Польская интервенция начала XVII в. в оценке М. Н. Покровского

Когда отправленные царем В. И. Шуйским 13 июня 1606 г. в Польшу московские послы Г. К. Волконский и дьяк Андрей Иванов настаивали на соблюдении польским правительством обычных приемов международной вежливости и добрососедских отношений, польские паны, требуя возвращения задержанных в Москве поляков, угрожали: «только государь ваш отпустит Сендомирского воеводу с товарищами и всех польских и литовских людей, которые ныне на Москве, ино и Дмитряшки и Петрушки не будет; а только государь ваш вскоре не отпустит всех людей, ино и Дмитрей будет и Петр прямой будет, и наши за своих с ними заодно станут».¹

Развернувшиеся вслед за этим события показали, что процитированная фраза не была пустою угрозой не отвечавших за свои слова панов. Польская шляхта действительно создала военную базу для второго самозванца точно так же, как несколько лет перед этим та же польская шляхта обеспечила успех Лжедмитрия I. Недаром сигизмундов посол к Лжедмитрию в 1606 г., пан Олесницкий, упрекая самозванца в неблагодарности к польскому королю, напомнил, что король некогда «с усердным желанием» помогал ему, самозванцу, «отыскать корону прародительскую». Эти слова были сказаны официально, открыто, лицом облеченным большими полномочиями. Как увидим из дальнейшего, это официальное лицо называло вещи своими именами.² Московские послы в Польшу в 1606 г., названные уже нами Г. К. Волконский и дьяк А. Иванов, в доказательство активного участия Польши в деле Лжедмитрия I прямо и ссылались на эти слова польского дипломата, выдавшего с головой Сигизмунда и его правительство.

Правда, польские паны возражали против этих обвинений, заявляя: «сами люди Московского государства меж себя разруху чинят, а на нас пеняете»,³ но они были бессильны опровергнуть хотя бы один факт из множества приводимых московскими послами в подтверждений справедливости своих обвинений.

Русские люди начала XVII в., современники описываемых нами событий, прекрасно понимали сущность развертывавшихся явлений и метко и точно квалифицировали их.

Однако, несмотря на убедительные и неопровержимые свидетельства наших памятников начала XVII в. о выдающейся роли в событиях так называемого «смутного времени» польского правительства и шляхты, в русской исторической литературе наблюдается недооценка этой роли.

Виднейшим специалистом по истории так называемой «московской смуты» в буржуазной историографии является несомненно С. Ф. Платонов. Последний считает почти единодушно принятым мнением то, что «в деле появления самозванца активную роль сыграло московское боярство, враждебное Борису». Сам Шуйский впоследствии заявлял, что бояре признали самозванца только для того, чтобы избавиться от Бориса. Самозванца Платонов считает «плодом русской интриги». Иезуиты, которые должны были стоять в центре интриги, если бы она была польскою, за Лжедмитрия ухватились только тогда, когда он уже был готов. В католичество Лжедмитрий был обращен не иезуитами, а францисканцами. Польское общество, по словам Платонова, с недоверием относилось к царскому происхождению самозванца, презрительно отзывалось о нем, а к делу его выражало сомнение.

Таким образом, Платонов утверждает, что в лице самозванца московское боярство еще раз пробовало свои силы, чтобы напасть на Бориса. Для этого оно распускало слух об убийстве Дмитрия Борисом, а затем и воскресило этого Дмитрия.⁴ В другом месте Платонов говорит о силах, выдвинувших Лжедмитрия еще более определенно. Население «Польской и Северской Украины Московского государства, а не польско–литовское войско доставило победу самозванцу».⁵ Но победой самозванца воспользовалась не эта среда украинских людей, а вновь образовавшаяся реакционная партия бояр–князей. Последним выражением торжества реакционной партии было воцарение князя Василия Шуйского, вождя олигархов.⁶ Таким образом, ход развертывавшихся событий, по мысли Платонова, представляется в таком виде. В недрах боярской оппозиции зрела мысль о самозванце и предприняты были первые шаги к ее конкретному осуществлению.⁷ Приборный служилый люд да отчасти мелкопоместные дети боярские украинской полосы составляли ту среду, в которой самозванец получил первое признание на московской почве.⁸ Высказывания Платонова о событиях так называемого «смутного времени» представляют собою последнее слово буржуазной историографии, посвященной этому вопросу.

Событиями так называемого «смутного времени» занимались и польские авторы, например Гиршберг, Брюкнер, Даровский, Собесский и некоторые другие. По вполне понятным причинам они более заинтересованы зарубежной стороной «московской смуты» и очень часто, независимо от своей доброй воли, приводимым в своих исследованиях материалом подчеркивают активную роль в событиях «смутного времени» польско–литовской шляхты, польского правительства и католического духовенства. Для иллюстрации укажем на весьма солидное исследование А. Гиршберга «Димитрий самозванец» (Львов, 1898 г.). Основная мысль автора заключается в том, что главари антигодуновской партии, решив во что бы то ни стало избавиться от Годунова, наметили для этого создание самозванщины. Так как в Москве отыскать подходящее для этого лицо было трудно, то пришлось обратиться за помощью к литовским магнатам, также заинтересованным в этом. Лидером антигодуновской партии Гиршберг считает Богдана Бельского, а наиболее видными членами ее — Василия Щелкалова, Романовых, Гаврила Пушкина, Наума Плещеева и дьяка Афанасия Власьева. Среди литовских сторонников самозванца выделяются: Адам, Константин и Михаил Вишневецкие, Михаил Ратомский, Юрий Мнишек, Матвей Война и, особенно, литовский канцлер Лев Сапега, этот «важнейший участник всего предприятия». Автор вполне правильно отмечает значение Сапеги в московских событиях и аргументирует свои соображения. Приводит Гиршберг и весьма яркий материал, иллюстрирующий участие в московских событиях 1604–1606 гг. польско–литовского правительства, шляхты и иезуитов. Самого Лжедмитрия Гиршберг считает незаконным сыном короля Стефана Батория. После всего этого как–то совершенно неожиданно звучит утверждение автора, что Польша в появлении самозванца неповинна, ибо она все время относилась к «царевичу» и его друзьям недоверчиво и отрицательно.

Вопросам русско–польских отношений весьма много уделяет внимания А. Брюкнер в своей работе «Московская трагедия».⁹ В противоположность Гиршбергу названный автор считает Лжедмитрия I москвичей, а не польским выходцем и тем более не–-сыном Стефана Батория. Лжедмитрий (Григорий Отрепьев), по мнению Брюкнера, сам задался целью назваться царевичем Дмитрием и отнюдь не был орудием какой–либо боярской партии в Москве. Тем более он не был ставленником польско–литовского правительства и иезуитов. В Польше Лжедмитрий встретил лишь единичных сторонников (Вишневецкие, Сапега и др.). Вина иезуитов и Польши состояла только в том, что они не отказали Лжедмитрию в помощи и обманулись в своих расчетах. Роль иезуитов и Рима в деле Лжедмитрия I Брюкнер ограничивает лишь простым желанием их использовать сложившиеся условия для осуществления своих заветных планов. Шляхетская Литва также не оказала поддержки Лжедмитрию за исключением канцлера Льва Сапеги, но и его роль Брюкнер считает незначительною. Литовский канцлер лишь подтвердил пущенные у Вишневецкого рассказы о спасении Дмитрия. Все же другие догадки о связи Льва Сапеги с первым самозванцем Брюкнер считает необоснованными. Второстепенную роль играли и Вишневецкие, которые не создали самозванца, а только гостеприимно приняли его к себе.

Отмеченные тенденции польских авторов дореволюционного времени рассматривать русские события начала XVII в. как «домашние московские дела» находят продолжателей и в наши дни. Автор одной из статей, посвященных королю Стефану Баторию в сборнике, изданном Польской и Венгерской академиями наук (Academie polonaise des sciences et des lettres и Academie des sciences hongroise. Cracovie, 1935), И. Семенский продвижение Батория на русский Восток оценивает как «культурную миссию», ставившую своею целью распространение на этом Востоке европейской цивилизации. Как отчетливо напоминает это утверждение слова католических покровителей Лжедмитрия о русском народе, сидевшем в невежестве и сени смертной и нуждавшемся в озарении его истинами католической религии! Другой автор (Натансон Леский), рассказывая о стремлении польско–литовского правительства «возвратить» от «Москвы» к Литве Смоленск и северские земли в общий состав «русских» земель Польско–Литовского государства, выделяет соседнюю «Московию» за пределы «русских» земель. В данном случае мы имеем дело с традиционным, но и тенденциозным обоснованием отказа со стороны Польши признать московского великого, князя государем «всея Руси».

I

Покровский находится под влиянием Платонова. Недаром у Платонова Покровский находит «некоторый налет уже почти марксизма, выражающийся в интересе к социальным отношениям, в некотором, хотя не весьма глубоком, понимании классовой борьбы» и т. п.¹⁰ У Платонова Покровский не только находил очень ценный материал, но и усвоил в основном его концепцию событий начала XVII в. Свои суждения об этих событиях Покровский высказывает во втором томе «Русской истории с древнейших времен», в «Русской истории в самом сжатом очерке» и в ряде статей в Энциклопедическом словаре бр. Гранат.¹¹ На вопрос, кто выдвинул претендента, теперь, говорит Покровский, можно дать ответ довольно отчетливый и более полный, чем давали раньше. Истоки всего этого дела Покровский видит в боярском заговоре против Годунова. Продолжатель опричной политики Борис Годунов шел тем же путем опал и конфискаций, что и Иван Грозный. Естественно, что мечтою бояр было избавиться от такого царя. Не подлежит сомнению, по мысли Покровского, что имелась какая–то прикосновенность к заговору бояр против Годунова и Лжедмитрия.

Покровский вслед за Платоновым утверждает, что попытки исследователей отыскать следы в московском прошлом Лжедмитрия почти всегда и неизменно приводят ко двору бояр Романовых, особенно враждебных к Годуновым. Покровский указывает на то, что обвинение и ссылку бояр Романовых теперь уже никто не считает результатом простой клеветы. Никакого не может быть сомнения, говорит Покровский, что в основе всего этого романовского процесса лежал серьезный заговор, который многие историки готовы связать с появлением царевича Дмитрия.¹² Несомненно, что Борису Годунову удалось справиться с заговором и что Дмитрий попал за границу в виде его обломка. Лжедмитрий, оказавшись в Польше, встретил поддержку со стороны польского правительства, шляхты и иезуитов. Но почти одновременно Лжедмитрий получает помощь и с другой стороны: его отыскали за границей донские казаки. «Донцы, — говорит Покровский, — стали ядром инсуррекционного ополчения, обеспечившего успех царевичу».¹³

В статье «Лжедмитрий I» Покровский возражает против квалификации Лжедмитрия, как самозванца. Его выступление, говорит Покровский, было результатом сложного, тщательно обдуманного заговора, и Лжедмитрий заранее (быть может, и с детства) был подготовлен к тому, чтобы играть в этом заговоре определенную роль. С этою ролью он сжился и впоследствии чувствовал, поступал и держал себя, как настоящий сын Грозного. На исходную точку заговора указывает (документально подтверждаемое) известие о том, что ранее пострижения в монахи Лжедмитрий жил в семье Романовых, а в монастырь вступил 14 лет. Иначе говоря, в семье Романовых он воспитывался, а в монастырь попал тогда, когда проживание у Романовых стало небезопасным. По официальной московской версии бегство Лжедмитрия в Польшу последовало в 1602 г., но в действительности это могло быть ранее. Покровский находит поэтому возможным согласиться с теми известиями, которые относят появление Лжедмитрия в Польше уже к 1601 г. Рассказ Лжедмитрия о своем чудесном спасении Покровский считает московского происхождения. Оттуда же (из Москвы), по его словам, «инспирировались» и многочисленные «свидетели», вереницей потянувшиеся, как только Лжедмитрий открылся.

Но что особенно важно отметить, так это то, что, по словам Покровского, «если заговор деятельно двигали из Москвы, то совершенно к нему непричастными оказываются польские паны, которых иногда считали чуть ли не главными его виновниками». Покровский утверждает, что «почти вся польско–литовская знать, с обоими канцлерами во главе, относилась к Лжедмитрию крайне скептически и отнюдь не советовали королю его поддерживать». Исключением являлся кружок Мнишек, лично заинтересованный в успехе московского царевича, ставшего (с января 1604 г.) женихом Марины Мнишек. Но и Мнишек, говорит Покровский, не играли решающей роли в успехе Лжедмитрия.

Решающее значение, по мысли Покровского, имело римско–католическое духовенство, всесильное при дворе Сигизмунда III. Расчеты на унию московской церкви с Римом побуждали это духовенство принять Лжедмитрия под свою опеку и представить его королю. Но помощь короля не пошла дальше денежной поддержки. Военная экспедиция, организованная Юрием Мнишек, вылилась в ничтожную форму. Ему удалось собрать для московского претендента всего лишь 2 тысячи человек войска.

Таким образом, своими успехами Лжедмитрий обязан исключительно восстанию в его пользу и против Годунова русского населения южных областей Московского государства.

Взяв под сомнение поддержку Лжедмитрия со стороны польско–литовской шляхты в первые моменты появления его в Польше, Покровский далее отмечает, что эта шляхта взяла под свою защиту Лжедмитрия только тогда, когда он стал реальной силой, когда за ним была уже масса.

Покровский так рисует этот первоначальный период зарубежной истории Лжедмитрия. Первыми прозелитами Лжедмитрия оказывались «мужики, посадские киевляне», т. е. посадская киевская беднота и прибывшие из Московского государства эмигранты: изгнанники, бежавшие от Годунова и его порядков, родственники и слуги казненных Годуновым бояр и др.

Таким образом, Киев скоро стал центром, куда стекалась вся нелегальная Русь. Около Лжедмитрия оказываются агенты из Запорожья, к нему приходит депутация от донских казаков. Словом, Лжедмитрий становится во главе некоторой партии. И только уже после этого им начинают интересоваться польское правительство и шляхта. Но помощь, полученную жедмитрием от польского правительства и шляхты, Покровский не считает существенною. Только порубежные служилые и казачество «спасли все дело». В подтверждение этого Покровский ссылается на сдачу без боя в течение первых же недель похода целого ряда украинских крепостей: Чернигова, Путивля, Рыльска, Севска, Курска, Белгорода, Царева–Борисова. Особенно же решающим событием была блестящая защита Кром донским атаманом Корелой. После этого находившееся здесь московское войско решило, что гораздо выгоднее быть на службе у Лжедмитрия, чем у Бориса Годунова. Покровский подчеркивает, что если где Лжедмитрий и встречал сопротивление, то только там, где против него выступали регулярные войска, стрелецкие полки да иноземные наемники.¹⁴

Отсюда видно, что Покровский в деле первого Лжедмитрия на первом плане видит русских людей, которые помогли бежавшему в Польшу «обломку» романовского заговора достигнуть московского престола. Разные силы, говорит он, выступали в этом деле, но «самой главной силой было, конечно, казачество и та масса угнетенных и разоренных людей, которые с нетерпением ожидали прихода казаков в Москву.

Если бы не было этой силы, ничего не вышло бы. Польским помещикам не пришло бы в голову помогать Дмитрию. Они просто не обратили бы на него никакого внимания. Если они стали его поддерживать, то только потому, что он сам достаточно прочно стоял на ногах и представлял собою значительную силу, которую и помещики могли использовать…¹⁵

Покровский резко нападает на тех историков так называемой «смуты», которые считали Лжедмитрия орудием польских интервентов. Он прямо заявляет, что «буржуазные историки», которым хотелось скрыть, что называемое ими «смутным» время было восстанием народной массы против ее угнетателей, хотелось дать искусственное объяснение для позднейших историков, стали рассказывать, будто новый царь Лжедмитрий, или Названный Дмитрий, как его называли, выдвигался именно польскими помещиками и католической церковью. Этим они хотели унизить его, уменьшить его значение, как будто это был какой–то иностранец, которого иностранцы привели в Москву».¹⁶

Основное положение Покровского таково: Лжедмитрий — орудие боярских интриг против Годунова — после разгрома Романовых попадает в Польшу, где в Киеве подхватывается низами, а затем казаками. Когда он стал реальною силой, страшной для правительства Годунова, тогда им заинтересовались польское правительство и шляхта. Но существенной помощи от них Лжедмитрий не полупил. Своим успехом он обязан исключительно казачеству и московским служилым людям порубежных окраин и массам угнетенных и разоренных русских людей, которые ждали прихода казаков к Москве.

Покровский прав в том отношении, что Лжедмитрия следует считать русским и, возможно, связанным с особенно враждебным Годунову романовским кружком, разгромленным Годуновым осенью 1600 г., т. е. приблизительно тогда, когда за рубежом, в Польше, у Вишневецких оказался беглый юноша. Но, по Покровскому, выходит, что самозванец в Польше вращался главным образом среди порубежных социальных низов, запорожских казаков и т. д. К Адаму Вишневецкому Лжедмитрий попал уже после того, когда он сделался вождем значительной по количеству народной массы. Без этого «польским помещикам не пришло бы в голову помогать Дмитрию. Они бы не заметили его».

Наши источники, как русские, так и польские, рисуют нам дело по–иному. Современник и очевидец описываемых событий, весьма осведомленный в русских делах француз Маржерет передает, что весть о московском царевиче Дмитрии, якобы чудесно спасшемся от убийства в Угличе, разнеслась по Московскому государству впервые в 1600 г..¹⁷ Это вполне правдоподобно. Впервые Лжедмитрий объявился царевичем у князя Адама Вишневецкого. В этом сходятся все источники и русские и польские. Сам Юрий Мнишек на допросе у московских бояр после ликвидации самозванца 17 мая 1606 г. говорил, что Лжедмитрий как царевич «открылся» именно у князей Вишневецких, а до того времени, будучи в Киеве у киевского воеводы, «не хотел сказаться».¹⁸ Но Петрей при этом добавляет, что самозванец довольно долго служил при дворе князя Адама Вишневецкого. Проживая в услужении у порубежного пана, Лжедмитрий учился владеть конем и мечем, скакать, бить и рубить, принимал участие в военных играх и ждал случая объясниться со своим господином.¹⁹ Если принять во внимание, что самозванец объявился Дмитрием у Вишневецкого в 1603 г. (по Маскевичу в 1602 г.), то появление его при дворе этого магната следует относить по крайней мере к 1600 г. Адам Вишневецкий доставил новоявленного московского царевича в Вишневец к своему брату Константину Вишневецкому, женатому на младшей дочери сендомирского воеводы пана Юрия Мнишек — Урсуле Мнишек. Константин Вишневецкий немедленно направил своего высокопоставленного гостя к своему тестю пану Юрию Мнишек.²⁰

Совершенно неосновательным является утверждение Покровского, что польско–литовская знать с обоими канцлерами во главе относилась к Лжедмитрию скептически, за исключением кружка Мнишек. Покровский забывает о том, что литовский канцлер Лев Сапега был лицом официальным и, по вполне понятным причинам, не мог действовать напролом, как действовал Юрий Мнишек. Но что в деле первого самозванца литовский канцлер Лев Сапега держал себя далеко не безразлично, в этом нет никаких оснований сомневаться. Нам хорошо известно, что в Польско–Литовском государстве еще со времен Грозного скопилось много эмигрантов. Весь этот беглый элемент, озлобленный против московского правительства, находил особенно благосклонное отношение к себе со стороны литовского канцлера Льва Сапеги. По указанию «Извета» старца Варлаама, Лжедмитрия признали подлинным царевичем между прочим и «Хрыпуновых пять братов».²¹ Из другого источника мы узнаем, что Иван, Кирилл, Данила, Прокоп и Иван (Михайлович, младший) Хрипуновы–Дубенские, спасаясь от «окрутенства» Бориса Годунова, бежали в Литву «за причиною и желаньем некоторых милостей панов–радных, а особливо ясновельможного Льва Сапеги, канцлера Великого князества литовского». В старостве и во владениях Сапеги Хрипуновы получили 7 сел с 123 волоками земли.²² В своем письме к кардиналу Бернарду Мацейовскому от 12 февраля 1604 г. канцлер Лев Сапега, сообщая о названных братьях Хрипуновых, о которых он намерен ходатайствовать перед королем, заявляет, что «Господь бог может устроить так, что услуги их пригодятся королю вследствие тех обстоятельств, которые теперь посылает бог и которые жаль было бы недооценить».²³

Таким образом, в особом свете выступают перед нами братья–эмигранты Хрипуновы. Они оказали какую–то существенную услугу Польско–Литовскому государству, за что Лев Сапега считает необходимым их наградить. Происходят какие–то событии, которые, по мысли литовского канцлера, не следует недооценивать (lekceważyć). Действительно, уже 27 марта 1604 г. специальная королевская грамота предоставляет Хрипуновым на льготных началах ряд сел.²⁴ Можно, следовательно, заключить, что услуга, оказанная братьями Хрипуновыми, была весьма существенною и высоко ценилась не только польско–литовским правительством, но и самим самозванцем.²⁵

Подлинность Лжедмитрия свидетельствовал еще человек Истомы Михнева, некто Петрушка, или иначе Юрий Петровский. Вместе со своим господином Истомою Михневым он был с посольством М. Гл. Салтыкова в 1601 г. в Вильне, затем он по каким–то причинам «заворовал» и сбежал тогда же в Вильне в услужение к канцлеру Льву Сапеге.²⁶ Едва ли можно считать случайностью, что среди лиц, признавших в таинственном юноше подлинного царевича Дмитрия, несколько человек были клиентами такого активного участника польской интервенции, каким был литовский канцлер. Хрипуновы, как мы знаем, были в курсе политических планов своего высокого патрона.²⁷ Папский нунций Рангони в Своем письме от 17 января 1694 г. сообщил в Рим, что для засвидетельствования подлинности Дмитрия в дом князя Константина Вишневецкого «при посредничестве литовского канцлера» был отправлен «инфлянчик», служивший Дмитрию в Угличе. Несколько позднее — 13 марта 1604 г. — этот же нунций сообщал, что литовский канцлер предлагал доставить Дмитрию «деньги и людей для его дела».²⁸ Уже значительно позднее, когда надежды Польши на самозванца рухнули, когда нужно было всеми способами реабилитировать некоторые имена, восторженный почитатель литовского канцлера, иезуит Ян Ры–воцкий, восхваляет Льва Сапегу за то, что он, якобы, всегда отрицательно относился к Лжедмитрию, препятствовал выполнению его замыслов и советовал королю и шляхте не помогать ему.²⁹ Показания бывшего угличского слуги Дмитрия признает справедливым и другое официальное лицо Польско–Литовского государства — коронный подканцлер Петр Тылицкий.³⁰ Великий писарь литовский Матвей Война находил возможным, по словам нунция Рангони, заверять о сходстве Лжедмитрия с умершим великим князем Московским.³¹

Вопреки утверждению Покровского, мы решительно заявляем, что польское правительство и шляхта не только зорко и внимательно следили за ходом развивавшейся самозванщины, но оказывались и главными виновниками ее. Подтвердим это фактическим материалом. Князья Вишневецкие, расширяя свои угодья к востоку, к концу XVI в. расположились на обоих берегах Днепра и вплотную подошли к самым границам Московского государства. Очень плохо разбираясь в понятиях «свое» и «чужое» и решительно не признавая никаких рубежей, Вишневецкие энергично заселяли оба берега реки Сулы по направлению к Снятину и Прилукам, захватив в конце концов «эту искони вечную отчину» московских государей.³² Последнее обстоятельство вызвало энергичный отпор со стороны пограничной московской администрации. При помощи военной силы Снятии и Прилуки были отняты у Вишневецких, затаивших с этих пор чувство сильной злобы к могущественному московскому соседу.³³ Не добрая воля, а правительственные распоряжения заставляли Вишневецких держаться в пределах международного приличия. Как московское, так и польско–литовское правительства старались специальными грамотами прекращать порубежные недоразумения и мирными средствами улаживать пограничные конфликты.³⁴ Зная о захватнических тенденциях Вишневецких и настроения их по отношению к Московскому государству, не приходится удивляться тому, что именно Брагин и Вишневец стали истоками самозванческой авантюры.

Не мог отнестись безразлично к карьере самозванца и литовский канцлер Сапега. В самом начале XVII в. он был одним из крупнейших землевладельцев в Литовском княжестве. Земли его были разбросаны в разных местах Жмуди, Литвы и Белоруссии. Одни из этих земель являлись вотчинными землями самого канцлера, другие — наследством его жены, третьи составлялись из королевских пожалований, а четвертые были приобретены у разных лиц. Ловкий и искусный политик, долгое время находившийся на службе при королевском дворе, занимавший различные государственные должности включительно до звания литовского канцлера, Лев Сапега достиг высокого положения в государстве. Но популярный как канцлер Лев Сапега был ловким дельцом. Он не пропускал ни одного случая, чтобы не обратиться к королю или даже к королеве с просьбой о том или другом пожаловании. Неудивительно, что Сапега вел значительную хлебную торговлю с заграницей.³⁵ За границу сплавлял он лес во всевозможных видах. Направлялись за границу (Кролевец, Гданек и Рига) из владений Льва Сапеги и продукты, переработанные из древесного материала: поташ, смола и деготь. В Кролевце, Гданске и Риге находились специальные приказчики Льва Сапеги, которые вели там крупные торговые операции своего патрона. В конце XVI и начале XVII в. в вотчинах Сапеги можно было наблюдать особенный расцвет хозяйственного предпринимательства литовского канцлера.³⁶ Но в это время Лев Сапега остро чувствовал потребность в новых землях, новых лесах, новых реках и т. д. Захват верховья Днепра, богатых лесных смоленских массивов, — выход через Касплю к Западной Двине — это главный пункт мечтаний литовского канцлера. Особенно удачно для канцлера Льва Сапеги разрешался вопрос о Смоленске и Смоленском уезде, а также о северских городах и уездах в связи с предприятием Лжедмитрия. Упустить такой момент литовский канцлер безусловно не мог. Но то, что мы знаем о канцлере Льве Сапеге, можно с успехом отнести и к другим представителям белорусской и украинской шляхты: А. И. Гонсевскому, Яну Петру Сапеге, Ружинскому и многим другим.

Итак, объявившийся царевичем во владениях Вишневецких и получивший сильную поддержку со стороны литовского канцлера Сапеги самозванец оказывается в замке пана Юрия Мнишек. Пан Юрий Мнишек, сендомирский воевода, Львовский староста и управляющий королевскими землями в Самборе, был весьма видным феодалом среди польской и украинской шляхты. Нуждаясь в деньгах, он не пренебрегал для приобретения денег никакими средствами. Так, например, вместе со своим братом Николаем Юрий Мнишек поставлял королю Сигизмунду–Августу любовниц. За эти услуги он пользовался особенной близостью к королю и щедрыми наградами. После смерти короля (7 июля 1572 г.) возбуждено было дело о похищении Мнишками королевской казны. Мнишки не пытались, да и не могли оправдаться от возведенных на них обвинений. Только при Сигизмунде III Мнишкам снова удалось восстановить утерянное доверие, получить Сендомирское воеводство и управление королевскими землями (имениями) в Самборе. Но приобретенное богатство быстро было прожито, и ко времени встречи с Лжедмитрием пан Юрий Мнишек переживал тяжелый денежный кризис. Таким образом, весьма своевременно оказался у пана Юрия Мнишек «московский царевич». У пана Юрия Мнишек была одна незамужняя дочь — старшая Марина. Стать тестем московского царя казалось сендомирскому воеводе делом весьма выгодным. Честолюбивая Марина замечтала о престоле царей московских. Но знакомство с влиятельным паном было выгодно и для Лжедмитрия, так как создавало ему популярность среди польской шляхты. У пана Юрия Мнишек были очень близкие связи с высшими представителями римско–католического духовенства. Одна из сестер Юрия была замужем за краковским воеводою Николаем Фирлеем, кардинал Мацейовский был двоюродным братом пана Юрия. Родственниками Мнишков были такие фамилии, как Тарновские, Олесницкие, Стадницкие, Гербурты и Каменецкие. Вхож был пан Юрий Мнишек и в королевский дворец. Отсюда понятно, что как Лжедмитрий, так и пан Юрий Мнишек были взаимно заинтересованы друг в друге.

В январе 1604 г. Лжедмитрий стал женихом Марины, 13 марта на торжественном вечере пан Юрий Мнишек представил Лжедмитрия как. московского царевича и жениха своей дочери высшему кругу польской шляхты и высшему польскому католическому духовенству. Несколько позднее, 15 марта 1604 г., при посредстве папского нунция Рангони самозванец был принят королем. Аудиенция окончилась торжественным признанием со стороны короля самозванца московским царевичем. Будучи актом политической бестактности и даже враждебности к московскому соседу со стороны главы Польско–Литовского государства, эта аудиенция сильно укрепила позиции Лжедмитрия в Польше и дала юридическое обоснование польской шляхте итти в отряды Лжедмитрия для борьбы с московским царем Борисом Годуновым.

Кроме «возвращения» Смоленской и Северской земель, кроме перспектив на благоприятное разрешение балтийского вопроса, у Сигизмунда были и личные мотивы поддерживать самозванца. Лишившись наследственного шведского престола, отнятого дядей Карлом, Сигизмунд не теряет надежды возвратить себе этот потерянный престол. Само собою понятно, что для Сигизмунда очень заманчивою была перспектива иметь на московском престоле своего ставленника, особенно после того как тот обещал королю помогать в отвоевании шведского королевства из–под власти «мятежника» (suo rebelle) Карла.³⁷ Династические интересы Сигизмунда в его московской политике играли чрезвычайно важную роль.

Одним лишь признанием самозванца за подлинного Дмитрия король Сигизмунд не ограничивался. Из письма Бориса Годунова к императору Рудольфу (ноябрь 1604 г.), а также из письма его к королю Сигизмунду (сентябрь 1604 г.) мы узнаем, что Сигизмунд убеждал крымского хана направить войско на территорию Московского государства в помощь Лжедмитрию.³⁸

Но как ни казалась Сигизмунду заманчивою мысль иметь на московском престоле свою креатуру или, по крайней мере, использовать имеющегося в Польше претендента в качестве сильного орудия против московского правительства, однако, для этого прежде всего нужно было заручиться согласием шляхты. Посему в феврале 1604 г. Сигизмунд обратился к сенаторам с просьбою откровенно высказать свой взгляд на пользу или вред (commodo et incommodo) той поддержки, которую Польско–Литовское государство могло бы оказать находящемуся в его пределах искателю московского престола. Любопытны соображения по этому поводу самого Сигизмунда, которые мы воспроизводим по письму Сигизмунда к брестскому воеводе Христофору Зеновичу (из Кракова 18 февраля). Король желает узнать мнение воеводы по данному вопросу. На основании сообщения Адама Вишневецкого, король передает рассказ о чудесном спасении Дмитрия в Угличе. Король приказал доставить загадочного Дмитрия к нему, но он до сих пор не явился на этот зов. Между тем из–за границы доходят слухи о том, что в Московском государстве большая тревога. Заслуживающие доверия лица передают, что в Москве уже ходят слухи о таинственном Дмитрии, и народ стал волноваться. Видавшие Дмитрия в детстве узнают в московском претенденте подлинного Дмитрия, осторожно и как бы вскользь добавляет король. Некоторые из панов–радных указывают королю, что именно теперь представляется удобный случай (occasia wielka) к благу, славе и расширению государства, поскольку возведенный силами Польши на московский престол Дмитрий будет благодарен Польше за эту услугу. Политические результаты от этого для Польши будут неисчислимы. Удачно разрешены будут шведский и ливонский вопросы, увеличится мощь (potężność) Польши и против всякого другого врага. Но, с другой стороны, идет вопрос о нарушении мирных отношений с Московским государством, о лишних тягостях, которые могут лечь на государство. Одним словом в этом деле много за и против. Потому король просит воеводу сообщить свои соображения по затронутому вопросу, тщательно все взвесив.³⁹

24 марта 1604 г. Сигизмунд обращается с аналогичным и очень откровенным письмом к престарелому канцлеру коронному Замойскому. Помощь, оказанная Польшею Дмитрию, может быть весьма выгодною для поляков. Как польский ставленник, Дмитрий, став московским государем, будет чувствовать себя обязанным Польше. Тогда и Турция станет опасаться беспокоить польские границы. Соединенными усилиями можно будет усмирить Крым, который пользуется постоянными раздорами русских с поляками, чтобы тех и других покорить себе. Тогда возможно будет и Ливонию удержать и Швецию сделать уступчивою. Союз Московского государства и Польши посодействует развитию торговли Польши с Востоком не только на территории Московского государства, но и с Грузией и Персией через московскую территорию. Наконец, помощь Дмитрию может отвлечь из Польши и Литвы ряд всякого рода удальцов, промышляющих бесчинствами и беспорядками. Не надеясь на поддержку такого сложного дела со стороны сейма в виду возможных разногласий и борьбы в нем отдельных личностей, король предлагает разрешить этот вопрос без сейма, при посредстве гнезненского архиепископа (Тарновского).⁴⁰

На королевский запрос вскоре же от разных лиц были получены ответы. Мы располагаем несколькими такими письмами, из которых узнаем, что думала польская знать по московскому вопросу. Канцлер Замойский в своем ответном письме (4 апреля 1604 г.) высказывался против участия Польши в сомнительном предприятии московского царевича. Без воли сейма не следовало бы вмешивать Польскс–Литовское государство в это рискованное дело.⁴¹ Два лица прямо и решительно рекомендуют королю использовать так удачно складывающиеся для Польско–Литовского государства обстоятельства. Епископ Перемышльский советует (в письме 4 марта 1604 г.) использовать «князька» возможно выгоднее для Польши. Но необходимо проделать это дело потише, чтобы все приготовления сошли под предлогом ливонских нужд. Не следует, однако, официально признавать Дмитрия, чтобы торопливостью не испортить дела. Необходимо разузнать о симпатиях московского народа к таинственному юноше. Хорошо было бы, чтобы он вошел в сношения с собравшимися возле него московскими людьми. Существующие официально мирные отношения между Польшей и Москвою не должны смущать польское правительство. Ведь и Борис Годунов находил возможным держать у себя бежавшего из Польши Эрика и посылать послов к врагу польского короля Карлу. Наконец, сейм может нарушить и перемирие во внимание к обидам, испытанным от Годунова бежавшим царевичем.⁴² Советует оказать помощь Дмитрию и неизвестный по имени корреспондент из Галича. Он указывает, что в данном случае полезной для Польши будет Северская земля, а расходы на войну будут разрешены на сейме.⁴³

Три письма решительно осуждают вмешательство Польши в дело московского беглеца по следующим соображениям: 1) собранная вольница может вместо Москвы произвести опустошения в самой Польше;⁴⁴ 2) сама личность царевича «может внушать сомнение относительно ее подлинности». Поэтому один из корреспондентов (Николай Скуновский) из Братяна рекомендует королю Из чувства осторожности вовсе не допускать к себе Дмитрия.⁴⁵ Другие корреспонденты прямо признают данное дело чрезвычайно рискованным, поскольку недостаточно выяснена сама личность царевича, а вмешательство Польши в его дело неминуемо вызовет войну с Москвой.⁴⁶ Против активной помощи Дмитрию решительно возражает воевода Михаил Дзялынский — в виду неподготовленности Польши к войне.⁴⁷ Таким образом, хотя от активного вмешательства Польско–Литовского государства в дело московского царевича для польских политиков рисовались радужные перспективы, но некоторая неуверенность в успехе этого предприятия, боязнь войны с Годуновым, опасения и всяких других осложнений несколько сдерживали их планы.⁴⁸

Любопытно выяснить, какое впечатление могло создаться у Сигизмунда от всех этих писем. Расходилось ли поведение Сигизмунда в отношении Лжедмитрия с настроениями верхушки польско–литовского общества? Отнюдь нет. Политика осторожности сквозит во всем поведении Сигизмунда. Признавая за самозванцем право на московский престол, — иначе ведь нельзя оценивать королевскую аудиенцию Лжедмитрию, — король не мог дать ему официально ни войска, ни денег, так как это неминуемо должно было бы вызвать войну между обоими государствами. Сигизмунд действует негласно, неофициально, но последовательно. Такое впечатление получилось не только у русских людей, но также у иностранцев. Плессен в своем письме 3 сентября 1605 г. сообщал своему правительству следующее: «Король польский втайне помогал Дмитрию, отчасти, чтобы угодить папе, отчасти ради своей выгоды и ближайшим образом для того, чтобы получить возможность когда–либо возвратить себе свое королевство шведское, в которое можно сделать вторжение со стороны Московского государства и притом весьма легко, не переходя рек, в особенности зимою.⁴⁹ Сигизмунд не отправил с Лжедмитрием своего войска по вполне понятным причинам, но разрешил ему набирать под свои знамена волонтеров. Это разрешение было широко использовано как самим Лжедмитрием, так и его зарубежными покровителями. Сколько было у Лжедмитрия польского войска — с точностью указать трудно, так как наши источники приводят не одинаковые цифровые данные. Автор «Дневника Марины» польский отряд Лжедмитрия исчисляет в несколько тысяч человек.⁵⁰ Маскевич считает количество войска, приведшего Лжедмитрия к Москве, «весьма малочисленным», он насчитал одну роту всадников в 700 человек и 5 хоругвей. Точно определить количество людей в хоругви не удается, так как это количество колеблется от 100 до 500 человек. Вместе с шляхетскими и военными людьми в отряде Лжедмитрия, по словам Маскевича, находились и запорожские казаки. Сначала у Лжедмитрия было 2 тысячи казаков, а затем пришло еще 10 тыс. запорожцев.⁵¹ Паэрле в отряде Лжедмитрия насчитывает 1 тысячу всадников и 500 пехотинцев.⁵² Кобержицкий отряд Лжедмитрия определял в 700 всадников и столько же пехотинцев.⁵³ Хроника Мартина Вера утверждает, что Дмитрий, чествуемый, как царевич, получил от польских вельмож значительное вспоможение и, соединясь с казаками, имел до 8 тыс. войска.⁵⁴ По другим данным, войска при Лжедмитрии было до 20 тыс. «konno, zbrojno i strojno». При нем выступал сендомирский воевода, князь Вишневецкий, князь Ружинский, князь Чарторыйский, пан Струсь, пан Ратомский и много добровольцев, увеличивающихся в числе ежедневно.⁵⁵ По другим известиям, у Лжедмитрия было 580 гусар, 120 казаков и 500 пехотинцев.⁵⁶

Как бы то ни было, но Польша дала Лжедмитрию ядро его армии. Только при наличии этого ядра Лжедмитрий отважился перейти русскую границу. Таким образом, отрицать военную помощь Польши Лжедмитрию нет никаких оснований. Самозванец получил от короля и денежную помощь. Правда, эти деньги переданы ему от пана Юрия Мнишек, который, будучи старостой королевской земли в Самборе, должен был передать королю 4 тысячи польских злотых — арендную плату за королевские земли. По поручению (za odkazaniem) короля, эти деньги были вручены Лжедмитрию на его «личные нужды».⁵⁷

Любопытным является отношение к «московскому царику» польского сейма 20 января 1605 г. Но сейму пришлось обсуждать вопрос уже post factum. Сеймовые депутаты узнали о том, что «царевич» перешел московскую границу, что ему уже сдался Чернигов и что осажден Новгород Северский. Ожидаемое прибытие московского посла заставило депутатов более трезво и более осторожно отнестись к событиям. Познанский каштеллян Ян Остророг даже советовал обсуждение дела московского царика вообще отложить на будущее время. Вопрос о реальной и открытой помощи Лжедмитрию, видимо, не ставился на повестку сеймовых заседаний. Но среди некоторых групп польской шляхты этот вопрос поднимался. Король еще 23 марта 1604 г. в письме к коронному канцлеру Замойскому высказывал предложение, что делом «царевича» должны будут руководить или он, Замойский, или же коронный гетман Станислав Жолкевский. Престарелый канцлер решительно возражал против вмешательства Польши в московские дела. Он говорил, что Московское государство и теперь может внушать Польше опасения, правда, не в такой степени, как это было до Стефана Батория. Поэтому Замойский советовал не давать московскому правительству никакого повода подозревать Польшу в намерении нарушить мирный договор. Между тем, говорил Замойский, соседние государства знают, что Дмитрий ведет в Москву наш народ. Наконец, канцлер указывал и на сомнительность самой личности «Дмитрия» и добавлял, что если бы поляки пожелали посадить на московский престол вместо Бориса более достойного (чем Годунов) кандидата, то существует для этого древний род князей Шуйских.⁵⁸

Краковский епископ, кардинал Мацейовский, родственник пана Юрия Мнишек и один из покровителей самозванца во время проживания его при дворе Мнишек, по делу Лжедмитрия на сейме 1605 г. мог ограничиться только общими и неопределенными фразами: «нужно надеяться на дальнейший успех Дмитрия и ждать вскоре новостей о нем». Выжидательной политики советовал держаться по вопросу о «царевиче» и гетман Жолкевский. Настроение сейма теперь определялось событиями за рубежом. Очень досадно, что дневник сейма 1605 г. чересчур кратко говорит о выступлении на сейме литовского канцлера Льва Сапеги, который, по словам автора этого сеймового дневника, о московских делах «говорил много».⁵⁹ Только пятая часть всех членов сейма (восемь из сорока) высказалась по делу Лжедмитрия в отрицательном смысле. Однако высказывавшиеся выражали только опасение возможных осложнений русско–польских отношений, но никто из членов сейма не выступал с осуждением политики Сигизмунда, поддерживавшего самозванца. К сожалению, мы не знаем мнения остальных 32 членов сейма, но, конечно, мы не ошибемся, если станем утверждать, что они не расходились во взглядах с правящими кругами Польско–Литовского государства. Несколько позднее, на сейме 1611 г., выставленный как главный виновник вовлечения Польши в дела самозванца пан Юрий Мнишек в свое оправдание говорил: «Я не тайно делал это дело. Знали это вы, король, и разрешили. Знал и сенат. Только покойный гетман выступал против. Мы с паном князем Краковским (Янушем Острожским) ездили к нему. Хотя ему это дело не было по душе, но и он во всяком случае его допустил, не запрещал и даже благословил».⁶⁰ Следует принять во внимание, что на сейме 1611 г. могли быть и участники сейма 1605 г., поэтому трудно допустить, чтобы Юрий Мнишек говорил совершенно невероятные вещи.

В конечном итоге сейм решил, чтобы король «всеми силами» и «со всем усердием» принимал меры к утишению волнений, произведенных появлением московского царевича. Нарушившие государственные договоры должны рассматриваться как государственные изменники и должны понести соответствующее наказание. Но эти пункты в числе других не были приняты королем, поэтому сейм не пришел к определенным результатам. Не имела успеха и отправка на сейм 1605 г. московского посла Постника Огарева. На его обвинения князя Вишневецкого в содействии самозванцу польско–литовские дипломаты голословно заявили, что вторжение самозванца на русскую территорию произошло без ведома Речи Посполитой, а так как теперь Лжедмитрий находится уже на московской территории, то польские паны не могут отвечать и за его дальнейшее продвижение.⁶¹

Таким образом, правительство Годунова имело все основания обвинять Сигизмунда и польскую шляхту в том, что они поддержали самозванца, несмотря на очевидность его самозванчества и неодно кратные протесты московского правительства через своих дипломатических представителей ⁶²

II

Допустив ошибки в оценке сил, выдвинувших первого самозванца, и игнорировав решающую роль польского правительства и шляхты в этом деле, Покровский, естественно, неверно трактует и политику Лжедмитрия, проводимую им в то время, когда, 20 июня 1605 г., при помощи своих зарубежных покровителей, он стал московским царем. Если Лжедмитрий, по словам Покровского, был поддержан казацкими низами и южными военнослужилыми людьми, то, вполне последовательно рассуждая, Покровский приходит к выводу, что «и первый и второй Дмитрии были одинаково и казацкими и дворянскими царями».⁶³ Уточняя свою мысль, Покровский, утверждает, что Лжедмитрий поддерживал опричные порядки. В результате этого боярство оказалось в приниженном состоянии, а помещики, приведшие Лжедмитрия к Москве, широко использовали свою победу. Раздача земель и денежного жалования приняла характер какой–то оргии. Бучинский утверждает, что за первые 6 месяцев своего царствования Лжедмитрий роздал до 7,5 миллионов тогдашних рублей. Из этих денег часть пошла в карманы казаков и польских жолнеров, но значительно большая часть разошлась в виде жалованья русским служилым людям. Оклады увеличивались вдвое, роздано было все, что можно было раздать. Покровский обращает внимание на то, что дворянская политика Лжедмитрия сразу же вооружила против него боярство. Иллюстрацией этого может служить заговор против нового царя Василия Шуйского, очень быстро ликвидированный. Указ Лжедмитрия от 7 января 1606 г. об отмене наследственного холопства Покровский также трактует в пользу служилой мелкоты. Кто шел в холопы, спрашивает Покровский и отвечает: служилая мелкота, среди которой современник описываемых событий, троицкий келарь Авраамий Палицын называет «избранных меченосцев» и крепцих со оружии во бранех, владевших при этом «селами» и «виноградами».⁶⁴ Таким образом, приговор Боярской думы (7 января.1606 г.), по словам Покровского, не выходил за пределы дворянской политики Лжедмитрия. «Но подстоличное дворянство менее всего было взыскано царскими милостями», — говорит Покровский,⁶⁵ поэтому Лжедмитрий был не просто царем дворянским, но «царем определенной дворянской группы, детей боярских украинных и заокских городов, царем «военных людей»».⁶⁶ Однако у Покровского в оценке классовой позиции Лжедмитрия нет устойчивой терминологии. В своем четырехтомнике Покровский называет Лжедмитрия дворянским царем. В «Русской истории в самом сжатом очерке» о классовых позициях Лжедмитрия Покровский говорит уже несколько по–иному. Это был «царь, который шел против интересов богатых помещиков и капиталистов». Ненависть этих последних к Лжедмитрию была настолько великою, что они не удовольствовались простым убийством, а сожгли тело противудворянского царя и выстрелили костьми его из пушки.⁶⁷ Иногда Покровский говорит, что восстание против Лжедмитрия было делом рук боярской партии, а в других случаях, как мы видим, он утверждает, что самозванец шел против интересов богатых помещиков и капиталистов, которые и поспешили устранить неугодного им противу–дворянского царя. Указ самозванца о розыске беглых крестьян от 6 февраля 1606 г. Покровский также толкует в пользу южного помещика, который задерживал у себя беглеца с севера. Но содержание этого указа Покровский передает не совсем точно. Он говорит, что всем крестьянам, ушедшим от помещика в годы голода, разрешено было под иго своих помещиков не возвращаться, а оставаться в тех местах, где они устроились. «Само собою понятно, что помещикам, в особенности крупным, не могло это нравиться».⁶⁸

Но указ 1606 г. различает несколько категорий беглых. Бежавшие за год до голодных лет (1601 г.) подлежали возвращению на обычных основаниях. Подлежали возвращению и бежавшие в годы голода, если они могли прокормиться, находясь у своего помещика. Только крестьянин, прогнанный помещиком в годы голода, прогнанный, чтобы не кормить его, не подлежал возвращению: «не умел он крестьянина своего кормити в те голодные лета, а ныне его не пытай».⁶⁹ Таким образом, только с одной стороны указ 6 февраля 1606 г. мог «не нравиться» крупным помещикам, ибо разрешено было крестьянам не возвращаться под иго помещика только в одном случае. Если стать на точку зрения Покровского, то указ 6 февраля 1606 г. придется толковать не только в пользу южных помещиков, но и в пользу крестьян, что, как мы видим, никак не вытекает из самого текста рассматриваемого боярского приговора.

Но можно ли в действиях самозванца проследить ярко выраженное направление его политики? Этого сказать нельзя. Конечно, с боярскою знатью он не мог войти в тесный контакт, ибо для этой знати Лжедмитрий нужен был лишь как орудие против Годунова. Троицкий келарь Авраамий Палицын, свидетельствуя о том, что Лжедмитрий всегда ездил с большим количеством войска, добавляет, что «вельможи же и боляре далече бяху от него». У Палицына имеется еще одна интересная подробность: самозванец «немец же и литву. хранители и страж постави себе и всем крепостей царского дома». Таким образом, особенным доверием у Лжедмитрия не пользовались и дворяне. Но каких–либо репрессий по отношению к боярам вообще или к отдельным представителям боярским Лжедмитрий не предпринял. Высланы были только Годуновы, Сабуровы и Вельяминовы. Но они попали в ссылку еще до прибытия Лжедмитрия в Москву. Получил амнистию и князь Василий Иванович Шуйский, за разглашение слухов о самозванстве нового царя присужденный боярской думой к смертной казни. На суде над Шуйским «бояре больше всего на оных Шуйских вси вопияху».⁷⁰ Так как за такую же вину дворянину, Петру Тургеневу отрубили голову, то не трудно видеть, что, амнистируя В. И. Шуйского, Лжедмитрий стремился найти себе сторонников и среди бояр. Чтобы понять всю трудность положения Лжедмитрия на московском престоле, нужно иметь в виду то, что обязан был самозванец этим престолом королю Сигизмунду и польско–литовской шляхте. Польские послы, приходившие в Москву, имели все основания утверждать, что отысканием прародительской короны самозванец обязан польскому королю и шляхте. Само собою понятно, что такая услуга даром не делается, и король и шляхта считали себя в праве рассчитывать на соответствующую компенсацию, в первую очередь в виде территориальных уступок. Эти территориальные уступки должны были состоять в том, что Смоленск и северские земли, а также Новгород и Псков Лжедмитрий обязан был отдать Польше. Затем московский царь обязан был помочь Сигизмунду «возвратить» шведское королевство. Эта помощь должна была выразиться в том, что польское войско могло беспрепятственно пройти через московскую территорию, а затем московское правительство обязано было обеспечить это польское войско съестными припасами.

Но мог ли Лжедмитрий сразу выполнить свои обязательства по отношению к Польше? Конечно, нет, ибо в таком случае он немедленно был бы свергнут. Вот почему Лжедмитрий, даже по словам враждебного к нему русского автора, старался показать, что «он не хощет Московское государство убавляти, но прибавляти».⁷¹ Вполне понятно поэтому, что Лжедмитрий желал отсрочить выполнение своих обязательств. Обе стороны: и Лжедмитрий и польское правительство со шляхтой одинаково нервничали, взаимно говорили обидные слова, упрекали, угрожали и тем не менее, считая себя связанными прошлым, не теряли надежды договориться в будущем. Как раньше, так и теперь, большие надежды возлагали на брак Лжедмитрия с Мариной и Польша и Рим. Недаром после бракосочетания Марины, приветствуя ее, король Сигизмунд выразил уверенность, что она, как московская царица, поведет к соседской любви и дружбе для блага польского королевства, и теперь, при кровном союзе между двумя государствами, еще более сохранятся между ними согласие и доброе соседство. Марина должна оказывать влияние на своего супруга, чтобы он своим дружелюбием, добрососедством и готовностью оказывать услуги вознаграждал за все то, что с любовью сделано ему королем и отцом Марины. Своему потомству Марина обязана внушать любовь к польским обычаям и вести его к дружбе с польским народом.⁷²

Едва ли слова короля можно понимать только как обычный прием международной вежливости: брак московского царя, ставленника польского короля и шляхты, с полькой из очень влиятельной семьи в истории русско–польских отношений того времени должен был оцениваться как событие чрезвычайной важности. Рим с опасением смотрел на трения, происходившие между московским царем и Сигизмундом. Папский нунций в Польше Рангони стремится поддерживать связь с Лжедмитрием, побуждает его писать в Рим новоизбранному папе Павлу V. Но, говоря о своем желании организовать из европейских государств антитурецкую лигу для блага христианства, самозванец ни звуком не обмолвился о намерении ввести католичество в Московском государстве. Не говорил о намерении Лжедмитрия ввести в Московском государстве католицизм и наказ его иезуиту, отправившемуся к папе с письмом от Лжедмитрия. Папа, очевидно, понял настроение своего корреспондента, и со стороны Рима последовала атака на Юрия Мнишек, дабы тот воздействовал в соответствующем направлении на своего зятя. Письмо кардинала Валенти к папскому нунцию в Польшу, письмо папы к Сигизмунду и (отдельно) к пану Юрию Мнишек, наконец, письмо папы к самому Лжедмитрию и Марине чрезвычайно откровенно говорят о том, что ожидал Рим от брака Марины и Лжедмитрия. Для большего успеха папа поручает кардиналу Боргезе предоставить Лжедмитрию императорский титул и королю Сигизмунду советует согласиться на присвоение этого титула новым московским царям.

Развивавшиеся события не оправдали надежд Рима, как не оправдали они надежд польской шляхты и Сигизмунда. Ставленник польско–литовского правительства и панов, ставший политическим орудием в руках определенной группы и лиц против Годунова, Лжедмитрий очень скоро оказался не надежным для первых, не нужным для вторых. Почин ликвидации самозванца берет на себя группа родовитой московской знати, возглавляемая князем Василием Шуйским. Но знать эта сама по себе была разрознена и бессильна. Свержение Лжедмитрия можно было осуществить только тогда, когда, по словам современника, «отверзлись чувственные очи всему народу, и когда вси единодушно (разве единых стрельцов) умыслиша его (самозванца) убити».⁷³

Как бы ни старался самозванец отвести от себя подозрения в желании заплатить королю и шляхте русскими землями за оказанную ему некогда помощь,⁷⁴ однако дальнейшее пребывание Лжедмитрия на московском престоле не могло не внушать серьезных опасений Московскому государству, особенно в связи с браком Лжедмитрия и Марины. Прибывшая 2 мая 1606 г. в Москву Марина привезла с собою большую свиту, в количестве 1961 вооруженных с ног до головы всадников. С Мариною приехала и ее многочисленная родня, представители католического духовенства и польского купечества. Прибывшие имели при себе такое большое количество оружия, что недоумевающие московские люди невольно задавали гм вопрос: «разве на свадьбу приезжают в полном вооружении?» Наблюдавший эти события иностранец (Мартин Бер) отмечает, что прибытие вооруженных поляков дало новую пищу и новые основания для тревоги. Поляки держали себя вызывающе, в пьяном виде они рубили саблями встречавшихся на улице москвичей, вытаскивали из карет боярынь, оскорбляли набожное чувство москвичей и т. д. Для размещения огромного количества приезжих польских панов были взяты дома не только у простых людей, но и у вельмож, духовенства и пр. Московский торговый посад был напуган прибытием в Москву польского купечества. Сам Лжедмитрий держал себя очень неосторожно. Он нарушил старинный русский обычай, женившись в канун праздничного дня (8 мая); без принятия православия Марина была венчана царскою короной.

Уже 12 мая разнеслась по городу зловещая молва о том, что государству от поляков грозят страшные беды. Таким образом, уже в начале мая 1606 г. имелись налицо все данные, для того чтобы выступление против Лжедмитрия и поляков началось немедленно. Организованный против Лжедмитрия заговор был основательно продуман. Лидеры его прекрасно понимали, что испортившиеся отношения между Лжедмитрием и Сигизмундом также будут содействовать успеху заговора. В. И. Шуйский и его единомышленники видели, что срок восстания откладывать нельзя, иначе отношения эти могут наладиться, и поляки укрепят свои позиции в Москве. Заговор же вообще мог. осуществиться тогда, когда он мог сопровождаться массовым восстанием русского народа. Это массовое восстание русского народа против поляков и главного виновника вторжения поляков на территорию Московского государства и последовало в ночь с 16 на 17 мая.

Восстание против Лжедмитрия Покровский характеризует как боярско–купеческий заговор, считает делом рук боярской партии, делом бояр, которые московских посадских людей натравили на дворы, занятые польскими торговцами и польскими помещиками, приехавшими с Дмитрием. Таким образом, простому народу все дело выставили как восстание против иностранцев, против поляков, которые хотели будто бы поработить Россию. На самом деле бояре воспользовались заговором, чтобы убить царя, который шел против интересов богатых помещиков и капиталистов.⁷⁵ Таким образом, восстание 16–17 мая 1606 г. Покровский оценивает как боярско–купеческий заговор, в который народные массы вовлечены были обманом. Поэтому для ликвидации самозванца в Кремль ворвался только небольшой отряд в 200 человек, а посадская толпа была направлена на поляков, чтобы последние не явились на помощь Лжедмитрию.⁷⁶

Во главе вошедшего в Кремль отряда стояло первое московское боярство: впереди был В. И. Шуйский, позднее на улицах встречаем Ф. И. Мстиславского, Голицыных и Ив. Никитича Романова. Суть дела, следовательно, заключалась в том, что боярские верхи стремились свести с престола царя, политика которого не соответствовала интересам «богатых помещиков и капиталистов». Бестактность польских сторонников Лжедмитрия послужила лишь «окончательным толчком» для дела восстания. Покровский прямо говорит, что «польские сторонники Лжедмитрия на всем протяжении его недолгой истории гораздо больше доставляли ему хлопот, чем приносили пользы».⁷⁷ Стало быть, большое народное дело борьбы за самостоятельное существование родины, восстание против вторжения поляков у Покровского подменены борьбой, одной группы феодалов против другой. При этом и в данном случае Покровский допускает путаницу терминологии. Если Лжедмитрий был «дворянским царем», о чем Покровский раз упоминает,⁷⁸ то восстание 16–17 мая 1606 г. не могло направляться против него. Если это был боярско–купеческий заговор, он не мог защищать интересы помещиков, хотя бы и богатых. Бояре всегда оставались боярами.

Неверно Покровский трактует и классовые позиции правительства Шуйского. «Шуйский, — говорит он, — был посадским царем, как названный Дмитрий был царем дворянским. В этом была новизна его положения… Представитель буржуазии еще ни разу не сидел на московском престоле; этот класс впервые держал в руках верховную власть».⁷⁹ В статье «Смутное время», помещенной в Энциклопедическом словаре бр. Гранат (XXXIX, 644–658), Покровский идет еще дальше и говорит, что «Василий Иванович Шуйский сделался царем не боярским, а посадским». В другом месте Покровский высказывается еще решительнее: «Шуйский был царем боярско–купеческим и даже больше купеческим, чем боярским».⁸⁰ Впрочем несколько ниже Покровский уверяет своих читателей, что «Шуйский — царь помещиков и купцов».⁸¹ Такая путаница идет на протяжении всего рассказа Покровского о царе Шуйском. Купцы, и бояре выдвинули царя из своей среды, сообщает Покровский. Подходящим человеком был вождь заговора, В. И. Шуйский. У, него были громадные связи среди московского купечества. Ему принадлежала большая промышленная вотчина. Недаром В. И. Шуйского звали царем «шубником». Московское купечество с восторгом приветствовало избрание Шуйского.⁸² Между тем в другом своем очерке событий «смуты» Покровский утверждает, что «самовоцарение» Василия Ивановича в первую минуту совершенно ошеломило боярские круги.⁸³

Можно говорить о том, что боярство в начале XVII в. представляло собою разрозненную массу, можно утверждать, что Василий Иванович Шуйский «излюблен был царем малыми некими от царьских палат», но совершенно очевидным остается и тот факт, что Шуйский оставался «никим. же от вельмож не пререковен ни от прочего народа умален».⁸⁴

Классовая позиция нового правительства в высшей степени ярко подчеркнута в крестоцеловальной записи Шуйского, в которой он обещается «всякого человека, не осудя истинным судом с бояры своими, смерти не предати и вотчин и дворов и животов у братьи их и у жен и у детей не отымати, будет которые с ними в мысли не были»… Следующая фраза, касающаяся того, что новый царь обещается «у гостей и у торговых и черных людей, хотя который по суду и по сыску дойдет и до смертные вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок и животов не от’имати, будет с ними они в той вине невинны».⁸⁵ Но это скорее некоторого рода компенсация посадскому миру за поддержку «выкрикнутого» царя, чем «буржуазная» программа нового правительства. Что правительство Шуйского стремилось опереться на посад, это вполне понятно: Шуйский нуждался в деньгах, как нуждался и во всякой другой поддержке. Но еще преждевременным было бы назвать это стремление Шуйского опереться на посад браком по расчету между торговым капиталом и боярской вотчиной, где обе стороны ненавидели и презирали друг друга, но разорвать союза не решались, пока не вынудил их к этому внешний толчок.⁸⁶

Охарактеризовав правительство Шуйского не как боярское, а как посадское,⁸⁷ Покровский строчкой ниже говорит, что бояре тем не менее взяли с Шуйскою запись, ограничивавшую его власть и мешавшую ему вести политику Грозного и Годунова. Но, добавляет Покровский, гарантиями записи воспользовалось не только боярство, но и богатое купечество, которое с царствования Шуйского начинает играть видную политическую роль.⁸⁸ Допустив неясность в понимании классовой основы правительства Шуйского, Покровский не может дать отчетливого определения и сущности вспыхнувшего в том же 1606 г. восстания Болотникова. Вопреки характеристике болотниковского восстания у товарища Сталина как массового крестьянского восстания,⁸⁹ Покровский сильно снижает роль крестьян и холопов в этом движении. Он совершенно забывает о том, что немногие дворяне были только попутчиками восставших до первого поворота. Наоборот, Покровский утверждает, что «главную боевую силу инсургентов составляли рязанцы дворяне и дети боярские во главе с Ляпуновыми и Сумбуловыми.⁹⁰ В специальной статье «Болотников» Покровский называет Болотникова предводителем крестьянского движения в смутное время.⁹¹ Крестьянским восстанием называет Покровский выступление Болотникова и в других своих работах. Иногда же движение, связанное с именем Болотникова, Покровский называет ополчением южных помещиков и казаков, совершенно игнорируя крестьянский и холопский характер этого движения.⁹² Несмотря на то, что программа движения Болотникова нам известна только в том виде, в каком она излагается в грамотах патриарха Гермогена — источнике, враждебном движению, Покровский указывает, что недостаточно было бы утверждать, что лидеры движения ставили своей целью не только политический, но и общественный переворот. Какой же был бы общественный переворот, спрашивает Покровский, если бы вотчины и поместья сторонников Шуйского перешли в руки холопов, приставших к движению? Переменились бы только владельцы вотчин, а внутренний строй этих последних остался бы, конечно, неприкосновенным.⁹³ Причина поражения восстания Болотникова, по мнению Покровского, заключалась в том, что от движения отошли помещики — главная сила движения, а одни крестьяне и казаки оказались не в силах справиться с царским ополчением.⁹⁴ Но действительная причина поражения восстания Болотникова коренилась в общих условиях и свойствах крестьянских войн, в их стихийности и неорганизованности, в том, что не было еще рабочего класса, могущего возглавлять крестьянское движение.⁹⁵

III

Потерпев поражение с первым самозванцем, польская шляхта в 1607 г. пытается использовать в своих целях второго самозванца.

Летом 1607 г. в Стародубе объявился некто, называвший себя Дмитрием, спасшимся якобы от убийц в Кремле в ночь с 16 на 17 мая. Достаточно осведомленный современник описываемых событий (Мартин Бер) утверждает, что второй самозванец с самого начала был орудием в руках поляков. В городе Соколе (sic!) они отыскали подходящего молодца именем Иван, родом из России. Дав этому, плуту: роль Дмитрия с нужными наставлениями, поляки отправили его в Путивль с паном Меховецким, хорошо знавшим первого самозванца. Отсюда самозванец направился в Попову Гору, а затем в Стародуб, где и был признан Дмитрием собравшимися возле него авантюристами.⁹⁶ Фактически всеми делами стал заправлять пан Меховецкий, который заставлял этого второго самозванца «плясать по своей дудке»⁹⁷… В конце августа пришел к самозванцу из Литвы мозырский хорунжий пан Будзило. Через непродолжительное время, осенью того же 1607 г., к самозванцу прибыли и другие польские паны: Валавский с тысячью человек, Тышкевич с таким же тысячным отрядом поляков, князь Адам Вишневецкий с 2 тысячами кавалерии, Лисовский, Харлииский и др. Когда весть о появлении Лжедмитрия разнеслась в Польше, там под знамя Дмитрия стал собирать войско князь Роман Ружинский, крупный, но промотавшийся украинский магнат. С 4 тысячами войска, в надежде поправить свои материальные дела, этот порубежный авантюрист прибыл к самозванцу, когда тот находился уже в Орле. Сюда же прибыли 3 тысячи запорожцев. Ружинский, несмотря на свои молодые годы, скоро оттеснил Меховецкого и взял в свои руки командование всеми военными силами самозванца.⁹⁸

Весною (в июне) 1608 г. самозванец расположился между двумя реками: Москвою и Сходнею в селении Тушино. Хотя по мирному договору с Польшей поляки должны были оставить Тушино, ни один поляк: и не думал уходить из тушинскою лагеря. Наоборот, сюда стекались новые и новые польские отряды. Пришел пан Бобровский с гусарскою хоругвью, 6 июля 1608 г. пришли Млоцкий с двумя хоругвями (гусарской и казачьей), Александр Зборовский, а затем Виламовский с 1000 ратников. К осени 1608 г. явился к самозванцу Усвятский староста Ян Сапега, так же как и его родственник, литовский канцлер Лев Сапега, мечтавший о территориальных захватах. Общая численность войска Сапеги равнялась 1370 конным солдатам и 350 пехотинцам.⁹⁹ Особенно усилился поток польских авантюристов к самозванцу после ликвидации рокоша Зебжидовского. Недовольная Сигизмундом партия уже в августе 1608 г., несмотря на примирение Зебжидовского с королем, снова начинает борьбу. Эта партия пыталась воспользоваться московскими силами. Очевидно, не без основания в 1613 г. канцлер Лев Сапега писал, что вокруг Лжедмитрия II собралось так много войска, что в его распоряжении оказалось 16 тысяч всадников, которые хотели, возведя самозванца на престол, месяца через два, а самое большое через три, короновать его в Кракове.¹⁰⁰ Таким образом, польско–литовские тушинцы составляли по крайней мере три группы. Это прежде всего военные авантюристы (вроде Ружинского, Вишневецкого 4 и др.), жаждавшие добычи, наград и почестей. Позднее прибыли сюда оппозиционные королю бывшие рокошане (Млоцкий, Здоровский и Виламовский). Наконец, здесь были и верноподданные Сигизмунда (например Ян Сапега), проводившие свою фамильную политику, совпадавшую и с политикой и с интересами Речи Посполитой.¹⁰¹

Осенью 1608 г. в тушинском лагере оказалась и Марина с отцом, большой свитой и польским послом в Москву Олесницким. После некоторого воздействия на нее она признала в тушинском самозванце своего мужа. За это самозванец обещал ее отцу Северское княжество с 14 городами и 300 тыс. руб. денег, а пан Олесницкий получил жалованную грамоту на г. Белую. Польско–литовское войско образовало на территории Московского государства 7 лагерей. Общее число польских солдат доходило до 40 тыс., не считая запорожских казаков, число которых, по подсчету Маскевича, было в два раза больше регулярного польского войска.¹⁰²

Автор Летописи московской, очевидец описываемых событий, Мартин Бер сам слыхал, как Ян Петр Сапега однажды, восхваляя поляков, утверждал, что они храбростью своею превосходят древних римлян. Он говорил: за три года перед сим вооруженною рукою мы посадили на русский престол бродягу под именем сына царя Ивана Грозного; теперь в другой раз даем русским нового царя и уже завоевали для него половину государства; он также будет называться Дмитрием. Пусть их лопнут с досады: оружием и силою сделаем, что хотим!…¹⁰³

Пришел в движение и Рим, узнав о воскрешении Дмитрия. Римская курия была очень заинтересована слухами о спасении Лжедмитрия I. Кардинал Боргезе в письме к папскому нунцию в Польше (Симонетта) сначала выражал сомнение в действительности этих слухов. Но несколько позднее в другом письме тому же нунцию Боргезе высказывает надежду примирить спасшегося московского царя с польским королем. События 1607 г. волнуют Рим, отовсюду собиравший сведения и о царевиче «Петре» и о Лжедмитрии II. В августе 1608 г. Боргезе уже «жаждет удостовериться в его жизни и подвигах. Венчание Марины с Лжедмитрием II 5 сентября 1608 г., совершенное секретно иезуитом, духовником Марины, не могло ускользнуть от взоров папского нунция и кардинала Боргезе.

Что с Именем тушинского самозванца у ордена и Рима снова стали связываться потерянные было надежды, в этом можно удостовериться из ознакомления с любопытным «наказом» для Лжедмитрия II. Чтобы тушинский царик заслужил поддержку для себя и своего дела со стороны своих высоких покровителей, он не должен добиваться себе императорского титула, как это было раньше. Всего, в том числе и этого титула, он может добиться, приняв унию с римской церковью. Наказ подробнейшим образом перечисляет те мероприятия, которые должны быть осуществлены тушинским Лжедмитрием. Они сводятся к следующему: 1) государственные должности должны замещаться не по знатности происхождения, а по заслугам; 2) советниками своими московский царь избирает лиц зрелых и доблестных, отстранив родовитых бояр; 3) телохранителями хотя бы наполовину ‘должны быть иностранцы, а из русских только приверженцы унии; 4) приближенные к царю русские люди из надежных лиц, склонных к унии, всегда будут проводниками добрых правительственных мероприятий, но вообще наказ рекомендует предоставлять полякам более приближенные должности, а московитянам — более почетные, чтобы оградить жизнь и безопасность государя; 5) производить тайный и тщательный розыск о скрытых заговорщиках и узнавать настроение приближенных ко двору, лиц; 6) иметь верных и надежных секретарей; 7) для правительственного делопроизводства употреблять русский язык, но при себе московский царь должен держать лиц, знающих латинский язык; истинных католиков, которые удерживали бы царя от сближения с еретиками; 8) в специальной записи должно быть оговорено, что царица Марина должна находиться под покровительством Польского королевства на случай защиты при каких–либо переменах обстоятельств; 9) столица Московского государства должна быть перенесена ближе к западной границе, это будет безопаснее для государя и царицы, удобнее для культурных сношений с Западом; 10) новому ревностному защитнику церкви папа с течением времени передаст императорское звание от австрийского дома, ибо в Германии развивается протестантизм; 11) даже если будет жив сын старшего брата (царевич Петр), то все же престол получит младший брат (Дмитрий), если последний будет защищать унию, ибо церковь имеет власть удалять неверных царей с владычества над верными.¹⁰⁴ Из приведенных данных можно безошибочно заключить, что представлял собою тушинский лагерь и чем являлся второй Лжедмитрий. Здесь, как в фокусе, сплетались разнообразные нити интриг и надежд. Было осторожнее только официальное польское правительство, уже однажды просчитавшееся в своих планах и действиях.

В конце 1608 г. в тушинском лагере образована была специальная комиссия в составе десяти лиц (decern vires) из польско–литовских военных людей, облеченная чрезвычайными полномочиями. Тушинский самозванец обязан был беспрекословно исполнять все постановления этой комиссии. Таким образом, в Тушине установлена была военная польско–литовская диктатура.¹⁰⁵ Поэтому прав был русский современник описываемых явлений, когда говорил, что в Тушине «царем играху яко детищем».¹⁰⁶

Как–то странно звучит после этого утверждение Покровского, что тогда как в Москве находился царь помещиков и купцов, в Тушине сидел царь казацко–крестьянский.¹⁰⁷ Впрочем в другом месте Покровский называет Лжедмитрия II царем одинаково и казацким и дворянским.¹⁰⁸ В своей статье «Смутное время» Покровский, правильно отметив, что польская армия второго самозванца была впятеро сильнее, чем первого, вдруг неожиданно заявляет, что столица Лжедмитрия II продолжала «быть центром холопского бунта, принимавшего все более яркие формы ¹⁰⁹». Таким образом, Тушинский самозванец, по словам Покровского, является одновременно и царем дворянским, и казацким, и крестьянским, и даже холопским, точнее — организатором холопского бунта. Но, основываясь на данных наших весьма осведомленных и вполне достоверных памятников, второго самозванца нужно считать орудием в руках вторгшихся на русскую территорию польских панов. Само собою понятно, что когда это орудие оказалось уже мало пригодным, польское правительство и шляхта избрали другой, более действенный метод борьбы с Московским государством, путь открытой интервенции.

Покровский вполне справедливо отмечает, что «Сигизмунд мог терпеть в Москве Шуйского, но не шведов». К сожалению, это положение у Покровского не раскрыто, не объяснено и в его очерках и статьях, посвященных событиям и лицам так называемого «смутного времени», совершенно не дана динамика интервенции, проводившейся правительством Сигизмунда на протяжении ряда лет вполне последовательно и планомерно. Победа тушинского лагеря была бы победой главных вдохновителей и организаторов его — польской шляхты и, в конечном итоге, всей Речи Посполитой. Во всяком случае Московскому государству пришлось бы лишиться Смоленской и Северской земель, Новгорода и Пскова. Захват этой территории сильно укрепил бы положение Польши, в частности на берегах Балтийского моря. Освоение Новгорода и Пскова создало бы преимущество для Польши в борьбе за Балтику со шведами. Вот почему шведское правительство не могло относиться спокойно к успехам тушинского лагеря и дважды — в феврале 1607 г. и несколько позднее, летом того же года, предлагает помощь и союз против Польши. Шуйский понимал, что за эту услугу придется давать соответствующую компенсацию шведскому правительству, и поэтому он оба раза отказался принять предлагаемую помощь. Но в 1608 г. Шуйский уже по своей инициативе обращается к правительству Карла IX за помощью. Начались переговоры, и в конце февраля 1609 г. правительство Шуйского заключило мирный договор со шведами на следующих условиях: король присылает московскому правительству войско из 2 тыс. человек конницы и 3 тыс. пехоты. Сверх того шведский король обещал выслать еще неопределенное количество войска в знак дружбы с московским царем. Шуйский отказывался от всяких притязаний на Ливонию, уступал шведам город Корелу с уездом и должен был заключить вечный союз со шведским правительством против Польши. Наконец, обе стороны обязались не заключать сепаратного мира с королем Сигизмундом.¹¹⁰

Само собою понятно, что союз Шуйского с Карлом IX сильно встревожил и польских тушинцев и правящие круги в Польше. Союз с Московским государством и территориальные приобретения Швеции усиливали позиции Карла IX. Вся тушинская авантюра могла рушиться без существенной поддержки со стороны польского правительства. За этой поддержкой еще в середине декабря 1608 г. и направился в Польшу сам сендомирский воевода.¹¹¹ Но миссия пана Юрия Мнишек оказалась безрезультатной, так как в это время в Польше назревала идея открытого похода на Москву самого Сигизмунда. Хотя первоначальная идея этого готовившегося похода культивировалась в ограниченном круге лиц, но слухи о нем доходили и до польских тушинцев и сильно нервировали их. Независимо от дипломатической поездки в Варшаву Юрия Мнишек, тушинское «рыцарство» шлет туда своих представителей с просьбой к Сигизмунду не чинить тушинскому польскому рыцарству «никакого препятствия». Самозванец также шлет послов от себя лично, обещая королю «вечную и прочную дружбу и любовь как Сигизмунду, так и всей Речи Посполитой».¹¹² На это посольство в Тушине возлагали большие надежды, и сама Марина в письме к отцу от 26 января 1609 г. просила пана Юрия оказать послам «всякое содействие и помощь».¹¹³ Но в Польше (Сигизмунд в частности) знали цену подобного рода обещаниям. Тушинского посла (Федора Нехорошего–Лопухина) даже не выслушали, и он вернулся ни с чем.¹¹⁴ Безрезультатным было и посольство от самозванца в Варшаву пана Валентина Валевского, который должен был поддержать пред королем дело тушинского правительства.¹¹⁵ Не дало желательных результатов и стремление тушинского правительства получить помощь со стороны римского двора. Обращение Марины к папскому нунцию в Польше с просьбой оказать ее мужу «великие услуги и душевное расположение», которые некогда были проявлены нунцием Рангони, не нашли желательного отклика в сердце представителя папского престола.¹¹⁶ Хотя Марша дает вполне ясный намек на возможную пользу для католической церкви от успеха ее дела, но в Риме ясно видели, что политический день тушинского самозванца уже склонялся к закату. Выступление в поход Сигизмунда должно было теперь занять больше внимание Рима, чем запоздавшие взывания о помощи самозванца.

IV

Когда именно и при каких обстоятельствах явилась мысль о московском походе Сигизмунда — сказать трудно. Имеются сведения, что московские бояре еще в 1606 г. при первом самозванце через посла Безобразова ставили пред Сигизмундом вопрос о воцарении в Москве королевича Владислава.¹¹⁷ Папский нунций Симонетта слышал от самого короля Сигизмунда, что московский посол в Польшу Г. К. Волконский от имени московских бояр секретно предлагал корону королевичу Владиславу. Через несколько времени аналогичное предложение от московских бояр было повторено в Кракове через другое лицо.¹¹⁸ Непосредственный участник польской интервенции гетман Станислав Жолкевский в своих записках рассказывает, что Сигизмунда вовлекали в московские дела сами бояре.¹¹⁹ Подобного рода переговоры московских бояр с близкими к польским правительственным сферам лицами вполне вероятны, так как они могли происходить с целью отвлечь внимание польского правительства от самозванцев.

Идея московского похода в целях «возвращения» Польше Смоленска и северских земель начинает культивироваться среди польской шляхты в 1607 г. В инструкции королевским послам на поветовые сеймики было предписано узнать мнение шляхты насчет возможной войны с Московским государством, когда московский народ не станет выполнять своего договора с польским королевством.¹²⁰ Правительственная агитация возымела свое действие, и в том же 1607 г. пинская шляхта на поветовом сеймике внесла в инструкцию своим послам постановление, чтобы послы измыслили способы утихомирить внутреннюю смуту в Польском королевстве, чтобы затем иметь возможность отомстить Московскому государству за оскорбление короля и всей Речи Посполитой, за «пролитие крови, ограбление и пленение» поляков в Москве в мае 1606 г.¹²¹ Гиршберг приводит любопытное письмо, посланное королю 8 августа 1607 г. из Москвы находившимся там в положении пленника паном Николаем Олесницким. Пан Олесницкий настойчиво рекомендует королю итти войною на Московское государство, этого «врожденного врага короля и всей Речи Посполитой». Цель похода — расширение территории Польши. Время для этого весьма подходящее: усобица в Московском государстве дает основания надеяться на успех. похода. Чтобы воздействовать на короля, Олесницкий передает слух, будто бы царь Василий Шуйский в отместку за Лжедмитрия подготовляет для свержения короля Сигизмунда в качестве самозванца фиктивного сына короля Стефана Батория. Олесницкий сообщает королю, что сами русские люди («московиты») якобы желают скорейшего похода на Московское государство, чтобы оказаться им под властью польского короля: «им нравится наша свобода, потому что своя неволя им уже очень надоела», как объясняет Олесницкий причины этих полонофильских настроений встречавшихся с ним москвичей. Дальше Олесницкий сообщает, что в Москве уже циркулируют слухи о том, что король будто бы осадил Смоленск и что последний, как и другие пограничные города, уже сдался королю. При этом москвичи уже торопятся итти к королю под Смоленск, чтобы принести ему присягу на верность. Суть дела в заключительной части письма Олесницкого: «соблаговолите ваше королевское величество войти в соглашение с Речью Посполитой относительно того случая, который посылает бог, чтобы овладеть этим государством».¹²²

Письмо Олесницкого следует считать своеобразным приемом агитации за поход на Московское государство. Оно с непререкаемою убедительностью доказывает заинтересованность в этом походе польской шляхты. Видную роль в интервенции играл литовский канцлер Лев Сапега, хотя несколько раньше пред этим, по крайней мере официально, он высказывался за мирные отношения с Московским государством.¹²³ Правда, и теперь он старается быть «в стороне», но общественное мнение недаром считало канцлера Льва Сапегу главным вдохновителем и организатором похода Сигизмунда на Московское государство.¹²⁴

Гетман Станислав Жолкевский, не только военный деятель, Но и обстоятельный мемуарист, рассказывает некоторые подробности этой интервенции. Король приступил к практическому осуществлению предполагаемого похода на Московское государство лишь по соглашении с сенаторами. Король и сенаторы решили не ожидать сеймового обсуждения этого вопроса, чтобы не допускать лишней проволочки времени.¹²⁵ Идею московского похода поддерживал и гнезненский архиепископ, которому казалось неуместным пропустить столы благоприятный случай «к умножению славы Польско–Литовского государства и к расширению государственных границ».¹²⁶ Но раздавались возражения против самостоятельного решения вопроса о московском походе без сейма. Краковский епископ Бернард Мацеевский (родственник Мнишек) убедил короля передать этот вопрос на обсуждение сейма. Стали собираться сеймики, которые, разумеется, не без соответствующей агитации, как говорит гетман Жолкевский, одобрили московский поход.¹²⁷ Однако есть основания думать, что идея московского похода вовсе не была так популярна, как думает Жолкевский. В феврале и марте 1609 г. московские «лазутчики» доносили в Смоленск, что «литовские паны» против королевского похода.¹²⁸ Причины этого явления понятны. Помимо того, что шляхта еще не оправилась от недавнего «инфлянтского» похода, дело тормозили многочисленные родственники Мнишек и других польских тушинцев, предприятие которых, естественно, должно было рушиться с официальным выступлением короля в поход. В действиях короля усматривались династические тенденции: возвращение наследственного шведского престола.

Есть основание думать, что и сам король по временам сомневался в своевременности замышляемого московского похода. Может быть поэтому, отчасти же чтобы усыпить бдительность Шуйского, в феврале 1609 г. Сигизмунд возобновляет дипломатические сношения с царем В. И. Шуйским, отправив к нему своего посланника Станислава Радневского.¹²⁹ Но эти дипломатические переговоры не были серьезными, так как уже в марте того же года снова начинается обсуждение вопросов, связанных с московским походом.

Даже среди сенаторов не все единодушно поддерживали план Сигизмунда. Гетман Жолкевский, считавший московский поход Сигизмунда весьма популярным среди польско–литовских сенаторов, заявляет, что исключение представляли 3–4 сенатора. Что касается отношения к московскому походу со стороны посольской палаты, то Жолкевский, только что сообщивший о единодушном одобрении московского похода на сеймиках, неожиданно заявляет, что в посольской палате по поводу этого похода не было никакого предложения, поход не обсуждался, разрешено было только давать жалованье принятым на военную службу.¹³⁰ Сейм 1609 г. оказал полную поддержку и одобрение московским планам Сигизмунда. Но в сеймовой конституции 1609 г. налог, одобренный сеймом для ведения войны, официально поступает на продолжение (na poparcie) инфлянтской войны и на «предотвращение опасности», грозящей Польско–Литовскому государству. ¹³¹

Налог этот был недостаточным, а нарекания на короля, который якобы идет в поход по личным побуждениям, становились сильнее и сильнее. Пришлось Сигизмунду для реабилитации себя издавать универсал 21 мая 1609 г. и позднее специальные декларации, где он заявляет, что целью предпринимаемого похода является благо отечества и в частности расширение границ Польско–Литовского государства.

Московский поход был решенным делом. Разногласия вызвал вопрос, как итти к Москве. Жолкевский советовал королю двигаться через Северскую землю, где деревянные укрепления более доступны для осады, тогда как Смоленск был сильно укрепленным городом. Но движение короля на Москву через Смоленск встречало поддержку с другой стороны: сюда звали короля такие порубежные польские магнаты, как велижский староста Александр Гонсевский, в это время сильно агитировавший в Смоленской земле в пользу короля.¹³² До короля доходили и другие слухи о готовности Смоленской земли признать короля своим главой, если только он покажется на смоленской территории.¹³³

Хотя сейм 1609 г. и обещал отпустить средства на ведение войны, но эти средства были весьма ограничены, на что и указывал королю гетман Жолкевский. Но Сигизмунд не придавал этому большого значения. Он был убежден, что время для его похода самое благоприятное, что стоит ему только появиться на русской территории, как не только Смоленск, но и Москва окажутся у его ног. Теперь, когда польско–литовское правительство раскрыло свои карты, решительнее и откровеннее действует и литовский канцлер Лев Сапега. Он явился к королю и привел с собою несколько рот. Быстро продвигаясь к Смоленску, Лев Сапега торопил и гетмана Жолкевского спешить туда же, чтобы не упустить случая овладеть Смоленском.¹³⁴

На основании имеющихся в нашем распоряжении данных можно утверждать, что численность направленных к Смоленску польско–литовских войск не превышала 14 тыс. человек.¹³⁵ 19 (29) сентября канцлер Сапега и перемышльский каштелян пан Стадницкий подступили к Смоленску, а через 2 дня подошел сюда и Сигизмунд.¹³⁶ Смоленск был осажден армией, количественно превышавшей крепостной гарнизон.¹³⁷

Московский поход оказался значительно сложнее, чем представлялось это королю и его вдохновителям. Если и были в Смоленске сигизмундовы «доброхоты», то во всяком случае они ничем себя не проявили. Только среди уездных крестьян польская пропаганда имела некоторый успех, так как волостные крестьяне в осаду не пошли и даточных людей не дали. В своей челобитной Шуйскому смоленские жители объясняли это тем, что «король их прельщает вольностью».¹³⁸ Мы несколько подробно задержались на рассказе о первых моментах открытой польской интервенции, чтобы показать, что она открыто стремится осуществить то, что раньше проводилось отдельными лицами в порядке частной инициативы. Само собою понятно, что с прибытием короля на территорию Московского государства нахождение польско–литовской шляхты на службе тушинского самозванца стало уже невозможным. Покровский считает, что московско–польская война являлась прямым результатом оборонительного и наступательного союза между Карлом IX и царем Василием, так как Польша была в войне со Швецией,¹³⁹ но мы знаем, что неофициально московско–польская война уже происходила, следовательно, поход Сигизмунда представлял только дальнейший и новый этап в интервенции, вызванный осложнившимися обстоятельствами русско–шведско–польских отношений.

Поход Сигизмунда и осада им Смоленска, несомненно, должны были катастрофически отразиться на положении тушинского лагеря. В начале ноября от польско–литовских тушинцев было отправлено под Смоленск к королю и гетману Жолкевскому посольство, возглавляемое Ружинским и Зборовским. Послы должны были в спешном порядке выполнить свою задачу и к 2 декабря вернуться обратно. 24 ноября послы уже выступали перед королем с речью соответственно полученной им инструкции. Подчеркивая свою верность Речи Посполитой и королю, послы указывали, что выезд их на службу «царю Дмитрию» не должен истолковываться как действие, направленное во вред государству и королю. Указав на понесенные труды и свои заслуги в деле Лжедмитрия, «рыцарство» беспокоится, как бы оно не лишилось компенсации за понесенные лишения. Поэтому польские тушинцы и просят, чтобы король не игнорировал интересов польско–литовской шляхты, находящейся в Тушине.¹⁴⁰ В таком же духе говорили тушинские послы и пред гетманом Жолкевским, которого они просили ходатайствовать пред королем о соблюдении интересов тушинского «рыцарства».¹⁴¹ 26 ноября послы получили ответ (respons) на свои речи от короля и от гетмана Жолкевского. По словам короля, не оно, тушинское польское «рыцарство», терпит нарушение своих прав от короля, а Польско–Литовское государство может понести ущерб от собравшейся в Тушине польско–литовской шляхты. Шуйский, мстя за вмешательство в московские дела польской шляхты, направил на Украину татар (pogaństwo), а казаков шляхта увела с собой. Вследствие этого были сожжены целые волости. Кроме того, Шуйский, уступив Карлу ряд земель, направил его на Ливонию. Король советует польским тушинцам более трезво взглянуть на дело, ибо враг еще силен, выгоды, на которые они рассчитывают, сомнительны, а ущерб для государства очевиден. Король рассчитывает, что «рыцарство» осознает свой поступок и станет действовать в интересах своего государства.¹⁴² Эти же мысли повторяет и «ответ» тушинским послам гетмана Жолкевского.¹⁴³

Тушинские послы, направлявшиеся к Смоленску, у Дорогобужа встретились с королевскими послами в Москву и Тушино. В составе посольства мы видим перемышльского каштеляна Стадницкого, литовского писаря Яна–Скумина Тышкевича, Христофора Зборожского, Людвига Вайера и Станислава Доморацкого.¹⁴⁴ Послы везли «лист» к патриарху и духовенству, в котором Сигизмунд целью своего похода в Московское государство считает прекращение в нем смут и кровопролития. При этом Сигизмунд, в случае желания московских людей быть «под королевскою рукой», не только гарантирует сохранение православной веры, церквей и монастырей, но и обещает расширить существующие права духовных лиц. В «листе» Сигизмунда к московским боярам и детям боярским содержатся такие же обещания не только сохранять их при «старожитных звычаях», но и сверх того «всякою честью, вольностью и многим жалованьем надарыти». Упреками наполнено обращение Сигизмунда к царю Василию Ивановичу Шуйскому. В этом обращении отсутствует титул «царь всея Руси», пропущен титул «смоленский». Особенно винит Шуйского Сигизмунд в том, что он явился виновником истребления и ареста поляков, прибывших на свадьбу Лжедмитрия в Москву. Больше всего беспокоит Сигизмунда то, что Шуйский стал сноситься с врагом Сигизмунда, Карлом шведским, и начал оказывать ему помощь в борьбе с Сигизмундом. Одновременно с «листом» московским боярам Сигизмунд шлет грамоту в Тушино к польско–литовским тушинцам о прекращении военных действий.¹⁴⁵ Совершенно игнорирует Сигизмунд самого самозванца.

Сохранилось достаточно подробное описание приезда в Тушино королевских послов. Они прибыли сюда 4(14) декабря (н. ст.) и были встречены Зборовским, Ружинским и др. Послы отказались от каких бы то ни было переговоров с самозванцем, а повели разговор только с польскими панами. Последним послы предложили отказаться от самозванца и выдать его королю, а самим вернуться на королевскую службу.¹⁴⁶ Следует, однако, отметить, что не все польские тушинцы согласились на королевское предложение. С самозванцем никто из его польской свиты не считался, но он был необходим, как благовидный предлог для борьбы с правительством Шуйского. Поэтому 27 декабря королевским послам от имени польской армии в Тушине было предложено взять к Польско–Литовскому государству Смоленск и Северскую землю, но зато оказать содействие самозванцу в возведении его на московский престол. На это предложение королевские послы ответили отказом, прикрываясь благовидным мотивом: посадить на московский престол человека, не имеющего на это права, является делом, недостойным короля. Отказались также королевские послы компенсировать тушинское рыцарство за московский поход денежным жалованием в размере, назначенном самим рыцарством. Размер этого жалования и способ уплаты его должны быть специально пересмотрены и определены применительно к обычным ставкам военных людей.

В сообщении королевских послов под Смоленском о ходе переговоров в Тушине имеется одна чрезвычайно любопытная и важная подробность. Послы сообщали, что «есть множество русских, которые желают, чтобы мы пришли к соглашению, и готовы идти туда, куда пойдет польское войско, потому что они разбиваются на разные партии, и самой Москве стало ненавистным правление Шуйского». При этом сообщалось, что множество бояр, а народ чуть ли не весь, хотели иметь царем Голицына, пока не узнали о выступлении короля. Армия считает царем своего главнокомандующего Михаила Скопина–Шуйского. Против короля идет агитация в Москве. Говорят, что–де он желает нарушить православную веру и уничтожить церковь, посему будет весьма опасным дедом становиться на сторону короля. Этот слух поддерживает и царь В. И. Шуйский. В противовес этому королевские послы пустили своих агентов, которые должны были успокоить народ, бояр и духовенство касательно их веры и обычаев. В лагере ведут эту работу сами послы, разъясняя русским тушинцам, что король их не обманет. Вместе с этим королевские послы в крайне непривлекательном виде обрисовывают личность тушинского самозванца, говорят о его непопулярности, отмечают, что поляки «держатся имени Дмитрия, а не человека».

При создавшихся условиях самозванцу оставалось только бежать из тушинского лагеря, что он и сделал в ночь на 28 декабря.¹⁴⁷

Бегство самозванца в Калугу ускорило развязку запутанных событий. У некоторой части тушинского лагеря окончились колебания, другие стали действовать более решительно. Тушинские польские низы подняли открытые возмущения против шляхетской верхушки, обвиняя последнюю в том, что она послужила причиной бегства самозванца. При этом досталось и королевским послам.¹⁴⁸

После бегства самозванца все чаще и решительнее стали раздаваться среди русских тушинцев голоса в пользу короля. Польский источник достаточно отчетливо обрисовывает эту «доброхотствующую» королю группу, называя по именам наиболее видных ее представителей. Это — нареченный патриарх Филарет с духовенством, Заруцкий со всеми сподвижниками и Салтыков с думными боярами и дворянами. С этими русскими тушинцами и вступили в официальные переговоры королевские послы. В результате этих переговоров решено было обратиться к королю под Смоленск с просьбою прислать в московские цари королевича Владислава.¹⁴⁹

Русский источник инициативу обращения русских тушинцев к королю приписывает не Филарету, а московским боярам, находившимся в Тушине: Салтыкову и его товарищам, которые, опасаясь успешного продвижения к Москве князя Михаила Васильевича Скопина–Шуйского, стали совещаться с Ружинским, чтобы отвести самозванца под Смоленск и пригласить в цари королевича Владислава.¹⁵⁰ Существенного разногласия между сообщением русского и польского источников мы не усматриваем. Составитель «Нового летописца» умолчал о Филарете по вполне понятным причинам. В числе делегатов, посланных к королю под Смоленск с просьбою о Владиславе, «Новый летописец» называет следующих лиц: Михаила Глебовича Салтыкова, Ивана Михайловича Салтыкова, кн. Юрия Хворостинина, кн. Василия Мосальского, Льва Плещеева, Михалку Молчанова, дьяка Ивана Грамотина, Ивана Чичерина, Федора Апраксина, Василия Юрьева «и иных многих дворян и детей боярских». Все эти лица, разошедшиеся по тем или иным мотивам с Шуйским, сделали свою политическую карьеру в Тушине. Возвращение к Шуйскому для них было невозможно, держаться по–прежнему самозванца — казалось бессмысленным. С уходом же королевских войск из Тушина положение этих русских тушинцев оказывалось безвыходным.

Вопрос о кандидатуре на московский престол королевича Владислава у Покровского решается невразумительно и неверно. Покровский очень, большое значение придает переговорам о кандидатуре на московский престол королевича Владислава, которые велись в Кракове при первом Лжедмитрии. Во–первых, это были только частные разговоры, по всей видимости только небольшой боярской группы. Утверждение, что в это время «для бояр желательным царем был именно Владислав»,¹⁵¹ решительно ничем не обосновано. Тем более странным представляется заявление, что эти переговоры «переворотом 17 мая были оборваны без всяких результатов». Было бы в высшей степени наивным со стороны тех же бояр заменять ставленника польской шляхты сыном польского короля. Если русскому государству грозила опасность со стороны Польши при самозванце, то эта опасность была бы вдвойне и втройне сильнее, когда московским царем стал бы Владислав. Еще менее можно основываться на словах пана Олесницкого, тем более что он говорит о московских, а не тушинских настроениях. Трудно даже представить, чтобы в 1608 г. среди какой–нибудь значительной боярской группы в Москве мог ставиться серьезно вопрос о польском королевиче. Неверным является и утверждение Покровского, что кандидатура на московский престол Владислава возникает в тушинском лагере в начале 1609 г..¹⁵² Как мы видели, о Владиславе в тушинском лагере не могла подниматься речь раньше, чем позднею осенью 1609 г.

Также неосновательным и исторически неверным является утверждение Покровского, что одновременно возник двойной заговор: в Москве против Шуйского, в Тушине против Лжедмитрия, «который был явно холопским царем и из которого никоим образом нельзя было сделать царя дворянского и купеческого. Оба заговора скоро слились в один. Столковались на том, что москвичи и северное Поволжье низложат Шуйского, а Тушино низложит Дмитрия, и все вместе посадят на престол польского царевича Владислава, вместе с которым придут в Россию польские войска и прекратят демократическую революцию».¹⁵³

Не говорим уже о том, что Покровский неверно трактует классовую природу тушинского правительства. Этой ошибки Покровского мы касались уже выше. Неверным является утверждение Покровского о том, что хронологически совпадает заговор против Шуйского в Москве и заговор против Лжедмитрия в Тушине. Мы знаем, что русские тушинцы оставили самозванца в декабре 1609 г., Шуйский же лишился престола в июле 1610 г. Низложению Шуйского предшествовала неудачная для него Клушинская битва. Только после этого события, не имевший «сокровища многа» и к тому же оставшийся без войска царь Василий Шуйский уподобился «орлу бесперу и неимущу клева и когтей». Когда в Москве низлагали Шуйского, Тушина уже не существовало.

Совершенно неверно трактует Покровский и причины, побудившие русских тушинцев обращаться к Сигизмунду с просьбой о Владиславе. Лжедмитрий II стал организатором «холопского бунта». Таким образом, по мысли Покровского, тушинское боярство и дворянство неминуемо должны были отшатнуться от Лжедмитрия. Но Лжедмитрий держался «почти исключительно польскими наемниками да казачеством». Привлечь на свою сторону казачество для дворянства не составляло трудности. Таким образом, «служилые верхи тушинской массы должны были скоро понять, что главную опасность представляют поляки». Но эти же служилые верхи должны были сознавать, что «поляки представляли и главную боевую силу Тушина».

Вполне понятно, что пред Филаретом и другими знатными тушинцами должен был встать вопрос: как обезвредить поляков, не лишившись их бесценной в военном отношении помощи? Вполне естественно, говорит Покровский, что «русские тушинцы в таком положении апеллировали от хозяйничавшего в России «рыцарства» к его собственному, польскому правительству. Но было ясно, что король в московскую смуту не вмешается; что его нужно чем–нибудь заинтересовать, сделать дело русских помещиков его делом». В такой обстановке, по мысли Покровского, и созрела в тушинском лагере идея приглашения в московские цари королевича Владислава.¹⁵⁴

Такое утверждение Покровского решительно противоречит действительному ходу исторических событий и не может быть подтверждено данными как русских, так и польских источников. Обращение к Сигизмунду вызвано было отходом из Тушина польских войск, составлявших главную военную силу в лагере второго самозванца. Тушинское боярство и дворянство и впредь желали опираться на силу этих же войск. Приходилось только менять видимого и официального главу: вместо ставленника польских панов Лжедмитрия получить королевича Владислава уже непосредственно от самого короля. По мысли тушинского боярства и дворянства, от этой замены не должно было произойти какой–либо существенной перемены к худшему. Скорее, наоборот, это боярство и дворянство должны были бы выиграть, так как победу над Шуйским обеспечили бы теперь правительственные польско–литовские войска, расчищавшие дорогу к московскому престолу польскому королевичу.

Одним из ярких мотивов польской интервенции начала XVII в. является договор русских тушинцев с королем Сигизмундом под Смоленском 4 (14) февраля 1610 г. Послы от русских тушинцев прибыли под Смоленск 18 (28) января.¹⁵⁵ Почти одновременно прибыли сюда послы от польских тушинцев, требовавшие вознаграждения за московский поход, и отдельно от Марины, вверявшей все свои права «вниманию, рассуждению и совести короля».¹⁵⁶ Разумеется, более всего внимание королевского лагеря привлекало прибытие русских послов. М. Гл. Салтыков заверял короля в расположении русского народа к королю; русские люди, по его словам, желают королю не только доброго здоровья, но и окончания «счастливо начатого предприятия». Ив. М. Салтыков от имени нареченного московского патриарха (Филарета) и всего духовенства благодарил короля за то, что он поспешил на помощь Московскому государству в деле водворения в нем тишины и мира. Продолжавший речь Салтыкова В. М. Мосальский также отметил значение похода Сигизмунда для умиротворения Московского государства. Выступивший затем М. Гл. Салтыков от имени всех чинов Московского государства просит у короля в московские цари сына его королевича Владислава, а дьяк Иван Тарасович Грамотин предвидит политические результаты этого дела. «Неприятельское сердце» и «из давних лет положенный меч» между двумя государствами — Московским и Польско–Литовским — обратятся в «милость и любовь». В заключение дьяк Грамотин сообщил, что патриарх Филарет и освященный собор отправили к королю для избрания царя и обсуждения земских дел вместе с боярами–послами и других бояр, окольничих, дворян, думных дьяков и приказных людей, и дворян из городов.¹⁵⁷ Наши источники не рассказывают нам, как происходили дипломатические переговоры тушинских послов с королем Сигизмундом под Смоленском. Поэтому мы знаем только окончательные результаты этих переговоров, как они выявились в известном договоре 4 (14) февраля 1610 г.

Остановимся на этом чрезвычайно любопытном памятнике политической мысли некоторой части русских военнослужащих людей начала XVII в. Владислав венчается на царство московским патриархом. Православная вера остается в Московском государстве неприкосновенною, а для поляков–католиков разрешается иметь только один костел и то за городом. Московское православное духовенство, король и его сын должны «ховать в милости», как это делается в Польско–Литовском государстве по отношению к католическому духовенству. Церковное имущество остается неприкосновенным. Бояр, окольничих и всяких думных и приказных людей король должен содержать в «учтивости и ласце своей господарьской, яко кто годен». За ними остаются прежние пожалования земельные и денежные, но, кроме того, Владислав должен «водлуг заслуг каждого и новые пожалования прибавляти». Служилые люди получают жалование по–прежнему. Что же касается «прибавок», сделанных не от «власных господарей» и не по достоинству награжденного (в другой редакции: «а которым дворяном и детем боярским годовое жалование прибавлена при Шуйском и при воре не по достоинству»), а также и относительно «убавок» без вины, — то вопрос о том и другом будет зависеть от приговора («намовы» думных бояр). Суды должны отправляться по старым обычаям и по Судебнику. Изменение может быть внесено лишь тогда, когда оно будет «вольно бояром и всей земле». Между обоими государствами заключается тесный оборонительный союз. Провинившиеся в политических делах подвергаются суду «господаря» «з бояры и з думными людьми». Наказанию не подвергаются семьи обвиняемых. Занимающих высокое положение («великих станов») Владислав не должен понижать без вины, наоборот, он обязан был по заслугам повышать. Вотчины и поместья не подлежат изъятию, а выморочные переходят к ближайшим родственникам. Для образования («для науки») каждый гражданин Московского государства имеет право отправляться в любое христианское государство. Польские и литовские послы не могут получать в Москве и прочих городах воеводств и других должностей. Без совета с думными людьми королевич Владислав не должен давать поместья и уряды чужеземцам. Налоги в казну с населения идут по–старому. Купцы польско–литовские имеют право свободно торговать на московской территории и обратно: московские купцы могут торговать в Польско–Литовском государстве. Купцам гарантируется свободный проезд через территорию союзного государства. Не должно давать выхода крестьянам из пределов Московского государства в Польшу и Литву и обратно. Бросается в глаза следующее очень интересное добавление к цитируемой фразе из договора 4 (14) февраля: королевич не должен «давать выхода» «меж себя» крестьянам и в самом Московском государстве. Холопы боярские остаются в прежнем положении, т. е. они должны «бояром албо паном своим по першому служить и волности им господарь его милость давать не будет». Вопрос о казаках был отложен до более позднего времени и должен был подлежать специальному обсуждению Владислава «з бояры и думными людьми».¹⁵⁸ Договор 4 (14) февраля заключал в себе только общие принципы, на основе которых возможен был союз между Московским и Польско–Литовским государствами. Значения окончательного договора за ним не признавали ни Сигизмунд, ни сами послы. Исследователи отмечают национальноконсервативное направление этого договора. Он стремится охранить сложившийся в Московском государстве феодально–крепостнический строй от возможности каких бы то ни было воздействий со стороны царя, иноземца по происхождению.

Ограничение власти Владислава Боярскою думою и «советом всея Руси» не вытекало из какой–либо политической теории, а требовалось условиями переживаемого момента. Авторы этого договора далеки от княжат, так как ни разу в своем договоре они ни словом по обмолвились о московских княжеских родах, о чем позднее будут говорить авторы другого русско–польского договора — 17 (27) августа. Составители февральского договора, достигшие власти и чинов выслугою «вору», ставили эту выслугу рядом с отечеством, говоря, что Владислав обязан «великих станов» не понижать, а «меньший стан» возвышать по заслугам.¹⁵⁹

Внимательно присматриваясь к тексту договора 4 (14) февраля, можно обнаружить текстуальное сходство этого договора с Литовским статутом 1588 г. Если это так, то изучаемый нами договор представляет чрезвычайно любопытное явление. Московское служилое дворянство в начале XVII в. прошло некоторую политическую школу и могло ознакомиться с организацией польско–литовского шляхетства еще в одиннадцатимесячное царствование Лжедмитрия I. По отдельным мероприятиям последнего (учреждение Рады, сведение званий «верховного маршала», «подскарбия» и др.) можно догадываться, что идеалом для Лжедмитрия было соседнее Польско–Литовское государство, с которым он ознакомился непосредственно. Двухлетнее пребывание в тушинском лагере в окружении польско–литовской шляхты могло еще более познакомить и заинтересовать тушинских поместных людей с политической структурой Польско–Литовского государства. Отсюда понятно, что политические и гражданские права литовской шляхты, отраженные в статьях Литовского статута, должны были привлекать внимание и русских тушинцев и, естественно, могли оказать соответствующее влияние на статьи договора 4 (14) февраля. Это тем более было естественно, что на московский престол призывался польский королевич.

Покровский совершенно не прав, когда утверждает, что договор 4 (14) февраля — дело рук боярства. Покровский утверждает, что «боярское правление, которого историки напрасно искали при царе Василии, должно было начаться именно теперь: ничто не дает такого убедительного доказательства растерянности помещичьей массы перед восстанием деревенских низов, как политическая часть договора 1610 г. Правнуки Пересветова соглашались теперь всю власть отдать «ленивым богатинам, лишь бы удержать свое социальное положение»¹⁶⁰ Среднее землевладение оказалось в договоре 4 (14) февраля на втором плане, говорит Покровский немного ниже.¹⁶¹

Покровский довольно свободно распоряжается историческими фактами. Он утверждает, что на основании соглашения московских и тушинских заговорщиков с польским королем Шуйский был низложен и пострижен в монахи. В действительности дело обстояло иначе. Источники свидетельствуют, что московское соглашение с польским королем последовало через месяц после низложения Шуйского.

Договор 4 (14) февраля был крупным поражением правительства Шуйского. Заключая этот договор, польско–литовское правительство официально признало русских тушинцев (разумеется, без фиктивного, хотя и официального главы их) правомочным московским правительством. Правительство Сигизмунда «забыло», что всего лишь два года назад оно de jure и de facto признавало правительство Шуйского. Видимо, самооправданием для Сигизмунда было то, что тушинский лагерь имел налицо все атрибуты московского правительства. Здесь был и патриарх с освященным собором, существовала Боярская дума и приказы — точный слепок московских правительственных учреждений. Население значительной части территории Московского государства отложилось «от державы московския» и держалось тушинского правительства.

Но если февральский договор был дипломатическим ударом для правительства, то последовавшая 24 июня (4 июля) 1610 г. битва под Клушином может считаться катастрофой, так как она закончилась решительным поражением армии Шуйского. Жолкевский не стал ожидать, пока ослабеет впечатление, произведенное клушинским разгромом. Поэтому, разбив войско князя Д. И. Шуйского, Жолкевский направился к Москве. В тот же день (24 июня) он осадил в городке у Царева Займища Валуева и Елецкого, посланных с восьмитысячным отборным войском царем В. И. Шуйским против Зборовского, стоявшего в деревне близ Царева Займища. После разгрома армии Шуйского под Клушином Валуеву и Елецкому не представлялось уже возможным сопротивляться, и воеводы капитулировали.¹⁶² 25 июня того же года Валуев и Елецкий заключили с Жолкевским договор, в основном воспроизводящий февральский договор, а в некоторых случаях детализирующий его основные положения. Жолкевскому, как гетману, приходилось иметь дело с военными московскими людьми. В его задачу прежде всего входило привлечь их на сторону польского королевича. Гетман не касается подробно вероисповедного вопроса, считая, что этот вопрос будет предметом специального обсуждения высшего духовенства. Зато военно–служилый класс был весьма заинтересован положением областей, захваченных самозванцем и оккупированных Сигизмундом. Было договорено, что самозванщина должна быть ликвидирована в корне, а поместья и вотчины, находившиеся в захваченных самозванцем землях, должны перейти к прежним владельцам. Что касается смущавшей русских людей оккупации Смоленска и других русских мест Сигизмундом, то такая оккупация была признана временною — пока королевич не сядет на московский престол.¹⁶³ После присяги Валуева присягнули Владиславу города Можайск и Боровск, Иосифов монастырь, Погорелое городище и Ржев. В результате этого в отрядах гетмана Жолкевского оказалось 10 тысяч человек русского войска.¹⁶⁴

Продвигаясь к Москве, Жолкевский вступил в сношения с московскими «доброхотами» королевича (главным образом из смольнян и брянцев). В качестве агитационного материала были переправлены в Москву упоминавшиеся нами выше грамоты Сигизмунда, текст договора 4 (14) февраля, договор Жолкевского и Валуева. В Москве среди московского дворянства велась большая политическая работа. Оба договора подверглись критической переработке. Московское дворянство требовало вставки еще двух «статей» — 1) о необходимости крещения Владислава в православную веру и 2) о том, что польско–литовские люди не должны «насильственно» вторгаться в города Московского государства. Московские корреспонденты Жолкевского (смольняне и брянчане) просили гетмана внести эти дополнения в крестоцеловальную запись и прислать им ее уже в новой редакции.¹⁶⁵ Ответ Жолкевского носил уклончивый характер: о крещении Владислава патриарх должен будет посовещаться с королем, а относительно других желательных дополнений специальные послы также должны будут договориться с королем.¹⁶⁶

Польская агитация в Москве делала свое дело. В письме к Сигизмунду в первых числах июня Жолкевский сообщал, что, по полученным им из Москвы сведениям, настроение в Москве явно благоприятное для короля. Только прибытие Артемия Измайлова с крымским войском упрочило положение Шуйского. В переписке с Жолкевским состоял и старейший боярин Ф. И. Мстиславский.¹⁶⁷

17 июля сведен был с престола царь В. И. Шуйский. Бурно окончился многомятежный день того, кто, как правитель «многие беды прия и позор и лай», а как человек характеризовался своими противниками как «глупый, нечестивый, пьяница и блудник и всячествованием неистовен и царствования недостоин».¹⁶⁸ После свержения Шуйского в Москве отчетливо выявились три партии: 1) боярская с Гермогеном во главе, выдвигавшая на престол кандидатуру Голицына, 2) партия Мстиславского, выдвигавшая в цари Владислава, и 3) партия, возглавлявшаяся Захарием Ляпуновым; она ориентировалась на калужского самозванца. К кандидатуре Владислава склонялось и большинство военнослужащих людей.

Наступление калужского самозванца на Москву побуждало польских «доброхотов» к более решительным действиям. Собственными средствами защитить от бывших тушинцев столицу, где были враждебные польской ориентации элементы, готовые пойти на компромисс с теперешним калужским правительством, было невозможно. Необходимо было обратиться за помощью к гетману Жолкевскому. Но последний прямо заявил, что «он тогда только пойдет на помощь Москве, когда мы закончим между собою доброе дело».¹⁶⁹

К кандидатуре Владислава примкнули и другие княжеские и боярские роды, в том числе даже Голицыны. Но при этом само собою разумелось, что необходимо было пересмотреть и соответствующим образом изменить отдельные статьи февральского договора 4 (14) февраля 1610 г., поскольку сложнее стал состав русской договаривающейся стороны. Действительно, как только достаточно была подготовлена почва для сближения Москвы с польскими властями, немедленно приступили к составлению нового договора. А еще несколько позднее, 17 (27) августа, под Москвою происходила торжественная присяга московского населения королевичу Владиславу. Гетман же, с своей стороны, присягал в соблюдении договора.¹⁷⁰

Если февральский договор, составленный под влиянием правовых норм Литовского статута, носил шляхетский характер, то договор 17 (27) августа совершенно опускает пункт о повышении «меньшего стану» «водлуг заслуг». Зато он вносит новый пункт, ближе всего касающийся авторов этого договора: «и московских княжецких и боярских родов приезжим иноземцы в отечестве и в чести не тесните и не понижати».

Таким образом, если сопоставить августовский договор с февральским, то первый оказывается более аристократическим и более консервативным, чем второй. Опущена статья, разрешающая отъезжать для образования за границу, что в связи с неоднократным подчеркиванием неприкосновенности православной веры дает возможность видеть в этом договоре тенденцию «обеспечить основы московского церковного, государственного и общественного порядка от всяких потрясений не только со стороны польско–литовского правительства, но и московских новаторов».¹⁷¹ Но национально–консервативный, поскольку нужно было оградить Московское государство от вторжения иноземного и иноверного элементов, договор 17 (27) августа не может быть назван консервативным в сравнении с политической идеологией прежних времен: в нем неоднократно идет речь о думе бояр и всей земли. Добавим к этому, что августовский договор не был лишь механической переработкой предыдущего, февральского, договора. В правительственных канцеляриях шла оживленная работа, происходила энергичная переписка (list na list) с Жолкевским, так что, по словам последнего, казалось końca w rzeczach nie będzie.¹⁷² Договор 17 (27) августа не представлял собою такого политического соглашения, которое могло бы удовлетворить полностью московские правящие круги. Целый ряд боярских условий не попал в него, и, как мы увидим ниже, даже в таком виде этот договор вызвал сильные политические осложнения. Чтобы не чинить препятствий общему ходу соглашения между королем’ и московскими боярами, решено было перенести эти дополнительные условия на будущее время, когда московские послы будут непосредственно договариваться с королем. Так как эти дополнительные условия выработаны в Москве при изменившихся политических обстоятельствах и при значительно пополненном составе боярства, то они представляют особый интерес. Бояре боятся малейшего вмешательства в жизнь. Московского государства со стороны Польши. Поэтому авторы дополнительных статей договора в крещении Владислава в православную веру видят своего рода «conditio, sine qua поп» воцарения Владислава. Крещение это должно было произойти в Смоленске, до приезда Владислава в Москву. Вот как осторожны и осмотрительны авторы, «дополнительных статей»! Но они к тому же и предусмотрительны, добавляя статью о неприкосновенности православной веры следующим, пунктом: если кто из духовных или светских служилых людей или купец отступит от греческой православной веры, то такие лица должны подлежать смертной казни, а поместья их, вотчины, дворы и имущество поступают в казну. Сильно смущать московскую знать могла и возможность иноземного засилья при дворе московского царя из иноземцев. Само собою понятно, что Владислав мог привезти с собою из Польши: группу приближенных лиц, которые отодвинут на второй план московскую родовитую и служилую знать. Поэтому в дополнительных статьях вносится еще одно условие: Владислав, отправляясь на Московское государство, во избежание «zniszczenia у spustoszenia» московского–боярства может взять с собою минимальное число польско–литовских людей. С этою же целью оговорено было, чтобы и женился Владислав в Московском государстве и на православной особе. Не предполагая возможности совершенно устранить пребывание в Московском государстве польско–литовских людей, бояре настаивают по крайней мере на том, чтобы Владислав не раздавал этим лицам поместий ни в Смоленске, ни в других пограничных городах. Наконец, бояре считают необходимым специально говорить о Смоленске. На основании договорной записи Жолкевского под Царевым Займищем (договор с Валуевым) патриарх, бояре и служилые люди Московского государства просят Сигизмунда, чтобы он, с воцарением Владислава в Москве, снял осаду города и отступил от Смоленска.¹⁷³

Жолкевский понимал, что эти «дополнительные условия» произведут на короля тяжелое впечатление. Поэтому он в своих письмах неизменно убеждает короля в расположении к нему московского народа от знати до низов. Даже «дополнительные условия», по мнению Жолкевского, не представляют каких–либо трудностей. В доказательство Жолкевский ссылался на слова князя В. В. Голицына, что если бы даже король и не согласился на крещение Владислава, то «волен бог и государь», а бояре должны подчиниться этому. Таким образом, московские люди не так уж упрямы и несговорчивы, как это может показаться королю с первого взгляда.¹⁷⁴ Но если Жолкевский считал возможным держаться по отношению к Московскому государству) терпимой политики, то не таким оказывался сам Сигизмунд. Несколько писем Сигизмунда к Жолкевскому очень определенно рисуют политику польско–литовского короля в отношении к Московскому государству, его скрытые планы, недоверие и враждебность к русскому народу. В письме к Жолкевскому 11 (21) августа Сигизмунд рекомендует гетману зорко следить за поведением русского народа («mając pilne oko na fortele narodu tego»). В качестве иллюстрации вероломства русского народа Сигизмунд указывает, что в договор Валуева русские внесли то, о чем говорили русские послы под Смоленском.¹⁷⁵

Особенно рельефно выражен взгляд Сигизмунда на московский вопрос в его «Puncta consideratyi», данных королем гетману Жолкевскому 12 (22) августа. Похвалив личное расположение Мстиславского к королевичу Владиславу, Жолкевский должен был указать Мстиславскому на противоречия в предъявляемых московскими боярами королю кондициях. Как король может очистить занятые самозванцем города и в то же время вывести свои войска с территории Московского государства? Кто же будет уничтожать самозванца, если на территории Московского государства не будет польско–литовского войска? Когда король обещал дать сына на московское царство, он предполагал последнее видеть успокоенным. Между тем оно в данный момент далеко не покойно. Необходимо приложить, следовательно, все усилия к тому, чтобы это государство успокоить, и это успокоение должно начать с Москвы. Для этого в первую очередь необходимо выслать из Москвы подозрительный и беспокойный элемент. Кто же он, этот беспокойный элемент? Во–первых, те, кто сам желает захватить власть в свои руки, во–вторых, сюда относятся сторонники «вора» и всякий другой разнообразный в смысле политической ориентации элемент (tę mieszaninę). В частности, Сигизмунд предлагает Мстиславскому отправить к нему троих Шуйских, чтобы они своим присутствием не смущали московский народ. Кроме того, русские люди должны помнить, что король сам должен успокоить Московское государство как от самозванца, так и от тех упрямцев, которые не подчиняются столице (разумеются осажденные смольняне). Духовенство должно, понимать, что король, проводящий принципы веротерпимости у себя дома, не станет чинить какие–либо религиозные препятствия московскому православию. Вместе с тем король предлагает Мстиславскому подумать о том, где бы добыть денег для уплаты войску, потребному, для успокоения государства. Король не станет нарушать прежние московские обычаи, отменять чины и права, но в пограничных городах и областях до окончательного успокоения Московского государства он вынужден держать потребное количество людей для обуздания своевольных людей…

В дополнительной инструкции тому же Жолкевскому король по вопросу о немедленном прибытии в Москву королевича Владислава пишет следующее. Поскольку во всех своих декларациях на сеймиках король сообщал, что целью московского похода является благо общественное, а не личные его выгоды, то, отпустив на московское царство сына без согласия сейма, король дал бы повод к новому возмущению. Таким образом, он, успокоив чужое государство, привел бы в смущение свое. Вторая причина, которая удерживает Сигизмунда от немедленной отправки Владислава в Москву, это молодость последнего и неопытность. Между тем русский народ требует опытного правителя. По отношению к русскому народу Сигизмунд не скупится на самые нелестные эпитеты. Доверие к нему рискованно (fides lubrica), обычаи у него грубы, сердце жестоко (uporne), свирепость у него является правом (srogość za prawo), неволя стала уже врожденною привычкой. А где грубые нравы, там жизнь распутная и полна огорчений. При таких условиях может быть исковеркана не только юная натура, но и более зрелая. В таком случае, если бы Владислав немедленно отправился в Москву, то и сын и отец оказались бы одинаково в опасности: один в «сомнительном» государстве, а другой — в смущенном (zamieszanym) королевстве.¹⁷⁶ Свободное обращение русского народа с королем, диктовка своих условий и т. д. глубоко возмущают Сигизмунда. Действительное положение вещей не дает русскому народу права на такое поведение.¹⁷⁷ Что касается домогательства московских бояр, чтобы Сигизмунд отошел от Смоленска, то по этому поводу у короля были свои соображения. В одном из своих писем к Жолкевскому Сигизмунд решительно заявляет, что занятие им Смоленской области является «возвращением» Польше раньше ею утраченного («odyskania tego koronie, co sie dawno od tego narodu odjęto»).¹⁷⁸

Мы не знаем, когда именно у короля созрел план самому принять власть в Московском государстве, но уже через два дня после заключения Жолкевским договора приехавший из королевского лагеря под Смоленском Федор Андронов передал гетману королевский приказ принимать присягу на имя самого короля, а не королевича Владислава.

Две очередные задачи ставит теперь перед собой вдохновитель польской интервенции. Во–первых, для более успешных действий в подавленном государстве необходимо было ввести в Москву польские войска; во–вторых, надлежало сконструировать новый правительственный аппарат из лиц определенной политической ориентации. Позднее, уже при царе Михаиле, оккупацию польскими войсками Москвы московское правительство будет приписывать исключительно инициативе М. Салтыкова и Ф. Андронова: «злодей Михайло Салтыков да Федька Андронов с товарищи умысля со своим советники будто для береженья от воровских людей, обманом польских и литовских и немецких людей с гетманом Станиславом Жолкевским и с полковники и с ротмистры ввели в Москву». Эта фраза становится трафаретом во всех посольских наказах, когда требовалось побранить польско–литовское правительство за «конечное разорение» Московского государства. Но составитель Никоновского летописного свода не находит нужным цитировать выражения московской дипломатической переписки и более согласно с действительностью заявляет: «враг же прельсти от сигклит четырех человек, начата мыслити, како бы пустить Литву в город».¹⁷⁹ Автор не называет их по имени; особые соображения не позволяли упоминать среди этих «землесъедцев» имена некоторых лиц, сохранявших свое положение и значение при первом Романове. Среди них были лица, родственные новой династии (например, Иван Никитич Романов).¹⁸⁰ Из переписки Сигизмунда с гетманом Жолкевским мы видим, что идея оккупации Москвы принадлежит Сигизмунду,¹⁸¹ а в Москве ее проводником мог быть кн. Ф. И. Мстиславский, возведенный Сигизмундом в высший придворный чин — в звание конюшего.¹⁸² Ф. Андронов мог только содействовать оккупации, побуждая польское командование к вводу польских войск в русскую столицу.¹⁸³

По рассказу участника московской оккупации Маскевича, польские войска 29 сентября (9 октября) или, по другим известиям, в ночь с 20 на 21 сентября, тихо вступили в русскую столицу. Маскевич передает, что поводом к вступлению польского войска в Москву послужило волнение черни, которая, не взирая на присягу, вступила с боярами в распрю, «требуя перемены государя».¹⁸⁴

Москва была теперь фактически оккупирована войсками Сигизмунда.

Таково было подлинное положение вещей в Московском государстве осенью 1610 г. Покровский правильно отмечает, что «в совете польского короля еще с февраля было решено смотреть на кандидатуру королевича как на пройденную ступень: раз она была пройдена, следовало, не мешкая, стремиться к окончательной и уже серьезной, не для показа, цели всей кампании — соединению Московского государства с Речью Посполитой.¹⁸⁵

Но если у короля были такие серьезные намерения в отношении к Московскому государству, то представляется странным, почему у Покровского нет ни малейшего намека на то, что, естественно, должна была вспыхнуть борьба между русскими и поляками на почве национального и политического самосознания. У Покровского совершенно выпал этот интереснейший момент истории польской интервенции начала XVII в. Покровский дает очень неудачное объяснение дальнейшим взаимоотношениям русского народа с польским правительством. Он говорит, что «кандидатура Владислава была принята правящими кругами русского общества под одним условием и с одною надеждой, — что польские войска восстановят «порядок» в Московском государстве, подавят социальный бунт низов и дадут возможность помещику исправно получать царское жалованье и хозяйничать в своем имении, а купцу мирно торговать». Отсюда Покровский делает и вывод, что «прочность польского царя на московском престоле всецело зависела от того, будет ли это условие выполнено. Однако, — говорит Покровский, — очень скоро обнаружилось, что правительство Сигизмунда не только не умеет удовлетворить этой основной потребности имущих классов московского общества, но что оно и его агенты в Москве являются новым ферментом разложения».¹⁸⁶

Изучая договоры, связанные с приглашением Владислава в московские цари, дополнительные статьи к ним, переписку Сигизмунда с гетманом Жолкевским, можно воочию видеть, в чем именно заключались причины приглашения в цари Владислава. Как русские тушинцы, так и московские люди во Владиславе в первую очередь видели выход из создавшегося тупика. Тушинское боярство и дворянство именно приглашением Владислава думало добиться для себя прав и победы над правительством Шуйского. Во–вторых, избрание в цари Владислава должно было гарантировать неприкосновенность территории Московского государства, побудив Сигизмунда снять осаду Смоленска. Конечно, ликвидация самозванца при помощи войск Сигизмунда также предполагалась договором русских тушинцев с польским королем, но это была не первая и главная причина приглашения в цари Владислава. То же мы должны сказать и относительно валуевского договора и августовского договора гетмана Жолкевского под Москвою. Русские люди, заключавшие тот и другой договоры, больше боялись ущерба для своих прав со стороны царя–католика, больше беспокоились, за судьбу Смоленска и пограничных городов, чем о судьбе самозванца. Король должен снять осаду Смоленска, должен уйти с русской территории, прислав в Москву сына Владислава, крестившегося в православную веру. Владислав — это не цель для одного и другого договора, это меньшее зло, которое пришлось выбирать при создавшихся условиях. А со стороны Сигизмунда заявление о намерении его ликвидировать самозванщину было только пустым разговором, красивою фразой, которою король прикрывал свои намерения. Вот почему, когда литовский канцлер Лев Сапега заявил великим послам под Смоленском о непреклонном решении короля Сигизмунда ликвидировать в Московском государстве самозванщину, один из великих послов, князь В. В. Голицын, прямо заявил, что те развалины, которые вместо некогда цветущих городов стоят теперь на территории Московского государства, — результат не самозванщины, а нашествия польско–литовских войск. Отсюда и вывод, по мысли Голицына, может быть только один: для умиротворения Московского государства необходимо одно — чтобы от самозванца отстали польские войска. Тогда, оставшись без посторонней помощи, самозванец немедленно будет ликвидирован. Чего, казалось бы, проще: стоит только королю распорядиться, чтобы из Калуги от самозванца отошли последние остатки польских войск. Но в том–то и дело, что существование самозванца было на–руку Сигизмунду.

Покровский сильно преувеличивает роль калужского «царика», как некогда он преувеличивал роль царика тушинского. Допустив грубую ошибку в оценке тушинского лагеря как предварительной стадии польской интервенции, Покровский по–своему последовательно, но совершенно неверно оценил и дальнейшие события, последовавшие вслед за началом открытой интервенции уже во главе с самим королем Сигизмундом.

Покровский неверно трактует и значение так называемого «великого посольства». То, что оно оказалось безрезультатным («бездельно бысть»), это вполне понятно. Слишком расходились цели этого посольства от целей, планов и намерений самого короля. Посольство не могло и не желало стать орудием в. руках короля и распорядиться о сдаче Смоленска королю. Русские современники описываемых событий, о которых Покровский пренебрежительно говорит, что они «страшно раздули задним числом значение великого посольства», были во всяком случае гораздо ближе к истине, чем их критик. Великие послы под Смоленском выдержали сильную борьбу с польским правительством. Совершенно напрасно Покровский в оценке «бездельности» великого посольства желает обосноваться на показаниях троицкого келаря Авраамия Палицына. Последний был в числе тех лиц из состава великого посольства, которые получили от короля под Смоленском щедрые пожалования и уехали из–под Смоленска, бросив на произвол судьбы своих более решительных и более честных товарищей.¹⁸⁷

Игнорирует Покровский и такую яркую страницу истории борьбы, русского народа с польскими захватчиками, как героическая защита Смоленска. Долго и мужественно выдерживал осаду Смоленск, осажденный королем Сигизмундом в сентябре 1609 г. Под Смоленском стояло 5 тыс. пехоты, 12 тыс. конницы, 10 тыс. запорожских казаков. В осаде сидело до 80 тыс. населения. В виду, недостатка соли началась цынга. Люди умирали в огромном количестве: в последние дни осады в городе оставалось только 8 тысяч. Но твердое решение «биться до смерти» побуждало смольнян мужественно выдерживать осаду. Королю удалось захватить Смоленск только 3 (13) июня 1611 г. и то благодаря измене одного смольнянина (Андрея Дедешина), указавшего королю наиболее слабо защищенную часть крепостной стеньг. Уцелевшее население все же решило не сдаваться врагам. Собравшись в соборную церковь, большое количество смольнян зажгли хранившийся в подвале порох и погибли под развалинами взлетевшего на воздух храма.

V

Само собою понятно, что, не оценив как следует польскую интервенцию и сведши на–нет героическую борьбу, которую вел русский–народ с польскими захватчиками за свою национальную и политическую независимость, Покровский совершенно превратно толкует такие крупные события в истории этой борьбы, как выступление первого и второго земских ополчений. Отметив, что «польское правительство стало банкротом» и оказалось неспособным ликвидировать самозванщину и движение низов («меньших»), связанных с самозванцем, Покровский дальше старается доказать, что от польского правительства теперь отшатнулся не только торговый капитал, но и служилое дворянство, незадолго перед тем обращавшиеся к полякам для подавления крестьянской войны. Торговый капитал потому отшатнулся от польского правительства, что развивавшаяся классовая борьба особенно стесняла торговые операции, дворянство — потому, что–сигизмундовы комиссары бесцеремонно вмешивались в поместные земли, отнимали и раздавали их по своему усмотрению. «Реальной, опорою восстания, — говорит Покровский, — стал торговый капитал, которому необходимо было сильное правительство, способное дисциплинировать «меньших», и притом правительство национальное. Но городские рати были бессильны справиться с поляками. Нужна была более солидная военная сила. На первый случай такой силой казалось казачество, враждебное «лучшим людям», враждебное Владиславу. Задачу поставить казачество на службу «лучших» взял на себя Ляпунов. Но попытка последнего кончилась крахом: Ляпунов был убит, первое ополчение распалось. Вслед за ним выступает в 1612 г. второе ополчение.

Когда конфискация и раздача земель у поместных людей достигли характера какой–то вакханалии, этого было вполне достаточно для того чтобы оттолкнуть массу помещиков в противоположный лагерь.. Теперь уже к услугам торгового капитала оказалась армия. Вождя торговый капитал нашел у себя дома в лице нижегородского земского старосты Кузьмы Минина, а военного предводителя в лице князя Пожарского».¹⁸⁸ Таким образом, «в лице Минина и Пожарского одержали, победу помещичье землевладение и торговый капитал».¹⁸⁹

Покровский забывает о самом главном. Уже летом 1611 г., когда; под Москвой стояло первое земское ополчение, Московское государство находилось в исключительно тяжелом положении. Осада Смоленска близилась к роковому концу, и 3 (13) июня 1611 г. Смоленск, был взят, 16 июля шведы захватили Великий Новгород. Москва, оккупированная польскими войсками, 17–19 марта была ими выжжена. Скоро распалось и ополчение. Сигизмунд торжествовал победу. 29 октября 1611 г. в качестве военных трофеев доставлены были в королевский замок два брата — бывший царь В. И. Шуйский и разбитый, под Клушиком Д. И. Шуйский. Польское правительство считало, что Московское государство уже у его ног. Вот в эту грозную минуту, когда, казалось, уже не было выхода из создавшихся тяжелых обстоятельств, на защиту родины и поднялось второе земское ополчение под руководством нижегородского земского старосты Кузьмы Минина и кн. Пожарского. Это уже поднялся русский народ на защиту своей родины] и в ближайшую очередь на освобождение Москвы от засевших, там оккупантов. Русский народ теперь ясно видел, где главный враг Московского государства. Под стенами Москвы можно было наблюдать и такую любопытную картину. Новое ополчение застало здесь казацкий отряд — часть ополчения прежнего. Это были две враждебные–друг другу силы, но имевшие одну цель: вытеснить врага родины из столицы.

Рать народная, великая и сильная, подобной которой еще не было на Руси, успешно совершила свое большое дело. 22 октября 1612 г. ополченцы приступом взяли Китай–город, стеснив польских захватчиков в Кремле, а несколько позднее (27 октября) был очищен от засевших там поляков и Кремль. Родина была спасена. Вожди ополчения навсегда увековечили на страницах истории свои имена. Мужественный: и честный воевода Дмитрий Пожарский в лице скромного нижегородского «говядаря» Кузьмы Минина имел не только отличного администратора–хозяйственника, но и соратника в военном деле. Когда ополчение стояло под Москвою и к столице, на выручку к осажденным, полякам, двигался гетман Ходкевич (23 августа), положение для Пожарского стало угрожающим. Нельзя было рассчитывать на постоянство казаков, давших согласие воевать только потому, что троицкий: келарь Авраамий Палицын пообещал им выдать вознаграждение из монастырской казны. В эту трудную минуту, по словам «Нового летописца», «бог… немощного и к ратному делу неискусного охрабри нижегородца Кузму Минина сына, Сухорука…» Не мог оставаться спокойным главный инициатор второго ополчения, «от него ж первое таковое собрание очищения ради начася». Минин явился к князю Пожарскому. с просьбой дать ему ратных людей, чтобы и он мог сразиться с врагом. Пожарский предоставил в распоряжение Минина ротмистра Хмелевского и три сотни дворян. С этим своим отрядом Минин ударил на две гетманские роты, стоявшие у Крымского двора, и обратил их в беспорядочное бегство. Это обстоятельство подняло настроение и у других русских отрядов, в потайных местах охранявших дорогу к столице. Теперь все они бросились к гетманскому табору. Ходкевич, оставив на месте табор, вынужден был отступить.¹⁹⁰ Отмечая выдающиеся заслуги Д. М. Пожарского и Кузьмы Минина, мы должны помнить, что многие такие же герои, такие же верные сыны своей родины не оставили нам своих имен. Вот о чем рассказывает в своих «Записках» поляк Самуил Маскевич, один из активнейших участников польской интервенции. В феврале 1612 г. Маскевич со своими товарищами и с отрядом в 300 человек двигался с военными и съестными припасами в Москву к сидевшим там полякам. Недалеко от Можайска на польский отряд напали русские партизаны — по терминологии Маскевича — «шиши». Они «без труда» одержали победу над польским отрядом, так как на сторону русских партизан перешли и русские, находившиеся в польском обозе. Они забаррикадировали путь повозками и сделали невозможным для поляков передвижение по узким дорогам среди безмерно глубоких снежных сугробов. Польский отряд разбился на двое. Одна часть его повернула назад, а другая, кое–как пробившись через отряд «шишей», с трудом достигла Можайска. Здесь в дер. Вишенце (Вишенке) поляки захватили старого крестьянина и взяли его проводником, чтобы не сбиться с дороги и не попасть в Волоколамск, где стояло русское войско. Этот старик вел поляков в одной миле от Волоколамска, а ночью незаметно повернул к городу. Поляки были уже в одной версте от Волоколамска и, несомненно, попались бы в руки русского войска, если бы случайно не встретился им поляк пан Руцкий, возвращавшийся из Москвы. Он предупредил товарищей об опасности. Поляки повернули назад. Отважному проводнику отрубили голову.¹⁹¹

Этот и другие аналогичные известные нам случаи ясно и убедительно свидетельствуют о том, что в 1612 г. на защиту, родины встал весь русский народ и что второе земское ополчение было делом не нижегородцев только, а движением всей Русской земли. Это и было залогом успеха дела Пожарского и Минина. Очищение Москвы от польских интервентов грозило крушением всей польской политики в отношении к Московскому государству, было симптомом провала всех захватнических планов как польской шляхты, так и самого. короля Сигизмунда.

VI

Неверно истолковав начальный момент польской интервенции, Покровский игнорирует завершительную стадию этой интервенции. Оно и понятно. Если бы Покровский стал внимательно изучать события 1612–1618 гг., завершившиеся Деулинским перемирием, то совершенно по–иному ему пришлось бы строить весь свой раздел, который он озаглавил «Смута», или «Смутное время». Отметим в нескольких словах события, следовавшие за освобождением русской столицы от польских захватчиков. В то время когда в освобожденной Москве и Московском государстве окончательно провалилась кандидатура в московские цари королевича Владислава, в Польше собирался (19 февраля 1613 г.) очередной сейм. Сейм 1613 г. по московскому вопросу не был настроен так агрессивно, как, например, сейм 1611 г. Больным вопросом для польского правительства и шляхты был вопрос о средствах для расплаты с возвратившимся из московского похода войском, которое, не получая–денег, уже успело захватить ряд королевских и духовных имений и причиняло своими грабежами убытки окрестному населению.¹⁹² Поэтому королевская пропозиция сейму прежде всего обращает внимание на необходимость добыть средства для расплаты с войском. В этой же пропозиции король не выражает уверенности в том, что сейм отпустит деньги на дальнейшее ведение войны, но надеется, что будут изысканы средства для удержания завоеванною. Сильно запутаны были дела на южной границе государства, откуда грозила опасность со стороны турок и татар. О средствах для возвращения себе шведского престола король не отваживается говорить в виду финансовых затруднений в государстве. Московская политика не внушает каких–либо радужных перспектив, так как «надежда на московское царство уже пала».¹⁹³ Московская политика Сигизмунда, так неудачно завершившаяся в октябре 1612 г., вызвала резкую критику со стороны большинства посольской избы. Указывалось на то, что отпущенные средства шли на бестолковые походы, кровь польского войска проливается из–за ненужных побед. Не следовало необдуманным обещанием отвлекать польских военных людей от самозванца, а если же это и произошло, то нужно было итти сразу к Москве, а не стоять два года под Смоленском. Почему бы не дать на московское царство просимого Владислава, а если это почему–либо было невозможно, то почему тогда же не заключить было выгодного для Польши мира? Московско–польская политика, по замечанию ораторов, шла от одной ошибки к другой. Указывалось и на то, что в то время когда Польша гонится за чужим, на нее нападают басурмане. В заключение некоторые ораторы предлагали конфисковать имения у виновников московской войны, а особенно у тех, кто советовал королю отвлечь от самозванца польско–литовские полки.

Несколько иначе взглянул на московскую политику сенат. Плоцкий епископ Шишковский резко критикует возражения шляхетских депутатов против московской политики Сигизмунда. Если бы прошлый сейм, говорил епископ, установил на ведение московской войны тройной налог, то польская армия устояла бы в Москве и сохранила бы последнюю для Польши. Упреки, брошенные Шишковским шляхте, вызвали «целую бурю в посольской избе. Были попытки сорвать сейм, и только усилия некоторых сенаторов предотвратили политический скандал. Сеймовая конституция для выплаты жалованья войску, вернувшемуся из Москвы, назначает тройной налог.¹⁹⁴ Этого налога безусловно было недостаточно для удовлетворения всех нужд государства, так как требовались средства на задержание за Польшею оккупированных областей. Недовольством шляхты московской войной объясняется появление специальной конституции, запрещающей без ясно выраженного согласия сейма (bez pozwolenia zgodnego, jawnego a wyraźnego na Seymie») начинать какую–либо войну. Только в самом крайнем случае, если бы государству грозила какая–либо опасность, король мог и помимо сейма принять меры к устранению этой опасности, но при непременном условии предварительного согласования своих действий хотя бы с несколькими сенаторами.¹⁹⁵

Хотя сейм не вынес прямого постановления о прекращении московской войны, но это само собой вытекало из того, что средства отпущены были на уплату уже выслуженного жалованья, а не на будущие военные расходы. Что же касается дальнейшего ведения московской войны, то сейм постановил прекратить ее не военными действиями, а путем дипломатических переговоров. Все это стало известным в Москве и дало возможность новому московскому правительству действовать уверенно и твердо. Отправленная в марте 1613 г. в Польшу, от московских бояр: грамота ясно давала понять польским захватчикам, что русский народ уже не намерен держать себя по отношению к Польше по–прежнему. Грамота указывает на то, что 1) Сигизмунд своим поведением освободил русский народ от присяги, данной некогда Владиславу; 2) поляки разграбили, разорили и сожгли Москву и захватили Смоленск; 3) в прошлом политика польского правительства к Московскому государству была далеко не дружелюбною.¹⁹⁶

Со злобой и враждой встретили польское правительство и шляхта эту грамоту московских бояр, но из сложившегося тупика у Польши не было другого выхода кроме дипломатических переговоров. Поэтому, протестуя против тона московской грамоты, польские паны все же должны были принять предложение мирных переговоров. 27 декабря 1613 г. для детального выяснения вопроса о предстоящих мирных переговорах был отправлен в Польшу Желябужский. Сведения, добытые Желябужским неофициальным образом, еще более вселяли бодрость и уверенность в новое московское правительство. Желябужский узнал, что подавляющее большинство панов–радных и шляхты настроено в пользу немедленного мира с Московским государством. Один только канцлер Лев Сапега подбивает короля к войне. Изнурение войною и денежные затруднения в Польше настолько сильны, что польские дипломаты не станут настаивать не только на кандидатуре в московские цари Владислава, но и аннексии Смоленской и Северской земель.¹⁹⁷ После долгих предварительных переговоров, отсрочек, споров о месте съезда, наконец, под Смоленском 17 (27) ноября 1615 г. состоялся первый посольский съезд. Московские послы выдвинули три пункта как необходимые условия мира: 1) признание Польшею московским царем Михаила Романова, 2) отпуск пленных послов и русских пленников вообще и 3) возвращение Смоленска и возмещение убытков, причиненных Московскому, государству со стороны польских людей. В Москве знали об отношении к войне польского сейма, поэтому не проявляли особенной уступчивости. Сторонники же московского похода среди польской шляхты сознательно стремились провалить переговоры, чтобы поставить будущий сейм перед неизбежностью новых военных действий.

В январе 1616 г. польские переговоры под Смоленском оборвались.¹⁹⁸ Причины этого коренились в непримиримости позиций обеих договаривающихся сторон. Можно думать, что такой исход посольских переговоров был предрешен в некоторых польских кругах. 28 ноября 1616 г. литовский подчаший Януш Радзивилл сообщил своему брату Христофору Радзивиллу, входившему в состав посольства под Смоленском, что при дворе только и думают о том, чтобы прервать мирные переговоры и начать, войну с Москвой. Януш Радзивилл сообщает своему брату) и о том, что в состав посольства вошли некоторые лица со специальною целью прервать посольские переговоры. Несколько позднее, 4 декабря 1615 г., Януш Радзивилл сообщал своему брату, что при дворе открыто говорили о том, что в результате посольских переговоров под Смоленском последует новая война и новые налоги. Януш Радзивилл сознается, что он давно предвидел этот исход, хотя сам, «виновник всех злых советов в государстве, будучи комиссаром, остался дома, чтобы не потерять окончательно кредита у братии, а отправил для переговоров под Смоленск свою креатуру, столь же доблестную, как и он сам».¹⁹⁹

Суждения Януша Радзивилла по поводу закулисной московской политики Сигизмунда не были единичными. Инструкция новогрудского сеймика своим послам на сейм прямо говорит, что переговоры с Москвой давно бы привели к желанному миру, если бы этому не препятствовали некоторые неизвестные соображения (respecty). Посему послы должны были усердно просить короля отложить в сторону эти соображения и препятствия, не затягивая надолго с ущербом для государства этого дела.²⁰⁰

Срыв переговоров под Смоленском, к чему незримо приложил руку «виновник всех злых советов в государстве» (не трудно угадать в нем литовского канцлера), должен был показать польской шляхте, что «с грубым и коварным московским народом путем договоров нельзя установить мирных отношений». Еще до срыва переговоров в инструкции на поветовые сеймики, датированной 18 ноября 1614 г., вооруженная борьба с «надменным врагом» считалась единственным средством защиты интересов Польско–Литовского государства.

Отсюда понятно, что переговоры под Смоленском (1615–1616 гг.), неудачно закончившиеся в интересах определенной группы, были, как и следовало ожидать, использованы ею в борьбе с противной партией. В королевской пропозиции при открытии нового сейма 1616 г. чувствуется некоторая уверенность, сознание правоты своих суждений о непригодности договоров как средства выйти из создавшегося положения. С упрямым и грубым народом, по мысли короля, можно иметь дело только при помощи вооруженной силы. Трактует королевская пропозиция и относительно непрочности нового московского правительства и о боярах — сторонниках кандидатуры Владислава, которые вынуждены молчать, не встречая поддержки ни у себя дома, ни со стороны Речи Посполитой.²⁰¹ По некоторым данным, сеймовая пропозиция произвела на собравшихся такое сильное впечатление, что война с Московским государством была решена единодушно.

Мы имеем, однако, основания сомневаться в таком единодушном взрыве «патриотизма» у панской шляхты. Сейм как на московский поход, так и на оборону границ от турок и татар, назначил лишь одинарный налог (pobor jeden), и только желающие могли вносить два–три налога.²⁰² В следующие за сеймом месяцы королю, королевичу и канцлеру Льву Сапеге многократно приходилось взывать к патриотизму польской шляхты.²⁰³

Только 5 апреля 1617 г. Сигизмунд отправил своего сына на московский престол. Проводы носили намеренно театральный показной характер. Проливались слезы по поводу предстоящей разлуки, говорились высокопарные речи, давались торжественные обещания. Владислав, уже как настоящий московский царь, накануне своего выступления в поход заключил с отцом договор, по которому довольно бесцеремонно распорядился значительною частью территории Московского государства. Так, например, он уступал Речи Посполитой Смоленск, Брянск, Стародуб, Чернигов, Почеп, Новгород–Северский, Путивль, Курск, Невель, Себеж. Польша, Литва и Москва объединялись неразрывным союзом. Владислав в качестве царя московского–отказывался в пользу Польско–Литовского государства от своих прав на Ливонию и Эстонию.²⁰⁴

Войско королевича быстро продвигалось к Москве. Захвачены были Дорогобуж и Вязьма; осажден был Можайск. Другая часть польского войска оперировала в районе Калуги. В сентябре 1617 г. польские отряды стояли уже под Звенигородом, а казацкий авангард подошел даже к Донскому монастырю. Не «цвет современного польского рыцарства», окружавший Владислава, создал такой успех отряду королевича, а то что в русской рати «бысть волнение великое». Войско отказывалось повиноваться, а казаки начали «воровать». Распалась и рать Пожарского, а сам он «впаде в болезнь лютую и был конечно болен». Это была не дипломатическая болезнь, а серьезный недуг, которым страдал Пожарский.²⁰⁵ В ночь на 1 октября столица выдержала первый приступ польского войска.

Несмотря на свои широкие захватнические планы, сейм 1616 г., одобривший московский поход Владислава, нашел необходимым назначить и послов для ведения мирных переговоров с московским правительством. Военные успехи Владислава не были столь серьезными, как это может показаться с первого взгляда. При запутанном финансовом: положения и при осложнении внешней политики Речи Посполитой было бы весьма трудно удержать за собою завоевания. Сейм, собравшийся 13 февраля 1618 г., должен был разрешить ряд весьма сложных вопросов. Он должен был изыскать средства для армии гетмана Жолкевского, действовавшей на южных окраинах государства. Необходимобыло урегулировать турецкий вопрос, так как султан был раздражен и прежними, и новыми казацкими наездами. Не совсем благополучны были дела в Инфлянтах, куда незадолго перед этим пришлось отправить часть войска, предназначенного королевичу для московского похода.²⁰⁶ Не получившее еще жалованье и поэтому сконфедерированное войско по–прежнему внушало опасения. Наконец, вновь требовал поддержки и московский поход Владислава. По этому последнему вопросу сейм 1618 г. вновь напомнил о необходимости привести в исполнение без всяких проволочек постановление предыдущего сейма — окончить московскую войну путем мирных переговоров, или, если это не удастся, другими всеми способами оградить Речь Посполитую от неприятеля. При этом сейм переизбрал состав польско–литовских комиссаров, которые должны были сопровождать королевича в похода и в случае надобности вести мирные переговоры с московским правительством.²⁰⁷ Однако, как ни старался канцлер Лев Сапега, обязанный специальною просьбою Владислава и обещавший его «sprawy na przyszłym Seymie dźwigać i gorące w nich staranie uczynić»,²⁰⁸ добиться от сейма благоприятного отношения к московскому вопросу, однако, дело сложилось не так удачно, как того ожидал Сигизмунд. Шляхетский элемент сейма 1618 г. по–прежнему не выражает особенного желания поддерживать московские планы Владислава. Это особенно ясно сказалось в том, что сейм не проявил достаточного внимания к предназначавшемуся для московского похода военному налогу, определив его в обычном ординарном размере (zwykl y pobór).²⁰⁹

Ассигнованной сеймом для московского похода суммы было недостаточно, да и поступала она с большими задержками. Но особенно тяжело для сторонников московской войны было то, что сейм назначил годичный срок для ее окончания путем ли договоров или военных действий.²¹⁰ Теперь они должны были проявить максимум энергии, чтобы в такой короткий срок добиться своей цели. Канцлер Лев Сапега представил в распоряжение королевича отряд вооруженных на его счет солдат в 400 человек, а затем из собственных же средств передал королевичу и некоторую денежную сумму, надо полагать значительную, так как только часть ее погашалась арендною платою, (за 1619 г.) с целого брестского староства.²¹¹ Специальные посольства Сапега отправлял к казакам, и особенно к Сагайдачному, с убеждением помочь Владиславу в борьбе за московский престол.²¹² Сигизмунд уже осенью подготовляет шляхетское мнение в пользу отмены на будущем сейме срока для ликвидации московской войны.²¹³

Но обстоятельства в самой Польше складывались таким образом, что к зиме 1618 г. проволочка мирных переговоров для польско–литовского правительства была невозможной. На южных границах вставал грозный призрак турецкой войны. До крайности осложнился вопрос с Инфлянтами и обострились отношения с королем Густавом Адольфом, принявшие характер открытой войны. Внутри же страны бушевали отряды сконфедерированных жолнеров, опустошавших не только королевские, но и шляхетские именья.²¹⁴ В тяжелых условиях оказывалась армия Владислава под Москвой. Она замерзала, скитаясь по выжженным деревням. В самой армии происходило брожение на почве неполучения жалованья. Армия Владислава грозила бросить знамена и уйти домой. Но и московское правительство желало скорейшей ликвидации изнурительной войны и 11 марта 1618 г. избрало специальных послов для ведения мирных переговоров.

Долго не мог состояться съезд дипломатов с той и другой стороны. Наконец, 17 октября послы съехались на р. Пресне. В начале переговоров польские дипломаты заявили притязание даже на Новгород и Псков, «говоря много» об этом, отстаивали. Затем польские дипломаты потребовали Смоленск, Дорогобуж, Белый, Рославль, северские города: Брянск, Новгород–Северский, Стародуб, Трубчевск, Почеп, Чернигов, Монастырев и города Себеж, Луки Великие и Невель. Город за городом выторговывали у русских послов польские комиссары, прибегая в ряде отдельных случаев к системе запугивания. Так, например, польские послы угрожали, что в Польше есть наготове и новый самозванец, сын Марины, так как в Москве вместо подлинного сына Марины повесили другого мальчика; или же распускали слухи о том, что у королевича будто бы объявились деньги для уплаты войску жалованья, следовательно, нет надобности теперь спешить с заключением мира. Несмотря на эти угрозы, польские послы понимали, что предлагаемые русскими послами условия мира — это лучшее, чего они могут ожидать. 1 декабря происходил последний съезд московских и польских дипломатов в дер. Деулино, на котором перемирная запись была скреплена крестоцелованием. Условия перемирного договора в основном сводились к следующему:

1) Перемирие заключается на 14½ лет — от 25 декабря 1618 г. до 25 июня 1633 г.

2) Московское государство уступает Речи Посполитой свои города: Смоленск, Белый, Дорогобуж, Рославль, Чернигов, Стародуб, Попову Гору, Новгород–Северский, Трубчевск, Невель, Себеж и Красный с уездами и волостями.

3) Польские войска очищают Вязьму, Козельск, Мещовск, Мосальск.

4) Вопрос о спорных порубежных линиях должен быть разрешен на специальном съезде порубежных судей.

5) Между обоими государствами устанавливаются свободные торговые сношения.

6) Возвращаются великие послы (митрополит Филарет, Голицын и дьяк Томило Луговской) и другие пленники.

7) Королевич Владислав в перемирные годы обязуется не добиваться московского престола.

8) После подписания перемирного договора королевич и гетман Ходкевич должны будут немедленно очистить московскую территорию.²¹⁵

Варшавский сейм 1619 г. (22 января — 5 марта), таким образом, имел дело уже с готовыми результатами московского похода Владислава. С докладом о ходе московской войны выступил на сейме канцлер Лев Сапега. Он сообщил не только о ходе московской войны, но и о результатах и условиях мирных переговоров. Этот доклад опять был встречен по–разному: «с удовольствием и почтительною признательностью» большинства сейма ²¹⁶ и резкою критикой небольшой королевской группы (в лице коренного подканцлера еп. Андрея Липского), которая называла труд комиссаров «мало полезным».²¹⁷ Критика еп. Липским результатов Деулинского перемирия не вызвала, однако, резкой оппозиции со стороны сеймового большинства. Чувство некоторой деликатности заставляло депутатов молча отнестись к этим упрекам. Польско–Литовское государство достигло колоссальных земельных приобретений. В этом же деле кандидатура в московские цари Владислава сыграла видную роль. Между тем династические интересы Сигизмунда провалились вследствие недостаточной шляхетской поддержки.²¹⁸ Мы видели, как король противился заключению мира. Перемирный договор, учитывая интересы Владислава, не говорит об окончательном отречении Владислава от московского престола, но фактически Владислав не мог добиваться его в перемирные годы. Едва ли поэтому следует заподозривать справедливость показания одного лица, близко стоявшего к Владиславу во время его московского похода (Оссолинского), что Деулинское перемирие состоялось к большому неудовольствию Владислава (gemente et fremente principe).²¹⁹ Владиславу приходилось утешать себя только титулом московского царя и надеждою со временем осуществить свои «права» на московский престол.²²⁰ 1 (11) июня 1619 г. на речке Поляновке (близ Поляновского монастыря) московские и польско–литовские дипломаты еще раз постарались выяснить некоторые спорные вопросы и произвели размен пленных.²²¹

Деулинское перемирие не было залогом прочного мира, наоборот, оно заключало в себе причины неминуемой будущей войны. Польша захватила огромные части русской территории. Для Московского государства Деулинское перемирие оказывалось необходимою передышкою после тяжелых лет «смутного времени», но только передышкой.

Русский народ использовал эту «передышку», чтобы собрать свои силы и окончательно выбросить с родной земли польско–литовских интервентов.