение «меньших людей» стало распространяться и в городах и сильно обеспокоило буржуазию. Надежды буржуазии и дворянства на Владислава не оправдались. Поляки не усмирили «меньших» людей. Буржуазия и дворянство должны были подумать о своем классовом самосохранении.¹²⁰ Последнее, по мнению Покровского, «стало национальным самосохранением». В этом — смысл событий 1611–1612 гг.¹²¹ Первое дворянско–казацкое ополчение (Ляпунова) не достигло поставленной ему цели; «за слишком резкое проявление этих (своих) классовых тенденций вождь дворянского ополчения поплатился лично».¹²² Только союз — буржуазии и дворянства, выразившийся в организации Нижегородского ополчения, привел, наконец, к поставленной цели: освобождению Москвы от поляков.¹²³ Того же взгляда придерживается Покровский и в статье «Смутное время» (словарь Гранат): действующей противопольской силой и там у него выступает «торговый капитал, которому необходимо было сильное правительство, способное дисциплинировать «меньших» и притом — правительство национальное, но городские рати были бы так же бессильны справиться с поляками, как и при Шуйском: нужна была более солидная военная сила».¹²⁴ Земельная политика Сигизмунда оттолкнула «массу помещиков в противоположный лагерь; к услугам торгового капитала была теперь армия».¹²⁵ «Нижегородский купец Минин стал собирать ополчение «для освобождения Москвы от поляков и иноверцев», и притом, в том–то и состояла его гениальная выдумка, — стал обещать тем, кто пойдет в это ополчение, такое жалованье, какого в прежнее время не получала и царская гвардия».¹²⁶ Мелкие служилые люди и казачество позажиточнее увидели, «что служить имущим классам куда выгоднее, нежели якшаться с народной массой и помогать демократической революции, которая явно шла на пользу беднякам и не сулила никому никакого богатства».¹²⁷ Купцы при этом «старались своих денег давать как можно меньше, а облагали чрезвычайными налогами мелкую буржуазию, «черных людей».. Когда Минин говорил, что нужно «заложить жен и детей», чтобы собрать деньги на армию, то речь шла, конечно, не о богатых купчихах и купеческих дочках, а вот семьи городской бедноты действительно отдавали в кабалу, чтобы уплатить налог».¹²⁸ В главе о «Смуте» Покровский признал, что «это, как справедливо указывает новейший историк «Смуты», вовсе не служит доказательством личной жестокости Кузьмы Минина и его товарищей. То была особенность социального строя — того строя, победой которого кончилась Смута».¹²⁹ Вся конкретная история борьбы Нижегородского ополчения за освобождение от интервентов осталась вне поля зрения Покровского.

Высказывания Покровского об обоих ополчениях, организованных для борьбы за национальное освобождение от польско–литовских интервентов, нельзя не признать в корне ошибочными: о многом он умалчивает, кое–что совсем опускает; он не хочет знать патриотизма ни нижегородца Минина, ни князя Пожарского. Последний, может быть, и не отличался большими военными талантами, но никогда не был «перелетчиком», не пресмыкался перед польскими захватчиками Кремля. Пожарский был страстным противником поляков как угнетателей его отечества. Он находился в ополчении Ляпунова, а также участвовал в боях с поляками на улицах Москвы во время восстания, когда и был ранен. Выбор Пожарского в качестве начальника рати неслучаен. Полонофилы и прихвостни Сигизмунда III не могли иметь места в ополчении. Только такие честные патриоты, каким был Пожарский, могли руководить национально–освободительным движением. Этого Покровский не учел или не считал нужным учесть. Само национально–освободительное движение отразилось в «кривом зеркале». Нижегородское ополчение, в оценке Покровского, было направлено не столько против интервентов, сколько против «меньших людей». Козьма Минин и князь Пожарский, по Покровскому, не вожди на родных масс в борьбе с интервентами, а своего рода контрреволюционные деятели, стремившиеся закабалить городских и сельских меньших людей в интересах «торгового капитала и помещиков».¹³⁰ Покровский органически не хотел или не мог понять того, что борьба русского народа против поляков была не борьбой в интересах излюбленного Покровским торгового капитала, а борьбой за национальное освобождение. Он не хочет приводить идущих вразрез с его концепцией фактов, свидетельствующих об охватившем тогда народные массы подъеме. Польские интервенты и захватчики были изгнаны из Москвы поднявшимся на защиту своей родины народом. В этом была вся сущность Нижегородского движения. Но враг не был окончательно раздавлен. Борьба продолжалась и дальше со страшным напряжением воли, физических сил и экономических средств народа до полного изгнания интервентов за границы русской земли.

Героическая борьба русского народа против польско–литовских интервентов увенчалась полным успехом. 26 октября 1612 г. народное ополчение заняло Кремль и очистило Москву от поляков. Народ Ликовал, охваченный радостью славной победы. Он доверил власть вождям ополчения — князю Д. М. Пожарскому и Кузьме Минину.

Но изгнанием польско–литовских интервентов из Москвы борьба еще не закончилась. Шведы захватили Новгородскую землю. Сигизмунд III шел с новыми войсками и дошел до Волоколамска. Отряды гетмана Лисовского и Заруцкого рыскали по всей стране и беспощадно грабили население. Борьба продолжалась. Временное правительство было по своему социальному составу дворянско–купеческим, оно считало, что с изгнанием поляков из Москвы роль народного ополчения окончена. Дворяне, участники ополчения, разъехались по домам, принялись разыскивать своих беглых холопов и крестьян и возвращать к себе в имение. Крестьяне и холопы не сдавались. Крестьянская война вступила в новую фазу своего развития.

Временное правительство поспешило созвать Земский Собор для решения вопроса о власти, которая должна была взять на себя продолжение борьбы против польско–литовских и шведских интервентов и установление «спокойствия» в стране путем подавления крестьянских движений.

Обратившись к Земскому Собору, временное правительство тем самым передавало решение вопроса об организации новой власти землевладельцам и посадским людям, отстранив от участия в нем широкие народные массы. 21 февраля 1613 г. Земский Собор остановил свой выбор на Михаиле Романове, сыне «Тушинского патриарха» Филарета. Новое дворянское правительство под предлогом разорения страны и отсутствия денежных средств должно было заключить со шведами мир в Столбове (1617 г.) и перемирие с поляками в селе Деулине (1618 г.). Ноше правительство царя Михаила, внешнюю политику которого буржуазные историки С. М. Соловьев, В. О. Ключевский, С. Ф. Платонов признавали мудрой, в действительности пошло на соглашение со шведами и поляками в тот момент, когда бессилие польско–литовского и шведского государств было очевидным. По этому соглашению поляки оставили за собой Смоленск и Чернигово–Северскую землю, шведы — берега Финского залива со старыми русскими городами. Правительство повело борьбу с крестьянством за укрепление феодально–крепостнических отношений, без — чего дворянство не мыслило себе возможным восстановить свое хозяйство. Выступив единым фронтом против крестьян, класс землевладельцев усилил свою власть.