Крестьянские восстания Разина и Пугачева в концепции М. Н. Покровского

Крестьянскому движению феодально–крепостного времени М. Н. Покровский уделил значительно большее внимание, чем большинство дворянско–буржуазных авторов общих курсов по истории России. В этом особом внимании к крестьянскому движению сам Покровский усматривал одно из важнейших отличий его общего курса от курсов, ранее изданных.

Но, как это ни странно, крупнейшему крестьянскому движению–восстанию Разина — чрезвычайно «не повезло» в работах М. Н. Покровского. Оно просто пропущено в «Русской истории с древнейших времен» при изложении событий XVII века. М. Н. Покровский делает о нем лишь несколько беглых замечаний, приступая к изложению восстания Пугачева, — в порядке проведения некоторых исторических параллелей и только. Чем объясняется такой странный пропуск?

Покровский дает ответ на этот вопрос в своей статье «Чернышевский как историк», напечатанной в дни столетнего юбилея Н. Г. Чернышевского.¹ Анализируя дневник молодого Чернышевского, Покровский останавливается на вопросе об отношении Чернышевского к самодержавию и к возможности развертывания классовой борьбы при самодержавном строе. Покровский указывает, что молодой Чернышевский не учел значения классовой борьбы в истории русского самодержавного государства: «…вчитайтесь в ход мысли Чернышевского, — пишет он, — пока существует самодержавие, нет классовой борьбы; она начнется только тогда, когда самодержавие будет свергнуто. А Смутное время, а разинщина, а пугачевщина, а бесчисленные бунты крестьян и убийства помещиков во времена уже самого Чернышевского? Это не классовая борьба? Чернышевский забыл обо всем этом не нечаянно, но подчиняясь бессознательно традиции русской официальной историографии, которая нарочно все эти факты классовой борьбы затушевывала, т. е. замаскировывала тот факт, что это была классовая борьба».² Итак, при критическом разборе положений «Дневника» Чернышевского, Покровский дает квалификацию «пропуска» восстания Разина в исторических работах, — это характерная черта русской официальной, иначе говоря, дворянско–буржуазной историографии. Эта квалификация в основном верна.

Нетрудно найти и тот прототип исторического общего курса, который послужил в этом отношении «образцом» для Покровского: это «Курс русской истории» В. О. Ключевского, учителя Покровского. Тематика этого курса почти неизменно диктует последовательность тематики в «Русской истории с древнейших времен» М. Н. Покровского. Пробелы этой тематики также нередко отражаются на структуре общей схемы Покровского.

XVII веку Ключевский, как известно, уделил особое внимание. Он был по преимуществу специалистом именно этой эпохи. Но восстание Разина не нашло места в его курсе. XVII век, которому преимущественно посвящен т. III «Курса русской истории» В. О. Ключевского, открывается подробным разбором событий «Смутного времени». Далее дается описание внешнего положения Московского государства после «смуты». Дав анализ казачества и довольно бегло обрисовав начальные события царствования Алексея Михайловича, Ключевский основное внимание сосредоточивает на внутреннем строе Московского государства XVII в. — местном управлении, владельческих крестьянах, налоговом обложении. Остановившись далее на реформе Никона, на сочинениях Котошихина и Крижанича, В. О. Ключевский чрезвычайно подробно разбирает вопрос о западном влиянии на Россию XVII в., затем о положении церкви и старообрядстве и заканчивает т. III «Курса русской истории» известными характеристиками царя Алексея Михайловича, А. Л. Ордына–Нащокина и кн. В. В. Голицына. Том IV «Курса русской истории» В. О. Ключевского начинается, как известно, уже с Петра I. Как видно, в только что изложенной схеме нет места восстанию Разина.

Лишь в LII лекции курса, посвященной проявлениям народного недовольства и отражениям его в произведениях представителей политической мысли и культуры XVII в., Ключевский дает единственную в его работах скупую характеристику восстания Разина, не включая его даже в тематику LII лекции, предпосланную тексту.³ В коротеньком подотделе лекции, говорящем о «проявлениях недовольства», В. О. Ключевский уделил Разину всего–навсего пять строк: «…достаточно перечислить мятежи Алексеева времени, чтобы видеть эту силу народного недовольства…» (следует перечисление); «наконец в 1670–71 гг. огромный мятеж Разина на поволжском юго–востоке, зародившийся среди донского казачества, но получивший чисто социальный характер, когда с ним слилось им же возбужденное движение простонародья против высших классов».⁴

Ключевский обычно считал любое проявление классовой борьбы «беспорядком», нарушением правильного хода исторического процесса. По Ключевскому, ход исторического процесса представляет собою постепенное развитие правового государства в его типичном буржуазном понимании. «Социальный» в терминологии Ключевского означает прежде всего «мятежный», нарушающий государственный порядок, «бунтарский». Согласно своей схеме, Ключевский подобным явлениям уделял мало внимания, — понятен отсюда пропуск в его «Курсе» восстания Разина.

Важно отметить, что даже в только что приведенных пяти строках о восстании Разина Ключевский указывает на то, что казацкий мятеж именно сам же возбудил движение простонародья против высших классов. Ключевский, таким образом, усматривает в мятеже Разина две существенно различные составные части — казацкое движение и «движение простонародья». Необходимо подчеркнуть, что и самая эта характеристика сохранится, как мы увидим дальше, в работах Покровского.

Нельзя не подчеркнуть также своеобразия даты «огромного мятежа Разина», приводимой Ключевским в только что цитированной общей характеристике восстания. Последнее началось, как известно, в 1667 а (первый поход Разина). Ключевский не считает возможным принимать во внимание этот первый поход и дает лишь дату разгара всего движения, которая обычно считается уже вторым периодом восстания Разина.

Больше Ключевский нигде не останавливается на «огромном мятеже Разина», если не считать случайного упоминания о Разине при рассказе о «первенце русского флота», построенном Алексеем Михайловичем в 1669 г., — корабле «Орел»: «Этот первенец русского флота, как известно, в 1670 г. был сожжен Разиным».⁵ Это все.

Пропуск восстания Разина в «Истории России с древнейших времен» М. Н. Покровского — несомненный результат влияния буржуазной исторической схемы, воспринятой им у Ключевского. Именно так, как уже говорилось выше, он был характеризован и самим Покровским. Можно привести еще аналогичные высказывания последнего на ту же тему. Характеризуя в своем историографическом курсе такого крупнейшего представителя дворянско–буржуазной историографии, как Б. Н. Чичерин, Покровский адресует ему тот же по существу упрек о «пропаже» Разина, который можно адресовать и ему самому. Он усматривает в этом признак классового существа концепции Чичерина: «Чичерин слишком крупный мыслитель, чтобы его можно было подозревать в грошовых передержках; но как он смазал Смутное время, куда он спрятал Разина, куда он спрятал Пугачева? Да разве одного Пугачева было не достаточно, чтобы оценить, как крестьяне реагировали на закрепощение? А у нас был не один Пугачев, был еще Разин, а раньше Смутное время с Болотниковым. Это значит выкинуть из русской истории чуть ли не половину. Она выбрасывается потому, что она мешает схеме».⁶

Оба эти высказывания Покровского о пропуске восстания Разина в дворянско–буржуазных исторических схемах относятся к позднейшему времени: первое к 1928 г., второе к 1923 г. Но в 1911 г., когда был выпущен в свет соответствующий том «Русской истории с древнейших времен», Покровский, по–видимому, думал иначе и в тематике своей последовал за В. О. Ключевским.

Но, несмотря на позднейшее признание значения восстания Разина и необходимости ею изучения, М. Н. Покровский все же никогда за это изучение не принимался. Даже издание Центрархивом документов о восстании Разина не явилось для него предлогом к изучению этого восстания, — он не взялся даже написать предисловие к выпущенному, тому документов, хотя обычно неоднократно делал это для других тем.

Как уже было сказано, к восстанию Разина Покровский обратился только для некоторых исторических параллелей с восстанием Пугачева. При изложении событий пугачевского восстания Покровский несколько раз упоминает и о восстании Разина. Этот текст дает нам возможность познакомиться с тем представлением о восстании Разина, которое все же было у Покровского во время написания «Русской истории с древнейших времен».

Покровский не считает восстание Разина крестьянским. Эта единственно правильная марксистская характеристика ему чужда. На первом плане у Покровского стоит казацкий элемент движения. Этот элемент отнюдь не отождествляется Покровским с крестьянством, — крестьянство стоит лишь на втором месте. Восстание Разина для Покровского — «казацко–крестьянское восстание».

Эта характеристика не принадлежит Покровскому, — она заимствована им у мелкобуржуазного историка Костомарова. Сам Покровский указывает и на другую историографическую связь — с С. М. Соловьевым. Эту же социальную характеристику дает Покровский и восстанию Пугачева, но он считает восстание Разина гораздо более «казацким»: «Два казацко–крестьянских восстания, отделенных друг от друга ровно столетним промежутком, и тогда, как теперь, были связаны в умах публики прочной «ассоциацией по сходству». Новейшая историография, однако же, довольно давно заметила, что ассоциация идет скорее в другую сторону, и уже Соловьев указывал на почти фотографическое сходство начала разинского восстания с началами казацких «рухов» в Приднепровье. Как и у запорожцев, так и у донцов дело начиналось с того, что казакам отрезывали дорогу к морю, лишая их тем промысла столь же исконного на Дону, как и на Днепре».⁷

Восстание Разина рассматривается Покровским как непосредственный результат развития «торгового капитализма». Основная причина и вместе с тем существо восстания — столкновение двух типов торгового капитала: торгового капитала Московского государства, с одной стороны, и казаков, как представителей «разбойничьей торговли» — с другой. Понятно и то, что оба типа торгового капитала столкнулись именно на Волге — основной в то время, по Покровскому, артерии развития торгово–капиталистических отношений. «…. на только что проторенной большой дороге из Западной Европы! в Персию казачество должно было встретиться с крупнейшей экономической силой эпохи — торговым капиталом, к которому уже начало поступать на службу Московское государство. Исконный промысел вдруг стал необычайно выгодным, но и страшно опасным: удачливый атаман па новой дороге мог награбить так много, как никогда раньше, но зато и встретить на своем пути силу, какой раньше донцам никогда не приходилось видеть против себя. Что Астрахань защищали от Стеньки немцы, это было таким же выразительным символом, как и то, что окончательный удар казацким отрядам нанесли европейски обученные войска кн. Барятинского. Тут столкнулись между собой два этапа коммерческого развития: «разбойничья торговля» первобытного типа с колониальным предприятием XVII века».⁸

Отсюда характернейшая, по Покровскому, черта восстания Разина — его «периферийность»: предпосылок для поддержки Разина крестьянством центральных районов государства якобы не было; лозунги восстания Разина якобы не были лозунгами всего задавленного крепостным гнетом крестьянства Московского государства. Покровский даже находит «обоснование» этой ложной концепции в экономике эпохи: «Для восстания крепостных в коренных московских областях как раз 1668–69 годы были наименее подходящим моментом, ибо крестьянское хозяйство именно в эту эпоху шло на подъем, а не на убыль».⁹

В этом месте Покровский ссылается на т. II своей «Русской истории с древнейших времен», где имеются главы, посвященные экономике XVII в. Очевидно, он подразумевает при этом главу VIII, т. II под названием «Дворянская Россия», первый раздел которой озаглавлен: «Ликвидация аграрного кризиса». Здесь имеются места, посвященные следующим темам: «Признаки улучшения со второго десятилетия XVII века; уменьшение перелога, внутренняя колонизация. Рост крестьянской запашки; исчезновение бобыльных дворов; рост населения в центральных уездах».

Хотя вопросы экономики XVII в. не входят непосредственно в тему настоящей статьи, необходимо все же остановиться на них, чтобы опровергнуть ложную концепцию восстания Разина, выдвинутую Покровским. В корне неправильное представление об экономике XVII в. вызывает у Покровского не менее ложное утверждение о якобы «периферийном» значении восстания Разина и о несовпадении лозунгов–восставшего крестьянства окраин с лозунгами крестьян в центральных районах государства. Этот момент тем важнее опровергнуть, что аналогичная концепция восстания Пугачева была развернута одним из учеников Покровского, оказавшимся врагом народа, полагавшим, что на второй же день после проникновения восставших, в центральные области Московского государства возникла бы классовая борьба между «колониальным крестьянством» Поволжья и враждебным ему «метропольным» крестьянством центральных областей.

Концепция эта, в корне ложная, совершенно извращает существо крестьянских войн XVII и XVIII вв., представляющих собою прежде всего «отражение стихийного возмущения угнетенных классов, стихийного восстания крестьянства против феодального гнета».¹⁰

В полном противоречии с исторической действительностью Покровский полагает, что в XVII в., насыщенном крестьянским протестом против роста крепостного угнетения, крестьянское хозяйство центральных областей якобы переживало некий «подъем». Покровский, развивая это ложное положение, рисует крестьянское хозяйство не как хозяйство эксплуатируемого помещиком закрепощенного непосредственного производителя, а как некую самостоятельную хозяйственную силу, складывающуюся вне крепостного гнета: «…экономически господствующим по всей России XVII века было мелкое землевладение крестьянского типа, пережившее кризис, который погубил помещика–предпринимателя. Брошенная последним крестьянская запашка не оставалась лежать впусте — она находила себе съемщиков в лице крестьянина».¹¹ Так, подкрашивая крепостнические отношения под капитализм, рисует Покровский хозяйственное развитие XVII в. Далее он утверждает, что «крестьянский надел рос с неуклонной правильностью все время, пока боярская пашня в лучшем случае стояла на одном месте».¹² Непонятно, за счет чего же рос крестьянский надел, если боярская пашня не изменялась?

Вторым доводом Покровского является сокращение числа бобыльских дворов. Интересно, что он черпает фактический материал для. этих построений из работы проф. Ю. В. Готье «Замосковный край в XVII веке». Между тем автор этой работы приходит на основании того же материала к правильным выводам, противоположным утверждениям Покровского: учитывая, что количество запашки на душу мужского пола не увеличилось, а даже снизилось за это время, проф. Готье приходит к правильному выводу о «новом понижении крестьянского хозяйства» для этого времени.¹³ Это положение полностью подтверждается и рядом монографий и новых документальных публикаций последнего времени, посвященных хозяйству боярина Морозова, Безобразова, царя Алексея Михайловича.¹⁴

XVII век характеризуется неуклонным повышением крестьянских повинностей. Боярская запашка растет, растет и гнет вотчинника и помещика над крестьянами. Крестьянство нередко нищает от усиления крепостнических поборов.

Именно тенденция к увеличению царской пашни характерна для хозяйства царя Алексея: «Завесть пашню большую» — было основным требованием его хозяйства.¹⁵ В селах Лыскове и Мурашкине восстановлена была царем Алексеем «десятинная пашня». В Скопине и Романове она была введена вместо прежней драгунской службы: как только имение Скопина поступает в ведомство Тайного приказа, там сейчас же решают завести в Скопине обширное пашенное хозяйство — об этом говорит первая государева грамота в имение. В Терюшевской волости у мордвы отобрано было царем Алексеем под десятинную пашню 748 дес., а в Арзамасском уезде — 583 дес.¹⁶ Для XVII в. чрезвычайно характерно разрушение нормировки поборов «обычаем», «пошлиной». Директива царя Алексея приказчику гласила: «И будет на что можно оброк прибавить, и ты б о том чинил по своему рассмотрению».

Вообще для XVII в. характерен резкий рост вотчинного землевладения, большие раздачи земель в вотчину.¹⁷

Таким образом, экономические предпосылки восстания Разина освещены Покровским неверно. Понятно, что эта установка связана и с ошибочной оценкой характера самого восстания, с отрицанием его крестьянского существа. Понятно и то, что такие общие предпосылки, как рост крепостного угнетения по всей стране, у Покровского просто выпали: так, он совершенно не упоминает даже об Уложении царя Алексея Михайловича 1649 г., полностью отменившем право крестьянского выхода и завершившем оформление общего процесса крестьянского закрепощения.

Ложные предпосылки «помогают» Покровскому обосновать «периферийность» восстания Разина, иначе говоря его узко «периферийное» значение. Вместе с тем при обрисовке этой «периферийности» Покровский еще дальше отодвигает участие в восстании крестьянства. Он указывает, что в Поволжье отряды восстания «пополнялись в первую голову из населения, непосредственно эксплоатировавшегося торговым капиталом (бурлаков, грузчиков, нижних слоев посадского населения и т. п.)». Приведем и особенно важное с точки зрения Покровского доказательство «незначительной» исторической роли разинского восстания: «даже на процессе торгового капитализма оно сколько–нибудь заметно не отразилось».¹⁸ Усматривает Покровский доказательства «периферийного» значения восстания Разина и в том, что восстание «не связалось» «с московскими движениями того времени, весьма нередкими (из–за медных рублей например)».¹⁹ Довольно трудно было восстанию Разина, происходившему в 1667–1671 гг., связаться с так называемым «медным бунтом», закончившимся в 1662 г.

Восстание Разина, крестьянское по своему характеру, не имело узко «периферийного» значения. Оно потрясло все Московское государство. Крестьянство подмосковных мест, задавленное крепостной неволей, в восстании Разина видело осуществление тех же лозунгов борьбы против помещиков, бояр и воевод, которые неизменно возникали при любом московском народном движении или движении других городов (например в восстаниях, 1648, 1650 гг. и др.). О том же единстве основных лозунгов свидетельствует и широчайшее распространение прокламаций Разина, — они доходили даже до Соловков. Это же доказывает и широчайший район распространения песен о Степане Разине.

В первый и последний раз за все время своей научной деятельности специально остановился Покровский на восстании Разина в «Русской истории в самом сжатом очерке», изданном в 1920 г. Он посвятил ему менее полутора страниц. События, предшествовавшие революции, могли не раз напомнить Покровскому о резкой разнице между его отношением к этой героической странице истории русского народа и отношением партии. «Мы, большевики, всегда интересовались такими историческими личностями, как Болотников, Разин, Пугачев и др. Мы видели в выступлениях этих людей отражение стихийного возмущения угнетенных классов, стихийного восстания крестьянства против феодального гнета. Для нас всегда представляло интерес изучение истории первых попыток подобных восстаний крестьянства», — сказал товарищ Сталин в своей беседе с писателем Эмилем Людвигом.²⁰

В 1919 г., день пролетарского праздника 1 мая, в Москве на Красной площади был открыт памятник Степану Разину. Речь на открытии этого памятника говорил Ленин: «Сегодня мы празднуем, товарищи, 1 мая с пролетариями всего мира, жаждущими свержения капитала. Это Лобное место напоминает нам, сколько столетий мучились и тяжко страдали трудящиеся массы под игом притеснителей, ибо никогда власть капитала не могла держаться иначе, как насилием и надругательством, которые даже и в прошедшие времена вызывали возмущения. Этот памятник представляет одного из представителей мятежного крестьянства. На этом месте сложил он голову в борьбе за свободу». Речь Ленина дошла до нас не в автографе, а в корреспондентской записи «Вечерних Известий Московского Совета Рабочих и Красноармейских депутатов».²¹ Если даже запись и не совсем точна, она все же хорошо сохраняет основной смысл ленинской речи — указание на значение восстания Разина, на необходимость увековечения его памяти, наконец, на характеристику Разина как представителя крестьянского восстания, а не какого–нибудь иного.

В «Русской истории в самом сжатом очерке» в 1920 г. Покровский останавливается впервые на восстании Разина. Характеристика восстания Разина и тут остается у Покровского неизменной: «Самое большое восстание, с которым пришлось иметь дело первым Романовым, было восстание казацко–крестьянское, вышедшее с Дона, восстание Степана Разина».²² И в остальных существенных сторонах характеристика остается прежней: вновь подчеркивает Покровский, что восстание вызвано к жизни не усилением крепостного гнета, а «непосредственно связано с развитием торгового капитала». Вновь подчеркнута наибольшая заинтересованность в восстании лиц, особо подвергавшихся эксплоатации торгового капитала, и даже особо оговорено малое количество крестьян в тех местах: «Его театром было Поволжье, как раз те места, по которым пролегал самый главный торговый путь Московской Руси — Волга, связывающая Московский край с Персией, откуда, получались самые ценные восточные товары, с большой выгодой перепродаваемые потом царскими гостями в Западную Европу, английским и голландским купцам в Москве и Архангельске. Вдоль этого торгового пути скопилось множество безземельного люда: грузчики, бурлаки, всевозможные мелкие торговые служащие, а затем просто мелкий торговый и ремесленный люд. Помещичье землевладение на приволжском черноземе быстро распространилось, и так как здешние помещики имели много земли, но обыкновенно мало крестьян, переведенных сюда помещиками из центральных областей Московского государства, то здесь была, конечно, самая жестокая барщина».²³ Характерно, что при описании казачества Покровский ничего не говорит о казацкой голытьбе и о полном совпадении ее основных интересов с интересами всей крепостной крестьянской массы. У Покровского в «Сжатом очерке» фигурирует лишь характеристика казацкой старшины, на первых порах поддерживающей движение. Об участии в восстании Разина угнетенных царизмом национальностей у Покровского нет на слова. Между тем это участие значительно и должно быть отмечено. В восстании, кроме русских, участвовали башкиры, татары, калмыки, чуваши, мари, мордва.

Сказываются на этих полутора страничках и особенности отношения Покровского к фактам. Весь текст посвящен общим вопросам — нет ни характеристики самого Разина, ни хотя бы краткого перечня основных событий восстания. Фактической стороне дела Покровский посвятил только пять строк. Они настолько любопытны, что их нельзя не привести: «… восставшие овладели Царицыном и двинулись вверх по Волге по направлению к Москве (?). Но под Симбирском их встретили новые по–заграничному обученные московские войска и разбили наголову. Разин был схвачен в плен и казнен в Москве. Так кончилась эта новая казацко–крестьянская революция…» Это буквально все, что относится в изложении Покровского к самому ходу событий. Получить хотя бы общее фактическое представление о них из этого текста просто нельзя. Здесь нет ни слова ни о первом походе Разина; ни о первом посещении разинскими отрядами Астрахани, ни о возврате на Дон и подготовке нового похода — следующего этапа восстания. Редко какой пример может служить более яркой иллюстрацией к известным словам Ленина в его письме к Покровскому об отсутствии в его учебнике фактов и «верхоглядстве», которое может от этого произойти.

Есть еще одна особенность в характеристике, данной Покровским восстанию Разина, и она является еще более важной, чем все только что перечисленные. Покровский совершенно не освещает вопроса о причинах поражения восстания. Вопрос о невозможности победы массового движения, лишенного пролетарского руководства, для Покровского как бы не существует. Покровский игнорирует положения Ленина и Сталина по этому вопросу. «Отдельные крестьянские восстания, — заявил товарищ Сталин в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом, — даже в том случае, если они не являются такими разбойными и неорганизованными, как у Стеньки Разина, ни к чему серьезному не могут привести. Крестьянские восстания, могут приводить к успеху только в том случае, если они сочетаются с рабочими восстаниями, и если рабочие руководят крестьянскими восстаниями. Только комбинированное восстание во главе с рабочим классом может привести к цели».²⁴

С этой важнейшей ошибкой Покровского — игнорированием основной причины поражения крестьянского восстания — мы еще встретимся при разборе восстания Пугачева и сможем разобрать ее на более подробном тексте Покровского. Поэтому сейчас, учитывая бедность и крайнюю сжатость текста Покровского о Разине, не будем подробнее говорить об этом. Заметим лишь, что в этом сжатом изложении у Покровского получается так, что восстание Разина было побеждено исключительно в силу технического военного перевеса московского правительства и только.

В позднейших работах Покровского есть еще несколько беглых упоминаний о «разинщине» и ее общие характеристики. Несмотря на некоторую туманность этих характеристик и полное отсутствие подтверждающего их фактического материала, все же необходимо отметить, что они идут по линии признания все большего и большего–значения восстания Разина. В 1923 г. в своих лекциях по историографии Покровский, разбирая теорию закрепощения сословий и взгляд на этот вопрос Плеханова, бросает беглое замечание о социальном существе казачества и о восстании Разина. В замечании этом, хотя очень неполно и с оговорками, но все же признается крестьянское существо казацких масс: «Казачество — это тот элемент русского крестьянства и мелкого городского населения, который эмигрировал за рубеж, но периодически пытался вернуться в то общество, которое вытеснило его из себя (не все общество вытеснило, а помещик вытеснил. — М. Н.), и преобразовать это общество по–своему, — особенно характерно это у Разина, но это встречается и у Пугачева, — подчинить общество своему казацкому влиянию».²⁵

Несколько более подробно остановился Покровский на восстании Разина в 1926 г. в своем предисловии к первому тому документов о Пугачеве, изданному Центрархивом.²⁶ Косвенным образом здесь восстание Разина — впервые в работах Покровского — характеризуется как крестьянское: «Последнее крестьянское восстание (т. е. восстание Пугачева. — М. Н.) не выработало своей идеологии даже в том зачаточном виде, в каком она была у Разина. Разинцы почти сознательно стремились заменить складывавшееся бюрократическое самодержавие казацким кругом, — и характерно, что Разин, хотя и не отказывался от спекуляции царским именем, но сам до конца выступал со своей собственной казацкой физиономией, как казацкий атаман… Более мелкая, чем ее предшественницы — смута, хмельничина и разинщина — политически, тем интереснее пугачевщина социально».²⁷ В приведенной цитате, на ряду с большим признанием общего значения восстания Разина, чем в более ранних работах, Покровский впадает в преувеличение значения «идеологии» этого восстания. Он изображает разинцев почти сознательными борцами против самодержавия. Свойственный крестьянам «наивный монархизм» (выражение Ленина) Покровский почти отрицает. Прежнее преуменьшение значения восстания Разина сменяется у Покровского преувеличением его идеологического значения. Поскольку Покровский в этих беглых высказываниях не развивает своей аргументации, приходится ограничиться этим общим возражением. Мы еще встретимся с этой же ошибкой Покровского при разборе вопроса о восстании Пугачева. Там развернута аргументация, приведен некоторый фактический материал, поэтому удобнее именно там подробнее разобрать этот вопрос.

Что же касается последнего замечания в приведенной цитате — замечания, что восстание Разина политически крупнее восстания Пугачева, но менее интересно социально, то мысль эта приведена в такой общей форме, что невозможно ее подробно разобрать. Ограничимся замечанием, что восстания Разина и Пугачева имеют крупнейшее политическое значение в истории страны; социальный же состав восстания Разина, имевший много общего с составом восстания Пугачева, едва ли какой–нибудь историк признает сейчас менее интересным. Социальные лозунги обоих восстаний также чрезвычайно близки.

В заключение — несколько слов о терминологии. Всюду у Покровского, как и принято было в дворянско–буржуазной исторической литературе, восстания Разина и Пугачева именуются «разинщиной» и «пугачевщиной». После известных замечаний товарищей Сталина, Кирова и Жданова по поводу конспекта учебника по «Истории СССР», историки перестали употреблять эти термины. В этих замечаниях говорится: «Конспект изобилует всякого рода затасканными, трафаретными определениями вроде «полицейский террор Николая I», «Разинщина» и «Пугачевщина…» Замечание это совершенно правильно: оба термина — и «разинщина» и «пугачевщина» — бесспорно дворянского происхождения; в самой их структуре отражено презрительное и полное ненависти отношение дворянина к массовому крестьянскому движению.²⁸ Учтя указания товарищей Сталина, Кирова и Жданова, историки заменили эти презрительные дворянские термины более правильными — «восстание Разина», «восстание Пугачева» или «крестьянская война под руководством Пугачева» (последнее выражение применено в учебнике под редакцией проф. А. В. Шестакова).

* * *

Крестьянское движение между восстаниями Разина и Пугачева почти не нашло своего отражения у Покровского. «После Разина ровно 100 лет не было в России большого крестьянского движения. Можно было подумать, что народ в отчаянии опустил руки».²⁹ Это положение как бы сбрасывает со счетов такое огромное по размаху и значительное по содержанию движение, как булавинское (1707–1708 гг.). Но мы не найдем в работах Покровского сколько–нибудь подробного освещения и таких вопросов, как Астраханское восстание 1705–1706 гг., как огромное башкирское восстание Алдара и Кусюма (1705–1711 гг.), в которых башкиры действовали вместе с другими национальностями (казахами, татарами и пр.). Казань как крупный стратегический пункт манила к себе восставших, подтягивавших к ней войска со всего огромного пространства. Восстание Кара Сокала не говоря уже о крупнейшем башкирском восстании XVII в., так называемом «Сеитовском восстании»), а также восстание Батырши в «Русской истории с древнейших времен» М. Н. Покровского не нашли отражения. Мы напрасно стали бы искать у Покровского и русского крестьянского движения в центральных областях Российской империи в XVIII веке — крестьянских неповиновений помещику и прямых восстаний, движения русских крестьян времени бироновщины или елизаветинского царствования.

С середины XVIII в. (после 1762 г.) усиливаются явления крестьянского самозванства — одного из первых предвестников пугачевского движения, появляются многочисленные «Петры III», организующие около себя группы восставшего крестьянства. У Покровского из этих самозванцев упомянут лишь солдат Кремлев.³⁰ Крестьянское движение XVIII в. на Украине — ответ на усиление закрепощения, исходящего от Российской империи, — никогда не привлекало внимания Покровского. Отметим, что и значительное движение рабочих людей крепостных мануфактур центральной России — движение, относящееся к 50‑м годам XVIII в., также осталось вне внимания Покровского. Между тем волнения на Московском суконном дворе 1752 г. освещены даже в «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева. Значение этих волнений подтверждено обширным документальным изданием «Материалы по истории волнений на крепостных мануфактурах в XVIII в.».³¹

Лишь некоторые отдельные эпизоды крестьянских волнений незадолго до восстания Пугачева освещены Покровским: например, волнения яицкого казачества 1772 г., почти непосредственно примыкающие к восстанию Пугачева, волнения уральского крестьянства и рабочих людей 50‑х и 60‑х годов XVIII в. Эти волнения необходимы Покровскому в связи с его трактовкой восстания Пугачева как уральской революции; специально за историей крестьянского массового движения на территории всей страны он не следит, не ставит перед собой такой задачи.³²

Поэтому можно перейти сейчас непосредственно к разбору того, как освещает М. Н. Покровский крупнейшую крестьянскую войну XVIII в. — восстание Пугачева.

* * *

Не в пример восстанию Разина Покровский уделил восстанию Пугачева значительное внимание. Уже это одно является большим плюсом. В прежних общих исторических курсах обходили вопрос о Пугачеве или отводили ему самое незначительное место. О ложном освещении восстания в общих работах буржуазно–дворянских историков не приходится и говорить: «Пугачевщина» представлялась не как проявление классовой борьбы крестьян с помещиками, а как дикий и бессмысленный грабеж «несчастных» дворян нахлынувшей на них оголтелой «чернью».

Особенно показателен в смысле «умолчания» о восстании Пугачева «Курс русской истории» Ключевского. В так называемом т. V курса, представляющем собой не тот пятый том, который готовился Ключевским к изданию перед смертью, а запись студенческих лекций, о восстании Пугачева просто нет ни слова. Даже Разину больше «повезло» у Ключевского: Возможно, конечно, что цензурные условия помешали Ключевскому осветить этот вопрос, но хоть упомянуть то о нем он мог, — упомянул же он о восстании Разина и дал характеристику его. Следовательно, и в этом случае мы встречаемся у Ключевского с типичной чертой буржуазного историка — замалчиванием массового движения.

Покровский отвел восстанию Пугачева целый отдел крупной гл. XI своей «Русской истории с древнейших времен». Отдел носит название «Домашний враг». В дальнейшей своей работе М. Н. Покровский не раз останавливался на восстании Пугачева: он уделил ему больше внимания, чем Разину, и в «Русской истории в самом сжатом очерке» (1920). В дни, посвященные памяти Пугачева в 1925 г., Покровский опубликовал в «Правде» статью «К полторастолетию смерти Е. И. Пугачева».³³ В том же 1925 г. он опубликовал в «Вестнике Коммунистической Академии» статью «Новые данные о Пугачевщине».³⁴ Он опубликовал в 1926 г. обширное предисловие к первому тому документального сборника Центрархива «Пугачевщина». В следующем, 1927 г., Покровский поместил в «Историке–марксисте» (т. III) довольно обширную рецензию — полемический ответ на книжку Чужака о Пугачеве. Рецензия эта резко полемическая, под названием «Неправда об историках–марксистах», но помимо полемики она содержит общие формулировки о характере восстания Пугачева и о самом Пугачеве.

Крупнейшими вопросами при разборе темы о восстании Пугачева являются следующие: общая характеристика восстания, его классовая направленность, движущие силы восстания, оценка роли, отдельных классовых групп; «программа», лозунги и тактика восстания, ход восстания, личности руководителей, причины поражения восстания. Остановимся последовательно на всех этих вопросах, освещая слагающуюся и видоизменяющуюся концепцию Покровского, эволюцию его взлядов по каждому из этих вопросов в отдельности.

В 1911 г. в «Русской истории с древнейших времен» Покровский характеризует восстание Пугачева опять–таки как казацкое восстание. Ню, в отличие от восстания Разина, восстание Пугачева с точки зрения Покровского является продуктом общерусских условий и имеет не «периферийное», а общероссийское значение. Это положение Покровского верно. До него в общих курсах истории России никто с такой ясностью не говорил об этом: «Пугачевщина положила резкую грань между двумя периодами развития дворянской России. Последующие три четверти столетия русской истории проходят под знаком «пугачевщины», и только переход к новым условиям производства с 60‑х годов снимает этот «знак»; снимает настолько основательно, что возобновление явления оказывается невозможным даже при самых на первый взгляд благоприятных условиях. Пугачевщина нанесла удар, глубоко проникший в самую сердцевину крепостного хозяйства: это потому, что она сама была продуктом общерусских экономических условий, которые на восточной окраине проявлялись наиболее интенсивно, но отнюдь не были ее местной особенностью».³⁵ Особенно важно последнее, совершенно правильное положение. Покровский с самого начала избежал здесь ошибки, совершенной в анализе восстания Разина, — восстание Пугачева действительно имело «общерусское значение».

Но далее, останавливаясь на общей характеристике восстания, Покровский вновь резко различает крестьянство с одной стороны и казачество — с другой, характеризуя все восстание в целом не как единой!, а как соединение двух разнохарактерных «взрывов» — крестьянского и казачьего. «В сущности, — пишет Покровский, — пугачевщина явилась соединением двух взрывов, вызванных каждый самостоятельными причинами: то были конечные эпизоды борьбы за свободу уральского крестьянства, с одной стороны, уральского казачества — с другой. Разобравшись в антецедентах бунта в том и в другом случае, мы будем иметь уже достаточно полную его «этиологию» — достаточно полное представление о его причинах. Уральское движение было самостоятельным, остальное лишь сообщенным: но сообщиться оно могло только потому, что основной экономический фон всюду был одинаков, разница была лишь в степени интенсивности гнета и отчасти, в связи с этим, в степени организованности движения».³⁶

При анализе основных причин, вызвавших движение, Покровский отмечает на первом месте интенсификацию барщины — явление общегосударственного масштаба, значения которого, конечно, никак не приходится отрицать. «Восстание крестьян в 1773–74 годах было первым ответом на интенсификацию барщины», — пишет Покровский.³⁷ Одной интенсификацией барщины Покровский не ограничивается, он ищет далее причины и во всех видах крепостного угнетения, которое поднимало на борьбу с крепостническим режимом всех, кто хоть сколько–нибудь терпел от него. «Горючего материала для восстания было сколько угодно, и его создала уже не одна интенсифицированная барщина», — пишет Покровский. «Поднималось все, что было задавлено и обижено господствующим режимом.» Далее Покровский приводит примеры участия в восстании экономических крестьян, едва ли особенно чувствовавших интенсификацию барщины накануне восстания Пугачева (разряд этот был только что создан Петром III из бывших церковных крестьян после секуляризации церковных вотчин в 1764 г.). Отмечает Покровский и участие мелкого мещанства поволжских городов, попов, особенно сельского духовенства и др. Ошибкой Покровского и в этом случае является недооценка участия национальностей в восстании Пугачева, — в «Русской истории с древнейших времен» он говорит лишь о башкирах и то очень бегло.

Хотя оба восстания уже были одинаково неправильно определены Покровским не как крестьянские, а как казацко–крестьянские восстания, все же он в 1911 г. в «Русской истории с древнейших времен» гораздо больше подчеркивает крестьянский элемент в восстании Пугачева. Увлеченный силой и доказательностью фактов Покровский в этом работе нередко выдвигает вперед такие факты и подчеркивает такие стороны движения, которые говорят именно о крестьянском его характере. Но на общей квалификации восстания Пугачева, даваемой Покровским, это, к сожалению, коренным образом не отражается. Цитируя чрезвычайно яркие донесения гр. Панина к Екатерине от августа 1774 г., Покровский замечает: «Довольно было двум его (Пугачева) посланным, без всякой вооруженной силы, явиться в какую–нибудь местность, чтобы целые волости поднялись как один человек». Далее он приводит чрезвычайно красочные факты из перипетий Панина, не находившего лошадей у окрестных крестьян еще за несколько сот верст до места восстания — в окрестностях города Рязани. Приведен также рассказ из мемуаров Рунича о том, как переодетый член секретной комиссии (сам Рунич) наблюдал повсюду в деревнях, через которые он проезжал, такое напряженное ожидание «чернью» прихода «Петра III» и такую готовность служить ему, что не решился препятствовать проявлениям этого ожидания, опасаясь за собственную шкуру. Помещичьи имения Поволжья, густо населенные крепостным крестьянством, представляли собою, по мнению Покровского (и это правильно), питательную среду для пугачевского движения. В фактическом изложении истории восстания — а надо отметить, что это фактическое изложение в отделе, посвященном восстанию Пугачева, неизмеримо богаче фактами, чем текст о восстании Разина, — Покровский уже подхватил основной антагонизм крестьянской войны — столкновение лицом к лицу крепостного человека с его эксплоататором — помещиком, барином. «Там, где мятеж пылал ярким пламенем, все население превращалось в охотника, а помещики в травимую дичь».³⁸ Особо интересно в этом отношении описание Покровским взятия Казани и вообще роли Казани в восстании: «в Казань со всех сторон стекались поволжские помещики, ища там спасения от восставшего «глупого мужичья», и вдруг именно сюда является с военными силами восставших сам Пугачев».³⁹

Уже в «Русской истории с древнейших времен» Покровский обращает внимание на «буржуазный» элемент «пугачевщины», — этим элементом является, по его мнению, зажиточное казачество. Правда, в 6‑м издании «Русской истории с древнейших времен» к слову «буржуазные» добавлено латинское «quasi», но что именно под этой прибавкой разумеет Покровский — непонятно. Самое содержание латинского термина ставится под вопрос благодаря предшествующему тексту: казачество расслоено, согласно Покровскому, вторгнувшимся на берега Яика денежным капиталом, причем же тут «quasi»? Покровский пишет: «Монополизация казною рыбного промысла привела на практике к быстрому вторжению на Урал денежного капитала и в связи с этим к быстрому расслоению общины, которая и раньше, как всякая опять–таки казацкая община, содержала в себе элементы более зажиточные, quasi буржуазные, рядом с бедняками».⁴⁰ В этом же тексте имеется ссылка на характеристику запорожской общины в т. II «Русской истории с древнейших времен». Но и там мы не найдем прямого ответа на вопрос о значении латинской приставки, — кроме соображений Покровского о крепостнической помещичьей природе зажиточного запорожского казачества там ничего не содержится.

Через девять лет — в «Русской истории в самом сжатом очерке» взгляды Покровского на общий характер восстания Пугачева значительно изменились. Прежде всего восстание Пугачева попадает в отдел, озаглавленный «Революционная буржуазия». Заметим, что в этот же отдел попадают и декабристы: он начинается восстанием Пугачева и заканчивается восстанием декабристов. Это чрезвычайно характерно. Покровский рассматривает крестьянское восстание против феодального гнета как явление, связанное именно с буржуазной революцией. Крестьянское движение — база, на которой покоится буржуазная революционность: «Уяснив себе основные черты буржуазной революционности, перейдем теперь к тому фундаменту, на котором должна была стоять русская буржуазная революция, как и всякая другая: к народному крестьянскому движению».⁴¹ Мы видим, что в основном восстание Пугачева здесь уже трактуется, как ранняя буржуазная революция в России. Такая трактовка является значительным преувеличением. Элемент политической идеологии, сознательности политической борьбы, присущий буржуазной революционности, борющейся за свержение феодально–крепостного строя и очищающей путь капиталистическому строю, должен быть в наличии у явления, открывающего собой этот новый всемирно–исторический этап борьбы. В стихийном неорганизованном крестьянском восстании, в движении, представляющем собою, по словам товарища Сталина, «стихийное восстание крестьянства против феодального гнета», этого элемента найти нельзя.

Политического лозунга борьбы с самодержавием, существеннейшего лозунга буржуазной революционности, стихийное крестьянское восстание не выдвигало и не могло выдвинуть. Поэтому в ленинской периодизации революционного движения в России первый этап открывается именно восстанием декабристов, а вовсе не Пугачевым, как у; Покровского. «…Мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала — дворяне и помещики, декабристы и Герцен», — говорит Ленин в своей работе «Памяти Герцена».⁴² Ленин неоднократно подробно излагает и мотивирует свою периодизацию истории революционного движения в России, неизменно начиная ее именно с декабристов. Особенно подробно развита эта мысль в работе Ленина «Из прошлого рабочей печати в России».⁴³ Эта периодизация еще раз подтвердила антиленинский характер схемы Покровского.

Хотя восстание Пугачева в «Русской истории в самом сжатом очерке» и правильно отнесено к общему разряду «народных крестьянских движений», уяснение самого исторического смысла этого движения у Покровского, как видим, неправильное. К этому можно прибавить впервые проявившуюся в «Русской истории в самом сжатом очерке» крайнюю модернизацию причин, вызвавших восстание Пугачева: одной из причин восстания якобы была крестьянская земельная теснота.⁴⁴ Мотив этот введен Покровским в феодально–крепостное время явно из капиталистической эпохи: дело было не в «земельной тесноте» крестьянства в собственном смысле этого слова, а более всего в отягощении крепостных повинностей в пользу помещика, во все более интенсивном наступлении помещика на крестьянский клин, в увеличении барской запашки за счет крестьянской земли — явлении столь характерном для экономического процесса XVIII в. Следовательно, дело не в «земельной тесноте», а в классовой борьбе, в феодально–крепостном угнетении.

Заметим, что интенсификация барщины как одна из важных причин восстания Пугачева, конечно, не забыта Покровским и в «Русской истории в самом сжатом очерке». Но на этот раз она гораздо более резко и ярко, чем раньше, освещается Покровским как результат развития торгового капитала.

Ленинская теория постепенного создания общероссийского рынка, складывающегося в XVII в.,⁴⁵ подменяется Покровским развитием торгового капитала вообще, а для восстания Пугачева — именно излюбленной им хлебной торговлей и даже еще уже — хлебным вывозом: «…нужно вспомнить, что это время, вторая половина XVIII века, было временем первого расцвета русской хлебной торговли», — пишет Покровский после замечания о том, что не одна земельная теснота служила причиной восстания Пугачева: «Русская пшеница уже просилась за море, Екатерина II уже вела войны с Турцией, чтобы открыть ей дорогу, а Поволжье и Приуралье — и теперь наиболее производящие, наиболее хлебные районы. Здесь аппетит помещика к прибавочному продукту был особенно острым».⁴⁶

Это положение исторически неверно. Русская пшеница еще играла далеко не первую роль в русском хлебном экспорте, а хлебу вообще — не только пшенице — еще ряд лет не было суждено занимать первые места в русском экспорте. «Житницей Европы» и поставщицей хлеба Россия стала лишь на самом рубеже XIX в: Кроме того, и Кучук–Кайнарджийский мир, в противоположность утверждениям Покровского, вовсе не открыл путей для помещичьей пшеницы. Но это, разумеется, еще не все. Основное — в отсутствии у Покровского ленинского понимания развития в России рынка и всех сопутствующих этому явлению социальных сдвигов. Развитие рыночных отношений в широком смысле слова, а вовсе не только хлебный экспорт–причина интенсификации барщины.

В 1926 г. в предисловии к документам восстания, изданным Центрархивом, Покровский вновь возвращается к определению характера восстания Пугачева и здесь впервые с полной ясностью и по существу правильно квалифицирует его как крестьянское восстание: «Полтораста лет назад, 10 (21) января 1775 г., трагически закончилось последнее большое крестьянское восстание крепостной России, — начинает Покровский свое предисловие. — Бибикову… не нужно было большой проницательности, чтобы определить восстание, как направленное не столько против императрицы Екатерины, сколько против крепостного строя вообще и угрожающее не только администрации, сколько прежде всего и больше всего помещикам», — развивает далее Покровский ту же мысль об основном характере восстания Пугачева.⁴⁷ «Пугачевщина, — еще раз подчеркивает Покровский, — была крестьянским восстанием: вообще говоря, восстанием крепостных людей».⁴⁸

Сложный социальный состав восстания, который раньше заставлял Покровского говорить о соединении в нем по крайней мере двух разнородных социальных взрывов, теперь уже иначе воспринимается им. Покровский говорит об объединении в общем протесте против крепостнического угнетения разных социальных групп восставших: на первой же. странице предисловия он подчеркивает популярность Пугачева среди широчайших народных слоев от душившихся и истреблявшихся царскими чиновниками башкир, калмыков и киргизов до уральских, московских и тульских «мастеровых», от крестьян Поволжских губерний до дворовых московских помещиков…» ⁴⁹ И тут, как в цитированной уже статье «Новые данные о пугачевщине», относящейся к 1925 г., Покровский обращает сугубое внимание на участие в восстании Пугачева отдельных национальностей, — это (является большим его плюсом.

Но этого мало. Важно подчеркнуть, что именно в этой работе Покровский признает ошибочной свою старую характеристику «пугачевщины» как прежде всего казацкой революции, казацкого восстания. Делает это Покровский, кстати говоря, в очень живой форме. Назвав Пугачева «предводителем крестьянской рати», Покровский с удивлением задает себе самому вопрос как бы от лица читателя: «Предводитель крестьянской рати»: но разве Пугачев не был прежде всего другого казацким атаманом? Переходя теперь к содержанию казацких бумаг, мы должны сказать, что именно в этом пункте они вносят существенную поправку в обычную характеристику… в ней не без вины и пишущий эти строки. Идя по старой литературе, мы склонны были изображать пугачевщину первого периода как местное казацкое движение… эта картина безусловно неверна».

Расширить значение своей ошибки до признания неверной всей характеристики восстания Пугачева в целом Покровский никогда не хотел. В статье «Неправда об историках–марксистах» он признавал ошибкой данную им в «Русской истории с древнейших времен» личную характеристику Пугачева, но не оценку всего движения в целом. Более того, несмотря на крупнейшее принципиальное значение замены характеристики казацкого восстания характеристикой крестьянского восстания, Покровский упрямо закрывал глаза на принципиальный характер этой поправки и считал освещение восстания Пугачева в «Русской истории с древнейших времен» правильным до самого конца. В 1927 г. Покровский писал: «А в 1925 году… на стр. 220 «Вестника Коммунистической Академии», т. XII мною формально аннулировано то именно место этого общего курса, где я говорю о личности Пугачева. О личности Пугачева, а не о пугачевщине. Характеристику пугачевщины в «Русской истории с древнейших времен» я считаю в общем и целом и теперь приемлемой — хотя опять–таки не во всех частностях. Наука русской истории двигается вперед, и я с нею».⁵⁰ И в других местах той же работы Покровский неоднократно упоминает о своей прежней концепции, как о целиком марксистской.⁵¹

Но правильная общая характеристика восстания Пугачева, правильное определение самого характера восстания, к которому пришел Покровский в конце своей жизни, не избавили его от очень серьезных ошибок в понимании восстания.

Одной из таких ошибок явилась переоценка Покровским роли крепостных рабочих в восстании Пугачева, подрисовка их Покровским под пролетариат — класс капиталистической эпохи.

Покровский первый среди всех исследователей восстания Пугачева обратил специальное внимание на участие в нем рабочих. Этот факт сам по себе, конечно, является его заслугой. Но беда в том, что оценку этому явлению он дал в корне неправильную, приведшую его к серьезнейшим антиленинским извращениям исторических фактов.

Это имеет место уже на страницах «Русской истории с древнейших времен». Покровский правильно обращает внимание на стремление уральских заводчиков лишить крестьян земли. Цитата из донесения оренбургскою губернатора Волкова (относится к 1765 г.) приведена им вполне уместно: «Я многих (заводчиков) знаю, — пишет Волков, — кои за правило почитают, дабы их заводские крестьяне совсем домоустройства не имели, а единственно от заводской работы питались».⁵² Можно привести и другие источники, говорящие о той же тенденции заводчиков. Любопытно, что в первой четверти XIX в. это стремление дало свои результаты: «Люди Каноникольского завода хлебопашество имеют в малом виде», — докладывает чиновник по начальству в 20‑х годах XIX в.

Но Покровский тенденцию развития, подавленную еще основной, тяготеющей над всем, глыбой крепостных отношений, преувеличенно характеризует как уже завершенный процесс. Эта ошибка позволяет ему прямо говорить о пролетаризации уральского крестьянства накануне восстания Пугачева. «Заводчик (середины XVIII в. — М. Н.) эксплуатировал пролетаризированного им крестьянина совершенно так же, как фабрикант второй половины XIX века своих «свободных.» рабочих?…⁵³» — пишет Покровский, добавляя далее, что уральские фабриканты заставляли рабочего покупать по повышенной цене товары в заводских лавках. Здесь — корни преувеличенной, модернизованной оценки роли рабочих в движении Пугачева, даваемой Покровским. Покровский считает правильным выдвигать рабочих — «рудокопов» Урала на первое место среди участников пугачевского восстания. «Без них не было бы той пугачевщины, какую мы знаем, было бы лишь слабое повторение одною из казацких бунтов вроде булавинского при Петре».⁵⁴ Это сказано достаточно ясно.

Ясность эта еще более увеличивается в последующих работах Покровского. Ошибка модернизации ширится и возрастает. В «Русской истории в самом сжатом очерке» Покровский упоминание о рабочих в восстании выделяет курсивом и вообще отводит рабочим первое место среди участников восстания: «А на первом месте «всеобщее волнение» охватило уральские заводы с их крепостным, рабочим и крестьянским населением» — пишет Покровский.⁵⁵ Обсуждая вопрос о возможности поддержки восстания Москвою, Покровский видит залог успеха именно в поддержке московских фабричных: «Если бы Пугачев сразу пошел на Москву, он, может быть, имел бы полный успех: в Москве и в Туле мастеровые тоже волновались».⁵⁶

Но все эти формулировки буквально ничто перед формулировками работ 1925–1927 гг. «Смычка» рабочих и крестьян, отысканная Покровским в восстании Пугачева, напоминает ему не что иное, как… смычку рабочих и крестьян в Великой Октябрьской социалистической революции. Большую модернизацию трудно себе представить. Она не имеет ничего общего с исторической действительностью. Пролетариата еще не было во время Пугачева. Класс пролетариата создается лишь в процессе развития капитализма. Эта ошибка Покровского носит сугубо политический характер. «…Совместная борьба уральских горнорабочих… и крестьян, — пишет Покровский в предисловии к т. I «Пугачевщины» (Центрархив), — напоминает нам о той политической смычке пролетариата и крестьянства, которая в тех же местах в 1919 году помогла нам отбить и разбить Колчака. Нам не приходится стыдиться отдаленных родственников XVIII века, — они даже организационно стояли недалеко от тогдашнего «российского государства»… Стряхнув барина, этот крестьянин сразу приобретал способность и говорить и действовать по–человечески — полтораста лет тому назад как и теперь».⁵⁷

В рецензии на книжку Чужака это глубоко ошибочное отождествление перерастает у Покровского в общую характеристику всего восстания Пугачева. Чрезвычайно любопытно, что в полемическом задоре Покровский пытается в 1927 г. задним числом распространить эту позднейшую неверную характеристику на все свои более ранние работы о Пугачеве. «Марксисты, после того, как они пересмотрели свои взгляды на личность Пугачева при свете новых документов, ранее никому, кроме специалистов, не известных (а «специалисты» умели держать язык за зубами), не изменили своей основной точки зрения на пугачевщину, как массовое движение и даже на классовое содержание этого движения. Что движение было не казачье, а рабоче–крестьянское, что это было движение не чисто стихийное, а в известной мере организованное, это было сказано еще в 1911 году, в первой марксистской характеристике Пугачева».⁵⁸ В этом же духе модернизировал Покровский восстание Пугачева в своей статье в «Правде», написанной к полуторастолетию со дня казни Пугачева.

Пролетариат не существует в феодально–крепостную эпоху, — он возникает и развивается в процессе развития капитализма. Процесс возникновения класса капиталистического общества — пролетариата — относится, как известно, к стадии машинной индустрии. О наличии класса пролетариата во время восстания Пугачева, конечно, не может быть и речи. На Урале существовали «рабочие люди», чаще всего из приписных казенных крестьян, прикрепленных к заводам. По идеологии своей эта масса была близка к крестьянству. В ряде случаев эту близость с крестьянами подчеркивает и сам Покровский. Например, участие рабочих в восстании Пугачева он считал ответом на ту же барщину, которая на заводах Урала принимала особо тяжелые формы. Но это не помешало Покровскому все же дать приведенную выше неправильную общую характеристику восстания Пугачева как рабоче–крестьянского движения, да еще утверждать, что он, собственно говоря, всегда так думал, начиная с первой своей работы о восстании Пугачева. Вообще модернизация явлений, грубое перенесение черт более поздних исторических явлений на более ранние — одна из частых ошибок Покровского.

Документы говорят с величайшей яркостью именно о крестьянских мотивах, заставивших крепостных крестьян, работавших на заводах, принять столь активное участие в восстании. «Компанейщики завели премножество заводов и так крестьян работою утрудили, что в ссылках того не бывало да и нет…»

Самый термин «крестьянин», приложенный к крепостному рабочему человеку, не вызывает никаких оговорок или возражений в документах, исходивших из лагеря восстания. Хлопуша называется «над заводскими крестьянами полковник». В замечательном указе Пугачева «всему миру Авзяно–Петровского завода» об изготовлении мортир (от 17 октября 1773 г.), как в зеркале, отразились все особенности участия уральских горнорабочих в восстании: они получают от Пугачева поручения по своей специальности — изготовляют артиллерийские орудия для восставших. Эта техническая функция, функция производственного характера, конечно, индивидуализирует участие именно крепостных рабочих людей в восстании Пугачева — функция, не похожая на крестьянскую. Но что обещает за это рабочим самозванный государь «Петр Федорович»? Совершенно то же и в тех же формулировках, что уже десятки раз обещал в своих манифестах крестьянам: «Как деды и отцы ваши служили предкам моим, так и вы послужите мне, великому государю, верно и неизменно до капли крови и исполните мое повеление. Исправьте вы мне, великому государю, 2 мартила и з бомбами и с скорым поспешением ко мне представьте; а за то будите жалованы крестом и бородою, рекою и землею, травами и морями и денежным жалованьем, и хлебом и провиянтом и свинцом, и порохом, и всякою вольностию».⁵⁹ В последнем обещании вся суть: «всякая вольность» или «вечная вольность» — противопоставленная «вечной крепости» — означала освобождение от крепостного гнета. Обещание земли, трав, рек (т. е. свободного права рыбной ловли), старообрядческие лозунги (пожалование «крестом и бородою», которую так берегли старообрядцы как важный признак «образа и подобия божия», по которому–де создан человек), — все это те же обещания, которые адресует Пугачев и ко всей массе восставшего крестьянства.

31 июля 1774 г., в самый разгар крестьянской войны, после взятия Казани, Пугачев обратился с одним из самых своих ярких манифестов непосредственно к помещичьим крестьянам и обещал им то же: «Жалуем сим именным указом с монаршим и отеческим нашим милосердием всех, находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственной нашей короне и награждением древним крестом и молитвою, головами и бородами, вольностию и свободою и вечно казаками…⁶⁰». Лозунги движения были общими и для крепостных рабочих людей, особенно тяжело чувствовавших гнет крепостной неволи, и для крестьян, задавленных помещичьей эксплоатацией. И лозунги эти были крестьянскими, как была крестьянской и самая война.

В довершение надо сказать, что Покровский хотя и охарактеризовал социальное существо пугачевского восстания именно как крестьянское, все же усиленно искал какого–либо руководителя крестьян в лице особого класса или особой социальной группы. Основным ложным путем, по которому он пошел, был, как уже нами указано, путь поисков пролетариата, отчего даже и самое восстание неожиданно получило название рабоче–крестьянского. Но были, ложные пути и в других направлениях, В рецензии под заглавием «Неправда об историках–марксистах» Покровский так же внезапно выдвигает социальную группу дворовых людей в руководители восстания, причем доказывает, что именно эту якобы глубоко правильную мысль он проводил еще в работе 1911 г., т. е. в «Русской истории с древнейших времен». «…Я определенно намечаю в качестве руководителя движением не одно лицо, — пишет Покровский в этой рецензии, — а определенный слой и в выявлении этого слоя я вижу между прочим одну из главных своих заслуг. У нас слишком мало занимались вопросом о роли дворовых крепостной России, — а заинтересованные современники не даром в дворовых видели главную «опасность».⁶¹

Мы уже охарактеризовали все основные движущие силы восстания Пугачева в представлении Покровского и дали критический разбор его положений: уже были охарактеризованы крестьяне, крепостные рабочие люди, отдельные национальности, такие участки движения, как мелкое мещанство, подчас даже купцы, духовенство, особенно сельские попы.

Для полноты характеристики надо добавить несколько положений Покровского об участии в восстании национальностей. Вообще именно Покровскому принадлежит большая заслуга по выделению и внимательной характеристике роли отдельных народностей в восстании Пугачева. У прежних авторов общих исторических курсов некоторые материалы по этому вопросу приводятся (С. М. Соловьев и др.), но впервые выделена и разобрана роль народностей в этом вопросе именно Покровским. Более того, в его работе «Новые данные о пугачевщине» ⁶² приводится новый архивный ранее неисследованный фактический материал об угнетении национальностей в «тюрьме народов» — царской России. Материал этот настолько ярок, что по праву уже давно вошел в преподавание (даже среднешкольное) и в популяризацию вопроса о восстании Пугачева. Таким образом, Покровский в данном случае, в противоположность обычному положению, даже обогатил вопрос с фактической стороны.

Но нуждается в критических замечаниях его трактовка самого участия национальностей в движении. Не усвоив марксистской предпосылки неизбежности краха крестьянского движения, лишенного пролетарского руководства, неизбежности его поражения самодержавием, Покровский, вообще недооценивающий стихийность крестьянского движения и его политическую темноту, отсутствие политической сознательности, недооценил и внутренние противоречия, с которыми бессильно было сладить стихийное крестьянское движение. Противоречия, внесённые сюда националами — участниками восстания, стоят здесь не на последнем месте.

В поздней работе о восстании Пугачева — в предисловии к сборнику документов Центрахива «Пугачевщина» — Покровский подходит к вопросу о столкновениях башкир, сжигающих крепостные уральские заводы, с восставшими заводскими крестьянами, и подходит главным образом с точки зрения того впечатления, какое эти столкновения производили на восставшее крестьянство. С другой стороны, несколько преувеличена роль Пугачева как умиротворителя этих столкновений.⁶³ «Мужицкий царь очень заботился о том, чтобы его армия не производила на крестьянство того же впечатления, как армия дворянской царицы Екатерины. Насколько это ему удалось? Заранее можно сказать, что плохо. Пугачевские войска по дисциплине стояли никак не выше наших партизан 1918–19 годов, а кроме того к делу примешивалась национальная вражда: в наших документах есть ряд указаний на жестокие грабежи башкир среди русского населения уральских заводов.

В минуту огромного национального подъема нельзя было заставить башкир щадить русского колонизатора, не щадившего башкира в предыдущий период. И все добросовестнейшие усилия башкирских полковников делу помогали мало. Но поскольку у Пугачева руки доставали, он умел сохранить от разгрома не только мужицкое, а и барское добро…».⁶⁴ Опять–таки надо отметить крайнюю модернизацию: нельзя сравнивать степень сознательности гнавших интервентов партизан, участников гражданской войны Великой Октябрьской социалистической революции, с пугачевцами. Почему надо предположить большую сознательность именно пугачевцев, а не партизан? Перенесение масштабов явлений и самых типов событий из современности в далекое прошлое — вообще характерно для ошибок Покровского.

Между тем именно в этом столкновении башкир, жгущих заводы, с русским крестьянством видно яркое проявление противоречий именно крестьянского восстания: местные интересы, тяготеющие над крестьянским восстанием, привычка считать решающе важными дела именно своего угла, сказываются тут со всей силой. Крестьянские руководители восстания, разумеется, никак не могли, преодолеть этого характернейшего противоречия, раздиравшего восстание и в числе других противоречий приведшего его к гибели.

Остановимся теперь на такой крупной ошибке Покровского, как преувеличение сознательности и организованности крестьянского движения. Уже ранее цитировался тот текст Покровского, который гласил, что крестьянское восстание Пугачева не являлось чисто стихийным.⁶⁵ Эта важная ошибка связана и с другой важнейшей — уверенностью Покровского в возможности победы не руководимого пролетариатом крестьянского восстания.

Эта группа ошибок оказалась очень живучей в так называемой «школе Покровского». Это отмечено в известном постановлении жюри правительственной комиссии по конкурсу на лучший учебник для 3 и 4‑го классов средней школы по истории СССР. «При освещении крестьянских восстаний до начала XX столетия, — говорится в постановлении, — преувеличивается их организованность и сознательность. Авторы учебников недостаточно, видимо, отдают себе отчет в том, что крестьяне вне руководства рабочего класса были способны лишь на стихийные и неорганизованные движения. Авторы, видимо, недостаточно поняли десятки раз повторявшуюся Лениным мысль о том, что организованный характер крестьянскому революционному движению придали только рабочий класс и большевистская партия, когда они окрепли и выросли в многолетней борьбе против помещиков и капиталистов».⁶⁶

Преувеличен по значению уже самый термин Покровского — «программа» Пугачева, неоднократно повторяемый в его работах. Говорится о «программе» Пугачева и в «Русской истории с древнейших времен» и в «Русской истории в самом сжатом очерке»; в последней даже в оглавлении, в перечислении подотделов главы, прямо значится выражение «программа Пугачева». Такое словоупотребление, конечно, неточно и очень преувеличено. Программа — это определенный, сознательно выработанный (чаще всего партийной организацией) политический документ об основных положениях и целях данной организации. Говорить поэтому о программе стихийного крестьянского движения, конечно, не приходится. Правильнее употреблять общее выражение о целях движения или хотя бы о–-его «лозунгах», но никак не о «программе».

Покровскому принадлежит также ряд противоречивых формулировок в таком важном вопросе, как отношение «программы» восстания Пугачева к самодержавию. С одной стороны, у него есть формулировки, преуменьшающие значение этого вопроса, с другой — явно преувеличивающие его.

Не освещенное светом политического сознания крестьянское восстание было бессильно осознать себя как направленное против самодержавия. Лишь XIX век, новая, открытая Великой буржуазной французской революцией, эпоха победы капитализма над отжившим феодально–абсолютистским режимом принесла русскому революционному движению этот политический лозунг. Ленин подчеркнул, что первыми носителями этой политической сознательности, значение которой надо очень высоко оценить, явились в русском революционном движении декабристы. «В 1825 году Россия впервые видела революционное движение против царизма, и это движение было представлено почти исключительно дворянами», — пишет Ленин.⁶⁷ Это слово «впервые» у Ленина отнюдь не случайно: объективно восстание Пугачева было, конечно, направлено против царизма, но оно было лишено субъективного политического сознания этой направленности и в «программе» своей, конечно, было бессильно что–либо этому противопоставить. Товарищ Сталин в беседе с Эмилем Людвигом подчеркнул эту важнейшую особенность темноты стихийного крестьянского движения: и Разин и Пугачев, как отметил товарищ Сталин, были «царистами». «…Говоря о Разине и Пугачеве, — указал товарищ Сталин, — никогда не надо забывать, что они были царистами: они выступали против помещиков, но за «хорошего царя». Ведь таков был их лозунг».⁶⁸

Разин и Пугачев не сумели подняться до осознания необходимости борьбы с царизмом и даже пользовались для увеличения своего престажа царским именем: Пугачев пользовался им в прямой форме, присвоив себе имя императора Петра III; Разин же пользовался им косвенно, разглашая легенду о том, будто бы царевич, сын Алексея Михайловича (к тому времени уже умерший), находится в войсках Разина (особая барка, обитая красным бархатом, даже якобы везла этого «царевича» всюду за разинскими войсками). Вторая легенда, созданная Разиным, имеет тот же характер: якобы «собинный друг» царя Алексея Михайловича, в тот момент бывший в царской опале, патриарх Никон, тоже находился в рядах восставших («его» барка была обита черным бархатом). Это свойство крестьянского стихийного движения — покрывать свои стремления и чаяния псевдонимом «царизма» Ленин метко назвал «наивным монархизмом». Покровский же, не приняв во внимание ленинского термина, назвал это явление крайне неудачным термином «мистический царизм».

Анализ этого явления, данный Покровским, неправилен. Прежде всего он недостаточно анализирует объективную направленность восстания против царизма, против самодержавно–крепостнического строя.

Согласно Покровскому, восстание Пугачева якобы хотело «свести всю революцию к истреблению дворян при сохранении во всем прочем старого порядка».⁶⁹

По мнению Покровского, при буквальном понимании воззваний Пугачева все требование восставших сводилось якобы к желанию стать казенными крестьянами.⁷⁰ Этому резко противоречит факт участия самих этих казенных крестьян в восстании Пугачева. Это участие, кстати говоря, было учтено, как мы помним, и самим Покровским, — соответствующий текст цитировался выше. Но на выводы Покровского это не повлияло.

В «Русской истории в самом сжатом очерке» Покровский очень своеобразным способом смазывает стихийность крестьянского восстания. Говоря о невозможности понять сущность самодержавия, он сравнивает крестьян с буржуазными профессорами и учеными и приходит к чрезвычайно «утешительному» для крестьян выводу, что профессора ведь «тоже» не понимали сущности самодержавия. «Манифест (Пугачева) не только не предполагал политического переворота, но, напротив, сохранял самодержавную власть во всей неприкосновенности. Люди, которые только что казнили своего маленького государя — помещика, должны были остаться послушными рабами большого помещика — царя. Автор пугачевского манифеста (едва ли это был сам Пугачев), видимо, совершенно не понимал, зачем и почему существует самодержавие, не понимал, что невозможно сохранить коронованную верхушку крепостнического государства, разрушив весь его фундамент. Но этого нельзя ставить ему в вину, когда мы знаем, что 100 лет спустя образованные люди, профессора, думали, что можно освободить народ, а царскую власть в России оставить».⁷¹

Дело здесь, разумеется, не в большей или меньшей образованности крестьянина и профессора, а в их классовом существе. Антагонист помещичьего строя — крестьянин не мог в силу условий своей забитости и темноты подняться до этого политического сознания. «И крепостничество и капитализм гнетет рабочего и стремится удержать его в темноте, — сказано у Ленина. — Но крепостничество может удержать и веками держит миллионы крестьян в забитости (напр., в России с IX по XIX век; в Китае еще больше столетий). А капитализм не может удержать рабочих в неподвижности, сонности, забитости, темноте».⁷² Эта характерная черта крепостничества сказывается, разумеется, и в ходе крестьянского восстания — в этом Покровский не смог как следует разобраться.

В позднейших работах, например, в том же предисловии к первому тому документального издания Центрархива «Пугачевщина», Покровский идет по линии крайнего преувеличения крестьянской сознательности. «Пугачевцы отлично понимали классовую природу стоявшей против них государственной машины — и иногда даже «перегибали палку», изображая «российскую империю» просто как царство дворян, игнорируя Екатерину (о которой вообще пугачевские манифесты почти и не упоминают)»,⁷³ И, с другой стороны, в этой же работе Покровский усматривает весь политический смысл восстания в «замене злой царицы Екатерины II добрым царем Петром Федоровичем».⁷⁴ В этой формуле не хватает ленинского анализа крестьянского «наивного монархизма». «Псевдоним» крестьянского восстания, истинное его содержание не раскрыто. Как уже указывалось, Покровский не охарактеризовал объективной направленности крестьянского движения против царизма. Конечно, восставшие крестьяне вовсе не хотели сохранить самодержавно–крепостнический строй, но по своей темноте они просто не имели возможности подняться до формулировок политического характера, относящихся к самодержавному строю.

Здесь уместно разобрать еще один вопрос, характерный для концепция Покровского, — изображение казни Пугачева. Секретное распоряжение Екатерины о том, чтобы Пугачев был обезглавлен до четвертования, а лишь потом уже труп его был четвертован, было неизвестно Покровскому. Поэтому он создал позже широко распространенную его «школой» и особенно автором этой статьи ⁷⁵ легенду о «мужике–палаче», якобы оказавшем последнюю «милость» мужицкому царю а сразу отрубившем ему голову. «Но казнивший Пугачева палач, по рассказам современников, «ошибся», отрубив голову сразу: обряд «четвертования» пришлось исполнять уже над трупом. Так. мужик в красной рубашке оказал мужицкому царю последнюю услугу, какую мог оказать».⁷⁶ Документы, опровергающие это положение, сравнительно недавно найдены. Они были впервые использованы А. Н. Чулошниковым в его статье «Казнь Пугачева и его сообщников».⁷⁷ Правильное же замечание Пушкина в «Истории Пугачева» — «Палач имел тайное повеление сократить мучения преступников» — было не документировано и поэтому казалось маловероятным.

Между тем легенда о «последней милости» мужика–палача не имеет под собой никаких оснований. Почву из–под нас выбивает письмо кн. А. А. Вяземского к Екатерине II из Москвы, относящееся к началу января 1775 г., не позднее 6‑го числа, т. е. до дня казни: «как и в сентенции сказано глухо, чтобы четвертовать, следовательно и намерен я секретно сказать Архарову,⁷⁸ чтобы он прежде приказал отсечь голову, а потом уже остальное, сказав после, ежели бы кто его о сем стал спрашивать, что как в сентенции о том ничего не сказано, примеров же такому наказанию еще не было, следовательно ежели и есть ошибка, оная извинительна быть может».⁷⁹

Конечно, причиной подобного «смягчения» казни является отнюдь не «человеколюбие» императрицы Екатерины II, жесточайшей крепостницы и притеснительницы крестьянства. Но едва ли правы и те исследователи, которые считают причиной этого «смягчения» боязнь Екатерины II усилить сочувствие к Пугачеву жестокой казнью.⁸⁰ Москва и так была полна дворовых, сочувствовавших Пугачеву. Тогда и казнь над Пугачевым Екатерина II могла бы совершить не в Москве, а где–нибудь в другом месте. Думаю, правдоподобнее всего предположение, что именно боязнь европейского общественного мнения, в частности, мнения европейских корреспондентов Екатерины II, сыграла здесь решающую роль: «Северная Семирамида», как известно, переписывалась с Вольтером между прочим именно о Пугачеве. Казнить смертной казнью своего лютого врага Пугачева и в то же время ухитриться прослыть «милостивой» — эта двойная игра входила в расчеты Екатерины.

Конечно, не только неизвестность цитированного документа, но и ложная тенденция преувеличения крестьянской сознательности была причиной моей ошибки и ошибки Покровского, широко распространивших легенду о «последней милости» палача–мужика «мужицкому царю».

По этой же линии идет ошибка Покровского и его «школы», состоящая в преувеличении моментов организованности крестьянского восстания. Покровский отмечает, что артиллерия Пугачева была сильнее артиллерии правительственных войск, и подчеркивает, что Пугачев ввел правильную рекрутчину; войска Пугачева называет «настоящей армией». Правда, в предисловии к документальной публикации Центр–архива «Пугачевщина» Покровский стоит на иной точке зрения — теперь уже армия Пугачева «немного хуже» екатерининской.⁸¹ Конечно, у Пугачева были отдельные слабые элементы организованности — об этом говорят многочисленные факты: и самое наличие «военной коллегии», и наличие вооруженных и боеспособных отрядов, и наличие артиллерии и даже литья пушек. Замазывать эти факты отнюдь нельзя. Но ни Покровский, ни его «школа» не давали этим фактам правильных оценок. Эту же ошибку совершила и я в своей популярной работе «Крестьянские революции — разинщина и пугачевщина». Этим фактам необходимо противопоставить анализ крестьянской темноты, отсутствие политического сознания, стихийность всего движения в целом. Крестьянство считало самым главным дела своей деревни. Барин, повешенный на дереве, сожженный помещичий дом казались им окончательным искоренением крепостнического гнета. Понимание же самой системы крепостных отношений, понимание того, что вместо одного повешенного барина при сохранении крепостного строя может появиться их несколько — это было недоступно стихии крестьянского восстания.

Решающее значение в сопротивлении восстания Пугачева правительственным военным силам имели, конечно, не хорошая организация пугачевской армии и не превосходная артиллерия, а массовость и сильнейший натиск восставшей крестьянской стихии. Покровский же делает упор именно на мужицкую организованность: «но нес ли с собой Пугачев действительно анархию? Всего менее», — пишет Покровский ⁸² и самым подробным образом описывает организацию Пугачевым технической базы армии, снабжения и т. д. Поскольку этому не противопоставлено решительно ничего, картина получается в корне неверная. Ни о каком руководстве стихией крестьянского восстания, — на местах, — а в местах этих и была основная сила восстания, — не может быть, и речи. Крестьянство стихийно поднималось на борьбу, — часто при первом слухе о Пугачеве, расправлялось со своим барином и, «устроив», как ему казалось, дела своей местности, здесь же и «успокаивалось».

Ни в одной из работ Покровского о восстании Пугачева нет даже попытки проанализировать причины поражения крестьянского восстания. Вопрос об отсутствии пролетарского руководства, о неизбежности краха крестьянского восстания перед Покровским не стоит. Болес того, уже в «Русской истории с древнейших времен» он с достаточной ясностью говорит о возможности победы Пугачева и усматривает причину поражения лишь в одном — том, что сам Пугачев не имел представления о своих благоприятных перспективах. Это, конечно, в корне противоречит основным положениям марксизма–ленинизма по этому вопросу. «Перед противником Екатерины (т. е. Пугачевым. — М. Н.) была ситуация, благодарнее которой трудно себе представить»,⁸³ оценивает Покровский общеполитическую обстановку восстания. «Как это ни странно, — пишет он далее в той же работе, — беглый донской казак действительно мог бы явиться соперником «Северной Семирамиды», но при одном условии: чтобы он сам имел хотя бы приблизительное представление о своем политическом положении и возможных для него политических перспективах».⁸⁴ В своих устных выступлениях (заключительных словах) на докладах в руководимых им семинарах ИКП Покровский говорил о возможности победы крестьянского восстания с еще большей определенностью. Определение восстания Пугачева как «рабоче–крестьянского движения» облегчало ему построение «доказательств» этого ошибочного положения.

Покровским впервые в литературе широко поставлен вопрос о влиянии восстания Пугачева на последующую политику правительства. Это является его заслугой. Но в конкретных положениях, раскрывающих это влияние, Покровский допустил ряд преувеличений. Так, например, губернскую реформу Екатерины II (1775), готовившуюся годами и введенную сейчас же после восстания Пугачева, Покровский ставит в исключительную и непосредственную зависимость от последнего. Только под знаком восстания Пугачева якобы идет вся позднейшая централизация государственного управления. Это положение прежде всего сбрасывает со счетов всю экономику страны, дальнейшее развитие рынка, вопрос о хозяйственном завоевании Россией Вновь захваченных областей — в первую очередь Причерноморья. Крайне важно и то, что при этой концепции в дальнейшем развитии внутренней политики правительства после Пугачева — полностью отметается вся международная ситуация. Через несколько лет после восстания Пугачева Екатерина и ее дворянство как громом были поражены вестью о французской революции. Вопрос о царской России как жандарме Европы, об активной помощи европейской реакции со стороны екатерининской, а затем и павловской Российской империи начисто выпал в дальнейшем изложении в концепции Покровского. А без него также нельзя понять дальнейшей централизации крепостного режима.