Иван Толстой: Государство печется о своей истории, как женщина о репутации. Идея специальной комиссии по борьбе с фальсификациями родилась не сегодня. Оценка прошлого способна сказать о сегодняшнем лице страны и народа куда больше, чем кажется на первый взгляд. Страной с непредсказуемым прошлым не называл Россию уже только ленивый. Как же корчевали русскую историю большевики? Какими методами? В каком направлении? Кого и когда гнули в бараний рог? История с историками: достоверное и мифологическое. Мой собеседник — историк Олег Будницкий. Как относились большевики к истории России прежней, как они относились к тем профессионалам, которые должны были писать новые книги, новые учебники, вообще жаловали они их или нет, что случилось с самим сообществом историков? Если можно, давайте начнем с самого начала, как относились к этой категории людей? Это была интеллигенция, но жалуемая или нет?
Олег Будницкий: Более, чем не жалуемая, я бы сказал, так же, как вообще наука история. Более того, большевики историю просто взяли и отменили, и это не шутка. Преподавание истории было отменено, ее заменили обществознанием, исторические факультеты университетов были ликвидированы, их опять-таки заменили факультеты обществознания, правда, там теплилась археология и этнография, иногда это называлось «этнология», и под этим соусом преподавали, скажем, историю славян. Что касается самих историков, то их участь мало чем отличалась от участи других ученых. Если мы говорим о самых первых годах советской власти, то это голод, репрессии, преследования. Как большевики относились к ценности ученых, говорит тот любопытный момент, что они отменили ученые степени и звания. То есть линия, которая была положена ликвидацией субординации чинов в армии, была продолжена и в науке. Здесь тоже ликвидировали «чины». Видимо, для большевиков это было то же самое. Что говорить, если Анатолий Васильевич Луначарский, который у нас считается как бы либеральным большевиком, называл русские университеты «кучей мусора», ни больше, ни меньше. Это 1918 год. Ликвидирован был не только исторический факультет, точнее, историческое отделение историко-филологического факультета, был ликвидирован и юридический факультет тоже. Юриспруденция в прежнем виде, как и история в прежнем виде, новой власти были не нужны. Чтобы вы представили себе, в каких условиях существовали историки и как к этим историкам относились, приведу один эпизод 1919 года, когда в Москве шли аресты деятелей «Национального центра». В основном, это был кадетский центр, как вы, наверное, знаете, и среди историков было немало кадетов. И вот должна была быть такая дружеская вечеринка или посиделки у известного медиевиста Петржевского. Пришли чекисты, арестовали Петржевского, устроили там засаду и арестовали на этой квартире в один вечер сначала Кизеветтера, потом пришла жена академика Михаила Михайловича Богословского, ее там задержали. А когда Богословский видит, что жены нет во втором часу ночи, он пошел выяснять, что происходит, и его тоже арестовали. И задержали еще нескольких человек, которые там присутствовали или которые пришли позднее. Вот так за один вечер был арестован весь цвет, можно сказать, московской исторической элиты. Для некоторых это закончилось довольно быстро, когда выяснилось, что они никого отношения к «Национальному центру» не имели, и даже членов Кадетской партии не было, их отпустили, других подержали несколько дольше, как Кизеветтера, скажем. Александр Александрович Кизеветтер — любимый ученик Ключевского. Я думаю, что он был любимым его учеником не только потому, что он был автором хороших, замечательных исторических трудов, но и потому, что он легко писал и замечательного говорил. Кизеветтер написал огромное количество работ, просто гигантское, уму непостижимое, больше тысячи, такое количество объяснятся еще и тем, что это не все, конечно, работы сугубо академические, много популярных, которыми грешил и Ключевский. И, видимо, это в Кизеветтере ему нравилось. Кизеветтер, кстати, вместе с Василием Максаковым написал в свое время такое руководство для кадетских ораторов, это еще в период выборов в первую Думу в 1906 году, которое впоследствии называли «Кизеветтеровским катехизисом». Учил людей, как надо говорить. Называлось оно, если мне память не изменяет, «Нападки на Партию народной свободы и ответы на них». Партия народной свободы — это Партия кадетов. Вот Кизеветтера арестовывали пять раз, он был действительно членом Партии кадетов, он не принимал большевистский режим, хотя не был участником каких-либо реальных подпольных антисоветских организаций и, в конце концов, его выслали вот в этом самом знаменитом 1922 году, когда на философских пароходах из страны высылали не только философов, но и других ученых, в том числе, и историков. Кизеветтер был счастлив тем обстоятельством, что его выслали. Он еще творил многие годы, в том самом месте, в котором вы сейчас находитесь, то есть в Праге, и в Праге же он и похоронен. Он умер в январе 1933 года. За рубежом он опубликовал очень много еще работ, но, в основном, больше популярного плана, и преподавал в Русском университете, в Народном университете в Праге и, в общем, не затерялся, вполне благополучно существовал.
Иван Толстой: Олег Витальевич, хотелось бы поговорить не только об элите, но и о рядовых ученых. Ученых историков лишили звания, но, лишенные звания и возможности преподавать в университетах, они, по-видимому, должны были куда-то двинуться, как-то переориентироваться, как-то переквалифицироваться. В какие же управдомы они пошли?
Олег Будницкий: Видите ли, вообще, что происходило. В школе — то же самое: историю отменили, в школе преподавали обществознание. Вообще, 20-е годы — это период постоянных экспериментов. Педагогику заменила «педология» и, например, классно-урочная система была ликвидирована, по сути дела был введен бригадный метод, когда класс — это была бригада, и отсчитывался о деятельности бригады кто-то один. Отменили индивидуальные оценки. Там были всяческие эксперименты, многие из которых действительно носили какой-то новаторский характер, но, в целом система образования, особенно гуманитарного образования, конечно, находилась в ужасном состоянии, если говорить о той учительской массе, массе учителей и преподавателей высших учебных заведений, которых было не так много, между прочим, в том числе и на гуманитарных факультетах. Поэтому, когда мы говорим об элите — это, собственно говоря, и есть основная масса — несколько десятков человек, которые преподавали в лучших российских университетах различные отрасли исторической науки и занимались исследованиями в этом отношении. Теперь, что произошло? Произошло то, что власти нужна была новая историческая концепция, это вполне логично. Любая власть на чем-то основывает свое пребывание у власти, исторически в том числе. И здесь признанным лидером и первым историком-марксистом был Михаил Николаевич Покровский, тоже, кстати говоря, ученик Ключевского и человек далеко не бесталанный. И вот такой стандартной книгой, в которой рассказывалась русская история, стала «Русская история в самом сжатом очерке» Покровского. Она вышла впервые в 1920 году и потом многократно переиздавалась. Это, по сути, и был тот основной учебник, согласно которому строилось преподавание. Это был какой-то довольно вульгарный марксизм, но с какими-то добавками от Покровского. Там его знаменитая формула о том, что собственно русское самодержавие — это торговый капитал в шапке Мономаха, он усмотрел там торговый капитал в средневековой Руси и, в общем, выводил те или иные действия русского царизма и власти государственной из интересов торгового капитала. Это я немножко спрямляю, потому что трудно, вероятно, за то время, которое у нас есть, подробно проанализировать историческую концепцию Покровского. Крестьянские войны, что любопытно, он считал буржуазными революциями. Он написал не только «Русскую историю в самом сжатом очерке», он написал множество работ. У него есть «Русская история» в четырех томах, после Революции он писал много историографических работ, много полемических работ, скажем, специальные работы, написанные против Милюкова, еще одного ученика Ключевского — старшего, первого ученика. Он успел покритиковать мемуары Деникина — была у него такая брошюра «Мемуары царя Андрона». Он успел побороться с Троцким, причем интересно, что когда он аргументировал свою критику Троцкого, он писал, что концепция Троцкого, во-первых, не наша, во-вторых, объективно неверна. Наш или не наш — вот это самое главное. И он вообще писал впоследствии, что «не стой рядом с врагом, не смущай публику», а то подумают, что ты заодно с ним. Цитирую не дословно, но суть предаю точно. А вот «не стой рядом с врагом» и «не смущай публику» — это дословно. Покровский, кстати говоря, был таким великим организатором советской исторической науки. Он был и замнаркома просвещения, он был и председателем Главного ученого совета, ГУС, так называемый, он организовывал и Центрархив и был его председателем, и руководил еще множеством всяческих научных и архивных учебных заведений, обществ и так далее. Было Общество историков-марксистов, чего только там не было в 20-е годы. То есть шла такая замена старой профессуры этими новообращенными марксистами. Некоторые из них получили гуманитарное образование, иногда даже историческое, некоторые — нет, но они стремительно занимали то, что называется командные посты в системе образования и науки. Была образована Коммунистическая академия (сначала Социалистическая, а потом Коммунистической ее стали называть), которая должна была со временем просто сменить Академию наук. Они параллельно существовали. То есть старая императорская бывшая Академия наук и Коммунистическая академия. Вообще немножко забавно — людей сразу же готовили в профессора, и эти выпускники были нарасхват. Но, как правило, они находили себе, за небольшими исключениями, рабочие места не в университетах или научных учреждениях, а в партийных, поскольку образованных большевиков остро не хватало, а тут тебе готовый красный профессор, который как-то так подкован. Среди выпускников Института красной профессуры или тех, кто учился там, было довольно много и партийных идеологов, известных в будущем — от Суслова до Поспелова, но были и историки, скажем, Милица Васильевна Нечкина, будущий советский академик. То есть вот такая была ситуация, что в 20-е годы параллельно существовала Академия наук, пожалуй, единственное место, где еще можно был нормально заниматься изучением истории, хотя и с реверансами в сторону марксистов-большевиков, и существовала вот эта, создаваемая вновь марксистская историческая наука и ее институции. Это были два параллельно существующих, враждебных мира. И, понятное дело, что сосуществовать долго они не могли и это относительно мирное сосуществование, хотя оно никогда не было по настоящему мирным, закончилось в 1929 году, в период организации так называемого Академического дела, и такой кавалерийской атаки на Академию наук. И главной мишенью здесь стали как раз историки.
Иван Толстой: Олег Витальевич, есть такая легенда, что на известном живописном полотне, где изображен академик Павлов, он сидит с вытянутыми не просто руками, а с руками, сжатыми в кулаки. И поговаривали, что это была одна из любимых его поз. И, в частности, вытянув руки, он, слегка постукивая по столу, отчетливо, чеканно говорил: «Большевиков в Академию не пускать». Действительно ли Академия наук прожила целых десять, а, может, даже немножко больше лет, оставаясь не марксистской, не большевистской академией, как бы не советской, что ли? Вообще, что это был за феномен, почему ее не могли разгромить раньше, как разгромили большинство институций старой России, почему ей удавалось выживать и почему в ней сохранялось хоть какая-то свобода мысли?
Олег Будницкий: Видите ли, все-таки не надо считать большевиков дикарями. Большевики понимали важность науки. Они свысока относились к буржуазной науке, но понимали, что у буржуазной науки, у дворянско-буржуазной науки, используя терминологию того времени, есть какие-то определенные элементы ценные, которые нужно использовать. Скажем, всем было известно, что академик Павлов, человек, кстати, религиозный, что он очень не любил большевиков, терпеть их не мог. Но когда речь идет о лауреате Нобелевской премии и о великом ученом, то большевики, в общем, его терпели и из соображений имиджа и в России, и за рубежом, и из тех соображений, что это несомненные какие-то ценности, его труды. Так же, как труды других ученых. В отношении историков так, в общем-то, не думали и, конечно, Академия не существовала абсолютно автономно, независимо и так далее, они должны были, как я уже сказал, делать определенные реверансы в сторону господствующей партии, правящей партии и принимать такую позу покорности, но, в то же время, ученые, при всем при том, что они не могли писать так, как раньше, многое все-таки еще умели и могли. В Академии продолжал работать Сергей Федорович Платонов, один из крупнейших русских историков начала 20-го века, автор знаменитых «Очерков по истории смуты в Московском государстве», такого классического труда о чрезвычайно интересном и бурном периоде русской истории конца 16-го — начала 17-го века, и вот в советское время выходили его труды, в общем-то популярные, но в то же время написанные на строгой научной основе. Это и биографии Бориса Годунова, Ивана Грозного, работа о России и Западе. Платонов активно продолжал работать, несмотря на не слишком юный возраст, и некоторые другие историки. Никуда не делись ни Любавский, ни Богословский. Ну, Любавский не был тогда еще академиком. Тарле был когда-то социал-демократом, а в 1927 году его избрали академиком, между прочим. И, постольку поскольку им позволяли существовать. Тем более, что 20-е годы — это все-таки период НЭПа и это тот период, когда вожжи не были натянуты чересчур туго. Конец 20-х годов — это атака, как мы знаем, на интеллигенцию в целом, на буржуазных специалистов. Это касалось не только историков, это касалось людей самых разных и в самых разных сферах. Началось это с Шахтинского дела 1928 года, и далее под ударом оказались инженеры, экономисты, дело Трудовой крестьянской партии, там Чаянова, Кондратьева, под ударом оказались военные специалисты, дело Весна знаменитое. Но не только ограничилось тем, кто был привлечен по делу Весна, но и репрессии обрушились на бывших офицеров, как служивших, так и не служивших уже в Красной армии. И в этом ряду было бы странно, если бы не дошло до Академии. Тем более, странно, что в конце 20-х была предпринята попытка коммунизации Академии, а именно избрания в Академию целого ряда деятелей марксистках. Причем академикам достаточно ясно рекомендовали вот этих людей избрать, а вот этих не избирать. Любопытно, что было известно, что один из кандидатов будет Бенешевич, известный византинист, его в превентивном порядке арестовали. Не хотели власти, чтобы в академики избирали Любавского, известного своими монархическими взглядами и, в общем-то, их особенно не скрывавшего. Он еще в 1917 году писал, что вообще интеллигенция когда-то будет наказана за то, что спутала идею самодержавия с личностью монарха. То есть, к императору Николаю Второму он относился крайне скептически, но идею самодержавия считал далеко не изжитой в России. И вот когда были выборы, то что произошло в 1929 году? Избрали (деваться было некуда и страшно не избрать) Бухарина, избрали Покровского, но не избрали Деборина, Фриче, марксистского философа известного, марксистского литературоведа и так далее. То есть, люди из этого списка не были избраны в Академию наук все. И избрали в то же время Любавского в академики. Анатолий Васильевич Луначарский, все тот же наш как бы либерал большевик, он писал в «Известях» в феврале 1929 года, что «почтенные мужи от науки рискнули прикоснуться к революционному пламени, и ожог будет очень болезненным». Как в воду смотрел. Вскоре возникло, в 1929 году, знаменитое Академическое дело. Поводом послужило то, что в Библиотеке Академии наук фундаментальной, той, которая в Питере… Академия была в Ленинграде, не в Москве, это тоже как бы играло некоторую роль в ее не то, чтобы независимости, но, во всяком случае, знаете, подальше от всевидящего ока ЦК, это было и лучше. Так вот, в Библиотеке Академии наук обнаружили подлинник отречения Николая Второго от престола. Такого рода документы должны сдаваться были Центральный архив Октябрьской Революции в Москве. Почему его не предали? По разным соображениям. Не слишком доверяли архивистам в плане работы с материалами, я уж не знаю что. Потом есть такая конкуренция ведомственная между разными учреждениями, и каждое из них стремится обладать какими-то ценными документами. Так или иначе, вот это было объявлено проявлением контрреволюции, что они специально эти документы и некоторые другие документы, в том числе, документы некоторых партий буржуазных и социалистических хранили в БАНе и не предавали в Москву. Директором библиотеки был академик Платонов. И вот началось следствие по делу об этих самых документах. На самом деле, конечно, все это яйца выеденного не стоило, это был предлог для атаки на Академию и на историков, в особенности. Несмотря на то, что Платонов подал в отставку, и там были всякие другие вещи сделаны для того, чтобы смягчить возможный удар и отвести эту угрозу вовсе, дело добром не кончилось. Приехала специальная комиссия из Москвы во главе с неким Фигатнером, сотрудником ГПУ. И эта комиссия очень быстро перевела дело в политическую плоскость и стала стряпать заговор. Чекисты доблестные состряпали некий монархический заговор, состряпали некую организацию подпольную, которая планировала захватить власть, создать свое правительство, премьер-министром там планировался, якобы, Платонов, монархист-германофил, как о нем писали, а министром иностранных дел должен был быть не кто иной как академик Евгений Викторович Тарле. И начались аресты в Ленинграде, в Москве, а потом и в провинции. Арестовали в общей сложности 115 человек. В том числе среди арестованных был академик Николай Платонович Лихачев, арестовали член-корреспондента Рождественского, арестовали Андреева, очень много людей было арестовано. Главой заговора объявили покойного академика Богословского. Арестовали много краеведов, ибо краеведы очень подходили — когда стряпают такую организацию всероссийскую, то краеведческое движение, есть центральное бюро, они занимаются каким-то исследованиями на местах, но чем не шпионы и не агентура? Прямо готовая структура. И это дело тянулось до 1931 года. Грекова арестовали, кстати, Бориса Дмитриевича Грекова, будущего главу советской исторической науки. Вакханалия началась страшная, причем в первых рядах, которые писали бог знает что и говорили о своих коллегах, конечно, были Покровский и вся эта компания, в то время выходили всякие брошюры, направленные специально на разоблачение исторических работ, которые служили прикрытием контрреволюции, скажем, того же Платонова или Тарле. Покровский сказал, что вообще вот эта вся буржуазная наука это такое кладбище научное, людей коллективно переживающих свою смерть. Учитывая то, что они сидели в тюрьме, находились под следствием, и то, что приговоры вполне могли быть расстрельными, вот это высказывание, как бы остроумное, это была более, чем двусмысленная острота. И Тарле там назывался агентом антантовского империализма, и так далее.
Иван Толстой: Первую часть программы мы закончили разговором об Академическом деле. А почему же Академическое дело не оказалось столь кровавым, как другие выдуманные дела тех лет — Шахтинское дело или дело Промпартии?
Олег Будницкий: Нельзя сказать, что оно не оказалось кровавым, оно оказалось кровавым, просто получилось так, что первые лица получили сравнительно мягкие приговоры, как правило, ссылку, при этом не всегда в уж очень отдаленные места. Кого-то сослали и за Урал, но, скажем, Платонова сослали в Самару, где он, кстати, и умер, Тарле сослали в Алма-Ату, где он преподавал в университете. Так что как раз получилось так, что не состряпали процесса и расстреляли как раз людей менее известных. Вот краеведы пострадали сильно, в Воронеже, например, несколько человек расстреляли, и сроки они получили вполне реальные. То есть, высылка — это тоже высокое дело, и людей посадили в лагеря, но поскольку люди не знаменитые, скажем так, то это не было на слуху и такое впечатление, что Академическое дело закончилось вот такими сравнительно мягкими приговорами. Более того, многие из тогда арестованных и сосланных — Бахрушин Сергей Владимирович, еще какие-то люди — впоследствии вернулись в Москву, в Ленинград и делали вполне успешную научную карьеру. В этом был парадокс, что процесса не состряпали, и дело закончилось такими келейными решениями. Чем это объясняется? Видимо тогда уже хозяин, я имею в виду Сталина, решил, что, возможно, эти люди ему еще пригодятся. Я говорю так не случайно. Конечно, не вполне исторично объяснять предшествующие события последующими, но, тем не менее, последующие события позволяют нам таким образом, возможно, понять логику решений, которые были приняты до этого. А возможно уже тогда в умах большевистских вождей и, прежде всего, Сталина конечно, большого любителя истории, это я говорю без иронии, он историей интересовался и историю старался использовать. Возможно, уже тогда хозяин понял, что все эти новоявленные историки-марксисты написать то, что ему надо, не смогут. В силу просто низкой квалификации, а также неумения писать так, как умели писать вот эти самые академики или ученые старой школы. Повторяю еще раз, что это одно из предположений, но, видимо, близкое к действительности. Ибо, кто бы мог подумать, что вот этот самый глава советской исторической науки, первый историк-марксист, к счастью для него, умерший в 1932 году, Михаил Николаевич Покровский, будет вскоре жестоко раскритикован, а вот эти гонимые, оплеванные, посаженные историки не марксисты вдруг окажутся едва ли не фаворитами, вдруг окажутся обласканы, возвращены, восстановлены в звании академиков, что им будут даны кафедры и так далее и тому подобное. Это один из парадоксов эпохи, но парадокс, который, в общем-то, сейчас довольно легко объяснить задним числом. Дело в том, что, как мы хорошо понимаем, никакое государство не может существовать без некоей легитимизации исторической, не бывает государств без прошлого, не бывает народа без прошлого, и попытка переписать историю с позиций такого вульгарного марксизма привела к тому, что, по существу, уничтожалась русская история. Она, в общем, содержала какой-то набор отрицательных моментов и каких-то отрицательных персонажей. Когда был курс на мировую революцию, то это было не столь важно, потому что отечеством в будущем должен был стать весь мир. Однако, всемирной революцией не получилось, не получилось в Германии, не получилось в Китае, провал попытки 1927 года. И когда был взят курс на построение социализма в одной стране, то логически отсюда вытекает, что эту страну нужно как-то защищать, любить, у этой страны есть границы, у этой страны есть какие-то противники, и были противники в прошлом, иногда те же самые, если мы говорим о государствах. Короче говоря, идея вот такого государственничества, идея патриотизма, идея национализма, она волей-неволей пробивала себе дорогу и, понятное дело, что никакой патриотизм, никакая любовь к отечеству не могут быть воспитаны без опоры на историю. Нет никакого другого способа гражданина и патриота воспитывать. И вот совершенно неожиданно внешне в 1932, особенно в 1934 годах происходит поворот в деле образования и, в том числе, в деле исторического образования и исторической науки. В мае 1934 года выходит знаменитое постановление ЦК ВКП(б) о преподавании гражданской истории в школах СССР. Вообще, истории. Повторю, истории не существует, как предмета. Истории возвращаются права нормального предмета, восстанавливаются исторические факультеты сначала в Ленинградском и Московском университетах, сначала по 150 человек там набирали, потом и в других университетах и педагогических институтах возникают истфаки, восстанавливаются, возвращаются ученые степени и звания. В этом постановлении говорилось о том, что историю нужно преподавать в живой, занимательной форме, между прочим, и критика Покровского. Его критиковали еще в конце 20-х годов за некоторые его как бы не марксистские высказывания, он там каялся, но, в общем, все равно был на коне. А теперь начинается все более резкая критика школы Покровского и начинается попытка сотворения какой-то иной истории.
Иван Толстой: Олег Витальевич, а ведь если сопоставить, что происходило в мае 1934 года, когда вышло это постановление об истории, проходил первый Съезд советских писателей и оказывается, что если все это брать в широком контексте, это такая большая гуманитарная политика вдруг изменила свое направление, да?
Олег Будницкий: Совершенно верно, и то, что назвал Николай Тимашев «Великим отступлением», такая книга "Great Retreat" есть у него, выходила в свое время, вот такой произошел поворот от интернационалистских, ортодоксально-марксистских и так далее установок, произошел какой-то поворот к государственничеству, патриотизму, к русской культуре, конечно, выборочной, там в перечне великих предшественников был, например, Лев Толстой, но не было Достоевского. Но, тем не менее, произошел такой заметный поворот. Но тут начинаются, конечно, чудеса, потому что, собственно говоря, какой должна быть эта новая история? Она должна быть марксистской, несомненно, ведь у власти Партия большевиков, с другой стороны, она должна включать какие-то элементы, те, о которых я говорил — элементы гордости за деяния предков, скажем так, какую патриотическую составляющую. Причем, партия ставит задачи такие, что надо быстро и сразу все это делать. Вот что преподавать в школах, как преподавать и по какому учебнику учить детей? И начинаются прелюбопытные вещи. Конкурс был объявлен, сначала было дано задание различным группам историков написать учебники школьные, потом и вузовские по истории СССР. Под историей СССР понималось все с древнейших времен, как мы знаем, и по новую историю, новейшую. Сидели люди и писали. Сейчас опубликован том совершенно замечательный постановлений по этому вопросу, записок внутренних в 30-е годы. Это совместное издание Президентского архива и журнала «Источник». Такой том, где содержатся документы по этим вопросам, переписка, записки, доносы, замечательный просто сборник материалов о том, как создавалась эта самая советская историческая наука и как строилось историческое образование. Чрезвычайно любопытно. Все это, конечно, абсолютно задано сверху, это совершенно идеологизировано, и вот создается такой гибрид национальной историографии с такой марксистской прививкой или, если угодно, марксистской историографии с прививкой национальной историографии. Чрезвычайно любопытно. И вот в конкурсе на создание первого учебника, причем школьного, то есть была пирамида перевернута. Как нормально должно происходить? Пишут какие-то монографии, проводятся исследования, создается научная база. На этой научной основе пишутся учебники для высших учебных заведений, а уж потом создаются школьные учебники, потому что школьный учебник должен все-таки основываться на каких-то знаниях научных, при всей относительности истории как науки, скажем так. Здесь произошло ровно наоборот. Сначала создаются учебники для школы, потому что это важнее, это более печет, надо из этих людей подрастающих, надо, чтобы они были и убежденными сторонниками этого социалистического, коммунистического строя, режима и, в то же время, чтобы они были патриотами советскими, такое возникает понятие советского патриотизма. И объявлен конкурс на учебник для 3-4 классов сначала, и в конкурсе… Там были, кстати, деньги большие обещаны. Первая премия, по-моему, 75 тысяч рублей. Для сравнения, зарплата профессора была тысяча рублей в месяц. Немало. Там подняли, кстати говоря, зарплату профессорам, доцентам, аспирантам. Первую премию решили благоразумно не присуждать — мало ли что там потом случится. А вторая премия была присуждена учебнику Шестакова, вот из новых таких историков-марксистов. И это была вообще некоторая сенсация, я имею в виду не в том, что именно текст Шестакова, а то, что в этой книге, хотя полкниги было посвящено периоду начиная с 1905 года, то есть революционному периоду, там начинается все еще все со времен царства Урарту. С чего, кстати, и впоследствии начинались советские учебники. То есть, была предпринята попытка написать не историю России, а историю Советского Союза или до того Российской Империи, включая те территории, которые впоследствии вошли. Может, это был и такой кивок в сторону товарища Сталина, потому что вот там говорилось, что вот царство Урарту, оттуда пошла Грузия, грузинская государственность древняя, и так далее. Такой был любопытный тезис, хотя мы знаем, собственно, ядро этого царства находилось на территории современной Армении. Но, так или иначе, вот такая пошла прелюбопытная тенденция, и пошло не только в учебной литературе, но и в текстах пошли апелляции какие-то к историческому прошлому, к славным влияниям предков. В «Правде» появляется передовая, посвященная — чему бы вы думали? — Ледовому побоищу и отпору, который получили немецкие псы-рыцари, эти прохвосты, как их назвал Маркс в «Хронологических выписках». Эта передовица «Правды» появляется в 1937 году и, что поразительно, в этой передовице — там цитируется Маркс, «Хронологические выписки», там говорится о разгроме этих немецких агрессоров. Это явно, так сказать, кивок в сторону гитлеровской Германии: смотрите, что было с теми, то будет с вами. Там есть все, кроме одного имени — Александр Невский. Он просто не упоминается. Это был современный феномен, и на эту передовицу, кстати говоря, отозвался Георгий Федотов, русский известный философ и историк профессиональный истории Средневековья, который опубликовал небольшую статью под названием «Александр Невский и Карл Маркс», в которой иронизировал, что чтобы сказать что-то о битве, о Ледовом побоище, нужно привлечь Маркса, без Маркса об этом говорить, видимо, нельзя, а вот об Александре Невском можно умолчать, потому что непонятно, что с ним делать, ведь он же святой, канонизированной православной церковью. Ну как-то Александр Невский не вписывается. Кто бы мог подумать, что в скором времени выйдет на экраны фильм «Александр Невский», который, собственно говоря, и был задуман как такой фильм не сколько исторический, сколько сугубо идеологический, и такой вот ясный как бы ответ на рост германской мощи, и такое средство мобилизации общественного мнения. Мобилизация общественного мнения, может быть, это сильно сказано по отношению к сталинскому Советскому Союзу, но вот такого настроя людей на определенный патриотический и антигерманский лад, если угодно. Фильм, напомню, Сергея Эйзенштейна по сценарию Петра Павленко, одного из верных подручных партии, но, в общем, видимо, неплохого киносценариста. Вот такие любопытные вещи. В 1937 году имя Александра Невского не произносится, а вскоре он становится национальным героем. По поводу этого учебника сошлюсь на Георгия Федотова, потому что люди мыслящие и мыслящие свободно уже тогда хорошо понимали, что происходит. И вот этот Георгий Федотов с ходу уловил что происходит, и очень иронично писал о вот этих сталинских воззрениях, он очень хорошо понимал, кто является заказчиком этого дела, и говорил, как же они будут сочетаться герои русской истории — и Иван Грозный, и Петр Великий, и Пугачев. И как же вот писать в учебнике, где и Петр Великий герой, и Кондратий Булавин тоже герой, тот самый человек, который поднял восстание, которое, в общем, мягко говоря, не на пользу шло петровской державе. И как вообще сочетать марксистские догмы с национальной историей, и он говорил, что очень плохо сочетаются Карамзин и Ленин. С точки зрения всех этих авторов, ленинизм — вот вершина русской культуры. Вот, что написано было в тех учебниках, по которым мы с вами учились, между прочим: что ленинизм — это высшее достижение русской культуры. Но вот как бы ленинизм и, например, Ленин и Кармазин плохо сочетаются, а там пытаются это сделать. Что же у них получится? И Федотов, это 1937 год, что же он делает? Гениальное просто предположение, просто пророчество, что вот из этой тройки — Карл Маркс, Емельян Пугачев и Иван Грозный — со временем, наверное, останется Иван Грозный, он подчинит двух других. Совершенно точная мысль. То есть, он отчетливо понимал, что нужно Сталину, что нужно этому абсолютному диктатору и кто, в конце концов, в его глазах станет или уже есть главным героем русской истории и точкой опоры в русском прошлом. И вот в 1937 году было это все предсказано Георгием Федотовым.
Иван Толстой: Олег Витальевич, а все-таки как же из этого следует, логично ли, что был совершен следующий шаг — во второй половине 30-х годов был издан, по-моему, уже совершенно невозможный к изданию, долженствующий быть похороненным в памяти человеческой «Курс Русской Истории» Василия Ключевского.
Олег Будницкий: Если бы только Ключевского! Вышло пять томов Ключевского, в 1937 году вышли «Очерки по истории Смуты в Московском государстве» Сергея Федоровича Платонова, умершего в ссылке, объявленного недавно совсем предполагаемым главой контрреволюционного правительства, монархистом-германофилом и так далее. Фантастика! Но, видите ли, в чем дело. Все-таки стремились готовить историков профессиональных, которые все-таки должны были знать материал фактический, должна была быть какая-то пища, а пищей этой марксистской не было. Все, что создавалось до того было фактически дезавуировано и сброшено с корабля современности. И многие историки, вот эти самые новоявленные марксисты, были репрессированы, в свою очередь, и расстреляны. Был декан, скажем, истфака Московского университета Фридлянд расстрелян, который был историком, правда, Франции, был расстрелян Пионтковский Сергей Андреевич. И возникла такая ситуация, когда все-таки должны были быть какие-то исторические монографии, в которых содержался бы общий курс, в которых бы содержалась и фактура, и какие-то концепции. Как правило, публикации историков не марксистов сопровождалась краткими сводками, в которых говорилось, что, вот, смотрите, это написано с дворянско-буржуазных позиций, но если вы владеете правильной методологией, то вы поймете, что там не так, а в то же время там содержатся какие-то важные, основанные на источниках фактические сведения. Такое объяснение, такая идеология републикации работ Ключевского, Платонова, Преснякова и некоторых других авторов. Конечно, это был очень краткий период, но вот удивительное свершилось. Кстати, я когда-то купил в «Букинисте» в Ростове-на-Дону, Платонова, в наше уже время, «Очерки по истории Смуты в Московском государстве» за 1 рубль 50 копеек. Книжка была с немножко попорченным корешком, поэтому там ее сильно уценили, да и, вообще, видимо, букинисты тамошние не понимали, что это за книга. Вот она стоит у меня на полке, я ее сегодня снял, полистал. Там один лист как раз — предисловие, поясняющее, почему вот такое «безобразие» издается.
Иван Толстой: Олег Витальевич, известная такая шутка, что невозможно быть умным, честным и партийным. В этой триаде составные части несовместимы. А были ли хорошие историки среди марксистов, смогло ли человечество извлечь какую-то профессиональную пользу из их партийности?
Олег Будницкий: Видите ли, вопрос непростой. Я бы сказал, что советская историческая наука — это не тотально выжженная пустыня. Принцип там был простой. Люди, которые занимались наукой, которые хотели заниматься наукой по настоящему, обычно они стремились уйти в более ранние периоды. То есть, те люди, которые занимались советской историей, как правило, их труды можно смело выбросить в мусорную корзину, подавляющее большинство, даже если человек субъективно стремился что-то там понять. Но что касается работ по ранней истории Руси, я бы не стал употреблять термин по истории феодальной Руси, потому что я не специалист по этому вопросу и по этому периоду, но, насколько я понимаю, оживленные дискуссии ведутся на эту тему, что понимать под этим феодализмом в России. Но были работы источниковедческие замечательные, были публикации источников, были конкретные исторические исследования по проблемам землевладения, властных отношений. Но это все-таки было в более поздний период. Конечно, работы Дмитрия Сергеевича Лихачева, хотя они на грани литературы и истории, но там это расчленить нельзя, недаром были историко-филологические факультеты на Руси в свое время. И работы его оппонента, скажем, Александра Александровича Зимина, в том числе о «Слове о полку Игореве», такая была оживленная полемика под надзором КГБ, памятником какого века было на самом деле это «Слово о полку Игореве», и работы других историков, многое пережило свое время. Но это я говорю в основном, о более позднем периоде. Что касается периода советского, может быть, я что-то упустил или не знаю, но это работа на вторсырье была. Но я не могу не рассказать еще одну чрезвычайно занимательную историю, которая наводит на мысль о том, что бог шельму метит и всякие прочие поговорки. Это поразительная история с Евгением Викторовичем Тарле. Чуть было не сказал с академиком Тарле, но его лишили звания академика. Тарле был возвращен из ссылки в Алма-Ату, более того, его вызвали в верха и сказали: «Работайте». Он стал работать и, в том числе, написал свою самую знаменитую книгу, очень быстро, на него вдохновение нашло — «Наполеон». Причем, «Наполеон» должен был выйти в серии «Жизнь замечательных людей», ни больше, ни меньше. И вот Тихонов (Серебров), известный издатель, писал еще живому Горькому, что хозяин сказал, что он будет первым читателем этой книги. А вдруг ему не понравится? Поразительное свидетельство, что Сталин лично интересовался биографией Наполеона, вероятно, продолжал примерять на себя костюмы и разные мундиры. Книга Тарле вышла, имела определенный успех, я бы даже сказал, по тем временам оглушительный успех, и вот 10 июня 1937 года одновременно в правде и известиях появляется разгромные рецензии на книгу Тарле. Я специально подчеркиваю 10 июня 1937 года. Растеряны Тухачевский и другие. Напомню, что Тухачевского называли красным Наполеоном и красным Бонапартом. Что оставалось делать вообще Евгению Викторовичу Тарле? Оставалось ждать черного ворона. Но вдруг, то ли на следующий день, то ли через пару дней, одновременно в «Правде» и «Известиях» появляется заметка, в которой опровергалось содержание опубликованных ранее рецензий. В этой заметке говорилось, что Тарле — историк не марксист, и нельзя предъявлять к нему требования как к историкам-марксистам, и что эта работа, если учитывать, что ее написал автор, который не является марксистом, не освободился еще от прошлого, она вполне хороша и вполне может использоваться в определенных научных и преподавательских целях. Понятное дело, что опровержение рецензий в «Правде» и «Известиях» могло быть сделано только одним человеком. Как рассказано в мемуарах известного психолога Петровского, возможно, это одна из легенд, которые ходили в то время и которые вообще характерны для отношения вождя к тем или иным деятелям культуры, писателям и историкам, якобы, то ли на следующий день, то ли через пару дней после этих ужасающих рецензий Тарле доставили пакет, в котором содержалась записка Сталина. Там были некоторые замечания по поводу книги, в то же время содержалась ее позитивная оценка, и говорилось: спокойно работайте. Это была индульгенция. Более того, на пакете, якобы, было написано: «Академику Тарле». Тарле взял пакет, отправился в президиум Академии наук и показал эту надпись. «Вы знаете, вот я как-то не принимал активного участия в работе Академии (он ведь бы изгнан из Академии), но вот виноват, исправлюсь», — сказал он иронически. И стал академиком вновь. Вот такая история. И Евгений Викторович Тарле и дальше позволял себе некоторые вольности. Его атаковали время о времени, но в 1951 году, как рассказывают, ибо, как понимаете, что магнитофонной записи нет, он начал свою первую лекцию в Институте международных отношений — МГИМО — с того, что сказал: «В моей фамилии ударение на первом слоге. Я — еврей, а не француз». Это 1951 год. Это кампания против космополитов и (никто, правда, тогда еще не знал) Дело врачей, вызревающее где-то в недрах. И — ничего. Вот таков был академик Тарле.
