«Феодальный порядок» в понимании М. Н. Покровского

I

В 1910 г., когда М. Н. Покровский выпустил впервые свою «Русскую историю с древнейших времен», вопрос о русском феодализме был далеко еще не освоен буржуазной исторической наукой. Выводы, к которым пришел Н. П. Павлов–Сильванский, настолько резко порывали со столетними традициями русской историографии, что не могли получить сразу широкого признания, и на него самого долгое время продолжали смотреть как на дилетанта. В. О. Ключевский, безраздельно господствовавший в буржуазной исторической науке, отмахивался от вопроса о феодализме ничего не говорящим парадоксом: «Возникли отношения, напоминающие феодальные порядки Западной Европы. Но это явления — не сходные, а только параллельные».¹ Даже Н. А. Рожков не решался в 1905 г. отождествлять отмеченные Павловым–Сильванским явления с феодализмом.²

При таких условиях попытка применить выводы Павлова–Сильванского к созданию новой концепции русской истории, которую мы находим в труде Покровского, казалась смелой и новой. М. Н. Покровский, однако, не самостоятельно подошел к разрешению вопроса о феодальном периоде русской истории. Он всецело зависит в этом вопросе от схемы Павлова–Сильванского и лишь использует его выводы в своих целях. Покровский высоко ценил книгу Павлова–Сильванского «Феодализм в древней Руси»; «ее необходимо иметь каждому историку России, — писал он в 1924 г. — особенно историку–марксисту… Он открыл в России те формы феодального права, которые были знакомы Западной Европе и существование которых у нас отрицалось всеми предшествующими историками».³ Покровский, конечно, не мог не понимать односторонности исследований Павлова–Сильванского, посвященных исключительно изучению юридических форм. ⁴ «Объективная, социально–экономическая подкладка этих форм его мало интересовала», — говорит он о нем. И тем не менее Покровский был увлечен свежей, казалось, концепцией Павлова–Сильванского и подпал под ее влияние.

Впоследствии, уже незадолго до своей смерти, М. Н. Покровский пробовал защитить допустимость предложенной Павловым–Сильванским трактовки феодализма. Феодализм, — рассуждал он, — «имеет разный смысл в исторической литературе и в марксистской теоретической литературе. Для последней феодализм есть общественноэкономическая формация, характеризующаяся определенными методами производства. Для историка феодализм не только это, а еще и определенная политическая система, известная форма государства». «Почему буржуазные историки берут феодализм с политического конца, — это не требует объяснения. Но почему и марксистам, «русским историкам», пришлось отчасти подчиниться этой постановке, — это объяснить нужно. Дело в том, что господство у нас в старину феодальных методов продукции буржуазные историки не оспаривали… Чтобы проложить дорогу марксистскому пониманию царизма, как феодальной по своему происхождению власти, и приходилось уделять так много места доказательствам того, что у нас был и политический феодализм, а не только феодальные методы хозяйствования». Таким искусственным силлогизмом пытался Покровский оправдать перед собой и перед советской наукой тот несомненный факт, что в вопросе о феодализме он с первых же шагов оказался в плену у буржуазной концепции Павлова–Сильванского, что, говоря его собственными словами, ему «пришлось отчасти подчиниться этой постановке». В эти слова надо, впрочем, внести одну поправку. Поскольку дело идет о «Русской истории», правильнее было бы сказать: «всецело подчиниться».

Самое определение понятия феодализма М. Н. Покровский берет у Павлова–Сильванского. Следуя за Гизо и Фюстель дю–Куланжем, Павлов–Сильванский так определял феодализм: «Главной первой чертой феодализма следует признать раздробление верховной власти или тесное слияние верховной власти с землевладением». Вторым моментом, характерным для феодализма, является «объединение отдельных доменов–сеньерий вассальной иерархией». «Основу феодального порядка составляет крупное землевладение.»

Это определение Покровский повторяет почти дословно. Он тоже отмечает «три основных признака» феодализма. «Это, во–первых, господство крупного землевладения, во–вторых, связь с землевладением политической власти… и, наконец, в–третьих, те своеобразные отношения, которые существовали между этими землевладельцами–государями: наличие известной иерархии землевладельцев» и т. д..⁵

Итак, Покровский, подобно Павлову–Сильванскому и его французским образцам, феодализм рассматривает в первую очередь как юридический институт.

Как историк–экономист, Покровский, конечно, не мог не попытаться подвести экономическую базу под изучаемые им юридические факты. Он правильно видел эту базу в господстве натурального хозяйства и слабом развитии рыночных отношений. «Независимое положение вассала по отношению к сюзерену было, — говорит Покровский, — политическим эквивалентом экономической независимости вотчины этого вассала от окружающего мира. Сидя в своей усадьбе, землевладелец лишь изредка… входил в непосредственные отношения с этим миром. В будничной жизни он имел все нужное у себя дома. Происхождение классической гордости средневекового рыцаря, — добавляет он, — было, как видим, весьма прозаическое».⁶ Что экономической базой феодального строя было замкнутое натуральное хозяйство, это доказано классиками марксизма. «В образцовых феодальных хозяйствах раннего средневековья, — пишет Энгельс, — для денег почти вовсе не было места. Феодал получал от своих крепостных все, что ему было нужно или в форме труда, или в виде готового продукта».⁷ Из правильной предпосылки Покровский не делает, однако, правильного вывода. Его интересует в первую очередь политическое положение землевладельца, вытекающее из хозяйственных условий его вотчины; он не осваивает основную мысль Маркса и Энгельса об особенностях производственных отношений, возникающих на почве натурального хозяйства и характерных для феодальной формации. Сущность этих производственных отношений Маркс и Энгельс определяют так: «Непосредственным производящим классом» при феодализме является мелкий крепостной крестьянин, который «владеет… своими собственными… условиями труда, необходимыми для реализации его труда и для производства средств его существования»⁸ и «только земля и противостоит ему, как находящееся в чужой собственности условие труда, обособившееся по отношению к нему и олицетворенное в земельном собственнике».⁹ Последнее обстоятельство позволяет «номинальному владельцу земли» — феодалу — эксплоатировать непосредственного производителя, сидящего на его земле. «…Непосредственный производитель часть недели обрабатывает фактически принадлежащую ему землю при помощи орудий труда (плуг, скот и т. д.), фактически или юридически принадлежащих ему же, а остальные дни недели работает в имении землевладельца, на землевладельца, даром» ¹⁰ Так создается «отработочная рента», которая и «является …первоначальной формой прибавочной стоимости и совпадает с нею». «Превращение отработочной ренты в ренту продуктами… ничего не изменяет в существе земельной ренты». Наконец, появляется рента денежная, «возникающая из простого метаморфоза ренты в продуктах», которая ничего не имеет общего с «промышленной» рентой, «покоящейся на капиталистическом способе производства и представляющей лишь избыток над средней прибылью».¹¹ Поскольку мелкие производители были владельцами орудий труда и фактически владели даже землей, феодал мог заставить их платить ренту лишь средствами внеэкономического принуждения. «При таких условиях, — говорит Маркс, — прибавочный труд для номинального земельного собственника можно выжать из них только внеэкономическим принуждением». Поэтому, «во всех формах, при которых непосредственный рабочий остается «владельцем» средств производства и условий труда, необходимых для производства средств его собственного существования, отношение собственности необходимо будет выступать как непосредственное отношение господства и подчинения». «… Необходимы отношения личной зависимости, личная несвобода в какой бы то ни было степени и прикрепление в качестве придатка последней, принадлежность в настоящем смысле слова».¹² Таким образом, прикрепление крестьянина к земле феодала является характерной чертой феодального строя.¹³ Осуществление вне–экономического принуждения требовало образования в руках землевладельцев военной силы, а это, с своей стороны, обеспечивалось системой вассалитета и ленов. «Иерархическая структура земельной собственности и связанная с ней система вооруженных дружин, — говорится в «Немецкой идеологии», — давали дворянству власть над крепостными».¹⁴

Итак, Маркс и Энгельс дают цельное представление о феодализме как об определенной форме производственных отношений. Покровскому это представление осталось чуждым. Вопрос о взаимоотношениях между владельцем земли и непосредственным производителем он подменивал вопросом о сочетании крупной земельной собственности с мелким хозяйством, т. е. ограничивался изучением чисто экономических фактов.¹⁵ Возникновению крупного землевладения он и уделял очень много места в своей «Русской истории», пользуясь, однако, преимущественно фактами из сравнительно позднего времени.¹⁶

Покровский рисует очень яркую картину захвата земли феодалами, обезземеливания крестьян и приходит к заключению, что «первый из основных признаков феодализма (заимствованный им у Павлова–Сильванского. — С. Б.)— господство крупной собственности — может быть доказан для древней Руси, домосковского периода включительно, столь же удовлетворительно, как и для Западной Европы XI–XIII веков».¹⁷ Все это верно, но основной вопрос, вытекающий из факта сосредоточения земли в руках феодалов, вопрос о феодальной ренте, Покровский оставляет в стороне или, вернее, он трактует его совершенно не в марксистском понимания. Для него отработочная рента — «барщина» — является не основной формой феодальной ренты, как учит Маркс, а вторичной ее формой. Древнейшей формой, по его мнению, являлся оброк, а барщина появилась лишь как результат «возникновения рынка», «одновременно с деньгами или лишь немного ранее их», иначе говоря, поскольку феодализм как формация основывается на натуральном хозяйстве, отработочная рента характеризует собою падение феодализма и переход к другой формации. Так Покровский это и понимал; видя в барщине явление, типичное для так называемого «торгового капитализма».

Итак, ясное и точное определение феодального способа производства, данное в трудах Маркса и Энгельса, не оказало никакого влияния на Покровского при написании им «Русской истории». Это тем более удивительно, что в русской литературе марксистское понимание феодализма в применении к истории России уже давно нашло себе яркое выражение в трудах В. И. Ленина.

В своем исследовании «Развитие капитализма в. России», вышедшем в 1899 г., Ленин блестяще охарактеризовал «барщинное хозяйство» в России и показал, что «способы получения прибавочного продукта» при этой форме хозяйства соответствуют «феодальной эксплуатации», как ее определяет Энгельс.¹⁸ Преобладание барщинного хозяйства в русских помещичьих имениях, по указанию Ленина, предполагает «господство натурального хозяйства». «Крепостное поместие, — говорит он, — должно было представлять из себя самодовлеющее, замкнутое целое, находящееся в очень слабой связи с остальным миром». «…Для такого хозяйства необходимо, чтобы непосредственный производитель был наделен средствами производства вообще и землею в частности; мало того — чтобы он был прикреплен к земле…». Отсюда вытекала «личная зависимость крестьянина от помещика», потому что, «если бы помещик не имел прямой власти над личностью крестьянина, то он не мог бы заставить работать на себя человека, наделенного землей и ведущего свое хозяйство. Необходимо, следовательно, «вне–экономическое принуждение».¹⁹

Таким образом, еще за 11 лет до «Русской истории» Покровского В. И. Денин доказал наличие в России феодализма, понимаемого как определенный способ производства. Покровский игнорировал выводы Ленина. Продолжая оставаться на позициях буржуазной историографии, он не вникал в вопросы, связанные с феодальным способом производства, и считал, как мы видим, более существенным уделять много места доказательству того, что у нас был и политический феодализм, и готов был отказаться от изучения «феодальных методов хозяйствования», т. е. соскальзывал на чисто идеалистические позиции в этом вопросе. Такое игнорирование М. Н. Покровским марксистско–ленинских установок было, конечно, не случайностью. Не надо забывать, что его концепция русского феодализма складывалась в тот период его жизни, когда он, как политический деятель, теснейшим образом связывался с группой «впередовцев», склеенной, по выражению Ленина, «из разнородных антимарксистских элементов».²⁰ «Уклонения от марксизма» ²¹ были характерны для «впередовцев», являвшихся, как говорит Ленин, проводниками «буржуазного влияния на пролетариат».²² В такой политической среде естественно и неизбежно было уклонение от марксизма в сторону буржуазной историографии.

II

Исходя из идеалистического, по существу, понимания феодализма как института политического и мало обращая внимания на производственные отношения, характерные для феодального строя, Покровский, естественно, был склонен ограничивать период господства феодальных отношений той эпохой, когда отмечаемые им политические явления наблюдались в полной силе, с XII до начала XVI в., иначе говоря, он отождествлял феодальный период с периодом феодальной раздроблённости и видел конец феодализма с того момента, как исчезают признаки политической независимости отдельных землевладельцев.

Признаком падения феодального порядка является поэтому для Покровского именно утрата землевладельцами их политических прав и превращение вольного слуги–вассала в служилого человека, обязанного военной службой.²³ Как сторонник экономизма в истории, Покровский искал корней этого факта в изменениях, происшедших в экономической жизни страны на переломе между XV и XVI вв. «Ограничивалось ли это выветривание старорусского феодализма юридическими отношениями?» — спрашивал он. И тут же отвечал: «Уже с первого взгляда такое изменение юридической надстройки при старом экономическом базисе являлось бы непонятным. Независимое положение вассала по отношению к сюзерену было политическим эквивалентом экономической независимости вотчины этого вассала от окружающего мира».²⁴ Итак, падение феодализма, понимаемого как политический институт обусловлено переменой в области экономики. «Эта перемена, — говорит Покровский, — состояла в разрушении феодальной вотчины, как самодовлеющего экономического целого, и появлении землевладельца, прежде гордого в своем экономическом уединении, на рынке, в качестве покупателя и в качестве продавца».²⁵

Такая «перемена», по мнению Покровского, произошла в конце XV — начале XVI. в. под непосредственным влиянием «торгово–капиталистических» (по его терминологии) буржуазных отношений. На этой концепции, несомненно, сказалось влияние «легального марксизма» в лице П. Струве. В безнадежном стремлении сбросить с себя путы буржуазной историографии Покровский обращался не к классикам марксизма — не к Марксу и Энгельсу, не к Ленину, а именно к Струве. Струве работал над эпохой более поздней, чем та, о которой идет у нас речь. Но у него Покровский нашел принципиальное противопоставление крепостнических отношений предшествующему ему аграрному строю. Установление крепостного права, по Струве, означало полную «перестройку аграрных отношений»; «превращение их из вольно–договорных в принудительно–крепостные означало собою, — говорит он, — коренное юридическое и хозяйственное изменение оброка и барщины».²⁶ Струве же высказал широко развитую Покровским мысль о тесной связи крепостного хозяйства с рынком. «Производство хлеба… составляло его движущую и определяющую силу», — пишет Струве.²⁷

Эти общие положения Струве Покровский и попытался приложить к пониманию той «перемены», которую он наблюдал в истории северо–восточной Руси XV–XVI вв.

Натуральное хозяйство, типичное для феодализма, в XVI в. сменяется, по утверждению Покровского, бурным развитием буржуазных отношений. В сельском хозяйстве переворот, происшедший в экономике страны, выражается в его «товаризации», в «превращении хлеба в товар», что с своей стороны привело к превращению в товар «и земли, которая давала хлеб».²⁸ При таких условиях, теоретически говоря, должно было произойти резкое изменение и в производственных отношениях, и Покровский спешит противопоставить «новое крепостное право» «прежнему феодальному праву», хотя и не показывает, чем по существу отличалось первое от второго. Мало этого. Он старается убедить себя в том, что в XVI в. имеются признаки коренного перехода к буржуазным формам вольнонаемного труда: «характерным симптомом» представляются ему «попытки вести хозяйство вольнонаемными рабочими».²⁹ Он не усомнился под эту категорию подвести феодально–зависимых монастырских «детенышей» и отождествить феодальный наем, известный уже «Русской Правде», с наймом буржуазным.

«Хозяйственные перемены…, — говоря словами Покровского, — должны были выдвинуть новые общественные классы или, по крайней мере, новые социальные группы».

С тех пор как «многое пришлось покупать на деньги», крупная феодальная» вотчина, жившая натуральным хозяйством, должна была пасть.³⁰ Ее место заняло теперь «среднее землевладение», согласно схеме Покровского, «успешно сживавшееся с условиями нового менового хозяйства».³¹ В то время как крупный вотчинник, не приспособленный к товарно–рыночным отношениям разорялся, «мелкий вассалитет» (т. е. мелкопоместное дворянство) почему–то оказался «в гораздо более выгодном положении», потому что, будто бы, «гораздо лучше удавалось хозяйство мелкому помещику, вышедшему часто из крестьян и из холопов». Эту по существу совершенно парадоксальную мысль, будто мелкое феодальное землевладение легче приспособляется к рынку, чем крупное, Покровский стремится доказать рядом совершенно искусственных соображений. Владельцы больших «латифундий» будто бы редко обладали способностью и охотой по–новому организовать свое хозяйство. «Человек придворной и военной карьеры», боярин «едва ли когда заглядывал в свои дальние вотчины», — повторял Покровский слова Ключевского. Высокое положение налагало обязательства, которые не удовлетворяло натуральное хозяйство, и на боярина тяжело падала «экономическая тяжесть официального престижа». Все это нужно Покровскому, чтобы экономически обосновать политический успех «мелкого дворянства», которое… создавало новое хозяйство.³² Помещичье хозяйство было, если верить Покровскому, более прогрессивным, чем хозяйство «феодальное», т. е. боярское; поэтому «в начавшейся борьбе крупного и среднего землевладения экономически все выгоды были на стороне последнего». Опричнина Ивана Грозного «шла по линии естественного экономического развития, а не против его».³³ А победа опричника, с своей стороны, означала конец феодализма: «дорога воинства (дворянства) шла через труп старого московского феодализма, и это делало «воинство» прогрессивным, независимо от того, какие мотивы им непосредственно руководили».³⁴

Видя в XVI в. признаки коренного изменения всей системы хозяйства, Покровский и в торжестве одного из слоев господствующего класса видел смену одного класса другим, происшедшую в результате перехода к новым хозяйственным формам. «Экономический переворот, — говорит он, — крушение феодального вотчинного землевладения, нашел себе политическое выражение в смене у власти одного общественного класса другим».³⁵

Таким образом, последовательно проводимая Покровским концепция «экономического материализма», использованная для обоснования идеалистической схемы Павлова–Сильванского, приводит его к абсурду: «феодальным господам» противопоставляется как особый класс «взбунтовавшийся против них землевладелец второй руки», иначе говоря, одному слога класса феодалов, крупным землевладельцам, противопоставляется другой слой того же класса, землевладелец мелкий.

К такому абсурду Покровский не мог не притти, поскольку он исходил из представления о феодализме как о явлении в первую очередь политическом и упускал из виду основные производственные отношения, которые по существу не изменились в XVI в. Господствующим классом оставались владельцы земли, безразлично какое бы название они не носили, будь то бояре, «феодалы», по терминологии Покровского, или мелкопоместные дворяне. И «феодалы» и дворяне одинаково внеэкономическим путем эксплоатировали мелкого производителя–крестьянина. Вся разница заключалась лишь в размерах, а не в характере хозяйства; от того, что дворянин имел меньше земель и меньше крестьян, чем боярин, он не переставал быть феодалом. Не изменяет дела и юридическое различие, существовавшее между вотчиной и поместьем, которому буржуазная историография придавала такое большое значение. И самый кризис XVI в., поскольку он был вызван ростом товаро–денежных отношений, одинаково поразил и боярскую вотчину и дворянское поместье. И если крупные феодальные хозяйства, с их более сложными потребностями, раньше ощутили его гибельную близость (хозяйства удельных князей еще в XV в.), то уже в средине XVI в., еще в средине 60‑х годов князь Курбский констатирует оскудение «воинского чина» и купечества и разорение крестьянства.³⁶

И то, что Покровский называет борьбой нового прогрессивного дворянского класса со старым классом «феодалов», была лишь внутриклассовая борьба господствующих группировок за власть, за землю, за рабочие руки, обострившаяся в условиях тяжелого и затяжного кризиса.

Устранив из круга своего зрения основной момент — способ производства, остававшийся неизменным, Покровский и должен был изобрести для периода, начинающегося с XVI в., особую «торговокапиталистическую» формацию и признать феодалов–дворян на ряду с посадом представителями «торгового капитала». Надо, однако, сделать оговорку, что в позднейшей «Русской истории в самом сжатом очерке» М. Н. Покровский делает некоторую попытку рассматривать феодализм именно как способ производства, и в связи с этим дворянство, боярство и монастыри выступают теперь у него как «разряды единого феодального класса».³⁷ Но эта поправка, как она ни существенна, не отражается на общей его концепции, которая остается прежней. По–прежнему и здесь «русский феодализм» отождествляется с эпохой феодальной раздробленности, а XVI век рассматривается как эпоха разложения московского феодализма и зарождения «торгового капитализма». Таким образом, Покровский, безнадежно запутавшись в попытках согласовать идеалистическое понимание феодализма с требованиями вульгарного «экономического материализма», создал антимарксистскую и антиленинскую концепцию, которая затем получила свое развитие в троцкистских писаниях Дубровского, Томсинского и других.

III

Не одна концепция Павлова–Сильванского тяготела над Покровским. Ученик В. О. Ключевского, он всю свою жизнь не мог вполне преодолеть влияние исторических построений своего учителя и, принимая новую концепцию русской истории, данную Павловым–Сильванским, он увидел себя вынужденным примирить ее с другой буржуазной концепцией, с концепцией В. О. Ключевского, которой она во многом противоречила. Это сказалось в трактовке Покровским начального периода русского феодализма.

Не видно, чтобы Покровскому были знакомы суждения Владимира Ильича Ленина о закабалении землевладельцами смердов в Киевской Руси еще во времена «Русской Правды», в XI в. Тем не менее он правильно угадывал зарождение феодального порядка уже в Киевской Руси. Он находит в «Русской Правде» упоминание о «крупной боярской вотчине с ее необходимыми атрибутами: прикащиком, дворовой челядью и крестьянами, обязанными за долг работать на барской земле (закупами)». «Боярин «Русской Правды», — говорит он, — прежде всего крупный землевладелец».³⁸ Это — мысль, впоследствии развитая в исследованиях Б. Д. Грекова. Покровский высказывает и другую мысль, развитую Б. Д. Грековым, — о «тесной зависимости (по крайней мере некоторых категорий смердов. — С. Б.) от княжеской власти».³⁹ Наконец, с язвительной убедительностью он доказывает наличие «уделов», т. е. феодальной раздробленности в Киевской Руси, в «до–удельный» период, как он пишет не без иронии.⁴⁰ В общем итоге получается целостная и убедительная картина феодальных порядков в Киевском государстве. Но тут концепция Покровского неожиданно сталкивается с другой противоположной концепцией, с которой он свыкся еще со студенческой скамьи, с концепцией В. О. Ключевского о городском характере Киевской Руси в XI–XII вв. Покровский в этом вопросе не имеет силы освободиться от воздействия научного наследия талантливого буржуазного профессора. Он определенно становится на его сторону в той полемике, которая возникла по этому вопросу между ним и Н. А. Рожковым.⁴¹ Правда, Покровский вносит некоторые поправки в схему Ключевского; он красноречиво показывает разбойничий характер торговли древнерусского города, но это не меняет существа дела. Наоборот, в грабеже он даже видит «своеобразную форму первоначального накопления торгового капитала».⁴² Между тем торговля, хотя и разбойничья, резко противоречит представлению Покровского о натуральном характере феодального хозяйства. Последнюю мысль, правильную по существу, Покровский с прямолинейностью, свойственной стороннику «экономического материализма», оперирующему схемами, доводит до крайности. «Главнейшим экономическим признаком того строя, — говорил он, — который мы изучаем выше как «феодальный», являлось отсутствие обмена. Боярская вотчина удельной Руси была экономически самодовлеющим целым… Если бы весь мир вокруг нее провалился, она продолжала бы существовать как ни в чем ни бывало».⁴³

Таким образом, по Покровскому, в Киевской Руси рядом развиваются две параллельные силы: торговый город с его особым вечевым укладом и феодальная деревня, отличительной чертой которой было «отсутствие обмена». Этот дуализм древнерусской истории и создал «политическую антиномию», которую «приходилось разрешать Киевской Руси»: «Наемный сторож в городе, князь был хозяином–вотчинником в деревне… Вопрос, какое из двух прав — городское или деревенское, возьмет верх в дальнейшем развитии, был роковым для всей судьбы древнерусских республик». В Приднепровье «шел медленный процесс перегнивания старой хищнической городской культуры в деревенскую».⁴⁴

Это противопоставление города Киевской Руси, представляющего какую–то особую формацию, которую автор и не пробует определить точнее (это не буржуазный, а какой–то военно–торговый город, еще в XI в. не знавший общественных классов),⁴⁵ феодальной деревне является результатом недоразумения. Не подлежит сомнению, что город Киевской Руси XI–XII вв. уже выделился из деревни, был противоположностью ей, поскольку «представляет собою факт концентрации населения, орудий производства, капитала, потребностей и способов их удовлетворения, между тем как в деревне мы наблюдаем диаметрально противоположный факт изолированности и разобщенпости».⁴⁶ Но еще резкого антагонизма между городом и деревней не было и не могло быть, потому что в указанную эпоху феодальный город только складывался. «Антагонизм против городов», как совершенно точно установлено Марксом и Энгельсом, появляется «вместе с полным развитием феодализма».⁴⁷ Антагонизм этот во многих отношениях облегчил ликвидацию феодальной раздробленности и создание централизованного феодального государства. Наоборот, у Покровского расцвет городской культуры предшествует образованию феодальной формации, и самое установление феодализма оказывается возможным лишь после того как город пал. Ошибка Покровского и заключается в том, что он рассматривает город как нечто самодовлеющее, вне связи с господствовавшим в Киевской Руси способом производства. Это объясняется тем, что Покровский в своем понимании взаимных отношений города и деревни исходил не из положений классической марксистской литературы, а из выводов буржуазных историков, в первую очередь Ключевского с его городовой теорией. Для него крупный торговый город Киевской Руси не был городом феодальным; он предшествовал возникновению феодальных отношений в деревне и с торжеством феодализма должен был потерять свое значение.⁴⁸ Эта концепция основана, с одной стороны, на преувеличенном представлении торгового значения городов, а с другой — на полном отрицании рыночных отношений при феодализме. Первая мысль подчеркнута у Ключевского. Последняя навеяна, очевидно, Бюхером, с его отвлеченной концепцией ойкоса. Наличие городского ремесла и зарождение городского рынка в эту раннюю эпоху еще не позволяют рассматривать город вне связи с развитием феодальных отношений в деревне. Город Киевского государства был плотью от плоти феодального общества, в первую очередь центром феодального угнетения окрестного населения. Окруженный княжескими «дворами» — укрепленными усадьбами вроде Ракома и Городища под Новгородом, Вышгорода и Берестова под Киевом — и многочисленными феодальными монастырями, город в Приднепровье являлся цитаделью крупных землевладельцев–князей и их вассалов, управлявших из–за его деревянных стен своими вотчинами посредством несвободных тиунов и сельских и ратайных старост. Даже Новгород, несмотря на свое исключительно крупное торговое значение, не утрачивал черт большого феодального города, в котором власть оставалась в руках землевладельческого боярства. Городское вече, с которым у ряда буржуазных писателей связывалось представление о своеобразной городской демократии, и в Новгороде, и в Киеве, и в других городах было послушным орудием в руках местной феодальной знати, за редкими исключениями, когда в минуты стихийных восстаний городских низов власть временно выскальзывала из этих цепких рук. В последнем случае движение быстро выходило за пределы города и захватывало окрестное феодально–зависимое население деревни, как это произошло, например, в Киеве в 1113 г., когда движение, первоначально чисто городское, направленное против ростовщического капитала и против княжеской администрации в городе (тысяцкого и сотских), грозило перейти в восстание против крупных феодалов–землевладельцев — бояр, монастырей и княжеской семьи.

О резкой «антиномии» города и феодальной деревни, таким образом, еще не может быть и речи. В Киевской Руси XII в. город был таким же феодальным поселением, как и деревня. Между тем Покровский окончательное становление феодализма в XIII в. ставит в зависимость от падения городского строя, которое, по его мнению, явилось результатом чисто внешних обстоятельств. «Естественная кончина древнерусского торгового города, — говорит он, — была ускорена рядом причин, содействовавших превращению городской Руси в деревенскую».⁴⁹ «Главных причин упадка древнерусских городов было, — по его словам, — две».⁵⁰ «Первой была огромная перемена в направлении и характере торговли того времени». С XI в. торговая Европа… начинает прокладывать свои пути на «восток, отбивая монополию восточной торговли у магометан и византийских греков. Теперь дорога из Черного моря в Рим шла не по Днепру, а через Венецию, а великий водный путь «из варяг в греки» кончался на юге коммерческим тупиком. Варягам теперь легче было связаться с греческими странами другой рекой — Рейном. «Великий водный путь» из варяг в греки, по которому вытянулась цепь древнерусских городов, заглох, а с ним вместе стали глохнуть и эти города».⁵¹

Это стремление механически связать сложный вопрос упадка Киевской Руси с «сдвигом» мировых торговых путей очень характерно для сторонника исторического экономизма. Пущенной им в оборот мысли посчастливилось в последующей историографии, и «сдвиг» торговых путей на долгое время сделался той панацеей, посредством которой необычайно легко и просто разрешался труднейший вопрос нашей истории. Не приходится отрицать, что разгром Константинополя крестоносцами в 1204 г. нанес сильный и непоправимый удар киевской торговле. Но другие города, лежавшие по Днепру, с начала XIII в. уже ориентировались на иные «латинские» рынки, на Ригу и на «Готский берег», как это видно из договора, заключенного Смоленском с купечеством Риги, Готланда, Любека, Бремена и других прибалтийских немецких городов.⁵² Не говорю уже о городах на Западной Двине, как Полоцк, которые несомненно выиграли от торговой конъюнктуры на Балтийском море. Наконец, даже значительно позднее, в XV в., путь и итальянские колонии Крыма через Киев был еще очень употребителен.⁵³ Говорить поэтому о решающем значении изменения на мировом рынке в XIII в. не приходится, независимо от того, насколько вообще приемлемо представление о Киевской Руси как об исключительно городской стране.

Другим моментом, решившим падение городской Руси и окончательное торжество Руси деревенской, т. е. феодальной, по мнению Покровского, было другое, тоже внешнее событие — татарское нашествие. «Последний удар» нанесли татары. «Татарский разгром одним ударом закончил тот процесс, который обозначился задолго до татар и возник в силу чисто местных экономических условий: процесс разложения городской Руси XI–XII вв.». «Все русские города попали один за другим в руки татар, кроме Новгорода. Татары не только разорили их и увели население в плен, но, упрочивая свою власть, они с корнем вырвали всюду (опять–таки кроме Новгорода) городскую свободу». Татарская «катастрофа» «закрепила то падение городского права и торжество деревенского, которым на много столетий определилась политическая физиономия будущей северной монархии».⁵⁴ Таким образом, Батый явился тем «deus ex machina», который разрешил «антиномию» города и деревни, которой не мог разрешить историк.

В конечном итоге, кроме Новгорода, «все остальные из этапных пунктов на большой дороге международного обмена превратились в захолустные торговые села на проселке и почти в то же время были разрушены татарами».⁵⁵

Эти две причины — изменение направления «международных путей» и татарское нашествие, обусловившее окончательное падение городской Руси, обусловили и торжество феодального порядка. «Городская Русь, — говорит Покровский в «Русской истории в самом сжатом очерке», — истощенная собственными грабежами, подбитая передвижкой мировых торговых путей с Черного моря и Днепра на Средиземное море и Рейн, была окончательно добита татарами и после татарского разгрома оправиться не могла. Россия стала той деревенской страной, какой мы привыкли ее видеть. И сложившиеся в этой деревенской Руси порядки были непохожи ни в дурную, ни в хорошую сторону на то, что представляла собою городская Русь X и XII столетий. Князь и его боярин, работорговцы вначале, теперь превращаются в землевладельцев. Вместо того чтобы поставлять товар на невольничьи рынки, они сажают теперь захваченных ими пленников на землю, делают из них своих «смердов». Все это, конечно, произошло не сразу… Задолго до татар, в XII в. боярин из ростовщика и торговца превращается в сельского хозяина… Это, однако, первое время не мешало князьям и боярам разбойничать и при случае торговать награбленным, а ростовщичество даже отлично уживалось с сельским хозяйством, доставляя рабочие руки в лице закупов. Такое падение городов прочно усадило боярина в его усадьбе и окончательно сделало его «барином», помещиком» («курсив мой. — С. Б.).⁵⁶ Приведенная цитата говорит сама за себя. Торжество феодализма обусловливается двумя чисто внешними причинами: «передвижкой мировых торговых путей» и татарами. Не будь этих случайных, в конце концов, явлений, и не было бы у нас феодализма.

Правда, Покровский несколько раз оговаривается, что падение городской Руси было подготовлено местными экономическими причинами. Но эти экономические причины он сводит все к тому же «разбойничьему» характеру торговли, основанной на грабеже, которой он придает такое преувеличенное значение в истории Приднепровья.

Итак, вместо того чтобы выводить развитие феодальных отношений из развития производительных сил, Покровский установление новой формации связывает с явлениями, воздействовавшими на русское общество извне.

Не все впрочем ново и оригинально в изложенной концепции. Мысль о непосредственном влиянии татарского ига на падение вечевого строя принадлежит Сергеевичу.⁵⁷ Следуя за ним, Покровский не учел того естественного развития феодальных отношений, при котором вече феодального города постепенно утрачивало свое военное значение, уступая по мере расширения землевладельческой мощи князей и бояр первое место на войне военным вассалам князей и их феодальной дворне.

IV

Исходя из своей явно искусственной концепции об условиях, способствовавших установлению феодализма, Покровский и в дальнейшем подчиняет двум указанным внешним моментам — татарскому завоеванию и направлению торговых путей — последующий ход феодальной концентрации. Он, правда, подходил к правильному разрешению вопроса, когда характеризовал «Московское государство XV века, как огромную ассоциацию феодальных владельцев, в силу особенно благоприятных условий поглотившую все остальные ассоциации». «Та группировка феодальных ячеек, которой суждено было стать на место городовых волостей XI–XII вв. и которая получила название великого княжества, позднее государства Московского, нарастала медленно и постепенно», — говорит он в «Русской истории в самом сжатом очерке». Этому наблюдению он придает общее значение: «путем собирания отдельных феодалов вокруг одного и возникли крупные западноевропейские государства».⁵⁸ Здоровая мысль, видевшая в образовании «феодальной монархии» результат естественной концентрации феодальных сил вокруг наиболее благоприятно расположенного в политическом и экономическом отношении княжества, однако, была совершенно заслонена у Покровского его двумя основными идеями о торговых путях и о татарах.

I «Объединение Руси вокруг Москвы, — пишет Покровский, — было на добрую половину татарским делом».⁵⁹ Московский князь отнюдь не был самым сильным князем в северо–восточной Руси, он уступал в могуществе не только тверским, но и нижегородским и рязанским князьям. Возвышение Московского княжества явилось поэтому опять–таки результатом внешнего воздействия, результатом ханской политики: хан оказывал покровительство «именно московскому князю, наиболее слабому и в глазах хана наиболее безобидному». Московский великий князь в полном смысле слова — креатура татарского хана; он, по словам Покровского, является «чем–то вроде главного прикащика хана».⁶⁰ Таким образом, абсолютическая феодальная монархия была создана татарами, и даже московское самодержавие является делом их рук. «Поддерживая князей и их бояр в борьбе с «меньшими» людьми, Орда создает в конце концов московское самодержавие, которое упраздняет за ненадобностью и самую Орду».⁶¹

Как и в других своих построениях по феодальной эпохе, Покровский мало оригинален и в суждениях о решающей роли татар в деле образования русского государства. Это очень старая мысль, которую впервые формулировал Карамзин, а за ним повторял ряд историков; наиболее, может быть, обстоятельно ее развивал Костомаров. Наоборот, Соловьев, а за ним Ключевский совершенно отрицали всякую роль татар. Для Ключевского «татарское иго» как бы совсем не существовало, так мало он уделяет внимания связанным с ним проблемам. Это была крайняя точка зрения, но лежавшая в основе ее мысль была более правильна, чем теория Карамзина. Основные внутренние процессы в жизни страны не были коренным образом нарушены татарским завоеванием и продолжали развиваться под владычеством золотоордынских ханов в том же направлении, как и прежде. Не подлежит сомнению, что московские князья искусно использовали татарских ханов в своих политических целях, но было бы наивно на этом основании думать, что возникновение сильного централизованного феодального государства явилось результатом интриг отдельных ловких князей и тех взяток, которые они во–время раздавали «князьям ордынским» и ханшам. Покровительствуя тем или иным угодным князьям, золотоордынские ханы отнюдь не затрагивали основ того государственного строя, который они нашли на северо–восточной Руси, и скорее плыли по течению, чем руководили ходом событий.) Мы действительно видим, что Батый, едва завершив завоевание Восточной Европы, торопится восстановить существовавший в ней порядок, нарушенный было его нашествием, и утвердить своей инвеститурой ту иерархию, _ которая установилась до него между, русскими князьями. Его преемники были заинтересованы в поддержании прерогатив великих князей владимирских, чтобы через их посредство властвовать над более мелкими князьями, принимая, однако, меры к недопущению слишком большого их усиления. При этом они в своей политике руководились не личными симпатиями и антипатиями, даже не количеством получаемых подарков, а реальным соотношением сил в северо–восточной Руси. Пока была сильна Тверь, Узбек, несмотря на семейные и иные связи с московским княжеским домом, ярлык на великое княжение предоставлял великим князьям тверским. Через три–четыре года после расправы с Михаилом Ярославичем он утвердил великим князем его сына князя Дмитрия Михайловича и даже после казни последнего в 1325 г. все–таки отдал великое княжение его брату Александру Михайловичу. Это, правда, не мешало Узбеку поддерживать своих московских свойственников в их войнах с Тверью, но только открытое восстание Твери против ханской власти дало Ивану Даниловичу Калите великокняжеский титул. И позднее вопрос решался не ханской волей, а реальными условиями момента. По Покровскому, самый слабый из русских князей, князь московский, именно потому, что был слаб, сделался объектом покровительства со стороны хана, который превратил его в своего «прикащика» и усилил его за счет соседних князей. В действительности было обратное. Московский великий князь по мере своего усиления втягивал Орду в орбиту своей политики и использовал ее в своих целях. Маркс ярко характеризует взаимоотношения между московскими князьями и Золотой ордой даже в период ее наибольшего могущества. «Иван Калита, — говорил он, — обращает хана в орудие, при помощи которого он отделывается от наиболее опасных соперников и устраняет всякое на своем пути препятствие. Он не завоевывает уделы, но незаметно обращает в свою исключительную пользу права завоевателей татар». И в дальнейшем, «ханы, — по его словам, — как заколдованные продолжали оставаться орудиями усиления и собирания Москвы».⁶² Таким образом, не ханы создали на месте феодальной раздробленности единое феодальное государство с центром в Москве. Объединительные процессы шли внутри феодального общества, вне зависимости от политических соображений ханов. Ханы не смогли помешать развитию этих процессов и не они, конечно, их вызвали к жизни. Объединение северо–восточной Руси вокруг Москвы зависело не столько от воли ханов, сколько от местного населения, сплотившегося вокруг наиболее сильного из многих князей.) У Дмитрия Константиновича суздальского в руках был ханский ярлык, но он должен был уступить великое княжение малолетнему московскому князю Дмитрию (Донскому), потому что его авантюра не встречала поддержки даже среди его ближайших сородичей, а в 1365 г. он даже отказался от ярлыка, присланного ему в третий раз из Орды, за невозможностью реализовать предоставленное ему звание. Точно так же и тверской князь Михаил Александрович в 1371 г. не мог использовать данный ему ярлык в виду того, что владимирцы просто не приняли его, обвинив в том, что он взял великое княжение обманом. В 1389 г. Н. Новгород достался без боя московскому великому князю не потому, что он «умздил» советников хана, а потому, что на его сторону перешло местное нижегородское боярство и т. д.

Постоянную поддержку встречали московские великие князья со стороны наиболее могущественной группы феодалов — духовенства. Со времени митрополита Петра феодальная церковь усиленно содействовала объединению «всея Руси» под главенством владимирских и московских великих князей, пуская в ход и свой религиозный авторитет, и испытанное оружие отлучения, и материальные силы, сосредоточенные в ее руках. Как и светские феодалы, церковные магнаты были заинтересованы в сильной власти, которая обеспечивала бы их вотчины от разорения феодальными войнами, от татарских набегов и от насилий их непосредственных сюзеренов. Последнюю мысль откровенно высказал значительно позже Иосиф Волоцкий, когда он оправдывал уход крупных монастырей из–под власти удельных князей под покровительство великого князя тем, что всегда «от обид меньших к большим прибегают»; и сам он коммендировал великому князю свой монастырь, «да не запустеет и до конца не погибнет от многих неправд». Сильное феодальное государство обеспечивало не только безопасность владений более мелких феодалов. Оно обеспечивало им и более эффективное господство над населением их вотчин, открывая более широкие возможности его эксплоатации. Но уничтожение феодальной раздробленности было в интересах не только самих феодалов. Для северо–восточной Руси XIV–XV вв. вполне применимы слова Энгельса об усилении королевской власти в Западной Европе: «…и в городах и в деревне повсюду увеличилось в населении количество таких элементов, которые прежде всего желали, чтобы был положен конец бесконечным бессмысленным войнам, чтобы прекращены были раздоры феодалов, приводившие к тому, что внутри страны шла непрерывная война даже и в том случае, когда внешний враг был в стране, чтобы прекратилось это состояние непрерывного и совершенно бесцельного опустошения, которое неизменно продолжало существовать в течение всего средневековья. Будучи сами по себе еще слишком слабыми, чтобы осуществить свое желание на деле, элементы эти находили сильную поддержку в главе всего феодального порядка — в короле».⁶³ И северо–восточной Руси прекращение феодальной раздробленности несло известное облегчение для широких масс населения, и оно почувствовало преимущества нового порядка уже при Иване Калите, когда, по выражению летописца, «наступила тишина великая по всей Русской земле и перестали татары воевать ее».⁶⁴ Когда при Иване III братья великого князя, воспользовавшись приближением Ахмата, попытались было с оружием в руках восстановить свои старые права, то перспектива возобновления феодальных войн в тот момент, «когда внешние враги были в стране», вызвала в населении такую панику и «страх великий», что города были приведены в осадное положение, а сельские жители разбежались по лесам, «и по лесом бегаючи мнози мерли и от студени».⁶⁵

То обстоятельство, что в борьбе за объединение феодально раздробленной страны великий князь — «глава феодального порядка» — опирался не только на узкий круг феодалов, но и на широкие народные массы, и сделало Москву центром национальной борьбы с татарами за независимость. Этим объясняется, что уже в 1380 г. на Куликовом поле Москва выступила во главе почти всей северо–восточной Руси. Объединение народных сил вокруг Москвы и обеспечило победу над татарами.

Исключительное значение татар в деле создания централизованного феодального государства в северо–восточной Руси Покровский старался объяснить высокой, по его мнению, культурой выходцев из степей Монголии к моменту завоевания. «Татары, — говорит он, — даже в XIII–XIV вв. вовсе не были «степными хищниками», а были довольно высоко организованным полуоседлым народом, а в области материальной культуры стоявшим выше своих русских противников, благодаря главным образом влиянию Китая, отчасти и арабов».⁶⁶ Он неоднократно подчеркивает высокую культуру татар, в частности «техническое превосходство» жителей юрты «не только над оседлым человеком Восточной Европы XIII века, но и над современным населением тех мест».⁶⁷

Таким образом, татары, в изображении Покровского, выступают в отношении покоренных ими русских княжеств как своего рода культуртрегеры. Такая преувеличенная оценка культурной роли татар объясняется, по мнению Покровского, в первую очередь теми поразительными открытиями, которые сделала советская археология на месте старинных татарских городов, а также естественной реакцией против пренебрежительного отношения предшествующей «дореволюционной историографии» к «степным хищникам». Но при этом Покровский не учитывал, что иранская культура (в отношении Золотой орды можно говорить главным образом о культурном влиянии Ирана и Хорезма) затронула лишь верхушку татарских правящих классов, что городские центры с их великолепными дворцами, украшенными художественными изразцами, по существу служили временными стойбищами для татарских феодалов, обстраивавшимися руками пленных иностранных мастеров, что масса татарского населения вела кочевой образ жизни и даже ханы перекочевывали со всей ордой из одного пункта своих владений в другой. Поскольку татары при эксплоатации завоеванных ими русских земель применяли приемы обложения, заимствованные из завоеванных ими стран, они косвенно явились проводниками на Руси финансовой системы, выработавшейся в феодальных государствах Средней Азии. Этой организацией воспользовались и московские великие князья, когда под их властью стало складываться большое государство. Многое было принято русскими феодалами из материальной культуры завоевателей, из их одежды, оружия, даже языка. Но все эти заимствования не компенсировали пагубных последствий той эксплоатации, которой подверглось население северо–восточной Руси, и систематического разорения страны почти ежегодными набегами степняков. «Татарское иго, — как говорит Маркс, — …не только давило, оно оскорбляло и иссушало самую душу народа, ставшего его жертвой. Монгольские татары установили режим систематического террора, причем разорение и массовые убийства стали его постоянным институтом».⁶⁸ Татарские ханы отнюдь не способствовали созданию сильного национального русского государства. Наоборот, когда могущество великого княжества Тверского стало казаться им опасным, они под рукой оказывали поддержку московским князьям, а когда в конце XIV в. последние слишком на их взгляд усилились, они выдвигали против них то рязанских, то суздальских, то нижегородских, то тех же тверских князей. Их роль в событиях, происходивших в северо–восточной Руси, была, в сущности, пассивной. Во времена своего могущества, при Узбеке, Золотая орда еще в какой–то мере пыталась тормозить дело объединения северо–восточной Руси, используя борьбу между Тверью и Москвою. Начало упадка Золотой орды является вместе с тем периодом усиления и оформления русского государства. «…В России покорение удельных князей, — говорит Энгельс, — шло рука об руку с освобождением от татарского ига и окончательно было закреплено Иваном III».⁶⁹ Итак, только–ослабление Золотой орды было условием, благоприятствовавшим объединению северо–восточной Руси вокруг Москвы. Не под покровом Золотой Орды, а в борьбе с ней выросло и окрепло русское государство.

V

В соответствии с своим общим представлением о двух основных причинах, приведших к падению городской Руси и к установлению феодального порядка, Покровский и в вопросе об образовании Московского великого княжества выдвигает не одно только содействие Золотой орды. «В ряду безликих факторов, определивших «собирание» Руси около Москвы», он отводит экономике «одно из первых мест».⁷⁰ Экономику он, однако, понимает узко: он имеет в виду выгодное положение Москвы — на пути из Западной России в Поволжье. Еще существеннее другой момент: Москва стала важнейшим «узловым пунктом» благодаря тому, что со старой дорогой восточной торговли пересекся л новый (курсив мой. — С. Б.) путь торговли западной из Новгорода в южную и восточную Русь». Наконец, «северный торг, направлявшийся прежде до XIII столетия на Киев по Днепру, теперь изменил это направление и шел через Москву по Дону в генуэзские колонии Черноморья». Таким образом, и тут «сдвиг» торговых путей играет решающую роль. Благодаря этому «сдвигу» столица Калиты уже в XIV в. становится, по словам Покровского, крупным «буржуазным центром,⁷¹ тем самым подготовляясь к предназначенной ей автором роли будущей столицы «торгового капитализма». Такое преувеличенное представление о торговом значении Москвы, ведущее начало от Соловьева и получившее дальнейшее развитие в лекциях Ключевского, было воспринято Покровским безоговорочно. Но даже в узких рамках «возвышения Москвы» момент торговли был гораздо более второстепенным, чем думали Соловьев и Ключевский. Соперница Москвы — Тверь — в отношении торговли находилась в значительно более выгодных условиях: в ее руках был ключ к пути из Новгорода на Волгу. Более того, путь из Новгорода на Москву, которому Покровский вслед за Ключевским придавал такое крупное значение, всецело зависел от тверских князей, поскольку устье Тверцы находилось в пределах их княжества, под глазами их столицы и под контролем крепостных сооружений их вассала, Отроча монастыря. С другой стороны, положение на Волге способствовало связям с далекими странами Востока, и в Твери мы видим «ордынских» и даже хопыльских купцов из Средней Азии, а в XV в. в Тверь приезжает посольство из Шемахи. Не случайно именно тверской купец Афанасий Никитин делает попытку завязать непосредственные сношения с Ираном и производит торговую рекогносцировку в далекую Индию. Не говорю уже о соседстве с Литвою, открывавшем возможность товарообмена и с этой страной.

Итак, если придавать решающее значение торговому фактору, то все преимущества были на стороне Твери. Прав поэтому В. Е. Сыроечковский, когда он говорит, что «Тверь в начале затмевала своей торговлей и богатством захолустную Москву».⁷² Нельзя преувеличивать и значение торгового пути по Дону в Азовское море. Из описания путешествия Пимена в Константинополь видно, что этот путь был в конце XIV в. еще очень мало освоен русскими. Путь по Дону начинался вне пределов Московского княжества, близ Данкова, и был освоен Москвой лишь значительно позже, к началу XVI в., когда Рязань попала в вассальную зависимость от московских князей. Другой выход на Дон, по Красной Мече, стал достоянием Москвы тоже сравнительно поздно, когда политическое преобладание Москвы уже вполне определилось.⁷³

Вопрос о политическом преобладании северо–восточной Руси решался не торговыми путями. Очень важное значение имело положение обоих конкурировавших княжеств в отношении внешних врагов. Оба они были защищены от татар с юга и с востока Рязанью, Н. Новгородом, Владимиром, а Тверь, кроме того, Москвою. Это обстоятельство способствовало наплыву в Тверское и Московское княжества населения из местностей, подвергавшихся большей опасности разорения со стороны татар. В 1292 г. татары, вторгшиеся в тверские пределы, должны были отступить, «бе бо множество людей сбеглося во Твери изо иных княжеств перед ратью». В «Житии» Сергия радонежского как на одну из причин переселения его родителей из Ростова в Москву указывается и на татарскую «рать». Экономическая мощь тверских и московских князей и основывалась на многолюдстве их владений. Первоначально Тверь и в отношении внешних врагов находилась в более выгодном положении, так как от татар, помимо более отдаленных княжеств, ее защищало с юго–востока само Московское княжество. Но с усилением Литовского великого княжества она приобрела опасного и агрессивно настроенного соседа. К тому же за спиной у Твери был Новгород Великий, который из опасения возрастающего могущества тверских князей поддерживал против них Москву. Более центральное положение Московского княжества не только обеспечивало скопившемуся на его территории населению сравнительную безопасность со всех сторон, но и создавало благоприятные условия для политической концентрации вокруг Москвы феодальных полугосударств северо–восточной Руси. Этих условий Покровский не замечает, потому что политическая сторона процесса его мало интересует.

Одна из крупных ошибок предшествующей буржуазной историографии заключалась, как мы видим, именно в том, что вопрос об образовании великорусского государства она подменяла вопросом о «возвышении Москвы». От этой ошибки не сумел избавиться Покровский: вопрос об образовании централизованного феодального государства с центром в Москве он подменяет все тем же вопросом о причинах возвышения Москвы. Мы видим, что он несколько раз пытался подойти к разрешению важнейшей проблемы образования «феодальной монархии» и незаметно соскальзывал на более простой вопрос о возвышении Москвы. А между тем вопрос об условиях образования единого государства на месте феодальной раздробленности был уже давно поставлен и разрешен В. И. Лениным в его работе «Что такое «друзья народа»?». Тут отчетливо было показано, как складывались «национальные связи» и происходило слияние «отдельных земель, частью даже княжеств» в единое государство под влиянием усиливающегося обмена «между областями, постепенно растущим товарным обращением, концентрированием небольших местных рынков в один всероссийский рынок».⁷⁴ Концепция Ленина вполне совпадает с той, которую дает Энгельс в лишь недавно опубликованной статье, в которой процесс образования национальных государств он ставит в связь с развитием буржуазных отношений.⁷⁵

Эта концепция получила дальнейшее развитие и уточнение в трудах И. В. Сталина. На примере феодальной Грузии товарищ Сталин показал, что феодальная раздробленность была обусловлена «экономической раздробленностью».⁷⁶ В Западной Европе «период ликвидации феодализма и складывания людей в нации по времени в общем и целом совпал с периодом появления централизованных государств», но «на востоке Европы, наоборот, процесс образования национальностей и ликвидации феодальной раздробленности не совпал по времени с процессом образования централизованных государств». В Венгрии, Австрии, России «капиталистического развития еще не было, оно, может быть, только зарождалось», но здесь процесс ускоривался тем, что «интересы обороны от нашествия турок, монголов и других народов Востока требовали незамедлительного образования централизованных государств, способных удержать напор нашествия».⁷⁷ Централизованное феодальное государство сложилось в северо–восточной Руси в условиях борьбы с татарским игом, потребовавшей концентрации сил, но эта концентрация оказалась возможной лишь тогда, когда «экономическая раздробленность» была хотя бы отчасти ликвидирована.