«Торговый капитализм» и генезис московского самодержавия в работах М. Н. Покровского

I

Вопрос о роли торгового капитала в историческом процессе занимает основное место в историко–философских взглядах М. Н. Покровского. В его схеме русской истории торговый капитал появляется на разных этапах в качестве главного фактора, определявшего социально–экономическую организацию общества и формы политического устройства.

Особое значение торговый капитал, по словам Покровского, имел в истории создания и расширения русского государства: «Собирание Руси. с самого начала Московского княжества и до Александра I двигалось совершенно определенным историческим фактором, этим фактором был торговый капитал». Эпоха полного господства торгового капитала, которую Покровский назвал временем «торгового капитализма», положила, по его мнению, совершенно определенный отпечаток на весь общественный строй и политическую структуру государства. Результатом этого влияния было образование системы «бюрократического абсолютизма», самыми характерными элементами которой являлись: самодержавие, бюрократический аппарат власти и крепостное право. В исторической схеме Покровского «бюрократический абсолютизм» появляется в XVII в. и достигает полного развития в следующем. столетии.

Историческая схема Покровского сложилась в 1910–1912 гг., одновременно с работой над крупнейшим произведением «Русская история с древнейших времен». В последующее время, в связи с появлением других исторических работ, Покровский вносил некоторые изменения в свою схему, но они не имели принципиального значения. Разработанная им схема возникновения и развития русского государства сохранилась до последних работ Покровского, сохранилась в основном даже после того, как Покровский в 1931 г. признал ошибочность своей концепции «торгового капитализма». Это дает нам возможность рассматривать проблему «торгового капитализма и генезиса самодержавия» в целом, не выделяя отдельных этапов в развитии исторических взглядов Покровского по этому вопросу, а отмечая появлявшиеся в разное время некоторые изменения и поправки.

Хронологические границы настоящего очерка выходят за тот период, которому Покровский присвоил название «торгового капитализма». Было бы трудно разбирать историю Московского государства XVIII в. в трактовке Покровского, не рассмотрев предварительно его взглядов на образование Московского государства из системы феодальных княжеств. Необходимость такого хронологического охвата данной темы определяется и другими соображениями. Концепция Покровского, сложившаяся в результате борьбы с буржуазной концепцией русского исторического процесса, обнаруживает в отдельных своих частях значительное, неустраненное Покровским, влияние буржуазной исторической мысли, в частности работ В. Ключевского. Между тем в буржуазной историографии вопрос об образовании Московского государства неизменно превращался в вопрос о причинах «возвышения Москвы».

Разногласия в мнениях отдельных буржуазных историков происходили лишь в вопросах о тех конкретных условиях и факторах, которые способствовали усилению московских князей и возвышению Московского княжества среди других «великих» и «удельных» княжеств. Если Карамзин искал эти усилия в деятельности и политике золотоордынских ханов, то уже Станкевич в 30‑х годах XIX в. высказал мнение об особом значении географических условий для истории Московского княжества. Позже это положение было развито в работах Соловьева, Ключевского, Забелина, Любавского. Москва, во–первых, находилась в узле скрещивавшихся торговых дорог, во–вторых, — была выгодно расположена в отношении колонизационного процесса и расселения русской народности в бассейнах Волги и Оки. Первое условие создавало в руках московского князя перевес денежных средств; второе — способствовало быстрому заселению московских земель, делало эти земли самыми многолюдными. Другие княжества не обладали такими выгодными экономическими и географическими условиями. Поэтому Московское княжество поглотило остальные «великие» и «удельные» княжества и превратилось в великорусское государство.

Покровский по существу мало что изменил в этой схеме, прочно державшейся в русской историографии на протяжении около столетия. Когда Покровский писал первый том «Истории России с древнейших времен», объяснение причин возвышения Москвы личными качествами московских князей давно не имело защитников. Еще Ключевский произнес суровый приговор над московскими потомками Ивана Калиты, в личностях которых он видел однообразное повторение одного и того же фамильного типа, не выделявшегося из ряда других ни по своим достоинствам, ни по своим недостаткам. Покровский, полностью принимая эту характеристику, видит условия возвышения Москвы в действии того же «безличного фактора», который был установлен задолго до него — торгового преимущества Москвы, обусловленного выгодностью ее положения.¹ Покровский вносит только одну поправку в схему Ключевского, указывая, что Московское государство было «созданием феодального общества».² Однако это верное положение осталось у Покровского не только не развитым, но и противоречило его собственной схеме, в которой Московское княжество оказалось созданием не феодального общества, а «торгового капитализма».

Буржуазные историки не могли разрешить проблемы образования Московского государства, так как искали не общих закономерно действующих причин, а частных условий, благоприятствовавших «возвышению Москвы» и поглощению ею остальных русских княжеств. Между тем общие факторы, вызвавшие на определенном этапе развития феодального общества объединение мелких феодальных государств в одно политическое целое, давно были установлены классиками марксизма. «Объединение более значительных областей в феодальные королевства было потребностью как земельного дворянства, так и городов».³ Энгельс, в работе «О разложении феодализма и развитии буржуазии» дал конкретное изложение этого процесса на западноевропейском историческом материале. Развитие средневекового ремесла совершило переворот в феодальном обществе. Города, ставшие центром ремесленного производства и торговли, нуждались во взаимном общении друг с другом и с остальным миром. «…Горожане стали классом, который воплотил в себе дальнейшее развитие производства и обмена (Verkehr), просвещение, социальные и политические учреждения». Не только в городах, но «и в деревне повсюду увеличилось в населении количество таких элементов, которые прежде всего желали, чтобы был положен конец бесконечным бессмысленным войнам, чтобы прекращены были раздоры феодалов, приводившие к тому, что внутри страны шла непрерывная война даже и в том случае, когда внешний враг был в стране, чтобы прекратилось это состояние непрерывного и совершенно бесцельного опустошения, которое неизменно продолжало существовать в течение всего средневековья». Раздробление страны, которая все больше и больше объединялась в экономическом отношении, стало препятствием для развития производительных сил. «Что во всей этой всеобщей путанице королевская власть (das Königtum) была прогрессивным элементом, — это совершенно очевидно. Она была представительницей порядка в беспорядке, представительницей образующейся нации в противоположность раздроблению на бунтующие вассальные государства. Все революционные элементы, которые образовывались под поверхностью феодализма, тяготели к королевской власти, точно так же как королевская власть тяготела к ним».⁴

Указания Маркса и Энгельса по вопросу образования в эпоху позднего средневековья национального государства в виде феодального королевства приводят к следующим выводам. Объединение мелких феодальных государств в одно политическое целое было вызвано развитием производительных сил внутри феодального общества. Основными социальными силами в этом процессе выступают торговоремесленное население городов и землевладельческое дворянство, которое находило в королевской власти опору для борьбы с крупными сеньерами… Объединенное феодальное государство могло сложиться только в «монархической форме», так как усиление королевской власти происходило одновременно с ослаблением власти ее вассалов, являвшихся раньше в своих владениях почти независимыми государями. Образование национального государства поднимало феодальное общество на более высокую ступень общественно–экономического и политического развития.

На ряду с общими условиями объединения феодальных княжеств в одно феодальное государство, в каждой стране действовали свои особые исторические условия. Товарищ Сталин указал на роль интересов обороны на востоке Европы от нашествия монголов, турок и других народов, требовавших «незамедлительного образования централизованных государств, способных удержать напор нашествия».⁵

Изучение процесса образования Московского государства позволяет увидеть закономерность тех частных условий, которые привели к концентрации русских феодальных княжеств вокруг не какого–либо другого, а именно московского центра. Изучение конкретной истории сложения Московского государства требует рассмотрения роли естественно–географического положения Москвы, ее положения в отношении распределения населения, а также политики московских княжеств и пр. Только всестороннее исследование конкретного исторического процесса позволяет, с одной стороны, правильно объяснить его общую и частную обусловленность, а, с другой стороны, — избежать абстрактности и схематизации.

Покровский в своих работах об образовании Московского государства дает не конкретную историю этого процесса, а схему, расходящуюся с основными требованиями марксистской исторической науки.

Борьба между отдельными мелкими феодальными княжествами всегда в истории приводила к усилению одних из них и к ослаблению других. Однако от этих временных и неустойчивых колебаний следует отличать объединение мелких частей вокруг одного центра и превращение этого объединения в национальное государство. Если образование русского национального государства относится ко второй половине XV в. и к началу XVI в., то корни этого исторического процесса следует искать в более раннем времени. Московские князья, опираясь на господствующий класс феодальных землевладельцев своего княжества, т. е. на своих бояр и церковь, стремились увеличить территорию княжества, захватить новые земли и. новые источники доходов. В политике феодального грабежа и насилий сначала не было заметно новых элементов по сравнению с действиями любого феодального владельца этого же времени. Однако уже во второй четверти XIV в. московский князь становится главой того феодального союза русских княжеств, который носил название «великого княжества Владимирского». Во второй половине XIV в. начинается перестройка системы отношений внутри великого княжества Владимирского, связанная с усилением власти великого князя и превращением его из главы феодального союза в главу слагающегося феодального государства. Поэтому в истории Московского княжества XIV — начала XV в. происходила борьба двух начал — отживающей системы феодального дробления и возникающей системы феодальной концентрации, в которой в конце концов победило второе, более прогрессивное, начало.

Покровский не видал каких–либо принципиально новых явлений г действиях московских князей до Василия III включительно. Вся их забота, от Ивана Калиты до Василия III, по его мнению, сводилась только к исправному получению дохода. Покровский при этом подчеркивает «консерватизм московского завоевания», в результате которого в присоединенных землях не создавался новый общественный и политический порядок. Для доказательства этого положения Покровский ссылается на примеры завоевания Новгорода, Твери и Пскова, т. е. на политику московской власти при уничтожении последних «уделов». Он указывает на то, что Иван III после похода 1471 г. оставил на месте всю новгородскую администрацию и в последнем договоре с Новгородом сохранил все стереотипные ограничения княжеской власти. Главный интерес московского победителя выразился и в этом случае исключительно в области налоговой политики. Даже окончательный разгром Новгородского государства Покровский рассматривает с точки зрения финансовых результатов. По его мнению, перевод в «Низовскую землю» 7 тыс. житьих людей, которых Покровский относит без достаточных оснований к «зажиточной новгородской буржуазии», был вызван отчасти интересами «московских конкурентов» (т. е. московской буржуазии), отчасти желанием «подсечь под корень всякое сопротивление московской эксплоатации». Консервативный характер московского завоевания, по мнению Покровского, особенно ярко выразился в подчинении Пскова, которое преследовало исключительно финансово–экономическую цель.⁶

Таким образом, если стать на точку зрения Покровского, пришлось бы признать, что рост территории Московского княжества в XIV–XV вв. был по существу лишь распространением на другие земли московской финансовой организации. Положение местного владельца настолько мало изменилось, что последний мог и не заметить, что перестал быть независимым «государем». По словам Покровского, медиатизированиому князю «трудно было бы и растолковать, что он перестал быть государем — да он и продолжал им быть, поскольку был государем всякий землевладелец».⁷ Покровский не замечал никаких изменений в системе «управления» московского великого князя, которое, как «управление» его удельного предка, было только особой формой хозяйственной деятельности.

Между тем создание русского национального государства при Иване III — Василии III сопровождалось крупнейшими изменениями в политическом устройстве как основных земель Московского княжества, так и новых присоединений. К этому времени относится появление основ централизованного порядка, на котором держалось Московское государство в последующие два столетия. Московский великий князь в конце XV и в начале XVI в. обладал, помимо материальных преимуществ, огромными преимуществами, полученными в результате развития более совершенной административно–политической организации и устройства военных сил. Важнейшим отражением этих перемен был Судебник Ивана III 1497 г., проникнутый идеей общего государственного порядка и вводивший ряд таких понятий и норм, которые не были бы возможны в феодально раздробленной стране. К концу XV и к началу XVI в. следует отнести зарождение московской приказной системы. В это же время складывается поместная система, на основе которой выросла организация дворянского войска. В составе московской армии появляются «пищалыцики», ближайшие предшественники стрелецких войск. Указание Покровского относительно сохранения политического устройства Новгорода после 1471 г. является совершенно неубедительным, так как крупные изменения на Новгородской земле произошли после 1478 г.

Покровский, ошибочно рассматривая процесс развития Московского княжества только с точки зрения расширения сферы хозяйственной деятельности московского князя, неизбежно должен был притти и к другому ошибочному взгляду, согласно которому «в практике великого княжества московского не было ничего, к чему могла бы привязаться идея единой российской монархии».⁸ Идея единодержавия, по мнению Покровского, явилась выражением не той действительной политической власти, которая к XV в. была сосредоточена в руках московского великого князя, а была подсказана ему со стороны — церковью. Покровский не только признавал экономическую прогрессивность церкви, но считал, что она и в политической области шла впереди светского феодального общества. Созревание идеи светского единодержавия Покровский относит к тому моменту, когда падение Константинополя и разрушение Византийской империи османскими турками открыли перед московскими церковниками необычайно далекие и широкие перспективы. По их мнению, говорит Покровский, после падения центра вселенского православия его роль должна была перейти к Москве. Митрополит Иона, преемник участника Флорентийского добора Исидора, перешедшего в униатство, впервые применил к Василию II титул «боговенчанного царя всея Руси», «которого прежде удостаивались только византийские императоры и татарские ханы».⁹ Так появилась теория о «Москве — третьем Риме», имевшая очень важное политико–литературное продолжение. «Вышивая далее по этой канве, — говорит Покровский, — фантазия русских книжников создала целый роман, в котором не без художественности откристаллизовалась идея преемства московского центра от византийского императора». Он вскоре и был написан престарелым киевским митрополитом Спиридоном, установившим еще более дальнюю генеалогическую связь между могущественным римским императором Августом — «владыкой мира» — и родоначальником рюриковой династии. Новая теория прежде всего, по мнению Покровского, привела к внешнему расширению власти, так как помогла московскому великому князю «обосновывать свои притязания в той области, где старая удельная традиция не давала ему твердой почвы» — в отношениях к удельным князьям, а также в политических сношениях с иноземными государями.¹⁰

В изложенной схеме Покровского нельзя не заметить следов влияния вотчинной теории происхождения Московского государства, развитой в работах Соловьева и Ключевского. Согласно этой теории, Московское государство сложилось в результате распространения вотчинных прав московского князя на всю территорию русской земли. Новые понятия власти, по словам Ключевского, не развились из ее исторически сложившегося содержания, а были привнесены в состав власти из церковной литературы. Ключевскому принадлежит также мысль, что первое практическое приложение новая теория власти получила во внешней политике московского великого князя.

Объединение русских земель вокруг Москвы привело к объединению русской (великорусской) народности. Это объединение происходило в борьбе за национальную независимость, в борьбе с «татарским игом», которое, по словам Маркса, «не только давило, оно оскорбляло и иссушало самую душу народа, ставшего его жертвой». Возникшее к XV в. Московское государство стало национальным русским государством. Между тем Покровский рассматривал татарское завоевание как прогрессивную историческую силу.

II

Согласно концепции Покровского, в XV–XVI вв. еще не существовало основного условия для образования объединенного русского государства, не было «торгового капитализма», который, по его мнению, только один мог покончить с феодальной раздробленностью и создать самодержавную царскую власть (бюрократический абсолютизм). Создание этого строя он отодвигает на XVII–XVIII вв., на тот период времени, когда завершается развитие «торгового капитализма». При Иване IV старая феодальная организация подверглась разрушению, но на ее развалинах выросло не абсолютистское государство, а промежуточная политическая форма в виде системы «патриархального абсолютизма». В основе этих изменений, по мнению Покровского, лежали крупные перемены в области экономики страны, выразившиеся в разрушении натурального феодального хозяйства и в развитии денежного хозяйства.

Главу, посвященную времени Грозного, Покровский начинает разделом, название которого выражало не только основную мысль автора, но и всю концепцию XVI в.: «Аграрный переворот первой половины XVI века». Сущность этой концепции сводится, к следующему: к началу 30‑х годов, в то время когда трехлетний Иван, после смерти отца, номинально стал московским великим князем, его «московская вотчина» (т. е. русское государство, сложившееся к XVI в.) еще сохраняло свой прежний феодальный тип. Сам великий князь в это время был лишь сюзереном бесчисленного количества крупных и мелких землевладельцев, «державших» от него землю, — кто в качестве удельного князя, перешедшего на московскую службу, кто в качестве мелкого вассала.

Крупные перемены, происшедшие во второй четверти столетия, заключались в крушении старого вотчинного землевладения, которое не смогло приспособиться к развитию денежного хозяйства. Самым заметным признаком последнего было стремление землевладельцев по-> лучать доход с крестьян в денежной форме. К этому одинаково стремились и большие и малые вотчинники. Но новая, более гибкая, форма дохода, говорит Покровский, «была бы бессмыслицей при том хозяйственном строе, в рамках которого сложилась феодальная вотчина». Переход феодального вотчинника к денежному хозяйству был внешним выражением более крупной перемены, состоявшей «в разрушении феодальной вотчины как самодовлеющего экономического целого и появлении землевладельца, прежде гордого в своем экономическом уединении, на рынке как в качестве покупателя, так и в качечестве продавца».¹¹ Новые экономические условия, оказавшиеся гибельными для крупной вотчины старого типа, определили преобладание среднего землевладения, которое оказалось более гибким.

По мнению Покровского, два условия вели к быстрой ликвидации старых московских латифундий: отсутствие способностей и охоты у крупного землевладельца по–новому организовать свое хозяйство и большое количество «тунеядной челяди и дружины», составлявшей «двор» медиатизированного удельного князя или большого боярина. Мелкий вассалитет оказался в более выгодном положении, так как, во–первых, небольшое владение было легче организовать, и, во–вторых, мелкий вассал не только не нес расходов, связанных со службой, но и сам получил денежное жалование за несение службы. В результате хозяйственные перемены «должны были выдвинуть новые общественные классы или, по крайней мере, новые социальные группы». Ими были: среднее землевладение, успешно сжившееся с условиями нового менового хозяйства, и буржуазия.

Одной из главных ошибок Покровского в этой концепции является характерное для него преувеличение развития товарно–денежных отношений в первой половине XVI в. По существу Покровский говорит не о простом развитии денежных отношений, а о появлении денежного хозяйства. Последнее должно было вызвать выделение буржуазии как общественного класса. При этом Покровский замечает, что не только буржуазия выделялась из массы сельского населения, но и в среду последнего проникали буржуазные отношения. Из этих положений логически должен был вытекать тезис о развитии капиталистического хозяйства в XVI в. Хотя сам Покровский об этом открыто не говорит, но такой вывод совершенно неизбежен для его социально–экономической концепции XVI в.

В исследованиях, посвященных сельскому хозяйству XV–XVI вв., не раз отмечалось увеличение денежного оброка за счет натурального на частновладельческих и дворцовых землях. Писцовые книги конца XV и первой половины XVI в. дают многочисленные примеры замены денежными платежами мелких поборов, состоявших из разнообразных продуктов крестьянского хозяйства. В этих переменах, конечно, нельзя Tie видеть развития денежной ренты. Однако ни число крестьянских участков (вытей или обеж.), переведенных на денежный оброк, ни абсолютная величина денежных платежей сами по себе еще не характеризуют степени распространения денежной ренты в феодальном хозяйстве этого времени. Даже Н. Рожков, склонный придавать большое значение развитию денежного хозяйства XVI в., пришел к выводам, далеко не подтверждающим его первоначальные наблюдения: «Изучение денежного оброка в течение XVI в. приводит к тому же общему выводу, к какому привело исследование натурального оброка: никаких перемен в реальной арендной плате незаметно, исключая, разумеется, местных временных и вообще случайных колебаний, всегда неизбежных и не характерных для общего положения дел».¹² К тому же абсолютное увеличение денежного оброка с земельного участка одинаковой величины наблюдается преимущественно в конце столетия, а не в его начале, как это было бы необходимо для подтверждения концепции М. Покровского. В основных сельскохозяйственных районах в течение всего XVI в. «посопный хлеб» продолжал оставаться важнейшей частью поборов с крестьян. Наконец, следует отметить, что, за самым небольшим исключением, все сведения о крестьянских платежах и о росте денежного оброка относятся к черным, дворцовым и монастырским землям, на которых переход к денежной ренте должен был происходить быстрее и. полнее, чем на частновладельческих землях. При разбросанности больших монастырских и дворцовых владений сбор мелких крестьянских продуктов представлял большие затруднения и был мало выгодным с чисто хозяйственной стороны. Поэтому ошибочно было бы распространить наблюдения, полученные в результате изучения хозяйственных порядков на дворцовых и черных землях, на все частновладельческое феодальное хозяйство XVI в. Распространение в начале этого столетия «издельного серебра» и «серебряников–издельников» также свидетельствует о самостоятельном значении в хозяйстве феодала разнообразного крестьянского изделия. Таким образом, хотя появление в частном феодальном хозяйстве денежной ренты на ряду с развитием государственных денежных налогов и является важным показателем развития в стране элементов товарного и денежного обращения, но последнее не достигает такого размера, чтобы разрушить натуральный характер феодального хозяйства и превратить его целиком в денежное. Денежное хозяйство могло бы стать господствующей формой только в том случае, если бы основная масса производящихся в отдельном хозяйстве продуктов предназначалась для рыночной реализации. Источники по экономической истории XVI в. не дают никаких оснований для выводов подобного рода. Ошибки Покровского заключаются в смешении понятий товарного обращения с сопутствующими элементами денежных отношений, с денежным хозяйством. Товарное обращение и денежные отношения появляются еще в феодальном хозяйстве; денежное хозяйство может быть только капиталистическим.¹³

По мнению М. Н. Покровского, развитие денежного хозяйства в XVI в. привело к победе среднего землевладения над крупным, так как в начавшейся борьбе между ними все–-выгоды были на стороне первого. Среднее и мелкое–-поместное хозяйство оказалось более прогрессивным, чем крупное вотчинное землевладение. К сожалению, М. Н. Покровский нигде не указал, в чем заключались, по его мнению, прогрессивные явления в организации сельского хозяйства в XVI в. В действительности мы не найдем существенных различий в области сельскохозяйственной техники, применявшейся в крупных и мелких владениях этого времени. Еще в XV в. трехполье было общим явлением, хотя и без правильного севооборота и без более или менее точного уравнения полей. Введение принудительного севооборота и выравнивание полей легче было произвести в крупных владениях, чем в мелких, так как эти мероприятия были связаны с укрупнением селений и сведением вместе разбросанных крестьянских участков. В конце XV и в первой половине XVI в. укрупнение селений путем соединения нескольких мелких деревень стало общей тенденцией, сознательно проводимой землевладельцами как церковными, так и светскими.¹⁴ Нет никаких оснований говорить о хозяйственном упадке как об общем явлении для крупных владений первой половины XVI в. Из более поздних материалов, относящихся уже к XVII в., мы знаем, что ни многочисленная дворня, ни частые отлучки землевладельцев на царскую службу сами по себе не были достаточными причинами для ухудшения или разрушения соответствующего хозяйства. Ссылка М. Н. Покровского на такие субъективные обстоятельства, как отсутствие склонности и способности у крупных землевладельцев к хозяйственной деятельности (это при возрастающих потребностях в средствах) является доказательством в пользу того, что автор не нашел более объективных оснований для подтверждения своей концепции. Если бы крупное вотчинное хозяйство действительно оказалось разрушенным в результате «аграрного переворота» первой Головины XVI в., то не было бы необходимости создавать особый аппарат опричнины для борьбы с боярской знатью в 60‑х годах этого же столетия. Не отрицая влияния развивающегося товарного обращения и возникающих элементов денежного хозяйства на феодальное сельское хозяйство, мы должны вместе с тем признать, что это влияние коснулось всего феодального хозяйства, как крупного вотчинного, так и среднего и мелкого поместного, и везде вызвало перестройку его в сторону приспособления к рыночным отношениям. Экономическое развитие страны было одной из главных предпосылок формирования поместного дворянства, частично получавшего жалованье из царской казны. Но господствующее положение помещики–дворяне заняли только в результате ожесточенной политической борьбы с боярством. С другой стороны, и боярство обнаружило не только большое упорство в защите своих интересов, но и известную гибкость в приемах и средствах. В истории этих столкновений во второй половине XVI в. выделяются два периода: период «избранной рады» и период опричнины. М. Н. Покровский, — обычно уделявший в своей схеме мало места конкретной политической истории, не мог на этот раз не остановиться на этих двух важнейших моментах в развитии Московского государства XVI в.

По мнению М. Н. Покровского, в 30–40 годах XVI в. сложился союз боярства с посадскими, союз настолько прочный, что его могла парализовать на время только опричнина, а разрушить — «только катастрофа Смутного времени». В качестве условий такого союза М. Н. Покровский выдвигает следующие причины: развитие внешней политики в интересах и московской буржуазии и московских феодалов (отношения к Новгороду, захват Казани и Астрахани) и удовлетворение ряда требований со стороны мелких помещиков (введение губных учреждений, отмена кормлений, раздача земель из завоеванной территории Казанского ханства) и посадских людей (земская реформа и передача посадским сбора косвенных налогов).¹⁵

М. Н. Покровский не замечает той хронологической ошибки, которую он при этом совершает, так как большинство отмеченных им мероприятий падает не на 30–40‑е годы, а на вторую половину 50‑х годов, когда, если даже стать на точку зрения Покровского, союз дал не одну, а много трещин. По мнению Покровского, от союза боярства с посадскими «единственно прочно выигравшим оказалось боярство».¹⁶ К сожалению, сам М. Н. Покровский не указывает, в чем заключался выигрыш и каким образом выигравшее боярство непосредственно вслед за этой победой проиграло борьбу с дворянством. Весь последующий конфликт, приведший к разрыву союза и к гибели «избранной рады», Покровский рассматривает исключительно в плоскости развития Ливонской войны. По его мнению, после удачного похода московских войск в Ливонию в 1558 г. и захвата Нарвы продолжение войны для «буржуазии» не имело более смысла. Тогда посадские откололись от «военной партии», но остались в блоке с боярством, которое также не хотело войны. Вскоре последовали военные неудачи: поражение Курбского под Невелем и новое поражение московских войск под Оршей. «Воинники», т. е. дворяне, все неудачи приписали боярской измене. Бояре и сами испугались слухов об их измене и начали «отъезжать». Побег кн. Андрея Курбского сыграл решающую роль в «моральной подготовке» опричнины. Дворяне, неудовлетворенные в своих ожиданиях крупных земельных захватов в Ливонии, обратились к захвату боярских земель, наступила «опричнина».¹⁷ Несколько неожиданно после изложенных рассуждений Покровский приходит к выводу, что переворот 1564 г. (установление опричнины) «был произведен коалицией посадских и мелкого вассалитета». Посадское население в его схеме до последнего момента находилось на стороне боярства, а не «воинников». Не трудно показать, как мало эта схема соответствует конкретным историческим фактам и как неверно она их объясняет. В изложенной схеме Покровского боярство при Иване IV неизменно оказывалось в положении страдающей и обороняющейся стороны. Такое представление о роли боярства в 40–50‑х годах XVI в. вытекало из ранее сделанного допущения, что уже в начале XVI в. экономический переворот («аграрная революция») привел к крушению боярства как руководящего класса. Дворянству после этого оставалось только добить обессиленного противника. В действительности боярство до самой опричнины продолжало бороться за власть. «Избранная рада» с ее политикой уступок появилась в результате неудачных попыток захвата власти в малолетство Ивана IV и той своекорыстной грабительской политики, которая привела к народному восстанию в Москве в 1547 г. Боярство стало на путь компромисса, потому что для него не оставалось другого выхода из создавшегося положения. Ценою уступок «избранная рада» стремилась сохранить для боярства основу ее социального могущества и политического значения — крупные земельные владения и весь политический режим, сложившийся в старых княжеских и боярских вотчинах, где московский боярин — потомок ярославских или нижегородских князей — имел своих вассалов, свое феодальное войско и чувствовал себя почти независимым «государем». Недаром Иван Грозный в число главных обвинений против «избранной рады» поставил земельную политику Сильвестра: «…и тако помалу сотвердися сия злоба, и вас почал причитати к вотчинам ко градом и к селом, еже деда нашего великого государя уложением, которые вотчины у вас взимали и которым вотчинам еже несть потреба от вас даятися, и те вотчины ветру подобно роздал неподобно, и то деда нашего уложения разрушил».¹⁸

Трагизм положения «избранной рады» заключался в том, что ее политика, диктовавшаяся желанием найти путь к соглашению с дворянством, обратилась против нее самой. Реформы, касающиеся внутреннего управления, неизбежно должны были усилить как царскую власть, так и служилое дворянство, без участия которого невозможно было перестроить систему управления в централизованном феодальном государстве. Важнейшими мероприятиями в этой области были: реформа местного управления, усилившая положение провинциального дворянства (детей боярских) и зажиточных посадских слоев, переустройство дворянской армии (уложение о службе с земли 1556 г.), сформирование постоянного стрелецкого войска, устройство финансового управления и развитие приказной системы. Весь этот новый порядок, укреплявший государственное единство, не мог существовать рядом со старым порядком, защищавшим в интересах немногочисленного боярства особый режим на значительной части территории. С другой стороны, развитие поместной системы вызвало большую мобилизацию земель. В первую очередь пошли в поместную раздачу земли крупных вотчин на присоединенной территории Новгорода, Твери, Пскова, Ярославля, позже Казанского ханства. Однако этот земельный фонд не был достаточным. Таким образом, компромиссная политика «избранной рады» не могла привести к успеху и никаких особых выгод, как ошибочно думает Покровский, боярству не принесла. Разрыв наметился значительно раньше Ливонской войны, и последняя только его ускорила. Боярство, повидимому, уже к 1553 г. хорошо понимало грозившую ему опасность, и этим объясняется отношение членов «избранной рады» к вопросу о престолонаследии во время болезни Ивана IV. В следующем году произошла измена князей Ростовских, один из которых, Никита, пытался бежать в Литву. Вслед за ними были сосланы родственные им фамилии князей Лобановых и Приимковых.¹⁹

Князь Семен Ростовский, по словам Ивана IV, «своим изменным обычаем литовским послом пану Станиславу, да Воину с товарыщи нашу душу изнесе, нас укоряя и нашу царицу и наших детей».

Иван IV в письме к кн. А. М. Курбскому упрекал его в том, что «поп Сильвестр, и с вами злыми своими советники, и того собаку (т. е. кн. Семена Ростовского. — К. Б.) почал в велицем бережении держати и помогати ему всеми благими, и не токмо ему, и всему ево роду».²⁰ Таким образом, «измены» бояр начались еще до Ливонской войны и продолжались во время войны еще до начала военных неудач. В 1559–1560 гг. пострадали в казнях и опалах князья Репнины, Овчинины, Кашины, Воротынские и др..²¹

М. Н. Покровский без всяких на то оснований издевается над слабыми боевыми качествами русской армии по сравнению с войсками ливонских рыцарей и польских шляхтичей. В действительности же, блестящие военные операции 1558–1560 гг. показали превосходство русских военных сил. Неудачи в конце 1563 г. и в начале 1564 г. происходили в обстановке растущей измены боярства в тылу и на фронте. Измена кн. А. М. Курбского была заранее подготовлена, и проигрыш им битвы под Невелем не мог быть случайным; это был сознательный акт предательства. Тревожная политическая обстановка 1563–1564 гг. объясняет нам причину принятия Иваном IV тех чрезвычайных мер, которые послужили началом к окончательному сокрушению не только консервативной оппозиции боярства, но и тех социально–экономических основ, на которых держалась эта оппозиция. Победа самодержавной власти, опиравшейся на прогрессивные слои феодального общества XVI в. и прежде всего на служилое дворянство, была исторически подготовлена всем предыдущим развитием Московского государства.

Изучение общих факторов исторического процесса не должно закрывать от нас отдельную историческую личность как жизненную фигуру. Верный своему принципу изучать только «безличные» факторы истории, Покровский и в XVI в. видел лишь столкновение социально–экономических сил. Три царя этого времени, последовательно занимавшие московский престол, — Иван Грозный, Федор Иванович и Борис Годунов, были, по его словам, тремя разными психологическими типами. Иван Грозный представлял собой тип «истеричного самодура, помнящего только о своем «я» и не желающего ничего знать помимо этого драгоценного «я», никаких политических принципов и никаких общественных обязанностей»; в Федоре Ивановиче воплотился тип «безвольной игрушки в чужих руках»; наконец, Борис Годунов «был типом «единственного государственного человека Московской Руси», который всю свою жизнь подчинил определенной политической задаче и погиб потому, что не мог ее выполнить. Но, по мнению Покровского, «пребывание на верхушке государственного здания этих трех совершенно различных персонажей ничем не отразилось на том, что внутри этого здания делалось».²² Сопоставление Ивана Грозного с его слабоумным сыном Федором еще больше подчеркивает мысль Покровского, что личные качества исторического деятеля не имеют никакого значения и влияния на ход исторических событий.

Хотя Покровский одной из глав истории XVI в. дал название «Грозный», в самом изложении он вспомнил о нем лишь для того, чтобы сказать, что сам «Грозный» никакого значения в истории своего царствования не имел. Между тем в лице Ивана IV действовал один из самых талантливых и образованных представителей своего класса и теории самодержавной власти, которая не осталась литературным понятием, а подчинила определенным идеям практическую деятельность московского царя. Если сам Иван IV не мог быть оригинальным творцом самодержавия, то он стал его конкретным и очень ярким выражением. При изучении социальной и политической борьбы, разыгравшейся вокруг царского престола, едва ли поэтому можно оставить вне поля зрения личность самого Ивана IV.

Изучение истории столкновений Ивана IV с боярством должно было бы убедить Покровского в том, что московское самодержавие было неизбежным фактом политической истории этого времени. Власть московского царя производила большое впечатление на современных иностранцев как своим размером, так и при сравнении с положением королевской власти на западе Европы. Об этом одинаково сообщают и кенигсбергский командор в отношении Ивана III, и посол императора Герберштейн в отношении Василия III, и вестфальский немец, царский опричник, Генрих Штаден в отношении Ивана IV. «…Нынешний великий князь, — пишет Штаден об Иване IV, — достиг того, что по всей русской земле, по всей его державе — одна вера, один вес, одна мера. Только он один и правит. Все, что ни прикажет он, — все исполняется, и все, — что запретит, — действительно остается под запретом. Никто ему не перечит: ни духовные, ни мирские».²³ Покровский не замечает того очевидного факта, что создание большого государства на территории, где еще недавно существовали десятки мелких государств, было бы невозможным без усиления центральной политической власти, которой в это время могла быть только самодержавная власть.

Долголетняя борьба между самодержавием, выражавшим классовые интересы дворянства, и боярством, пытавшимся задержать развитие централизованного государства, закончилась опричниной, которая на всей территории страны насаждала однообразный порядок и еще более укрепляла самодержавную власть. По мнению Покровского, хотя «государственный переворот» (т. е. опричнина) диктовался объективноэкономическими условиями, но он «должен был стать актом династической и личной самообороны царя против покушений свергнуть его и его семью с московского трона».²⁴

По мнению Покровского, до 1564 г. царь «был лишь символом, величиной идеальной, от которой практически помещикам было ни тепло, ни холодно».²⁵ Казалось бы, что после опричниНы царь должен был стать величиной реальной. Покровский готов признать усиление царской власти, но с оговоркой, уничтожающей это признание: «Опричнина, — говорит он, — была попыткой за полтораста лет до Петра основать личное самодержавие Петровской монархии. Попытка была слишком преждевременна, и крушение ее было неизбежно: но кто на нее дерзнул, стояли, нельзя, в этом сомневаться, выше своих современников».²⁶ В других местах своих работ Покровский объясняет, почему попытка создать самодержавие в XVI в. была преждевременной. Оказывается, что к этому времени еще не созрел вполне «торговый капитализм», диктатура которого и означала царское самодержавие. Необходимые социально–экономические условия для развития абсолютизма, по его мнению, проявились только в XVII в. Однако исторические факты, относящиеся к московскому самодержавию XVI в., были настолько убедительны, что Покровский должен был сделать некоторую уступку, признав существование в XVI в. если не подлинного, то «патриархального абсолютизма».

«Патриархальный абсолютизм» Покровского является одной из самых отвлеченных категорий, не связанной с определенной ступенью общественно–экономического развития. Представителями «патриархального абсолютизма», по его мнению, были: египетский фараон Тутмос III, Саргон ассирийский, византийский император Юстиниан, суздальский князь Андрей Боголюбский и, наконец, московский царь XVI в. Характерными признаками «патриархального абсолютизма» Покровский считает обожествление личности царя и участие царя в религиозных культах. Но из представления о божественном происхождении царской власти логически вытекал ее абсолютный характер. Рассматривая «патриархальный абсолютизм» со стороны одной формы, Покровский соединял вместе различных представителей теократической власти на протяжении нескольких тысячелетий, что, конечно, ни к каким историческим выводам не приводит. Значительно важнее и интереснее его рассуждения об объеме и пределах власти «патриархального абсолютизма». В этом вопросе Покровский возвращается на почву русского исторического процесса. По его мнению, хотя неизбежным последствием «патриархального абсолютизма», с точки зрения формальной логики, должна была явиться необыкновенно сильная государственная власть и на практике московское царство XVI в. должно было стать идеалом абсолютной монархии, но в действительности этого не случилось. Развитие царской власти в сторону абсолютизма встретило противодействие со стороны «феодальных вольностей», в основе которых лежало понятие иммунитета. По мнению Покровского, также ошибочному, иммунитет сначала возник в области церковного права и потом уже был перенесен на отношения светских владельцев. К иммунитету Покровский весьма произвольно относит местничество, окончательно сложившееся к середине XVI в., «когда, с консолидацией старого московского государства (так приходится называть Русь Грозного в отличие от России первых Романовых) консолидировались и все старинные московские обычаи».²⁷ Вследствие местничества московский царь не имел такой власти над порядком, какой он имел над лицами;²⁸ местничество хотя являлось политической гарантией семьи, но действие этой гарантии распространялось далеко за пределы отдельной семьи. Благодаря местническим обычаям боярство сомкнулось в нечто определенное.²⁹ Царь оказался ограниченным в выборе своих ближайших сотрудников. Он вскоре оказался ограниченным и в законодательстве, так как, согласно толкованию Покровского, ст. 98 Судебника 1550 г., «царь не мог законодательствовать, пополнять судебники без «всех бояр приговору».³⁰

Вывод Покровского о характере царской власти XVI в. и об ограничении ее феодальными учреждениями следует признать ошибочным в методологическом отношении и противоречащим конкретным историческим фактам. Во всей мировой истории трудно было бы найти такие примеры развития абсолютизма, где бы абсолютная власть не была связана определенным политическим порядком. Поставить себя над всем общественным порядком или подчинить его личному капризу не мог ни один деспот восточного средневековья, с какой бы легкостью он ни рубил головы своим приближенным. Покровский нигде не показал, как создавалось московское самодержавие в историческом процессе вместе с развитием централизованного феодального государства, как диктатура господствующего класса. Между тем без царского самодержавия был бы невозможен и весь политический порядок XVI в. Политический режим в Московском государстве этого времени не только был новым, но и принципиально иным, чем в русских «великих» и «удельных» княжествах предшествующего периода времени. Институт местничества, который Покровский считает характерным учреждением эпохи «феодальных вольностей», появился в результате усиления самодержавной власти и был, как верно отметил еще Ключевский, средством самообороны боярства. Насколько действительной была эта самооборона, показывает история взаимоотношений между боярами и московскими великими князьями, а потом царями, в которой хотя и наблюдались кратковременные успехи боярства, но общий результат был не в его пользу.

Еще в начале XVI в. Боярская дума не могла помешать великому князю решать важнейшие дела «сам третей у постели». Было бы ошибочным рассматривать законодательные функции Боярской думы как ограничение законодательных прав царской власти. Появление ст. 98 Судебника 1550 г. не помешало Ивану IV действовать в ближайшие годы после принятия этого Судебника независимо от боярского приговора в важнейших вопросах внутренней политики. Подобные примеры мы находим в Дополнительных указах к Судебнику за 1550–1582 гг. Так, в 1558 г. в памяти к боярину кн. Д. Немово сообщается царский приговор о закладных вотчинах без упоминания Боярской думы. Между тем этот вопрос близко затрагивал интересы бояр–вотчинников. В 1558 г. боярин кн. И. А. Булгаков приказал дьякам Юрью Баженину и Василью Мелентьеву «записати в тетрать памяти ради, что царь и великий князь приказал им боярам своим словом». Далее следовало изложение нового порядка обысков. Через несколько месяцев царь «приказал казначеем о суде», относительно исков по служилым кабалам у детей боярских. По этому указу дети боярские, давшие на себя служилые кабалы в совершеннолетнем возрасте, подлежали обычному суду в том случае, если они не находились на государевой службе и не были записаны в десятни. В 1560 г., также без приговора Боярской думы, вышел очень важный царский указ о несостоятельных заимщиках, которые, в отмену прежнего порядка, выдавались истцам «головою до искупа».³¹ Все эти случаи законодательной инициативы царя показывают, что они не являлись отдельными исключениями, а были таким же нормальным порядком, как и приговоры царя с Боярской думой.

Покровский видел основной результат социально–экономического развития Московского государства в XVI в. в том, что «экономический переворот, крушение старого вотчинного землевладения, нашел себе политическое выражение в смене у власти одного общественного класса другим». По его мнению, в 60‑х годах закончилась «интенсивная эволюция классовых отношений», занявшая вторую треть XVI в..³² Необходимо прежде всего отметить отсутствие у Покровского правильного понимания классового деления общества. Находясь под влиянием Богданова, Покровский рассматривал класс не в системе производственных отношений, а в отношении его роли как «организатора общества». Это совершенно ошибочное представление, в корне противоречащее марксистскому учению об общественных классах, привело Покровского к крупнейшим методологическим и историческим ошибкам и к таким противоречиям в его собственной схеме, из которых он не мог найти выхода. Так, самое появление общественных классов он относит к XVI в., хотя и говорит о классовой борьбе в предыдущее время. Вполне понятно, что «интенсивная эволюция классовых «отношений» в XVI в. не могла бы иметь места, если бы не было сложившегося раньше классового общества. С другой стороны, Покровский ошибочно относил бояр как представителей крупного вотчинного землевладения и дворян — средних помещиков — к разным общественным классам. В действительности бояре и дворяне принадлежали к одному общественному классу, к классу феодальных землевладельцев, хотя и составляли разные общественные группы внутри этого класса. Из неправильного понимания классовой структуры общества вытекала и ошибочная концепция развития государства. Решающее влияние на формы государственного устройства в схеме Покровского оказывал не господствующий класс, а степень развития обмена, т. е. торговый капитал. Поэтому Покровский рассматривал историю политического устройства Московского государства отдельно от его социальной истории, оторвал историю самодержавия от истории московского дворянства. Покровский правильно отметил торжество дворянства в борьбе с боярством, не не указал на то, что эти успехи дворянства могли быть достигнуты только в результате сложения сильной самодержавной власти.³³ Вся его теория «патриархального абсолютизма», неверная в методологическом отношении, противоречит и конкретному историческому материалу.

III

В концепции Покровского основная роль в создании Московского самодержавного крепостнического государства принадлежала не господствующему классу феодальных землевладельцев, а «торговому капитализму». Поэтому до того момента, пока «торговый капитализм» не выступил на историческую сцену в качестве действительного творца исторического процесса, «старое Московское государство» XVI в. не могло развиться в государство «бюрократического абсолютизма».

Начало развития «торгового капитализма» как социально–экономической системы Покровский относит к середине XVI в. По его мнению, уже Иван Пересветов был «русским теоретиком» «бюрократического абсолютизма». «Если бы у нас но было в распоряжении других памятников московского торгового капитализма XVI в., — пишет Покровский, — одного Пересветова было бы достаточно, чтобы побудить такие памятники искать».³⁴ Наметившиеся в XVI в. тенденции развития «торгового капитализма» привели к его укреплению в середине XVII в. Окончательного торжества торговый капитализм добивается в начале XVIII в., когда при Петре I произошло завоевание феодализма торговым капитализмом. В это время торговый капитал стал командовать и внешней и внутренней политикой России.³⁵

Теория «торгового капитализма» Покровского сложилась под сильным влиянием работ Струве, которому принадлежит и самый термин «торгового капитализма». Под этим термином Струве понимал господство торгового капитала над производством. Повидимому, не осталась без влияния на Покровского и вышедшая в 1908 г. книга П. Лященко «Очерки аграрной эволюции России». Хотя сам П. Лященко не употребляет термина «торговый капитализм», но отводит торговому капиталу решающую роль в истории. По его мнению, «торговля и торговый капитал являлись часто вершителем хода жизни и в Московском государстве».³⁶

М. Н. Покровский ни в одной из своих работ не сообщил точного содержания понятия «торгового капитализма». С одной стороны, «торговый капитализм» представлял определенную ступень в развитии торговли. Покровский не раз касался разницы между «ремесленной торговлей», рассчитывавшей на покрытие жизненных издержек, и крупной «капиталистической торговлей», ставящей своей задачей накопление денежных средств. Торговый капитал в этом смысле мог появляться в различные исторические моменты. Так, по мнению Покровского, «крупные зачатки торгового капитализма» имелись уже в Киевской Руси».³⁷ Его влияние отразилось в статьях «Русской Правды», касающихся вопросов о прибыли в торговле.³⁸ С другой стороны, «торговый капитализм» в исторической схеме Покровского представляет собою определенную историческую эпоху, когда торговый капитал не только господствовал над производством, но и создал политическую форму этого господства в виде «бюрократического абсолютизма».

Теория «торгового капитализма» и роли торгового капитала в исторической концепции Покровского находится в полном противоречии с учением Маркса и Энгельса об общественно–экономических формациях. Основой общественного устройства каждого человеческого общества является господствующий в данном обществе способ производства: «в общественном производстве своей жизни, — пишет Маркс в своем труде «К критике политической экономии», — люди вступают в определенные, необходимые, от их воли независящие отношения, — производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил».³⁹ «Материалистическое понимание историй, — пишет Ф. Энгельс в «Анти–Дюринге», — зиждется на. том положении, что производство, а вслед за производством и обмен продуктов, служат основанием всякого общественного строя; что в каждом историческом обществе распределение продуктов, а с ним и расчленение общества на классы или сословия зависят от того, как и что производится этим обществом и каким способом обмениваются произведенные продукты».⁴⁰ В основе каждой формы общественного устройства лежит соответствующий данному историческому обществу способ производства. Рабовладельческое хозяйство определяет собою структуру рабовладельческого общества; феодальный способ производства — феодального общества и капиталистический — буржуазного. Эти способы производства можно обозначить как «прогрессивные эпохи экономической общественной формации».⁴¹

Покровский долго и с большим упорством отстаивал свою антимарксистскую и антиленинскую концепцию «торгового капитализма» и защищал ее всеми средствами против критического пересмотра.

Только в 1931 г. М. Н. Покровский признал свою ошибку как в вопросе о понимании «торгового капитализма» как «общественноэкономической формации», так и в отношении смешения понятий «торгового капитализма» и товарного производства. В статье «О русском феодализме, происхождении и характере абсолютизма в России» Покровский писал о своей концепции исторического процесса: «…совершенно ясно, что в ряде отдельных формулировок, иногда очень важных, старые изложения этой концепции звучали весьма не по–ленински, а иногда были попросту теоретически малограмотные. Так, например, безграмотным является выражение «торговый капитализм»: капитализм есть система производства, а торговый капитал ничего не производил».⁴² Признавая свою ошибку в отношении термина «торгового капитализма» и предлагая его заменить терминами «товарное производство» и «торговый капитал», Покровский не внес никаких других изменений в свою историческую схему, в частности — в схему образования Московского государства и его истории в XVI–XVIII вв.

По мнению Покровского, торговый капитализм в Московском государстве XVII в. слагался на очень примитивной экономической основе. Быстрое развитие денежного хозяйства, наблюдавшеся в первой половине XVI в., было прервано кризисом в конце XVI в. и «Смутным временем». Московское государство в XVII в. носило реакционный и даже реставрационный характер. «Последний термин, — говорит Покровский, — лучше подходит, ибо суть дела заключалась именно в реставрации, в возобновлении старого, в оживлении и укреплении таких экономических черт, которые веком раньше казались отжившими или, по крайней мере, слабеющими».⁴³ На эту реставрацию социально–экономических порядков, господствовавших до Грозного, по мнению Покровского, указывают два явления XVII в.: развитие натурального оброка в крепостном хозяйстве взамен денежных платежей и развитие вотчинного землевладения взамен поместного. По словам Покровского, «господствующим», т. е. экономически господствующим, в России XVII в. было мелкое землевладение (?) крестьянского типа, пережившее «кризис, который погубил помещика–предпринимателя».⁴⁴ В «общей картине экономической реставрации XVII в. находит свое место рост крестьянского двора», который Покровский сближает не только с «большим двором» удельной поры, но и с «печищем» и «дворищем» древнейшей эпохи. Большой крестьянский двор в XVII в. понадобился потому, «что был наиболее устойчивой экономической организацией натурального хозяйства, к которому Московски Русь была теперь ближе, нежели за сто лет перед тем».⁴⁵ Если Покровский в значительной степени преувеличивал для XVI в. степень развития товарно–денежных отношений, которые он рассматривал как развитие денежного хозяйства, то в характеристике экономики Московского государства XVII в. он совершает ошибку в обратном направлении. Эта ошибка является весьма характерной для приемов его научной работы, при которых отдельным наблюдениям придавалось обобщающее и распространенное значение. В данном случае Покровский основывается на примерах взимания оброка в вотчинах боярина Н. И. Романова, боярина Лопухина, князей Долгоруковых и в некоторых дворцовых владениях. Источником этих сведений для Покровского была работа Ю. В. Готье «Замосковный край в XVII в.». С целью выяснить значение скотоводства у крестьян Ю. В. Готье привел примеры взимания землевладельцами с крестьян натурального оброка в виде продуктов скотоводства (коровье масло, бараны, свиньи). Вполне понятно, что Ю. В. Готье привел в своем примере не все повинности крестьян, а только те, которые указывали на данную связь.⁴⁶ Между тем Покровский заимствовал эти примеры в качестве доказательства перехода к оброчным натуральным повинностям (к натуральной ренте). Если бы Покровский обратился к первоисточникам или привлек более полный и цельный материал, он убедился бы в том, что и в XVI и в XVII вв. в помещичьем хозяйстве существовали все три вида докапиталистической ренты (отработочная, натуральная и денежная). Эволюция этого хозяйства заключалась в увеличении удельного веса тех видов ренты, которые указывали на растущую связь с рынком, т. е. на дальнейшее проникновение в феодально–крепостное хозяйство элементов товарно–денежных отношений. Теория Покровского о реставрации натуральных отношений в XVII в. является полнейшей фикцией, находящейся в полном противоречии с конкретным историческим материалом. Частновладельческие и дворцовые хозяйства XVII в. как феодальные хозяйства оставались в своей основе натуральными и потребительскими, однако это обстоятельство не исключало их приспособления к рыночным отношениям.

Таким же несостоятельным оказывается указание Покровского на замену вотчинного землевладения поместным как на второй признак реставрации до–опричных порядков.

Общий вывод о преимущественном развитии вотчинного землевладения в XVII в. следует признать правильным. Тотчас после избрания новой династии произошла первая крупная раздача вотчин в заслугу за участие в освобождении столицы и за избрание нового царя. Такие же единовременные раздачи производились еще несколько раз при Михаиле Федоровиче и неоднократно повторялись при Алексее Михайловиче. Как установил Ю. В. Готье, уже в конце 30‑х годов XVII в. совершенно ясно обозначилось преобладание вотчинного землевладения над поместным.⁴⁷ Однако эти выводы не позволяют притти к тем заключениям, к которым пришел М. Н. Покровский, так как сама вотчина с середины XVI в. претерпела большие изменения в своей внутренней организации. Вотчина XVII в. в этом отношении очень мало походила на вотчину времени до опричнины. В до–опричной вотчине землевладелец являлся сюзереном своих вассалов и слуг, составлявших его собственное феодальное войско — основу его политической власти. Для населения своей вотчины он в полном смысле закрывал собою верховную власть. В его отцовских и дедовских владениях были сильные консервативные традиции, оставшиеся от того времени, когда землевладелец был мелким феодальным ’государем. Едва ли необходимо доказывать, что опричнина уничтожила этот вотчинный режим. Крупное землевладение XVII в. создалось уже на совсем иной социальной базе и в другой политической обстановке. Поэтому вотчинное землевладение XVII в. не стало источником особых политических притязаний.

Итак, по мнению Покровского, «торговый капитализм» XVII в. вырастал на очень примитивной экономической основе. По сравнению с предыдущей эпохой Грозною это был возврат назад, к более раннему периоду московской истории. В стране после короткого расцвета денежного хозяйства восстанавливались натурально–хозяйственные отношения, боярская запашка сократилась, денежный оброк уступил место натуральному. Основным производителем стал крепостной крестьянин и мелкий ремесленник. Однако, несмотря на «регрессивную эволюцию», XVII век стал веком «торгового капитализма». Чтобы понять, как разрешал Покровский этот вопрос, необходимо обратиться к рассмотрению истории торгового капитала XVII в. в его схеме.

Изучение организации московской торговли привело Покровского к выводу, что не только внутренняя торговля, но отчасти и внешняя, носили еще ремесленный характер, почти такой же, какой они имели в Киевской Руси. Основой торговли было мелкое ремесленное производство. В то время как внутри страны русский ремесленник и русский купец продолжали стоять на средневековой точке зрения, «торговый капитализм» завладел русским ремеслом в области заграничной торговли.⁴⁸ Развитие западноевропейских торговых связей и появление в Московском государстве нидерландских и английских купцов Покровский рассматривает как первую попытку «европейского торгового капитализма» «завоевать Россию»; отсюда вытекало его положение, что «торговый капитализм шел к нам с Запада».

Особое значение Покровский придавал развитию хлебной торговли. Прибывшее в 1630 г. в Москву нидерландское посольство упорно, но тщетно пыталось получить монополию на вывоз хлеба из России. Также безрезультатно кончились переговоры о предоставлении голландцам свободных земель для устройства хлебных плантаций. Покровский видел причину этих неудач в том, что в то время, когда велись переговоры в Москве, «навстречу западноевропейскому торговому капитализму поднялся русский». Но русский «торговый капитализм», как всякий новичок, оказался слишком жадным и вследствие своей жадности прогадал в хлебной торговле. После отказа от голландских предложений 1630–1631 гг. хлебная торговля вообще не наладилась до второй половины XVII в., и вывоз хлеба из России остался случайным и спорадическим явлением. Как мы увидим дальше, Покровский ошибался в объяснении причин слабого развития хлебного вывоза.

Таким образом, в концепции Покровского русский «торговый капитализм» развивался исключительно на внешней торговле, тогда как внутренняя торговля оставалась мелкой по размеру и «ремесленной» по организации. По мнению Покровского, вся внешняя торговля была сосредоточена ₍в руках царя посредством монополий на торговлю товарами, составлявшими наиболее крупную часть экспорта. «Первые цари дома Романова, — говорит Покровский, — монополизировали в своих руках в сущности все наиболее ценные предметы сбыта».⁴⁹ «Перечень царских монополий дает нам любопытную картину концентрации русского вывоза, создавшей почву, на которой вырастал туземный торговый капитализм…» К числу этих монополий. Покровский относит: меховую, шелковую, хлебную, торговлю ревенем и икрой.⁵⁰

Вся характеристика царских монополий в области внешней торговли является ошибочной и основана либо на недоразумениях, либо на некритическом отношении к использованным материалам. Основным источником сведений для Покровского о состоянии московской торговли были записки иностранцев XVII в. В работах Адама Олеария, Коллинса, де–Родеса, Кальбургера мы действительно находим очень ценные сведения о состоянии московской торговли. Однако далеко не все эти сведения были достаточно точными; в ряде случаев вследствие плохого знакомства с русской жизнью и кратковременного пребывания в России иностранцы допускали грубые ошибки.

По мнению Покровского, наиболее популярной из всех царских монополий была меховая монополия. В действительности меховой монополии, за исключением некоторых лет, не было. Мехами с иностранцами мог торговать каждый, и частная меховая торговля в XVII в. значительно превосходила меховую торговлю царской казны.

Что касается торговли хлебом, то, как правильно отмечает Покровский, она не была постоянной. Однако и в этом случае Покровский дает совершенно неправильное объяснение причины слабого развития. казенного экспорта хлеба. Дело, конечно, заключается не в том, что торговые агенты царя — царские «купчины» — не сумели выгодно договориться с иностранными экспортерами; ведь умели же они договариваться с ними о других предметах вывоза. Вопрос заключался в том, что московское правительство само очень неохотно соглашалось на вывоз хлеба за границу, несмотря на высокие хлебные цены, стоявшие на европейском рынке. Объясняется это тем, что в XVII в. внутренняя потребность в хлебе быстро возрастала благодаря росту неземледельческого населения и значительному увеличению армии. В некоторые годы размер рыночного спроса на хлеб обгонял размер предложений. Даже относительно небольшие и местные неурожаи тяжело отражались на снабжении хлебом населения в неземледельческих районах. Относительно много хлеба поглощала Сибирь, которая почти исключительно питалась привозным хлебом. Недостатком хлеба объясняется и известная «кабацкая реформа» 1652 г., имевшая целью сократить переработку хлеба в вино.

Монополии в торговле шелком, ревенем, икрой и некоторыми другими товарами не были настолько значительными, чтобы концентрировать торговый капитал в царской казне. Между тем Покровский пишет: «Царь — первый купец в. своем государстве», — говорит долго проживший в России Коллинс».⁵¹ Как указывает сам Покровский, источником его сведений о торговле московского царя был англичанин доктор Самуил Коллинс, приглашенный. в 1659 г. к Алексею Михайловичу и живший в России до 1666 г. Коллинс наблюдал московскую жизнь в особых условиях: в конце 13-летней войны с Польшей за Украину, когда в стране, в результате чрезвычайного напряжения материальных средств, наступила хозяйственная разруха, усиленная расстройством денежной системы в связи с выпуском медных денег. В 1662 г. для возвращения к серебряному обращению была установлена временная казенная монополия на торговлю шестью товарами — соболями, пенькой, юфтью, поташом, смольчугом и салом, составившими в обычном московском экспорте около 65–70% его стоимости. Эти товары реквизировались у частных лиц с оплатой их медными деньгами и продавались на серебряную иностранную валюту за границу. Монополия на «указные» товары касалась только товаров, поступавших в продажу в течение 170 г. (1661/62 г.), и не распространялась на товары, поступавшие на рынок после 1 сентября 1662 г. Монополии 1662 г., действительно сконцентрировавшие в распоряжении царской казны огромное количество товаров, поставлявшихся на иностранный рынок, имели кратковременный характер.⁵² С. Коллинс, бывший в это время в Москве, ошибочно принял эти временные мероприятия за постоянную царскую монополию на торговлю всеми важнейшими товарами вывоза, впоследствие чего московский царь обратился у него в «главного торговца во всей России».⁵³ М. Н. Покровский еще более усилил ошибку Коллинса, заменив в приведенной фразе слово «главный» на «первый» («Царь — первый купец в своем государстве, — говорит долго проживший в России Коллинс»). Таким образом, Покровский вследствие некритического отношения к источникам был введен в заблуждение свидетельством Коллинса, которое он положил в основу своей характеристики царской торговли.

По мнению Покровского, концентрация в одних руках (царских) сотен тысяч рублей (по ценам XVII в.) «впервые повела к образованию в ремесленной России, знавшей до тех пор лишь мелкий торг, как и мелкое только производство, — торгового капитала».⁵⁴ Но сам царь, конечно, не мог вести крупные торговые операции. Фактически торговым капиталом царя, — говорит Покровский, — распоряжались гости, которые от царского имени вели торговлю с Востоком и с Западом. Характеристику деятельности московских гостей Покровский заимствовал из сочинения Кильбургера о русской торговле в царствование Алексея Михайловича. По словам Кильбургера, гости, которых он называл «царской коммерции советниками и факторами», хотя и неограниченно правили торговлей во всем государстве, но в действительности являлись агентами царской торговли.⁵⁵ Характеристика, данная Кильбургером деятельности московских гостей, основана на недостаточном знакомстве с русской торговлей. Привилегированные купеческие организации образовались во второй половине XVI в. в составе трех торговых корпораций: гостей и торговых людей гостиной и суконной сотен. Торговые люди зачислялись в эти организации по особым жалованным грамотам, в которых перечислялись их привилегии в области торговли и налогов. Взамен посадского тягла они несли по очереди разнообразные обязанности, связанные с торговой деятельностью: собирали таможенные пошлины и чрезвычайные налоги, служили в Сибирском приказе у «соболиной казны», ездили в качестве царских «купчин» с казенным товаром на ярмарки и за границу и т. д. В то же время они занимались собственными торговыми делами. В число гостей зачислялись наиболее крупные представители купеческого капитала. Число гостей в XVII в. не превышало 15–20 чел., в гостиной и в суконной сотне насчитывалось по 100 человек и больше. В всяком случае эти привилегированные сотни далеко не включали в свой состав весь высший слой торговых людей. Можно отметить значительное число крупных фамилий, которые в тот или иной момент не входили в состав гостей и торговых сотен, что не мешало им вести крупную торговлю.

Среди обязанностей, падавших на привилегированное московское купечество, собственно торговые операции с царскими товарами занимали незначительное место. Наиболее тяжелой службой было собирание таможенных налогов, причем гости назначались таможенными головами в самые крупные торговые центры, как Москва, Архангельск; торговые люди гостиной сотни — в другие большие торговые города (Н. — Новгород, Устюг, Вологода, Ярославль и др.). В качестве помощников (целовальников) при этих сборах привлекались местные торговые люди.

Преувеличивая размер царской торговли, Покровский вместе с тем преуменьшает частную торговлю и дает ей совершенно неправильную характеристику как торговли преимущественно мелкого «ремесленного типа». В данном случае источником ошибок Покровского были главным образом Адам Олеарий, Кильбургер и де–Родес. Рассказывая о большом распространении торговли и о множестве лавок в Москве, Кильбургер замечает: «Мы не будем отрицать, что эти лавки малы и ничтожны по своим оборотам: мы хотим только доказать, что русские любят торговлю, и не делаем никаких сравнений, иначе пришлось бы согласиться, что из одной астердамской лавки можно сделать десять и даже больше московских».⁵⁶ Кильбургер, по–видимому, не знал, что большие торговые предприятия русских купцов XVII в. имели десятки лавок в разных городах.

Организация русской крупной торговли в XVII в. соответствовала состоянию внутреннего рынка этого времени. В торговле еще не было разграничения Между оптовой и розничной. Специализация по роду товара только намечалась и то главным образом в области внешней торговли. Большинство крупных торговых предприятий было–связано с сибирскими операциями и с поставками на внешний рынок. Внутренний рынок был очень неустойчив. Разница в ценах на один и тот же товар в разных пунктах побуждала широко разветвлять тарговые операции, охватывая ими большие районы. В крупных торговых предприятиях одновременно работали десятки приказчиков, от сыновей и племянников хозяина до наемных приказчиков, кабальных людей и холопов. Такие предприятия, если рассматривать их в пределах одного города или даже части города, могли казаться совсем незначительными. Только взяв их в целом, можно было составить правильное впечатление о настоящем размере и множестве торговых связей.⁵⁷ Конечно, ни Кильбургер, ни де–Родес такого исследования произвести не могли.

Только недоразумением можно объяснить утверждение Покровского, что русский купец XVII в. не гнался за прибылью, потому что он не имел понятия о прибыли на капитал. Наоборот, в торговых операциях мы наблюдаем постоянное стремление использовать выгодную рыночную конъюнктуру. Купеческий капитал не откладывался в виде неподвижных сокровищ, а постоянно возвращался в сферу обращения или отдавался в рост. Концентрация купеческого капитала и значительный рост торговых предприятий XVII в. указывают на определенную цель в этих операциях, преследовавших накопление денежных средств. В некоторых случаях (когда позволяет состояние источников) мы можем проследить историю отдельных купеческих предприятий, достигших большого размера. Накопления крупных средств в области торговли к концу XVII в. было одним из условий, содействовавших развитию мануфактурного производства в петровское время.

Анализ ошибочной схемы Покровского в области развития русской торговли XVI–XVII вв. вскрывает его приемы научной работы. Вместо изучения исторического материала, относящегося к данной теме, Покровский ограничился использованием нескольких отрывков в записках нескольких иностранцев–современников (далеко не всех), не подвергая этот источник критической проверке. Большой русский документальный материал по истории торговли не был использован Покровским. Он повторил все ошибки, заимствованные им у авторов–иностранцев. Более того, из отрывочных замечаний этих авторов он попытался создать полную картину состояния русской торговли и ее концентрации в руках московского царя — «первого купца» в своей стране. Вследствие этого отдельные фактические ошибки превращаются в крупные ошибки методологического значения. «Эпоха торгового капитализма» в схеме Покровского оказалась в XVII в. без торгового класса. Действительным представителем «торгового капитализма» этого времени, если логически следовать выводам Покровского, должен был стать московский царь, который превращался в какую–то самодовлеющую экономическую и политическую силу.

Ошибочная характеристика, данная М. Н. Покровским торговле московского царя XVII в. и ее роли в экономике страны, заставляет несколько подробнее остановиться на выяснении действительного состояния этой торговли. Хозяйство московского царя в XVII в. оставалось типичным феодально–крепостным хозяйством, даже в период наибольшего развития хозяйственной деятельности во вторую половину царствования Алексея Михайловича. Потребности царского дворца с его многочисленным населением удовлетворялись посредством эксплоатации территории, приписанной к приказу Большого дворца. На разбросанных в разных местах дворцовых владениях находились пашни, сенные покосы, рыбные ловли, бортные леса и прочие статьи хозяйственной эксплоатации. Кроме того, Большой дворец собирал разные денежные пошлины и оброчные платежи с крестьян и с посадского населения, жившего в приписанных к нему городах. В ведении приказа Большого дворца находилось несколько мелких хозяйственных приказов или «дворов», часть которых возникла еще в XVI в.: сытенный, кормовой, хлебный, житенный.

В 1663 г. было образовано новое хозяйственное ведомство в составе Приказа тайных дел. Оно охватило различные отрасли хозяйства. Основную и наиболее важную в экономическом отношении его_\ часть составляло сельское хозяйство, организованное в систему государевой десятинной пашни. Помимо распространения зерновых и технических культур были заведены значительное скотоводческое хозяйство, огородничество, садоводство, пчеловодство и рыбное хозяйство.

Организация царского хозяйства была по существу организацией большой крепостной вотчины, своими хозяйственными приемами очень близко напоминавшей вотчины крупнейших частных землевладельцев, монастырские и боярские, от которых царское хозяйство отличалось преимущественно размером.

Само царское хозяйство не могло систематически поставлять продукты на рынок. Источники царской торговли следует искать в натуральных поступлениях с населения и в самостоятельных операциях по скупке и продаже товаров. Как отмечалось выше, царские монополии, неправильно понятые Покровским, также не могли быть источником крупной торговли. Наибольшее значение для последней имела государева «мягкая рухлядь», собиравшаяся, за небольшим исключением, в качестве натурального обложения (ясака) с коренного населения Поволжья и Сибири. Значительное увеличение поступления дорогой «соболиной казны» произошло около середины столетия, после захвата северо–восточной Сибири. Нетронутые пушные богатства Якутии были в несколько десятилетий расхищены царской казной и частными предпринимателями. В 60–80‑х годах ежегодный приход от «мягкой рухляди» в Сибирском приказе составлял около 100 тыс. руб. по московской оценке, т. е. от 1/5 до ¼ всего государственного дохода. Огромный пушной фонд не мог полностью пойти на потребление в натуральной виде, и часть его посредством торговли обращалась в деньги. Впрочем до середины XVII в. пушная казна сохраняла преимущественно потребительское назначение. Она расходовалась на удовлетворение потребностей царского семейства и царского двора, посылалась в виде «поминок» крымскому хану и его приближенным, входила в обычные подарки, сопровождавшие дипломатические отношения, очень много расходовалась на пожалования разным людям по разнообразным поводам: часть выменивалась на иностранные товары, забранные для потребностей дворца, и т. д. Только после покрытия всех этих расходов остаток «мягкой рухляди» продавался на рынок. Во второй половине столетия доля рыночной реализации пушнины заметно возросла. Партии пушного товара ежегодно отправлялись на Архангельскую ярмарку и на Свинскую ярмарку около Брянска. Значительная часть мехов продавалась из Сибирского приказа русским и иностранным торговым людям. В некоторые годы крупные партии товара отправлялись с «купчинами» за границу, чаще всего в Литву и Иран. Однако пушная царская торговля наталкивалась на множество затруднений, и обычно часть товара, посланного с «купчинами», возвращалась обратно. Правительство в таких случаях прибегало к принудительному распределению товара между торговыми людьми, с которых затем взыскивались деньги.

Царская торговля мехами была самой крупной торговой операцией, производившейся от имени царя. Однако и она никогда не монополизировала всю пушную торговлю. На Архангельской ярмарке основными поставщиками мехов были торговые люди, участвовавшие в сибирских предприятиях.

Из других торговых операций царской казны следует отметить иранскую (персидскую) торговлю шелком, которая одно время действительно составляла царскую монополию.

Изучение материала, относящегося к истории царской торговли XVII в., приводит к выводу, что ее удельный вес в общем внутреннем и внешнем товарообороте далеко не был таким значительным, как думал Покровский. Вся характеристика торговли в Московском государстве XVII в., данная Покровским, противоречит историческому материалу.

Важнейшей ошибкой Покровского, являющейся не только фактической, но и теоретической ошибкой, является неправильное представление о характере развития русской торговли на основе складывавшихся в стране рыночных отношений.

Ленин придавал большое значение образованию в стране внутреннего рынка, который он назвал «единым всероссийским рынком». В работе «Что такое «друзья народа»?» Ленин пишет: «Только новый период русской истории (примерно с 17 века) характеризуется действительно фактическим слиянием всех таких областей, земель и княжеств в одно целое». Это слияние «вызывалось усиливающимся обмером между областями, постепенно растущим товарным обращением, концентрированием небольших местных рынков в один всероссийский рынок».⁵⁸ Источники по истории внутренней торговли Московского государства полностью подтверждают эти выводы Ленина. В XVII столетии территория Московского государства была охвачена сложной системой торговых дорог, связавших между собой даже относительно мелкие посады и торжки. На почве общественного разделения труда усиливалось географическое разделение труда, сопровождавшееся оседанием отдельных промыслов в определенных районах в соответствии с естественными и историческими условиями и с положением этих районов в системе рыночных связей. Вместе с этим разрушалась прежняя экономическая самостоятельность отдельных земель, когда–то пользовавшихся и политической независимостью. Мелкое ремесло, раньше замкнутое в пределах своего посада и небольшой прилегающей к нему территории, в XVII в. стало производить на широкий, а иногда и на очень далекий рынок. Тверские ковшики продавались в Томске, вятскими крашенинами торговали в Тобольске, лучшее костромское мыло было распространено во многих русских и сибирских городах и т. д. Возраставшая потребность в пеньке на Архангельской ярмарке вызвала развитие культуры конопли и производства пеньки в ряде юго–западных уездов (Рославльский, Брянский, Волховский и др.). Скупочные операции крупного купечества охватывали сразу десятки городов, отстоявших друг от друга на сотни верст.

В схеме Покровского, где вся московская торговля оказалась сосредоточенной в руках московского царя, совершенно нет места развитию внутреннего русского рынка в XVII в. Между тем, как указывает Ленин, развитие внутреннего русского рынка имело большое значение для создания национальных связей, для действительного объединения земель, входивших в состав Московского государства, и для окончательного утверждения на всей его территории единого политического порядка. Только при этих условиях можно правильно разрешить вопрос о влиянии торговли на политическую жизнь феодального Московского государства и о результатах этого влияния в деятельности московского, правительства. Но Покровский следовал по другому направлению. Вместо конкретного изучения исторического материала и использования методологических указаний Ленина он построил схему создания «торговым капитализмом» бюрократической монархии.

IV

Разрушение крупного привилегированного землевладения княжат и бояр в XVI в. с превращением землевладельцев–государей в землевладельцев–подданных московского царя было, по мнению Покровского, признаком ликвидации феодальных отношений. По его словам, в XVII в. «после Смуты феодальный строй вообще держался на правах переживания. Реально его политическое существование закончилось в XVI ст. — когда попытки закрепить феодальные обычаи искусственно показывали уже, что собственными силами они держались плохо».⁵⁹

С уничтожением феодальных вольностей на смену «патриархального абсолютизма» пришла «бюрократическая монархия», созданная «торговым капитализмом». Последний, по мнению Покровского, был везде ее основой — и в средневековом Неаполе и в России при Петре I и его предшественниках.⁶⁰ «Торговый капитализм принес с собою бюрократическую монархию, которая была уже фактом при царе Алексее, за пятьдесят лет до того времени, когда в дни Петра В. стала вырабатываться ее теория».⁶¹ В другой своей работе Покровский дает известную характеристику государства первых Романовых как торгового капитала в мономаховой шапке.⁶²

Развитие «бюрократической монархии» представляется Покровскому в следующем виде: абсолютизм несовместим с существованием «феодальных вольностей»; конец их должен был наступить с развитием денежного хозяйства. «Читатель догадывается, когда должен был наступить конец средневековым «государственным чинам»: это должно было случиться в ту минуту, когда сюзерен перестал зависеть от натуральных повинностей своих вассалов, — когда он получил в руки силу, позволяющую ему покупать услуги, вместо того, чтобы их выпрашивать. Вот отчего окончательное торжество денежного хозяйства было всегда критическим моментом для «прав и вольностей» феодального дворянства. Реальная власть переходит тогда в те же руки, в чьих были деньги, — в руки торговой буржуазии, а ей средневековые чины с их преобладанием поземельного дворянства вовсе не были нужны и интересны. Только там, где землевладение сделалось буржуазным или где буржуазия не имела никакого значения, средневековые учреждения сохранились, принимая новую форму: первый случай имел место в Англии, второй в Польше. В России и во Франции дело шло иным, можно бы сказать, более нормальным путем: и там и тут рост торгового капитала и его влияние на дела совпадали с ростом абсолютной монархии и упадком тех форм «политической свободы», которые были тесно связаны с натуральным хозяйством».⁶³

Рассматривая реформы Грозного с точки зрения осуществления пересветовских идей, Покровский подчеркивал, что сами эти идеи появились в результате развития денежного хозяйства и торгового капитализма. Иван Пересветов в его характеристике являлся первым теоретиком бюрократической монархии. Характерными признаками бюрократической монархии Покровский считал три условия: крепостное право, чиновничество и постоянную армию. Крепостное право было необходимо торговому капиталу, чтобы заставить крестьян отдавать хлеб и другое сырье; чиновничество и постоянная армия составили тот принудительный аппарат самодержавия, который позволил ему расправиться с феодальными вольностями. Эту схему в окончательном виде Покровский изложил в «Русской истории в самом сжатом очерке» следующим образом: Торговый капитал не организовал производства, а владел всеми средствами сбыта и обмена. Он был скупщиком готовых товаров, представлявших собою продукцию мелких производителей — крестьян и ремесленников. Чтобы заставить мелких производителей отдавать свою продукцию на рынок, т. е. превращать ее в товар, торговому капиталу нужна была сильная центральная власть. Он создал ее с чиновничеством, организованным по образцу купеческой конторы, с безграничными полицейскими полномочиями, со свирепым чиновничьим судом. В то же время торговый капитал поддерживал в деревне крепостное право, так как при помощи помещиков заставлял крестьян отдавать хлеб и другое сырье, «выбивая его из крестьян розгами помещичьих конюшен». Эти отношения сложились в Московском государстве XVII в., хотя и находились еще в «хаотическом (неорганизованном) состоянии».⁶⁴ Окончательное торжество они получили в XVIII в., который Покровский характеризует как время «крепостного хозяйства».

Покровский, по–видимому, не замечал основных противоречий его собственной схемы. В изложении экономической истории XVII в. Покровский постоянно подчеркивал экономическую деградацию, возврат к натурально–хозяйственным отношениям и слабость частного торгового капитала, которому он противополагал могущественную и монополистическую царскую торговлю. Между тем, согласно схеме, частный торговый капитал именно в это время создал политические формы своего господства и ликвидировал феодальные отношения.

Положение Покровского о ликвидации феодальных отношений в XVII в. вытекает из его неправильного антимарксистского определения феодализма. В указанных Покровским трех признаках феодализма (господство крупного землевладения, связь землевладения с политической властью и иерархия землевладения) отсутствует основной признак: феодальный способ производства. Поэтому Покровский всегда считал феодальные отношения несовместимыми с централизованной государственной системой. В одном из самых последних выступлений Покровский признал если не ошибочность, то неполноту своего определения феодализма. Он оправдывал его необходимостью подчеркивать политическую сторону феодализма, которую в применении к русскому историческому процессу отрицали буржуазные историки. Однако даже в этом выступлении Покровский в характеристике феодального способа производства ограничился замечанием, что оно в своей основе всегда было натуральным ⁶⁵

Трудно ответить на вопрос, как в своей схеме Московского государства «торгового капитализма» XVII в. Покровский представлял себе организацию производства, так как он ни в одной своей работе не остановился на общей экономической характеристике XVII в. Кроме того, во взглядах Покровского на эту эпоху обнаруживаются такие противоречия, которые трудно объяснить даже с точки зрения его собственной теории.

Крупнейшей методологической ошибкой Покровского является противопоставление «феодального» и «крепостного» хозяйства как двух различных общественно–экономических систем. Покровский не был самостоятельным в этой концепции. Его предшественниками были Петр Струве и Лященко. Статьи Струве о крепостном хозяйстве, появившиеся в повременных изданиях в конце 90‑х и в начале 900‑х годов, были в 1913 г. переизданы отдельной книгой, вышедшей под названием «Крепостное хозяйство». В рецензии на эту книгу Покровский в 1914 г. писал: «Ее автору (т. е. П. Струве. — К. Б.) принадлежит неоспоримая и крупная заслуга в истории русского народного хозяйства: он первый поставил вопрос о крепостном хозяйстве как известной историко–экономической категории».⁶⁶

По мнению Покровского, развитие крепостнических отношений в XVII в. не было продолжением социально–экономического процесса предыдущего столетия, а явилось возвратом к более раннему прошлому: «наглухо прикрепленные к имениям крестьяне XVII в., — говорит Покровский, — вероятно, уже напомнили читателю «старожильцев» прежних боярских вотчин, из поколения в поколение сидевших на одной и той же деревне, пока их не разворошила опричнина».⁶⁷ В экономике Московской Руси XVII в. крепостной крестьянин занял то место, которое, по мнению Покровского, в первой половине XVI в. было приготовлено вольнонаемному рабочему: «Вольнонаемный рабочий, снившийся дворянскому публицисту первой половины века и местами действительно заводившийся в более передовых имениях, исчезает на целых два столетия».⁶⁸ Если крепостнические отношения мог создать только торговый капитализм, как это постоянно подчеркивал Покровский, то какие социально–экономические или политические причины создали их во время, предшествующее опричнине, когда «торговый капитализм» Покровского еще только зарождался? Покровский нигде не пытался разрешить это противоречие, столь характерное для его схематических построений.

В истории развития крепостнических отношений Покровский совершает ряд крупных фактических ошибок. Начальным моментом этого, по его мнению, «второго» крестьянского закрепощения он считал известный указ 1597 г. об установлении пятилетней давности для сыска беглых. Между тем сыск беглых крестьян мог производиться только после того, как крестьяне не только фактически, но и юридически потеряли свободу передвижения. В процессе закрепощения, или, как говорит Покровский, «иммобилизации» крестьян он придает преувеличенное значение роли крестьянской задолженности и хозяйских ссуд. В этом вопросе Покровский находился под сильным влиянием известной теории развития крепостного права Ключевского.

Впрочем Покровский ни в одной из своих работ не остановился более подробно на изучении процесса развития крепостнических отношений. Он ограничился лишь общим указанием на направление и характер этого процесса и отметил его основные этапы. Быстрый рост крепостничества, приводивший к исчезновению категории самостоятельных крестьян, произошел, по его словам, уже после «Смуты»: «Крепостное право быстро растет у нас на развалинах, созданных Смутой, точно так же как в Германии росло оно на развалинах, созданных Тридцатилетней войной».⁶⁹ Причина этому явлению, по мнению Покровского, заключается в колоссальном разорении крестьянства в результате «Смуты»: «…ссуда, раньше бывшая очень распространенным средством привязать крестьянина к имению, теперь приобретает исключительное значение».⁷⁰ Покровский правильно отмечает большое развитие бобыльства как результат экономического разорения крестьян. Однако он делает ошибку, предполагая, что развитие крестьянского прикрепления через ссуду шло по линии прикрепления бобылей обратно к земле. В действительности история бобылей была более сложной. Значительная часть бобылей навсегда оторвалась от сельского хозяйства и пополнила своим составом различные категории неземледельческого населения (торговцев, ремесленников, стрельцов, а также обнищавшее плебейское население городов). Часть бобылей, действительно, осела на частновладельческих и дворцовых землях. Но последнее обстоятельство отнюдь не дает права заключать, что количественное расширение крепостного населения шло именно по этому пути. Площадь, охваченная частновладельческим феодально–крепостным хозяйством, росла в XVII в. в центральных уездах за счет дворцовых и черных волостей, а на окраинах — за счет захвата вновь присоединенной территории. Борьба за рабочие руки в крепостном хозяйстве продолжалась, несмотря на прекращение выхода, и происходила на основе перераспределения крестьян между отдельными категориями землевладельцев. Новопорядчики XVII в., садившиеся в частновладельческом хозяйстве, происходили из разнообразных слоев сельского населения, в том числе из числа крестьян, не обложенных самостоятельным тяглом («от отцов, сыновей и от дядей, племянников»).

По мнению Покровского, торговый капитал поддерживал в деревне крепостное право потому, что при помощи помещиков заставлял крестьян отдавать на рынок хлеб и другое сырье. Это положение также не оправдывается фактическим материалом, относящимся к торговым связям крепостной деревни XVII в. В частности, следует отметить, что продукция крестьянского хозяйства в это время далеко еще не играла такой роли во внутреннем товарообороте, какую она стала играть позже. Таким образом, концепция Покровского о возникновении крепостного права оказывается совершенно несостоятельной и противоречит историческому материалу.

Такой же несостоятельной в методологическом и фактическом отношении оказывается его концепция политической системы «бюрократического абсолютизма». И в этом вопросе мы встречаем необъяснимые противоречия в самой схеме. Описание развития политической системы Московского государства привело Покровского к выводам, которые оказались в полном противоречии с основными его представлениями о сущности бюрократической монархии, созданной «торговым капитализмом». Как отмечалось выше, Покровский рассматривал экономику первых трех четвертей XVII в. с точки зрения «регрессивной эволюции». «Возрождению старых экономических форм должно было отвечать воскресение старого политического режима».⁷¹ Итак, политический режим XVII в. оказался восстановлением режима, существовавшего до опричнины Ивана Грозного! Поэтому, точно забывая об установленной им же ликвидации феодализма в конце XVI в. и торжестве бюрократической монархии в XVII в., Покровский замечает, что «феодальные порядки XVII в. не приходится рассматривать как простое переживание».⁷²

Главу, посвященную характеристике московского государственного строя XVII в., Покровский назвал «Политической реставрацией», т. е. реставрацией московских порядков, существовавших до режима опричнины. В соответствии с этим названием значительную часть этой главы Покровский посвятил доказательству, что московский политический порядок XVII в. не вносил ничего нового в государство первых Романовых, а сложился до них. Рассматривая воеводское управление в городах, Покровский предлагает читателю узнать «знакомую картину «кормленщицкого» управления»,⁷³ причем отдельные явления этого управления относит даже не ко времени Ивана IV, а ко времени Ивана III. В целом система воеводского управления представляется ему как пример политической реставрации. Те же черты почти нетронутого старого московского порядка Покровский находит в организации центральной власти. Боярская дума не только сохранилась как учреждение, но, по словам Покровского, была восстановлена в своем старом социальном составе. Покровский обращает внимание на тот факт, что еще в 1668 г. старое боярство составляло почти половину всего состава Думы.⁷⁴ Система московских приказов существовала, по его словам, в том виде, в каком она сложилась в предшествующее время; в приказном управлении по–прежнему путались принципы — территориальный и отраслевой, общегосударственный и частнохозяйственный, постоянно действующего учреждения и временного «государева» поручения. Вновь возникавшие в XVII в. приказы не избежали этой путаницы понятий. Однако даже в таком виде приказный строй XVII в. никак не мог стать политической реставрацией до–опричных порядков, так как окончательно сложился уже во вторую половину XVI в.

Наконец, и оживление земских соборов в первой половине XVII в., по словам Покровского, было «чрезвычайно тесно связано с тою же экономической и политической реставрацией, которою отличена эта эпоха».⁷⁵ Покровский и в этом случае не замечает хронологической ошибки, так как земские соборы XVII в. нельзя связать с политической системой конца XV или начала XVI в., когда земские соборы еще не действовали. В XVI в. достоверно известно только о двух земских соборах: 1566 и 1598 гг.

Покровский считал, что режим первых Романовых был «новым политическим содержанием в старой форме — и, именно потому, форма охранялась особенно тщательно».⁷⁶ После рассмотрения данной Покровским характеристики государственного порядка XVII в., возникает вопрос, в чем могло проявиться новое «политическое содержание» бюрократической монархии в старых феодальных формах? К сожалению, и этот вопрос Покровский оставляет без ответа. Нельзя же видеть элементы нового политического содержания в факте выдвижения некоторого количества приказных дельцов из состава торгового населения («торговой буржуазии») в высшую московскую администрацию. Покровский сам указывает, что подобные случаи имели место и в XVI столетии.

Из трех признаков, установленных Покровским для бюрократической монархии, — крепостное право, чиновничество, постоянная армия — два (чиновничество и постоянная армия) относятся к политической системе этой монархии. Однако нигде Покровский не показал сложения чиновничества в XVII в. в принципиально отличной форме от администрации предыдущего времени. В большей степени мы можем говорить о новых явлениях в области устройства вооруженных сил. Начало постоянной армии в виде формирования стрелецких войск должно быть отнесено еще к первой половине XVI в. В XVII в. армия получила большое развитие. В силу этого изменилось соотношение между дворянской (нерегулярной) и стрелецкой частью московской армии. Еще большее значение в переустройстве военных сил имело формирование полков «иноземного строя» (солдатских, драгунских и рейтарских), начало которых было положено во время смоленской кампании 1632–1634 гг.

Попытка Покровского показать «политическую реставрацию» в XVII в. Московского государства оказалась совершенно несостоятельной. В действительности Покровский невольно показал связь государственной системы XVII в. с предыдущей эпохой, в которую входило и время Ивана IV. Поэтому в московской государственной системе XVII в. следует видеть не возврат назад, к отжившей московской старине, а дальнейшее развитие тех политических начал, которые появились с образованием централизованного феодального государства. Перерыва в этом развитии мы не наблюдаем, как не наблюдаем в области экономики возврата к натуральному хозяйству. С другой стороны, оказалась несостоятельной и попытка представить Московское государство XVII в. как систему бюрократической монархии (или в другой формулировке Покровского — «торговой бюрократической монархии»), созданную торговым капиталом.

В действительности Московское государство XVII в. оставалось феодальным по своей социально–экономической основе и самодержавным по системе организации политической власти. Самодержавная феодально–крепостническая централизованная монархия выражала прежде всего интересы дворянства, образующего ее социальный базис. Самодержавная монархия была необходима и купечеству, так как устанавливала на всей большой территории государства единый политический порядок. Царская власть хотя и не была создана торговым капиталом, но усиленно поддерживала его интересы и его стремления к овладению внутренним рынком и к распространению внешних торговых связей.