Народничество в освещении М. Н. Покровского

I. Об исторических корнях народничества

В своих лекциях 1923/24 г., изданных под названием «Очерки по истории русского революционного движения XIX–XX вв.», М. Н. Покровский дает свою концепцию русского исторического процесса в целом и истории революционного движения в особенности. Нарисовав широкими мазками картину того, как по русской земле в мономаховой шапке ходил торговый капитал, у которого «на посылках» были помещики–крепостники, Покровский пишет:

«Если мы, став на эту точку зрения, будем рассматривать самодержавие как политически организованный торговый капитализм, мы поймем всю трагедию истории революционного движения. Промышленный капитал, который развивался из торгового капитала стихийно и неизбежно…, этот стихийно, с железной необходимостью вырастающий промышленный капитал требовал совершенно других условий. Поскольку промышленный капитал организует производство — ему не нужно внеэкономического принуждения… И вот то, что внеэкономическое принуждение не нужно для промышленного капитала, делало его великим смертельным врагом самодержавия не только в России, но и во всех странах».¹

Для Покровского характерно утверждение, что во всех странах великим смертельным врагом самодержавия является не крестьянство, а «промышленный капитал». Если безликое понятие «промышленный капитал» попытаться представить себе в лице хотя бы Милюкова—Гучкова, то трудно вообразить более комическое зрелище, чем выступление этих «почтенных» кадето–октябристских заправил в роли «смертельных врагов самодержавия».

В чем же, однако, особенности революционного движения в России? Проследим весь ход мыслей М. Н. Покровского по этому вопросу.

Тезис 1. Русское самодержавие это не власть крепостников–помещиков, а власть «торгового капитала».

Тезис 2. Вопрос о борьбе с самодержавием в России «снимается» (здесь уже начинается «трагедия»), так как «промышленный капитал», «с железной необходимостью» вырастающий из «торгового», «не нуждается» во внеэкономическом принуждении, «а значит» и в самодержавии. Раз «хозяин земли русской» не нуждается в услугах царизма, по–видимому, теряет свой смысл и революционное движение.²

Несбывшуюся мечту меньшевиков о гегемонии буржуазии в русской революции, о превращении, пролетариата в ее «пушечное мясо», Покровский принимает за историческую действительность. По схеме Покровского, выступление на историческую сцену революционных масс рабочих и крестьян, свергающих самодержавие, совершенно излишне, так как самодержавие оказывается ликвидированным в течение 12 лет — с 1905 по 1917 г. все тем же промышленным капиталом, который «восстает и против политической организации торгового капитала» (т. $. самодержавия) и, — «опираясь на начавшуюся рабочую революцию, ликвидирует самодержавие с 1905 по 1917 г.».³ Казалось бы, «опора» более чем странная. Ведь пролетариат России был гегемоном в революциях 1905 и 1917 гг., он боролся под руководством партии Ленина — Сталина. Здесь надо обратить внимание не только на этот антибольшевистский «перл», но и на тезис о «ликвидации самодержавия с 1905 по 1917 г.» Не случайно здесь речь идет о «ликвидации», а не о свержении самодержавия, не случайно победа пролетариата и идущего под его руководством крестьянства в феврале 1917 г. подменяется постепенным исчезновением самодержавия в период 1905–1917 гг. Это видно из следующего рассуждения Покровского о том, почему «история жестоко обошлась именно с Николаем II, а не с его предшественниками».

Все дело в том, что при «предшественниках» капитал (тогда еще торговый) нуждался в «этой коронованной верхушке», а «трагедия» Николая Кровавого была в том, что он стал царем тогда, когда «коронованная верхушка» стала ненужна капиталу (на этот раз промышленному) и он ее за ненадобностью выкинул, как ржавый болт, или, как «образно» пишет Покровский, «поскольку она (упомянутая выше «коронованная верхушка». — Д. Б.) не нужна, постольку ее история совершенно безжалостно, как из машины винт негодный, вышвырнула вон».

Получается картина даже не автоматического краха самодержавия, а его постепенного исчезновения. Ленин, как известно, считал, что «старое правительство… никогда, даже в эпоху кризисов, не «упадет», если его не «уронят».⁴ А «уронить» его может только революционный класс путем массовых революционных действий. У Покровского в его антимарксистской схеме нет места на исторической арене ни для революционного класса, ни для действия масс и их вождей, их партии. «Действует» у него безликий «торговый капитал», безликий «промышленный капитал», и все это вместе создает то, что Покровский называет «безжалостной историей», неумолимой, как рок, как фатум. Вот где начинается подлинная трагедия, трагедия Покровского, пытавшегося писать историю революционного движения в России, оставаясь на позициях струвистского «объективизма» и фатализма, «дополненного» отвлеченными «социологическими» схемами богдановцев.

«Факты — упрямая вещь». Покровский в силу этого не в состоянии уложить историческую действительность в прокрустово ложе своей карикатурной антимарксистской схемы. Но он искажает историческую действительность. Это сказывается и на освещении им народнического движения.

* * *

Истоки народничества лежат, как известно, в том периоде, когда было отменено крепостное право. Ленин считает, что уже в 60‑х годах в народничестве ясно наметилась либеральная и демократическая тенденция.⁵ Кадеты и трудовики в 1905–1907 гг. «прямые потомки и преемники, непосредственные проводники обеих тенденций… И то обстоятельство, что в течение полувека обе тенденции выжили, окрепли, развились, выросли, свидетельствует, бесспорно, о силе этих тенденций, о том, что корни их лежат глубоко во всей экономической структуре России».⁶ Борьба этих двух тенденций отражает борьбу классовых интересов двух основных классов того времени, отражает борьбу двух путей развития капитализма в сельском хозяйстве — «прусского» и «американского». Народничество Ленин рассматривает как теорию «массовой мелкобуржуазной борьбы капитализма демократического против капитализма либерально–помещичьего, капитализма «американского» против капитализма «прусского».⁷ Корни народничества «лежат глубоко во всей экономической структуре России».

Отсталость царской России второй половины XIX в., слабое развитие промышленности и рабочего класса, огромная сила пережитков крепостничества, преобладание в ней мелкокрестьянского хозяйства — вот те условия, которые породили народничество. «Источник» народничества — преобладание класса мелких производителей в пореформенной капиталистической России».⁸

Нельзя понять народничества, не изучив эпоху реформы 1861 г., ту эпоху, когда царское самодержавие сделало шаг по пути превращения в буржуазную монархию. Покровский пытается трактовать народничество вне связи с реформой 1861 г. Это особенно наглядно выражено в его «Русской истории в самом сжатом очерке». Достаточно взглянуть в оглавление этой книги, чтобы убедиться, что в главе «Народническая революция» нет даже упоминания о реформе 1861 г. В предшествующей ей главе говорится о Пугачеве, о Радищеве, о декабристах. Лишь в главе «Промышленный капитализм» есть беглое упоминание о «крестьянской реформе 1861 г.». Это, как мы увидим, не случайно.

Покровский трактует крестьянскую реформу как сделку между торговым и промышленным капиталом за счет… помещиков. Например, в «Очерках русского революционного движения XIX–XX вв.» он приводит эту реформу, как пример того, что царь (т. е. торговый капитал в мономаховой шапке) не всегда действовал в интересах помещиков. «Ведь все–таки царь, — пишет он, — освободил крестьян: как ни изображали это событие, как уступку, вырванную у царизма благородными борцами за свободу, борцы как–то мало обнаружили себя именно в это время».⁹

Для Покровского не приемлемо ленинское определение реформы 1861 г., как буржуазной реформы, проводимой крепостниками под напором крестьянского движения. Он иронически пишет о «благородных борцах за свободу». Ведь, по Покровскому, борьба с самодержавием за свободу — это выдумка буржуазных интеллигентов, значит, неуместно о ней говорить и применительно к данному случаю. Промышленный и торговый капитал нашли одинаково приемлемую для того и другого форму сделки, при чем же тут борьба с самодержавием? М. Н. Покровский недооценивал ни крестьянских волнений, предшествовавших и сопутствовавших проведению реформы 1861 г., ни выступлений Чернышевского, ни революционных прокламаций 1861–1862 гг., ни других фактов, которые Ленин расценивает как революционный натиск на самодержавие.

Ленин считал, что в 1859–1861 гг. в России была налицо революционная ситуация.¹⁰ Почему из этой революционной ситуации не выросла революция? Потому что не было налицо революционного класса и его партии, способных использовать революционную ситуацию, потому что рабочий класс еще делал лишь первые неуверенные шаги и не мог еще повести за собой весь народ на штурм твердынь самодержавия. «Реформа 1861 года, — пишет Ленин, — осталась только реформой в силу крайней слабости, бессознательности, распыленности тех общественных элементов, интересы которых требовали преобразования».¹¹ Даже земскую реформу Ленин рассматривает как одну из тех уступок, «которые отбила у. самодержавного правительства волна общественного возбуждения и революционного натиска».¹²

Покровский старается доказать, что народничество возникло в условиях «тусклою и тоскливого застоя», в условиях, когда Россия: двигалась вперед несравненно медленнее, чем в годы николаевского режима. «Эпоха великих реформ, — пишет он, — наоборот, дает чрезвычайно медленный рост русской промышленности и русского капитализма. Совершенно естественно, что это должно было отражаться как–то на общественных движениях… В 40‑х годах мы имеем «расцвет русской литературы, расцвет Московского университета, эру Грановского и т. д. и т. п., а на 70‑е годы приходится отчаянная борьба небольших групп революционеров и несомненно тусклый и тоскливый застой наверху, в широких буржуазных слоях».¹³

Покровский пытается показать, что размах «общественных движений» целиком определяется «ростом русской промышленности и русского капитализма». В угоду «экономическому материализму», в угоду своей антимарксистской схеме борьбы промышленного и торгового–капитала он искажает историческую действительность.

Покровский пытайся дать «оригинальную» схему развития общественного движения в XIX в. «применительно» к кривой роста промышленности в России. Почему 60‑е — 70‑е годы в России это — эпоха застоя по сравнению с годами николаевского режима, трудно понять. Даже «эра Грановского» и «расцвет Московского университета» не являются убедительными аргументами. Иную характеристику развития революционного движения в России мы находим у Ленина. В статье «Памяти Герцена» (1912 г.) Ленин пишет:

«Чествуя Герцена, мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала — дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили! Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры–разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной Воли». Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» — звал их Герцен. Но это не была еще сама буря.

Буря, это — движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой, революционной борьбе миллионы крестьян».¹⁴

Для Ленина борьба за свободу, против самодержавия это — не выдумка буржуазных интеллигентов. Не придавая такого значения, как Покровский, «эре Грановского», Ленин считал, что русский народ может гордиться такими мужественными борцами против самодержавия, как Радищев в 18 веке и революционный демократ Чернышевский. Ленин и декабристов считал революционерами, правда страшно далекими от народа. Не борьба «промышленного» капитала с «торговым», а революционные действия сначала узкой группки революционеров, потом пробуждающихся широких масс, приближение бури, нарастание народной революции — вот что является стержнем истории русской революции для Ленина.

Историческое значение народничества определяется степенью близости революционеров–разночинцев к народу. «Шире стал круг бордов, ближе их связь с народом», — пишет Ленин о просветителях–народниках. Это совсем не то, что пытается утверждать Покровский, противопоставляя «эру Грановского» и «расцвет Московского университета» «эпохе реформ» и «хождению в народ».

В то же время Ленин ясно показывает, что народническое движение — «это не была еще сама буря», что только пролетариат, только большевистская партия смогли поднять к открытой революционной. борьбе миллионы крестьян. По Ленину, народники и большевики — не только люди разных поколений в революции, но и представители разных классов.

Говоря о народничестве, Ленин подчеркивает реакционный характер их теории. Их борьба против самодержавия не освещалась правильной революционной теорией. «В течение около полувека, — пишет он, — примерно с 40‑х и до 90‑х годов прошлого века, передовая мысль в России, под гнетом невиданного, дикого и реакционного царизма, жадно искала правильной революционной теории…»¹⁵

Ленин считал, что эта теория складывалась в России не только под влиянием развития социальных противоречий, роста классового антагонизма, обнажения классовых интересов, опыта борьбы масс, революционного героизма и исканий борцов против самодержавия, но и под влиянием буржуазно–революционных и социалистических теорий Западной Европы и Америки. Передовая мысль в России, — пишет он, — следила «с удивительным усердием и тщательностью за всяким и каждым «последним словом» Европы и Америки в этой области».¹⁶ Действительно передовой революционной теорией является лишь учение Маркса и Энгельса, которое было развито великими вождями пролетариата — Лениным и Сталиным.

Ленин связывал народническое движение с попытками (обычно неудачными) применения на русской почве передовых идей Запада.

Нельзя понять народничество, беря его вне связи со всей эпохой 1848–1871 гг., отрывая его от борьбы марксизма с бакунизмом и лассальянством. Но прежде всего исторические корни его надо искать в положении русской деревни непосредственно после реформы. Покровский считает, что не только в «широких буржуазных слоях» царит «несомненно тусклый и тоскливый застой», но и в деревне не заметно никакого движения воды, здесь царит «мертвый штиль».¹⁷ Этот штиль царит в деревне потому, что «положение крестьян не ухудшилось, а улучшилось, хотя и незначительно».¹⁸ Трудно представить утверждение более вопиюще противоречащее исторической действительности. Картина, которую рисует Покровский, совершенно неверна далее в том случае, если народническое движение рассматривать лишь на фоне 70‑х годов, отрывая его от первых лет пореформенной эпохи. В действительности же нельзя не видеть органической связи народнического движения с тем, что происходило в русской деревне в конце 50‑х и в 60‑х годах. И крестьянские волнения 1855 г. на юге России, и волнения последующих годов — все это были подземные толчки, вызвавшие к жизни движение разночинцев–революционеров. Хотя Покровский пишет, что борцы против самодержавия «как–то мало обнаружили себя именно в этот момент», в действительности необходимость уступок понимал в то время и Александр II, который в своей речи московскому дворянству в 1856 г. говорил, что лучше отменить крепостное право сверху, чем ждать, пока оно начнет отменяться само снизу.

Наконец, в ходе проведения самой реформы 1861 г. мы имеем: такие события, как восстания в селе Бездна, Кандеевке и др. в 1861 г., крестьянские волнения 1862–1863 гг. в разных концах России и «возбуждение крестьян, которых «очень часто» приходилось с помощью военной силы и с пролитием крови заставлять принять «Положение», обдирающее их как липку, коллективные отказы дворян–мировых посредников принять такое «Положение».¹⁹ Где же здесь «мертвый штиль», «тусклый застой», о котором говорит Покровский? А широкое распространение по всей России герценовского «Колокола», выступления Чернышевского и Добролюбова в «Современнике», студенческие волнения 60‑х годов, недовольство в Финляндии, брожение в Польше, перешедшее в вооруженное восстание в 1863 г., повстанческое движение в Литве и Белоруссии, разве вся эта грозовая обстановка не подготовляла «хождение в народ»? Ведь народническая пропаганда начинается не с 1873 г., а со второй половины 60‑х годов. Да и в 70‑х годах, помимо стачек, помимо возникновения рабочий союзов, мы имеем то, что Ленин называл «общественным возбуждением». И все это на фоне глубокого недовольства ограбленного реформой крестьянства. Вот почему Ленин считал, что и в 1879–1880 гг. налицо была революционная ситуация. В брошюре «Гонители земства и аннибалы либерализма» он показывает колебания и разногласия в правящей верхушке вплоть до манифеста 29 апреля 1881 г., когда «второй раз, после освобождения крестьян, волна революционного прибоя была отбита».²⁰

Покровский не понял того, что борьба народников с самодержавием отражает революционную борьбу крестьянства против самодержавно–крепостнического строя. Он не признает связи между этим движением и стихийным протестом, зреющим в недрах крестьянства, «обобранного до нищеты» и отданного «на поток и разграбление фиску и капиталу» (Ленин). Он совершенно искусственно пытается связать народничество с молодым рабочим движением России.

Проиллюстрировав рядом цифр рост промышленности в России в XIX в., приведя ряд цитат, доказывающих, что «рабочий вопрос» существовал еще при Николае I, Покровский пишет: «И вот когда) вы к этому комплексу именно присмотритесь, вас перестанет удивлять! появление на этой почве русского социализма… Бурное развитие промышленности было связано с нарождающимся рабочим вопросом, в связи с этим борьба правительства против пролетаризации, в связи с этим настроенные оппозиционно элементы интеллигенции естественно шли по социалистической линии».²¹ И дальше, подкрепляя свою мысль новыми «доказательствами», он пишет: «Движение 70‑х годов идет непосредственно за стачечным движением, движением! второй половины 60‑х годов… наконец, обострение революционного движения, «Народная Воля» идет вслед за второй волной стачечного движения в Петербурге, за стачками 1878 г.».²² Буржуазно–революционное движение народников, этого левого крыла буржуазной демократии в России, Покровский ставит в тесную и непосредственную связь с нарождающимся рабочим движением, подчеркивая в то же время, что в деревне был мертвый штиль, что там революционеры «должны были встретить глухое эхо».

Прежде всего надо отметить упрощенческий подход к объяснению причин, породивших выступление народников. Невольно вспоминается рассказ Н. К. Крупской об одном социал–демократе, добивавшемся ответа на свой вопрос о том, какие изменения в экономике вызвали раскол на II съезде партии. Ленин не раз показывал, как идейная борьба, борьба политических течений «предвосхищают и подготовляют грядущую открытую борьбу классов».²³

Правильно ли поступает Покровский, ставя создание «Народной Воли» в тесную связь со стачками 1878 г.? Всякий, кто читал мастерское описание этих стачек и петербургских революционных кружков 70‑х годов Г. В. Плехановым, должен притти к выводу, что Покровский в данном случае не прав. Органически связаны с петербургским рабочим движением 70‑х годов Степан Халтурин, Виктор Обнорский и созданный ими Северный союз русских рабочих. Характерно, что землевольцы, ознакомившиеся с программными документами союза, почувствовали себя, по выражению Плеханова, в положении курицы, высидевшей утят. Террористические методы политической борьбы народовольцев были не менее чужды этой первой организации петербургских рабочих, чем проповедь воздержания от политической борьбы землевольцев.

Халтурин и Обнорский не были марксистами. Несмотря на желание сблизиться с социал–демократией Западной Европы, они остаются в плену народнических идей. И все–-же первые рабочие вожаки, те, кто действительно был органически связан с рабочим движением 70‑х годов, вступили уже, пусть неуверенно и непоследовательно, на путь, неприемлемый для народников, путь организации сил рабочего класса для борьбы за собственное освобождение и освобождение всего народа. Этот путь к социализму был указан рабочему классу Марксом и Энгельсом. Первые рабочие вожаки стояли на голову выше многих своих руководителей из народнической интеллигенции.

Попытка Покровского «породнить» народничество с рабочим движением подводит нас к вопросу о классовой сущности народничества, о чем будет итти речь в следующей главе. Сейчас отметим, что неверная, антимарксистская схема Покровского приводит его к искаженному изображению тех условий, в которых возникло народничество. Все многообразие исторических фактов гражданской истории 60‑х — 70‑х годов прошлого века Покровский подменяет узко экономической трактовкой вопроса о росте «промышленного капитала». Вот почему выпадают основные, характерные и решающие для той эпохи явления и совершенно искусственно на первый план выдвигается «рабочий вопрос». Получается аберрация и искажение исторической действительности. И здесь антиисторизм Покровского дает себя знать.

II. О классовой сущности народничества

Чьи интересы отражает народничество, с каким классом связывают его узы идейно–политического родства?

Давая ответ на этот вопрос, М. Н. Покровский исключает прежде всего крестьянство, которое, в силу его «экономического индивидуализма», является чуть ли не антиподом социалистически настроенной народнической интеллигенции. Показывая близость народников и либералов, Покровский, однако, не считал первых идеологами крупной буржуазии. Он «роднит» народников с рабочим движением, но не говорит прямо о том, что они были представителями интересов рабочего класса. Представителем интересов какого же класса является в таком случае народничество? Не видя того, что народники являются идеологами наиболее многочисленного класса мелких производителей — крестьянства, Покровский считает их выразителями интересов самой интеллигенции и прежде всего студенчества. «Борьба за кассы и кухмистерские, — пишет он, — была в буквальном смысле слова исходной точкой всего революционного движения».²⁴ Применительно к студенческим кухмистерским Покровский дает анализ теории и практики народничества. Он подкрепляет свою точку зрения данными о возрастном составе подсудимых в процессах 70‑х годов и в заключение пишет: «С какого бы конца мы ни подходили, революционное движение 70‑х годов отовсюду будет нам представляться как движение учащейся молодежи».²⁵

Студенческое движение 60‑х — 70‑х годов Покровский рассматривает как нечто самостоятельное. Он даже противопоставляет историю студенческих кружков «истории русской деревни с 60‑х по 90‑е годы». Он тщательно анализирует социальную психологию, мировоззрение и «классовые интересы» студенчества того времени. Он даже пишет, что «русский социализм 70‑х годов являлся отражением интересов и мировоззрения очень небольшой и экономически совершенно невлиятельной общественной группы — студенчества».²⁶

В «Русской Истории в самом сжатом очерке» Покровский признает, что у народничества имеется более широкая социальная база — мелкобуржуазная интеллигенция в целом. «Народничество, — пишет он, — мировоззрение грамотея–десятника». Он пускает в ход даже термин «интеллигентская революция».

Насколько неправильно рассматривать интеллигенцию как особый класс, видно из той кристально ясной постановки вопроса об интеллигенции, которую дал товарищ Сталин в своем докладе о проекте Конституции СССР на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов. Показав, среди каких классов рекрутировала своих членов интеллигенция в старое время и теперь, товарищ Сталин говорит: «Но как бы она ни рекрутировалась и какой бы характер она ни носила, интеллигенция все же является прослойкой, а не классом».²⁷ Покровский, говоря об «интеллигентской революции», все же не оригинален. Он повторяет мысль, высказанную одним из столпов меньшевизма Потресовым («Этюды о русской интеллигенции»). Нельзя не видеть и того, что в вопросе об особой роли интеллигенции сам Покровский не далеко ушел от народников.

Чувствуя шаткость постановки вопроса об интеллигенции как представительнице классовых интересов… самой интеллигенции, Покровский дает более «широкую» трактовку классовой сущности народничества. «Революционное движение 60‑х и 70‑х годов, — пишет он, — есть таким образом движение мелкобуржуазной интеллигенции. Именно интеллигентность и делала его революционным. Мелкая буржуазия, по мере развития капитализма разоряющаяся, превращающаяся в пролетариат (реформа 19 февраля разорила между прочим как раз мелких помещиков, владельцев десятков душ, которым выкупная сумма не дала капитала на заведение нового хозяйства, и только их), обыкновенно недовольна, раздражена, брюзжит, ворчат, но ее раздражение не всегда направлено по надлежащему пути».²⁸

Сначала отметим некоторые характерные «обмолвки» и курьезы в процитированном отрывке. Говорить, что именно интеллигентность делала определенную часть мелкой буржуазии революционной, значит сбиваться на меньшевистскую точку зрения о том, что «самый бледный либерализм любого интеллигента все же гораздо выше некультурного мировоззрения» крестьянских масс, как писал в 80‑х годах П. Б. Аксельрод… Характерно также выставление в качестве представителей разоряющейся мелкой буржуазии («превращающейся в пролетариат»)… мелких помещиков. Это особенно курьезно потому, что забытым оказывается действительно разоренный реформой и действительно мелкобуржуазный по своей природе крестьянин, который, если верить Покровскому, не был в числе недовольных и молчал, «бо благоденствовал», после 19 февраля 1861 г.²⁹

Основной же вывод, который надо сделать из приведенного выше высказывания М. Н. Покровского, — это, что народничество — идеология пролетаризующегося городского мелкого буржуа, вытесняемого крупным хозяйством.

В деревне 60‑х — 70‑х годов Покровский видит лишь кулаков и пауперов.³⁰ Очевидно, середняк в это время уже исчез. Крестьянина как мелкого производителя нет. Есть деревенский капиталист — кулак и деклассированный паупер.

Покровский искажает историческую перспективу. Из его поля зрения исчезают борьба с крепостническими пережитками и с самодержавием, борьба крестьянства в целом против помещиков. На первый план выдвигается вторая социальная война, война в недрах капиталистического общества.

В чем расхождение Покровского с Лениным?

Ленин считал, что народничество 70‑х годов (или «крестьянский социализм») сложился «в эпоху, когда капитализм в России был еще весьма слабо развит, когда мелко–буржуазный характер крестьянского хозяйства совершенно еще не обнаружился»,³¹ когда крестьянство только что вышло из недр феодально–крепостнического общества, когда деревня еще начинала только раскалываться. Известно, что в этой связи Ленин пишет о «крестьянском социализме» 70‑х годов в отличие от сложившегося в 90‑х годах мещанского социализма. Развернув полностью свою аргументацию против оценки сущности народничества Струве, Ленин в заключение пишет: «Вот эта–то перемена и заставляет отличать идеологию крестьянства от идеологий мелкой буржуазии».³²

Крестьянин 60‑х — 70‑х годов для Ленина это — мелкий производитель, только что вышедший из недр крепостнического общества, не ставший еще вполне «мещанином», «мелким буржуа».³³ Покровский же считает, что уже тогда дифференциация крестьянства зашла так далеко, что в деревне остались лишь кулаки и пауперы, что народничество отражает классовые интересы пролетаризующейся мелкой буржуазии. Не усвоив основного в ленинской оценке классовой сущности народничества, Покровский не дает и правильного ответа на вопрос о том, каково должно быть наше отношение к народничеству 70‑х годов, не дает правильной постановки вопроса о «наследстве».

Ленин в статье «От какого наследства мы отказываемся?» показывает, каково должно быть отношение пролетариата и его партии к революционному движению 40‑х — 70‑х годов, к «просветительству» и народничеству. Он показывает, что традиция борьбы против крепостничества была создана еще до появления народничества. В 40‑х — 60‑х годах нарождается русское просветительство. Лучший представитель его — революционный демократ Н. Г. Чернышевский. Для просветителя, — говорит Ленин, — характерны: 1) горячая вражда к крепостному праву, 2) «горячая защита просвещения, самоуправления, свободы», 3) «отстаивание интересов народных масс, главным образом крестьян». Просветители искренне верили, что отмена крепостного права принесет общее благосостояние, они не видели противоречия и борьбы антагонистических интересов внутри капиталистического общества. Это объясняется условиями того времени «…Когда писали наши просветители от 40‑х до 60‑х годов, все общественные вопросы сводились к борьбе с крепостным правом и его остатками. Новые общественно–экономические отношения и их противоречия тогда были еще в зародышевом состоянии».³⁴ 1

Ленин подчеркивает, что ничего народнического в наследстве просветителей 60‑х годов нет. Он показывает, что «народничество по целому ряду важнейших вопросов общественной жизни оказалось позади по сравнению с «просветителями», а то, что они присоединили к наследству, «оказалось в конце концов минусом».³⁵

Ленин показывает, в чем отличие марксистов («учеников» К. Маркса) от просветителей и народников. «Просветитель, — пишет он, — верит в данное общественное развитие, ибо не замечает свойственных ему противоречий. Народник боится данного общественного развития, ибо он заметил уже эти противоречия. «Ученик» верит в данное общественное развитие, ибо он видит залоги лучшего будущего лишь в полном развитии этих противоречий».³⁶ Поэтому народник, в отличие от просветителя и «ученика», стремится задержать это развитие. Дальше Ленин дает характеристику классовой сущности этих трех течений. «Первое и последнее направление соответствуют, по содержанию своих пожеланий, интересам тех классов, которые создаются и развиваются капитализмом; народничество по своему содержанию соответствует интересам класса мелких производителей, мелкой буржуазии…» ³⁷

Ленин доказывает, что народники, это — представители иного класса, чем марксисты, что они — представители не пролетариата, а мелкой буржуазии. Он показывает, что народничество, продолжая борьбу «просветителей» с крепостничеством (и в этом его прогрессивность), делает шаг назад, развивая теорию о «самобытном пути» развития России и о социалистическом характере русской общины.

Народники не понимали, что капитализм, являющийся злом по сравнению с социализмом, является шагом вперед по сравнению с средневековьем. Они пытались доказать, что с уничтожением крепостничества Россия может пойти не по капиталистическому пути, они «считали буржуазность какой–то случайностью, ждали, что должны еще в «народном строе» открыться другие какие–то общественные отношения».!³⁸

Считая капитализм в России упадком, регрессом, народники видели самобытность русского «народного строя» в том, что крестьянская община, дожившая у нас до XIX в., является зародышем социалистического общества, залогом развития России по «самобытному» социалистическому пути. Герцен, основоположник народничества, «видел «социализм» в освобождении крестьян с землей, в общинном землевладении и в крестьянской идее «права на землю».³⁹

«Община, — писал Герцен, — спасла русский народ от монгольского варварства, от выкрашенных по–европейски помещиков и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хотя и сильно потрясенная, устояла против вмешательства власти, она благополучно дожила до развития социализма в Европе.

Это обстоятельство бесконечно важно для России… Из всего этого вы видите, какое счастье для России, что сельская община не погибла, что личная собственность не раздробила собственности общинной; какое счастье для русского народа, что он остался вне всех политических движений, вне европейской цивилизации, которая, без сомнения, подкопала бы общину и которая ныне сама дошла в социализме до самоотрицания… Человек будущего в России — мужик, точно так же, как во Франции — работник».⁴⁰

В этих высказываниях коренное отличие реакционных теорий народников, в которых, по выражению Ленина, «нет ни грана социализма», от революционной теории марксизма. Эти идеи народничества глубоко враждебны марксизму с его борьбой за организацию сил рабочего класса как гегемона революции, как освободителя всех трудящихся от всякой эксплоатации. Ленин писал в 1905 г.: «Человек будущего в России — мужик, думали народники, и этот взгляд вытекал неизбежно из веры в социалистичность общины, из неверия в судьбы капитализма. Человек будущего в России — рабочий, думали марксисты, и развитие русского капитализма, как в земледелии, так и в промышленности, все более и более подтверждает их взгляды».⁴¹

Товарищ Сталин, борясь за гегемонию марксизма, отстаивая его революционную теорию, в 1906 г. писал:

«В 80‑х годах XIX столетия в среде русской революционной интеллигенции возник замечательный спор. Народники говорили, что главная сила, которая может взять на себя «освобождение России», — это бедное крестьянство. Почему? — спрашивали их марксисты. Потому, — говорили они, — что крестьянство многочисленнее всех и в то же время беднее всех в русском обществе. Марксисты отвечали: правильно, что крестьянство сегодня составляет большинство и очень бедно, но разве дело в этом? Крестьянство уже давно составляет большинство, но до сих пор оно без помощи пролетариата никакой инициативы не проявляло в борьбе за «свободу». А почему? Потому, что крестьянство, как сословие, изо дня в день разрушается, распадается на пролетариат и буржуазию, тогда как пролетариат как класс изо дня в день растет и крепнет. И бедность не имеет тут решающего значения: «босяки» беднее крестьян, но никто не может сказать, что они возьмут на себя «освобождение России».

Дело лишь в том, кто растет и кто стареет в жизни. И так как пролетариат единственный класс, который непрерывно растет и устремляется к жизни, поэтому наш долг встать рядом с ним и признать его главной силой русской революции, — так отвечали марксисты».⁴²

Нельзя было бороться за гегемонию пролетариата в революции, не разгромив народничества, не показав его антипролетарскую, антиреволюционную сущность.

Ленин в заключительной части третьего выпуска работы «Что такое «друзья народа?» пишет: «Я везде старался показать необходимость такого вырождения старых теорий, везде старался уделять возможно меньше места критике этих господ в частности и возможно больше — общим и основным положениям старого русского социализма».⁴³ То, что Ленин пишет о реакционности народнических теорий, в полной мере относится и к воззрениям «революционного народничества». Ленин дает в 1897–1898 гг. такую общую характеристику народнических теорий (что относится и к народникам 70‑х годов и ко всему более позднему народничеству):

«Под народничеством мы разумеем систему воззрений, заключающую в себе следующие три черты: 1) Признание капитализма в России упадком, регрессом. Отсюда стремления и пожелания «задержать», «остановить», «прекратить ломку» капитализмом вековых устоев и т. п. реакционные вопли. 2) Признание самобытности русского экономического строя вообще и крестьянина с его общиной, артелью и т. п. в частности… 3) Игнорирование связи «интеллигенции» и юридико–политических учреждений страны с материальными интересами определенных общественных классов».⁴⁴

Ленин считал теории народничества «безусловно реакционными, поскольку они выступают в качестве социалистических теорий».⁴⁵ Ленин не допускает и мысли о том, чтобы в народничестве видеть «зародыш» пролетарского социализма. Народничество это — идеология другого класса. Сущность ленинской постановки вопроса о «наследстве» сводится к тому, что марксизм и народничество две идеологии двух различных классов. Марксизм, использовав практический опыт предшествующего ему революционного движения, возник, сложился и рос в «непримиримой идейной борьбе со всем народничеством в целом и со всеми народническими партиями» (тезисы Отдела культуры и пропаганды ЦК ВКП(б) к 50-летию «Народной Воли»).

Покровский же считает, что революционное движение 60‑х — 70‑х годов «с точки зрения эмбриологии собственно и стоит изучить. Для нас важно проследить наши лозунги до самых последних корнет.⁴⁶

Он считает, что «большевистские лозунги вытекают из народнических теорий» и «корни» их надо искать в народничестве. Он считает, что в зародышевом состоянии большевизм можно найти еще у народников, что для нас народничество интересно как период эмбрионального развития большевизма. Это значит, что для Покровского народничество это — идеология того же класса, что и марксизм (вспомним, что Покровский роднит народников с рабочим движением 70‑х годов). Что это, как не идеализация народничества? В поисках «пророческих» высказываний в документах революционного движения 60‑х и 70‑х годов Покровский делает ряд «открытий». Оказывается, что в 60‑х годах были представители большевистской и меньшевистской тактики. В «меньшевики» Покровский зачисляет революционного демократа Чернышевского, в «большевики» — авторов «Молодой России».

«… Позвольте привести, — пишет Покровский, — образчик настроения большевистского. Это — знаменитая прокламация «Молодой России», прокламация, вызвавшая среди тогдашних меньшевиков страшный шум и гвалт». Это, — пишет он дальше, — «первый памятник нашего революционного социализма, содержащий ряд пророческих черт. Многие черты будущей пролетарской революции были в нем уже налицо».⁴⁷

У Покровского это не обмолвка, не случайность. Он, например, считает, что Ткачев «несомненно был первым русским марксистом».⁴⁸ Это тот самый Ткачев, которого так едко высмеял Энгельс, писавший (по поводу взглядов Ткачева на роль государства в России): «И когда после этого г. Ткачев уверяет нас, что русское государство «не имеет никаких корней в экономической жизни народа, не воплощает в себе интересов никакого сословия», висит «в воздухе», то нам начинает казаться, что не русское государство, а скорее сам г. Ткачев висит в воздухе».⁴⁹

Не трудно видеть, что эти высказывания Покровского созвучны с разоблаченной товарищем Сталиным еще в 1925 г. клеветой фашистского бандита Зиновьева, тщетно пытавшегося превратить Ленина в «крестьянского философа». Вспомним, как товарищ Сталин сорвал маску с троцкистских контрабандистов типа Слуцкого и Волосевича, пытавшихся, подобно Покровскому, превратить большевиков из пролетарских революционеров в буржуазных демократов.

Особенно недопустимы и вредны писания Покровского о народовольческой программе рабочих членов партии «Народной Воли». «Это–программа высоко интересная, — пишет Покровский, — поскольку она предугадывает и конспиративно–революционную работу организации и возможность массовой тактики, т. е. предвидит большевиков не только 1905 г., но и большевиков 1910 г., с их поворотом на госуд. думу, поскольку она предвидит даже 1917 г., в лице Временного правительства, контролируемого рабочим классом».⁵⁰ Покровский «предвосхищает» антиленинские высказывания Теодоровича, Рындича, Мицкевича, всех тех, кто, в связи с юбилеем «Народной Воли», пытался выступить с прикрашиванием народовольчества и смазать различие между марксизмом и народничеством.⁵¹

Прикрашивая народничество, Покровский в то же время сбивается на меньшевистско–троцкистскую недооценку революционности крестьянства, недооценку способности пролетариата России повести за собою крестьянство и стать гегемоном в революции, освободителем крестьянства от гнета помещиков. Объясняя неуспех пропаганды народников 70‑х годов в деревне, Покровский указывает, что пролетарского влияния в то время в крестьянстве не было. Не было и почвы для восприятия крестьянами социалистической доктрины народников. Наиболее «классово–сознательная» часть крестьянства, по Покровскому, это — кулачество. «Итак, — пишет он, — если можно так выразиться, идейно в деревне в 70‑х годах царит кулак;.. Таким образом, кулаки представляли собой уже в 70‑х годах несомненно слой наиболее демократический в деревне и могли бы быть опорою политической революции»… «В этой политической (?1) революции впоследствии кулак принял участие и был на ее стороне.(?!), но только до того момента, когда социализм в лице комитета бедноты прямо свалился к нему в деревню».⁵²

Отметим прежде всего совершенно нетерпимое, антибольшевистское замечание Покровского о роли кулака в Октябрьскую революцию. Товарищ Сталин, разоблачая тех, кто пытался извратить ленинскую постановку вопроса о трех основных лозунгах партии по крестьянскому вопросу, писал: «Как можно утверждать, что кулаки (тоже, ведь, крестьяне) могли поддерживать свержение буржуазии и переход власти к пролетариату?».⁵³ Говорить, что Октябрьская революция была «политической», а социализм появился лишь с введением комбедов (лето 1918 г.), значит заодно с врагами народа Зиновьевым, Радеком и Бухариным отрицать социалистический характер Октябрьской революции и протаскивать те контрреволюционные идейки, которые Сталин еще в 1927 г. охарактеризовал как попытку реставрировать каменевщину 1917 г. Не верно, разумеется, и утверждение Покровского о том, что кулаки представляли слой «наиболее демократический в деревне».

Середняки и бедняки — вот кто прежде всего был заинтересован в доведении до конца борьбы против пережитков крепостничества, в уничтожении господства класса помещиков. Кулак, который не прочь был поживиться за счет помещичьего землевладения, мог ужиться и с помещиком и с царем.

Кроме кулаков, в деревне, по Покровскому, «не было, революционных элементов вовсе».⁵⁴ Чтобы обосновать этот антиленинский тезис, он пытается доказать, что вся остальная масса крестьянства «была пауперизована». А «паупер был совершенно не восприимчив к социалистической пропаганде, потому что он ниже всякой политики» ⁵⁵

Покровский видит в крестьянстве лишь его средневековые предрассудки и не видит того, что сближает его с рабочим классом. Он пишет, например, «что царизм являлся в самой тесной связи с земельным идеалом крестьян». И дальше: «Несмотря на все ужасы, рисовавшиеся народнической статистике, экономическое положение крестьян после 19 февраля не ухудшилось, а улучшилось, хотя и незначительно, и этого незначительного улучшения было достаточно, чтобы внушить крестьянам известный оптимизм по отношению к будущему».⁵⁶ Монархические настроения крестьянства Покровский считает проявлением не предрассудка, а классового рассудка. У крестьянина, ограбленного в 1861 г., якобы имелись основания с надеждой взирать на царское правительство.

Гениально простая мысль Ленина о двойственной природе мелкого производителя недоступна Покровскому. Вот почему он в своих рассуждениях о классовой природе крестьянства (в связи с народническим движением) впадает в противоположную крайность — затушевывает стихийный характер крестьянских восстаний вплоть до начала XX в., не показывает того, что «крестьяне вне руководства рабочего класса были способны лишь на стихийные и неорганизованные движения» (из постановления жюри правительственной комиссии по конкурсу на лучший учебник по истории СССР). Покровский заменяет марксистский термин «крестьянские войны» другим — «крестьянские революции». В вожди крестьянской «революции» у него попадают не только Богдан Хмельницкий, но и Лжедмитрий.

Говоря о народниках и «бунтарях», Покровский пишет, что они «все ждали стихийного движения, не понимая того, что «стихийными», т. е. слепыми, бессознательными, как стихия, как вода, как огонь, как ветер, прозвала народные революции буржуазия, чтобы их опорочить. На самом деле именно народные движения никогда не бывают слепыми, народу нужен ясный, отчетливый, хорошо им понимаемый лозунг».⁵⁷ Такая переоценка сознательности эксплоатируемой крестьянской массы до появления пролетариата как гегемона революции искажает историческую перспективу и снижает роль пролетариата как освободителя крестьян от ига помещиков.

В действительности ставка бунтарей на «разбойничий бунт», на появление нового Степана Разина предполагала именно стихийное крестьянское движение. Известно, что товарищ Сталин в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом показал, что крестьянские войны под руководством Болотникова, Разина и Пугачева представляли «отражение стихийного возмущения угнетенных классов, стихийного восстания крестьянства против феодального гнета».⁵⁸

Товарищ Сталин подчеркивает, что даже более организованные крестьянские движения, чем выступления Разина, «ни к чему серьезному не могут привести. Крестьянские восстания могут приводить к успеху только в том случае, если они сочетаются с рабочими восстаниями и если рабочие руководят крестьянскими восстаниями».⁵⁹

Только руководство рабочего класса может обеспечить крестьянскому движению успех, только руководимое пролетариатом восстание крестьян перестает быть стихийным народным движением. Покровский отрицает стихийность крестьянских «революций», а Ленин, как известно, считал стихийными не только рабочие «бунты», но и в определенном смысле слова даже стачки 90‑х годов. «Ясный, отчетливый лозунг», о котором говорит Покровский, может осветить путь народного движения только тогда, когда налицо пролетарская партия, вооруженная революционной теорией марксизма. О каком ясном, отчетливом лозунге в движении Пугачева или Разина говорит Покровский? Товарищ Сталин напоминает, что, «говоря о Разине и Пугачеве, никогда не надо забывать, что они были царистами: они выступали против помещиков, но за «хорошего царя». Ведь таков был их лозунг».⁶⁰ Разве такой «лозунг» не подчеркивает именно стихийность, бессознательность этих движений?

Товарищ Сталин не раз высказывал одно гениальное положение, дающее в руки историков ключ для понимания многих сложных исторических явлений. Сущность его заключается в том, что до Великой Октябрьской Социалистической революции все революции вели к замене одного вида эксплоатации другим.

«Революция крепостных крестьян, — говорил товарищ Сталин на первом съезде колхозников–ударников, — ликвидировала крепостников и отменила крепостническую форму эксплоатации. Но она поставила вместо них капиталистов и помещиков, капиталистическую и помещичью форму эксплоатации трудящихся».⁶¹

В свете этих сталинских указаний надо рассматривать и вопрос о нашем отношении к лучшим представителям народничества 70‑х годов. Ленин говорит, что «марксисты должны заботливо выделять из шелухи народнических утопий здоровое и ценное ядро искреннего, решительного, боевого демократизма крестьянских масс».⁶² Говоря об искреннем боевом демократизме крестьянских масс (наличие которого отрицает, как мы видим, Покровский), Ленин не отождествляет народников с революционными демократами. Еще в своих работах в 1894–1897 гг. Ленин показал, что народники 70‑х годов были выразителями демократических требований крестьянства, поскольку они боролись «против каких бы то ни было остатков средневековой эпохи и крепостничества».⁶³ Он показал в то же время, что русское народничество 70‑х годов «по целому ряду важнейших вопросов общественной жизни оказалось позади по сравнению с «просветителями»,⁶⁴ что они сделали шаг назад по сравнению с революционным демократом Н. Г. Чернышевским.

К этому же вопросу (о народничестве и революционных демократах) Ленин возвращается в 1912 г. в связи с китайской революцией. На примере китайских народников он показывает то специфическое, что характерно для народничества даже тогда, когда оно сочетается с боевым демократизмом (как это было в России в 70‑х годах XIX в.). Вот что он пишет: «Но эта идеология боевого демократизма сочетается у китайского народника, во–первых, с социалистическими мечтами, с надеждой миновать путь капитализма для Китая, предупредить капитализм, а во–вторых, с планом и проповедью радикальной аграрной реформы. Именно эти два последние идейно–политические течения и представляют тот элемент, который образует народничество в специфическом значении этого понятия, т. — е. в отличие от демократизма, в добавление к демократизму». И дальше идет–-высказывание, особенно важное для понимания того, что Ленин имел в виду, когда говорил о «революционном народничестве». «Они субъективно социалисты, потому что они против угнетения и эксплуатации масс. Но объективные условия Китая …ставят на очередь дня» уничтожить «лишь один определенный исторически–своеобразный вид этого угнетения и этой эксплуатации, именно феодализм».⁶⁵ Следовательно, лучшие представители народничества вели борьбу за уничтожение, лишь одного вида эксплуатации — именно феодализма, они были идеологами массовой мелкобуржуазной борьбы «капитализма демократического против, капитализма либерально–помещичьего, капитализма «американского» против капитализма «прусского».⁶⁶

Ленин рассматривал народников как представителей крестьянской буржуазной демократии, стоящих целиком на почве сохранения капитализма, не отождествляя их с либералами. Показывая родство народников и либералов, показывая либерализм эпигонов народничества, говоря о том, что среди эсеров много либералов с бомбой, Ленин в то же время разоблачает меньшевиков, «чудовищная, идиотская, ренегатская идея» которых сводилась к тому, «что крестьянское движение реакционно, что кадет прогрессивнее трудовика».⁶⁷

Ренегатские идеи о реакционности крестьянства, наиболее полно развитые Иудушкой Троцким, не чужды и Покровскому. Это мешает ему правильно поставить вопрос о классовой сущности народничества и приводит его к двоякого рода ошибкам, исключающим ленинскую оценку народничества. В своих взглядах, на крестьянское движение и на народничество Покровский часто повторяет антимарксистские высказывания Плеханова, никогда не умевшего правильно поставить вопрос о классовой природе мелкой буржуазии и потому допускающего в этом вопросе крен то в одну, то в другую сторону (вспомним хотя бы его высказывания 1883–1885 гг. и 1900–1903 гг.).

Ленин еще в 1894 г. писал, что, поняв, что народнические теории безусловно реакционны как социалистические, надо поставить вопрос, «как следует отнестись рабочему классу к мелкой буржуазии и ее программам? И на этот вопрос нельзя ответить, не приняв во внимание двойственный характер этого класса… Он является прогрессивным, поскольку выставляет общедемократические требования, т. — е. борется против каких бы то ни было–-остатков средневековой эпохи и крепостничества; он является реакционным, поскольку борется за сохранение своего положения, как мелкой буржуазии, стараясь задержать, повернуть назад общее развитие страны в буржуазном направлении».⁶⁸ Ленин, ценя в лучших представителях народничества 70‑х годов их борьбу против каких бы то ни было остатков средневековья, не считал их последовательными демократами. Последовательно и решительно бороться со всеми пережитками феодализма способен только пролетариат и его партия. Только под руководством пролетариата крестьянство способно на деле вести революционную борьбу со своими врагами. Ленин, на основе опыта 1905 г., писал, что в крестьянстве «с одной стороны, века крепостного гнета и десятилетия форсированного пореформенного разорения накопили горы ненависти, злобы и отчаянной решимости»,⁶⁹ и эта сильная сторона его нашла свое отражение в творчестве Льва Толстого, который отразил и слабую сторону крестьянства. «Толстой, — пишет Ленин, — отразил накипевшую ненависть, созревшее стремление к лучшему, желание избавиться от прошлого, — и незрелость мечтательности, политической невоспитанности, революционной мягкотелости».⁷⁰ Эта «мечтательность» и «незрелость» присущи и лучшим представителям народничества.

Не народники, не трудовики повели за собой крестьянство на победоносную борьбу против помещиков и капиталистов, — его повела за собой партия Ленина — Сталина.

В условиях подготовки победы буржуазно–демократической революции, когда имела значение борьба американского и прусского пути развития капитализма, Ленин писал о наличии в народничестве на ряду с его реакционными теориями и некоторых прогрессивных демократических тенденций. Когда в порядок дня стала вооруженная борьба масс за свержение капитализма, народники в союзе с кадетами, рука об руку с помещиками и капиталистами боролись против рабочих и крестьян за сохранение капитализма, ценою отказа от любых демократических завоеваний революции 1917 г. Естественно, что после того как революция вымела из нашей страны и помещиков и капиталистов, когда был ликвидирован и наиболее многочисленный эксплоататорский класс — кулачество, народническое охвостье, эсеры, вместе с меньшевиками _v и с самыми гнусными врагами народа из троцкистско–бухаринской банды, борясь за реставрацию капитализма, стали агентурой фашистских охранок. Народническое охвостье кондратьевско–чаяновской и эсеровской породы рука об руку с бандитами из шайки Бухарина и Рыкова боролись против перехода крестьянства на социалистический путь, против коллективизации. Уничтожая колхозное добро, борясь против зажиточной культурной жизни крестьянства, они показали себя как враги не только рабочего класса, но и крестьянства.

В свете всего этого видно, как чудовищны попытки тех, кто пытается, подобно Покровскому, породнить народничество с марксизмом, скрыть тот факт, что все народники стоят на почве сохранения и «улучшения» капитализма. Марксисты же борятся за уничтожение капитализма и за построение социалистического общества. Ясно, что классовая природа народничества и марксизма разнородны, что это идеологии двух разных классов. Теории народничества антиреволюционны (это относится и к «старому русскому крестьянскому социализму»), без разгрома их невозможно было создание гранитной теоретической базы революционного марксизма в России. Вот та марксистская истина, которую пытался извратить Покровский, гримируя Желябова под большевика, искажая в угоду своей антимарксистской схеме историческую действительность 60‑х и 70‑х годов, не умея сказать правду о классовой природе народничества.

III. Вырождение народничества и разгром его марксизмом

Историю народнического движения 70‑х годов М. Н. Покровский сводит к попыткам осуществления сначала социалистической, а затем демократической революции. Народники первой половины 70‑х годов и землевольцы это, по мнению Покровского, — борцы за социалистическую революцию, народовольцы, изменившие социалистическим идеалам, — буржуазные демократы. Особенностью «Народной Воли» Покровский считает то, что она не восставала против буржуазии и эксплоатации вообще, а ставила себе определенную задачу — путем заговора добиться политического переворота, низвержения царской власти и созыва учредительного собрания».⁷¹ Как будто народники до «Народной Воли» вели борьбу и «против буржуазии» и против эксплоатации вообще, как будто они не были так же, как и народовольцы, буржуазными революционерами! То, что Ленин считал сильной стороной народничества 70‑х годов, его борьбу с самодержавием («политический переворот»), его боевой демократизм, Покровский считает слабым местом тактики народничества.

«Промежуточное положение народнической интеллигенции, — пишет Покровский, — между буржуазией и народными массами, портило таким образом всю ее тактику. Воззвать прямо и открыто против всего старого строя, бросить эту массу на помещика и купца народовольцы не могли, не умели, как не умели они представить себе политического переворота без участия «либералов», без содействия буржуазии».⁷²

Ленин, показывая вред народничества, подчеркивал антиреволюционный характер его теории, тактики, методов. «Не в том состояла ошибка народовольцев, — писал Ленин, — что они постарались привлечь к своей организации всех недовольных и направить эту организацию на решительную борьбу с самодержавием. В этом состоит, наоборот, их великая историческая заслуга. Ошибка же их была в том, что они опирались на теорию, которая в сущности была вовсе не революционной теорией, и не умели или не могли неразрывно связать своего движения с классовой борьбой внутри развивающегося капиталистического общества».⁷³ Покровский же считает, что народовольцы изменили народничеству, взяв новую ориентировку — на буржуазию.⁷⁴ Он даже пишет об изменении и «классового фундамента» народничества во времена «Народной Воли». Он подчеркивает, что землевольство надеялось опереться на крестьянство, народовольцы мечтали использовать оппозиционную буржуазию».⁷⁵

Не желая видеть в народовольцах буржуазных демократов, отражающих, в первую очередь, стихийный протест крестьянских масс против пережитков крепостничества, Покровский приписывает им то курс на буржуазию, то ориентировку на пролетариат. Так, на стр. 67 «Очерков по истории русского революционного движения в XIX–XX в.» мы читаем, что народовольцы во главе с Желябовым взяли «курс на буржуазию», а на стр. 75 узнаем, что Желябов примкнул к ориентировке на рабочую массу.

0 какой собственно «ориентировке на рабочую массу» народовольцев во главе с Желябовым говорит М. Н. Покровский? О попытке использовать рабочих в интересах буржуазной демократии или о защите интересов пролетариата как единственного последовательного борца против всякого гнета, всякой эксплуатации? Ленин показал, что может быть два подхода к вовлечению рабочих в политическую борьбу: «К выводу о необходимости поднять рабочего на борьбу с абсолютизмом, — писал Ленин, — можно притти двумя путями: либо смотреть на рабочего, как на единственного борца за социалистический строй, и тогда видеть в политической свободе одно из условий, облегчающих ему борьбу. Так смотрят социал–демократы. Либо обращаться к нему просто как к человеку, наиболее страдающему от современных порядков, которому уже нечего терять и который всего решительнее может выступить против абсолютизма. Но это и будет значить — заставлять его тащиться в хвосте буржуазных радикалов, не желающих видеть антагонизма буржуазии и пролетариата за солидарностью всего «народа» против абсолютизма».⁷⁶ Так Ленин еще в 1894 г. ясно и решительно ставил вопрос о гегемонии пролетариата.

Покровский, избегая такой ясной постановки вопроса, пытается приписать народовольцам стремление обеспечить рабочему классу гегемонию в революции. Так, например, он пишет, что в программе рабочих членов «Народной Воли» рабочему классу отводится… самостоятельная классовая роль. Можно ли более вопиющим образом искажать действительность? Ведь даже приведенная им цитата из программы говорит против этого «открытия». Может быть это обмолвка? Увы, нет. По Покровскому, Желябов в этой программе не только «предвосхищает» большевизм (как это было показано выше), но является, по его мнению, прямым предшественником Ленина в деле создания партии нового типа. «Прежде всего, — пишет Покровский, — в этой программе мы встречаем идею, которая потом реализовалась… Идею самостоятельной рабочей революционной партии».⁷⁷ И дальше: «Тут мы встречаем уже совершенно четкую социал–демократическую тактику».⁷⁸ Делая тщетные попытки доказать, что Желябов «предвосхитил» Ленина, Покровский сам предвосхищает оппортунистиченские антимарксистские высказывания Теодоровича в связи с юбилеем «Народной Воли».

По Покровскому, большевики реализовали Желябовскую «идею самостоятельной революционной партии». Вот как далеко Покровский заходит в идеализации народничества — этого злейшего врага марксизма. Но это еще не все. Известно, что «марксизм у нас вырос и окреп в борьбе с народничеством (народовольчество и т. п.), как злейшим врагом марксизма, и на основе разгрома его идейных положений, средств и методов политической борьбы (индивидуальный террор, исключающий организацию массовой партии)».⁷⁹ Покровский в этом вопросе расходится с ленинизмом, отдавая свое перо историка на службу врагам рабочего класса, врагам советского народа. Он становится на путь идеализации индивидуального террора. Он пишет, например, о террористической организации «Народной Воли», что у нее «скромная программа сочеталась с тактикой самой революционной (!!), какую только можно себе представить».⁸⁰ Это утверждение находится в вопиющем противоречии со взглядами нашей партии на индивидуальный террор на всем протяжении ее существования. У Покровского это опять–таки не описка. Он не только нигде не пытается дать ленинской оценки тактики индивидуального террора, но, говоря, например, о народовольцах 90‑х годов и эсерах как об ошибочном течении в рабочем классе, так излагает их взгляды на рабочее движение: «В чем же может выразиться этот революционный почин интеллигенции? Как она может своим примером показать путь рабочему к революции? Очевидно, одним путем, путем личного террора».⁸¹ И дальше нет ни словечка критики этих взглядов. Так наш «историк–марксист» пишет о террористах языком самих террористов. Обычно охотно полемизирующий М. Н. Покровский здесь превращается в «объективного» летописца, который «добру и злу. внимает равнодушно».

Известно, что индивидуальный террор не вызывал, а наоборот, ослаблял массовое движение. Известно, что индивидуальный террор исключал возможность создания массовой партии. Ведь индивидуальный террор органически вытекал из «народнической теории активных «героев» и пассивной «толпы», ждущей от героев подвига. А такая теория и практика исключают всякую возможность активизации масс, возможность создания массовой партии и массового революционного движения».⁸² «Народники отвлекали внимание трудящихся от борьбы с классом угнетателей. бесполезными для революции убийствами отдельных представителей этого класса. Они тормозили развитие революционной инициативы и активности рабочего класса и крестьянства».

В борьбе с народническими идеями большую роль сыграл еще Плеханов, который в своих работах «Наши разногласия», «Социализм и политическая борьба» и других, — показал ошибочный характер взглядов народовольцев. Своей яркой критикой реакционной народнической идеологии Плеханов нанес народничеству решающий удар. Покровский совсем проходит мимо той положительной роли, которую сыграл Плеханов в борьбе с народничеством. Он не показывает также, что Плехановым «идейный разгром народничества далеко еще не был завершен. Эта задача — добить народничество, как врага марксизма — выпала на долю Ленина».⁸³ Еще Плеханов показал, что народовольцам народ представлялся как «неуклюжий черноземный богатырь, способный сотни лет оставаться недвижимым на своих пресловутых «устоях»».⁸⁴ Ленин в 1897 г. показал, что «для народовольца понятие политической борьбы тождественно с понятием политического заговора».⁸⁵ Несколько лет спустя он писал о том, что первые марксисты росли на борьбе с заговорщическими тенденциями народовольцев, «которые понимали под «политикой» деятельность, оторванную от рабочего движения».⁸⁶ Индивидуальный террор это–тактика тех, кто оторван от масс, кто не чувствует поддержки масс, кто боится их выступления на политическую арену. Совершенно естественно, что в 1917 г. народники–террористы, увидев народ поднявшимся на борьбу со своими угнетателями, попытались вместе с Половцевыми и Корниловыми усмирить его пулеметным огнем. Когда советский народ справился с Корниловым и вел борьбу с Каледиными, Деникиными и с интервенцией их заграничных хозяев, господа Савинковы и Семеновы вкупе с фашистами Троцким и Бухариным пошли по пути бандитизма и индивидуального террора против лучших представителей народа, против вождей большевистской партии, против Ленина и Сталина. Понятно, что и германская, и английская, и прочие разведки щедро оплачивают «услуги» этих остервенелых врагов народа и их соратников из троцкистско–бухаринской банды.

Гениальность Ленина заключается между прочим и в том, что он еще накануне революции 1905 г. считал террор эсеров средством, «дезорганизующим не правительственные, а революционные силы».⁸⁷ Позднее, в 1906 г., опираясь на опыт 1905 г., Ленин писал: «Террор был заговором интеллигентских групп… Террор не подготовлял никаких боевых руководителей масс. Террор был результатом — а также симптомом и спутником — неверия в восстание, отсутствия условий для восстания».⁸⁸ Ведь именно потеря надежды на возможность массовых антисоветских восстаний после ликвидации кулачества как класса, сознание полной беспочвенности и обреченности подсказала троцкистско–бухаринским бандитам и всем другим врагам советского народа переход к индивидуальному террору.

Покровский, повествуя о «подвигах» народовольцев, пытается доказать нечто прямо противоположное: он указывает, что неосновательность «обывательского представления, что власть можно запугать» террором, прекрасно понимали сами народовольцы: на психологический эффект испуга они сами рассчитывали только как на минутное средство в решительный момент — в начале народного восстания. Без этого последнего ц помимо него они сами не мыслили террористической тактики».⁸⁹ Неверно, что террористическая тактика «Народной Воли» была лишь «почином», «примером», для масс, подымающихся на восстание. Она была результатом неверия в восстание, она была спутником отказа от восстания. Лучшим подтверждением этого является террористический акт. против Александра II. Событие 1 марта 1881 г. Исполнительный комитет «Народной Воли» меньше всего мыслил как пролог к всенародному восстанию. Это видно и из показаний самих народовольцев (например Ошаниной), но самым убедительным и красноречивым документом являются прокламации, выпущенные народовольцами непосредственно после 1 марта 1881 г. Ни в обращении «К обществу» (прокламация Исполнительного комитета «Народной Воли» 1 марта 1881 г.), ни в воззваниях к рабочим («От рабочих членов партии «Народной Воли» 1 марта 1881 г.), ни в послании «к честным мирянам, православным крестьянам и всему народу русскому» (2 марта 1881 г.) нет и намека на призыв к восстанию. В последней прокламации, например, говорится: «Православные крестьяне. Подавайте всем миром Государю прошение, посылайте к нему ходоков…» И дальше: «Собирайтесь всем миром и пишите прошения».⁹⁰

Где же тут начало «народного восстания», о котором пишет Покровский? Непростительно смешивать своеобразную петиционную кампанию с вооруженным восстанием.

При такой установке на идеализацию народничества тщетно было бы искать в исторических трудах Покровского показа борьбы марксизма против народничества и разгрома народничества Лениным. Вместо того чтобы показать Маркса и Энгельса как первых критиков народничества, вместо того чтобы показать борьбу Маркса и Энгельса с Бакуниным, их критику Ткачева, Лаврова, критику народнических иллюзий относительно особой роли общины в России, вместо всего этого Покровский пытается превратить Маркса в «почти народника». Так, например, он пишет, что народники до такой степени настойчиво повторяли, что в России социализм пойдет не от фабрики, а от сельской общины, что «сам Маркс на минуту поколебался».⁹¹

Борьбу группы «Освобождение труда» против народничества Покровский совсем не показывает. Ее членов он представляет как народников «со знаком минус» как представителей «мужикофобства», пришедшего на смену народническому крестьянофильству. Процитировав слова программы 1884 г. о том, что главнейшей опорой абсолютизма являются политическое безразличие и умственная отсталость крестьянства, Покровский пишет: «Такого полного и совершенного мужикофобства мы не встретим и в позднейшей марксистской литературе. С этой точки зрения «проект программы группы «Освобождение труда“ навсегда остался наиболее решительным и последовательным памятником русского марксизма».⁹²

Покровский видит в членах группы «Освобождение труда» «последовательных» марксистов именно тогда, когда они становятся на антиреволюционные позиции в крестьянском вопросе, когда в их литературных выступлениях пробивается меньшевистская тенденция.

Понятно, что, не будучи последовательным–-марксистом, критикуя часто народничество с неправильных позиций, Плеханов не в состоянии был решить задачу разгрома народничества. Это смог сделать только Ленин.

Ленин еще в 1894 г. дал уничтожающую критику народнических теорий, сорвал маску с этих «друзей народа» и показал их подлинное антиреволюционное мещанское лицо.

В ходе борьбы с народничеством Ленин сделал величайший вклад в сокровищницу революционной теории марксизма. Достаточно упомянуть такой памятник революционного марксизма, как «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал–демократов?» Ведя борьбу за партию нового типа, Ленин добился разгрома идейных положений народничества, его средств и методов политической борьбы. Покровский и в четвертом томе своей «Истории России с древнейших времен», и в третьей части «Русской истории в самом сжатом очерке» и в «Очерках по истории русского революционного движения» замалчивает борьбу Ленина с врагами марксизма.

Единственное упоминание о Ленине в четвертом томе «Истории России с древнейших времен» имеется у Покровского в том месте, где он «поправляет» меньшевика Мартова, якобы переоценившего значение К. Тулина (Ленина). Он отмечает, что «объективность историка» заставила Мартова признать, что Плеханов не сумел в 90‑х годах дать Струве ту оценку, которую ему] дал К. Тулин (Ленин), и тут же Покровский пишет: «И Тулин не предвидел того, что дала русская действительность, что …крупная промышленная буржуазия может стать вернейшей опорой политической реакции».⁹³

Здесь же Покровский утверждает, что легальные марксисты развивали «те самые идеи, которые десятью годами раньше были формулированы группой «Освобождение труда».⁹⁴ Искажая картину борьбы за революционный марксизм в 90‑х годах, Покровский дает карикатурное изображение первых марксистов и их борьбы с либеральными народниками. Он утверждает, что «первые социал–демократы» в своей пропагандистской работе не выдвигали «на первый план свои марксистские лозунги», что «первые рабочие–марксисты подходили к пропаганде новых идей с чисто народническими приемами».⁹⁵ Наконец, он рисует картину того, как сознательные рабочие пытались примирить марксистов и народников и заставили в конце концов лучших народовольцев писать прокламации, «совершенно удовлетворявшие марксистов».⁹⁶ Эта идиллическая картина должна затушевать тот исторический факт, что марксизм в России возник в жестокой борьбе с народничеством.

Покровский не показывает вырождения народничества в 90‑х годах. Он не различает, как это делает Ленин, «старое» и «новое» народничество. «Трагедия народников, не находящих отклика своей «социалистической пропаганды» среди «индивидуалистически» настроенных крестьян, студенчество как «главный корпус» народнического движения — все это остается неизменным и в 90‑х годах. Нарисовав несколько эпизодов из крестьянского движения, свидетельствующих об «ограниченности кругозора революционного крестьянства», Покровский пишет: «Более общую постановку хотя бы земельного вопроса можно было найти как раз не у того элемента деревни, на который возлагала все надежды революционная интеллигенция, не у «деревенской бедноты», а у ее социального противника — так ненавистного интеллигенту–народнику сельского кулака, которого этот интеллигент готов был зачислить в первые друзья исправника и помещика».⁹⁷ Иронические кавычки, в которые взяты слова, «деревенская беднота», и полемика по поводу кулака как друга помещика и исправника метят явно не столько в народников, сколько в Ленина.

Единственный элемент, — пишет дальше Покровский, — у которого интеллигенция могла встретить политическое понимание, оказывался по ту сторону баррикады в социальном отношении. Ибо, не нужно забывать, наша крайняя левая интеллигенция и в начале XX века продолжала оставаться социалистической, какой она была в 50‑х годах XIX века: и причина была та же: по–прежнему главный корпус этой интеллигенции составляло студенчество».⁹⁸

Сравнивая же эту выдержку с тем, что цитировалось в главе второй о народничестве 70‑х. годов, мы убеждаемся, что Покровский не ставит вопроса об эволюции народничества. Политический радикализм партии «Народной Воли», сближение ее с либералами Покровский трактует как некое «грехопадение». Чтобы «марксистски» обосновать этот «печальный факт», он обращается к анализу бюджета «Народной Воли», обнаруживает в ноя значительные поступления от буржуазных кругов и делает отсюда вывод: «Материально, значит, они (народовольцы. — Д. Б.) зависели от буржуазии; и эта материальная зависимость от буржуазии мало–по–малу приводит к тому, что «Народная Воля» перестает быть фактически социалистической партией». И дальше: «Под влиянием того материального фактора, от от которого зависела «Народная Воля», начинается понижение лозунгов этого движения».⁹⁹ И в заключение снова грустные размышления на ту же тему: «Буржуазия дала некоторые материальные средства, но зато почти вынула социалистическую душу из революционеров народников 70‑х годов».¹⁰⁰ Народники как бы продали свою «социалистическую душу» буржуазному дьяволу. Вот он — антимарксистский метод Покровского во всем его блеске!

Эта плоская вульгарная схема не объясняет процесса эволюции народничества. Она в корне противоречит ленинской оценке этой эволюции. В действительности корней эволюции народничества, его вырождения надо искать в тех процессах, которые происходят далеко за стенами университета и студенческих кухмистерских и прежде всего — в процессе дифференциации крестьянства под влиянием быстро идущего вперед развития капитализма в России. В пореформенную эпоху производительность труда повышается. Если в 1864–1866 гг. на одну душу приходилось 2.48 четвертей сбора зерновых хлеба и картофеля, то к 1885–1894 гг. производство хлеба возрастает до 3.02 четвертей хлеба на душу. Растет торговое земледелие: «…Увеличивается торгово–промышленное население; земледельческое население раскалывается на сельских предпринимателей и сельский пролетариат».¹⁰¹

Внутри крестьянской общины идет борьба классовых интересов крестьянской буржуазии и деревенской бедноты. «Нет ни одного экономического явления в крестьянстве, которое бы не имело этой, специфически свойственной капиталистическому строю, противоречивой формы, т. е. которое не выражало бы борьбы и розни интересов, не означало плюс для одних и минус для других».¹⁰² Дифференциация крестьянства идет за счет середняка. Создаются «два новых типа сельского населения» — сельская буржуазия, кулачество и «класс наемных рабочих с наделом» — деревенская беднота.

Именно в этих экономических процессах, происходящих в пореформенной деревне, Ленин видит первопричину вырождения народничества. Так, еще в 1894 г., он пишет: «…Деревня… раскалывается. Мало того, деревня давно уже совершенно раскололась. Вместе с ней раскололся и старый русский крестьянский социализм, уступив место, с одной стороны, рабочему социализму; с другой — выродившись в пошлый мещанский радикализм. Иначе как вырождением нельзя назвать этого превращения».¹⁰³

Мещанскому радикализму народовольцев и народников 90‑х годов Ленин находит объяснение не в поступлениях средств от буржуазии на конспиративную работу против самодержавия, как это делает Покровский. Ленин, как подлинный диалектик–материалист, вскрывает противоречия развивающегося в России капиталистического общества и дает единственно правильное материалистическое объяснение факту вырождения народничества и разгорающейся борьбе между представителями рабочего социализма — марксистами, и мещанскими радикалами–народниками.

Ленин показывает, что к 90‑м годам народничество вырождается в буржуазное реформаторство, которое расплывается в либерализме. «Это было уже, — пишет он, — в основе своей, не более как буржуазное реформаторство; народничество расплывалось в либерализме; создавалось либерально–народническое направление, которое не хотело видеть или не могло видеть, что проектируемые мероприятия (все эти кредиты, кооперации, мелиорации, расширения землевладения) не выходят из рамок существующего буржуазного общества».¹⁰⁴

По мере нарождения крестьянской буржуазии народники все более обнаруживают свое настоящее лицо как идеологов «чумазого» капиталиста, кулака. Вот почему они, говоря о разных «прогрессах» в крестьянском хозяйстве, умалчивают о том, что все эти «прогрессы» «сопровождаются (и обуславливаются) массовой экспроприацией крестьянства».¹⁰⁵ В этом отношении они продолжают традиции старых либералов, усиленно замазывавших «антагонистичность русской жизни».¹⁰⁶

Ленин показывает неизбежность вырождения народнических идей. К 90‑м годам отпадает словесная шелуха социалистических утопий раннего народничества и обнажается классовая основа народничества как идеологии деревенской буржуазии.

Приведя высказывания гг. Кривенко, Южакова, Карышева и прочих «друзей народа», Ленин показывает, в чем сущность их политической программы. «Всмотритесь, — пишет он, — в эту программу и вы увидите, что эти господа вполне и целиком становятся на почву современного общества (т. — е. на почву капиталистических порядков, чего они не сознают) и хотят отделаться штопанием и починкой его, не понимая, что все их прогрессы — дешевый кредит, улучшения техники, банки и т. п. — в состоянии только усилить и развить буржуазию».¹⁰⁷

Покровский пишет об эпигонах народничества, ставших выразителями интересов кулачества, что они не нашли общею языка с кулаком (то же он пишет и об эсерах). А Ленин показывает, как народники из сантиментальных романтиков превращаются в певцов всяких «прогрессов», хозяйства крепкого мужичка. Ленин, разоблачая народников, срывая с них маску «друзей народа», показывая, что скрывается под их социалистической фразеологией, пишет: «Вот они, эти друзья мелких «народных» буржуев, во всем самоуслаждении своими мещанскими прогрессами!».¹⁰⁸

Сохранить и «заштопать» капитализм, усилить и развить буржуазию — вот в чем сущность народничества, этого злейшего врага марксизма. Ленин видел, куда растет народничество. Он считал, что карьера русского террориста Караулова поучительна, что его превращение из бывшего народовольца в одного из самых подлых контрреволюционных кадетов III Думы не случайность. Не случайным считает Ленин заявление этого народника–террориста на одном из митингов 1905 г.: «Если передо мной будет два лагеря — в одном — правительственные войска, в другом — революционеры с пресловутым лозунгом диктатуры пролетариата, то я, не задумываясь, пойду с первыми против вторых». Процитировав эти слова Караулова, Ленин пишет: «Это не случайность, а неизбежный результат развития классового сознания русской буржуазии, увидавшей на опыте, как близок момент, когда «лагерь» монархии и лагерь революции встанут друг против друга, — увидавшей на опыте, какой выбор приходится при этом делать ей, буржуазии».¹⁰⁹ Ленин считает, что в лице Караулова мы имеем типичного представителя буржуазной интеллигенции, в том числе и эсеровской, которая перед лицом революционного выступления масс против своих угнетателей будет на стороне тех, кто возьмется усмирить восставший народ, особенно, если он выступит с «лозунгом диктатуры пролетариата».

Ленинская оценка народничества, с его враждебными пролетариату тактикой и методами политической борьбы (индивидуальный террор), с его стремлением сохранить капитализм, приводит к пониманию неизбежности вырождения народников вплоть до современных профессиональных убийц и шпионов фашистских охранок. Она говорит о том, что такие люди, как белобандит Савинков, как эсеровские убийцы вроде Каплан или Семенова, — не случайность, что эти «активные герои» с неизбежностью должны были стать белобандитами, субсидируемыми соответствующими контрразведками, когда те, кого они считали «пассивной толпой», обманули их надежды и взялись за строительство новой прекрасной жизни, нового социалистического общества. Она объясняет нам, почему один из «теоретиков» народничества, С. Маслов, оказался практиком фашистской шпионско–диверсионной вредительской и террористической «деятельности», работающим «в контакте» с мерзавцами из троцкистско–бухаринской банды.

Взгляды Покровского на народничество ничего общего не имеют с ленинскими, они диаметрально противоположны им и льют воду на мельницу меньшевистско–троцкистских врагов народа. Террористы–народники, по Покровскому, не только не дезорганизовали борьбу масс, а были застрельщиками массового революционного движения. Их антипролетарскую практику Покровский считает «самой революционной». Он рисует идиллическую картину гармонического «слияния» народничества с марксизмом в 90‑х годах. Он не признает факта эволюции и вырождения народничества, борьбы с ним марксизма и разгрома последышей народничества Лениным и Сталиным.