Евгений Викторович Тарле: человек в тисках беззакония

Среди выдающихся отечественных ученых, прошедших «крестный путь» российской интеллигенции сквозь тернии сталинских репрессий, был и академик Е. В. Тарле.

Тарле родился 27 октября (8 ноября) 1874 г. в Киеве.¹ После окончания херсонской гимназии в 1892 г. он поступил на историко–филологический факультет Новороссийского университета в Одессе, откуда через год перевелся в Киевский университет.

Интерес Тарле к истории сформировался еще в гимназии и развился в годы студенчества. В то время в Киевском университете кафедру всеобщей истории возглавлял профессор Иван Васильевич Лучицкий, чья широчайшая эрудиция, личное обаяние и демократические взгляды оказали на его молодого ученика самое благотворное воздействие. Своим мастерством анализа архивных документов, великолепной обработкой статистического материала Тарле во многом был обязан своему учителю, привившему ему вкус к кропотливой исследовательской работе. Под влиянием Лучицкого Тарле начал заниматься историей европейского крестьянства, а затем и историей социально–политической и общественной мысли, избрав темой своей магистерской диссертации анализ взглядов одного из основоположников западноевропейского утопического социализма, Томаса Мора.

Еще со студенческой скамьи Тарле проявлял интерес к вопросам общественной мысли, а став магистрантом, установил контакты с первыми организациями киевских социал–демократов. Молодой ученый активно сотрудничал в журналах революционно–демократического направления, выступая с рефератами на собраниях прогрессивной киевской интеллигенции. Все это привело к тому, что уже в 1897 г. Тарле попал в поле зрения охранки, а в 1900 г. был арестован на студенческой квартире, где перед большой аудиторией, весьма неблагонадежной в глазах жандармов, А. В. Луначарский читал свой реферат о творчестве Генриха Ибсена. Сбор денег от продажи входных билетов предназначался Красному Кресту для оказания помощи политическим заключенным и киевским забастовщикам. Арестовав молодого ученого, киевский жандарм генерал Новицкий так аттестовал его в письме в Департамент полиции: «Тарле представляет из себя человека, совершенно распропагандированного и убежденного социал–демократа, особенно опасного потому, что его умственный багаж очень велик, и он пользуется большим влиянием благодаря своим педагогическим занятиям, а также участию в журналах и газетах либерального направления».² Несомненно, Новицкий явно преувеличивал степень революционности Тарле, но он был совершенно прав, говоря о силе воздействия ученого на умы студентов, которое позднее наглядно проявилось как накануне, так и во время первой российской революции 1905–1907 гг.

После ареста Тарле был вначале сослан в Херсонскую губернию, затем выслан в Варшаву, однако лишен права преподавательской деятельности. С большим трудом и лишь при содействии друзей после защиты магистерской диссертации ему удалось в 1902 г. получить место приват–доцента Петербургского университета.

Начало преподавательской деятельности Тарле совпало по времени с нарастанием революционной бури в России, что в значительной мере определило направленность тематики и содержания его лекций и публицистики. Так, его лекции о падении абсолютизма в Западной Европе, изданные позднее отдельной книгой,³ были созвучны настроениям российских демократических кругов. Обширные знания Тарле, его мастерская манера изложения, переходившая порой в задушевную беседу со слушателями, будили их мысль и заставляли делать выводы применительно к российской действительности. Как правило, лекции Тарле собирали огромное количество слушателей, среди которых были студенты различных факультетов. А нередко вскоре после его зажигательных речей здесь же в аудитории устраивались студенческие сходки политического характера, председателем которых обычно избирался Тарле.⁴ Когда же на другой день после опубликования царского манифеста 17 октября 1905 г. в Петербурге состоялась демонстрация протеста, ученый счел своим долгом быть в рядах ее участников, среди революционной молодежи. Палаш стража «порядка» обрушился на его голову, нанеся серьезное ранение. Весть об этом распространилась по всему Петербургу и вызвала еще большее возмущение политикой властей.

В 1903 г. Тарле был среди 34 представителей отечественной науки, литературы и искусства, кто обратился с воззванием «К русскому обществу», протестовавшему против смертной казни.⁵ Среди подписавших воззвание В. И. Вернадский, В. Г. Короленко, А. И. Куприн, И. Е. Репин, Вл. И. Немирович–Данченко, Н. И. Кареев, Н. А. Бердяев и К. К. Арсеньев.

В 1909–1911 гг. в двух частях был опубликован фундаментальный труд Тарле «Рабочий класс во Франции в эпоху революции», защищенный им затем в Петербургском университете в качестве докторской диссертации.

Этот выдающийся труд, посвященный периоду XVIII в., был отмечен ежегодной премией купца Ахматова, присуждаемой Академией наук за лучшее научное исследование. О нем были опубликованы хвалебные рецензии Н. И. Кареева и А. Н. Савина,⁶ а во Франции были напечатаны отзывы историков Э. Левассера и А. Сэ, которые признавали приоритет русского ученого в разработке истории французского рабочего класса.⁷

Защитив докторскую диссертацию, Тарле сразу же принялся за написание другого своего капитального труда, посвященного экономической истории Франции, Италии и других стран Европы в эпоху Наполеона I. План создания такой работы созрел у него во время изучения материалов французских архивов, в которых он ежегодно трудился, и был ускорен приближением столетнего юбилея Отечественной войны 1812г.

Монография Тарле «Континентальная блокада» была опубликована в 1913 г. и сразу же привлекла к себе внимание отечественной и мировой исторической науки. С ее основными положениями он ознакомил зарубежных ученых на IV Международном конгрессе историков в Лондоне. Включение Тарле в состав немногочисленной делегации российских ученых свидетельствовало о признании ценности его произведений для изучения истории Франции нового времени.

К «Континентальной блокаде» по тематике и содержанию примыкала и другая монография Тарле — «Экономическая жизнь королевства Италии в царствование Наполеона I», опубликованная в 1916 г. Впоследствии она была переведена и издана в 1928 г. во Франции, где также получила хвалебные отзывы.

События Октябрьской революции 1917 г. ввергли Тарле, как и большинство представителей русской интеллигенции, в состояние растерянности. При этом его беспокоило не столько крушение привычного уклада обеспеченной профессорской жизни, наступающий голод и лишения, сколько опасения того, что грядет начало гибели культуры и что революция может стать исходным моментом для распада России как великой державы. Еще больше страшил Тарле сепаратный мир с Германией. Он очень болезненно воспринял известие о начавшихся в Бресте переговорах и свое отношение к ним выразил в статье «Перспективы», опубликованной в меньшевистской газете «День». Протестуя против подписания договора с Германией, ученый призывал не садиться за стол переговоров до тех пор, пока не будут очищены от немецких войск все захваченные ими территории. Вместе с тем Тарле не выступал против законности новой власти и видел ее главный долг перед народом в том, чтобы укрепить обороноспособность страны. Определяя первоочередные задачи обновленной России, от которой он себя не отделял, ученый писал: «Нам придется одновременно заниматься и общим государственным строительством, и в то же время упорно и быстро, не щадя трудов и затрат, воссоздать хоть в относительно скромных размерах, но непременно в реальном виде боевую мощь страны, возрождать финансы, восстанавливать армию, зорко и осторожно вести свою внешнюю политику».⁸ Однако признание Тарле советской власти de facto еще не означало, что он сразу же стал на путь сотрудничества с ней. Для этого потребовалось еще немалое время для размышлений. Вместе с тем, несмотря на лестные предложения занять место профессора ряда французских университетов, включая и Сорбонну, Тарле отказался от эмиграции. У него была также возможность остаться профессором университета и в относительно сытой в то время Эстонии. Но ученый отверг и второй вариант. Отказался он и от переезда в Воронеж, куда эвакуировалось русское отделение Юрьевского университета, где он работал в годы первой мировой войны, хотя и принимал живое участие в осуществлении этого мероприятия, пользуясь своим знакомством с наркомом просвещения А. В. Луначарским, в предоставлении вагонов для оборудования лабораторий, библиотеки, размещения профессоров и сотрудников.⁹ Но сам ученый предпочел остаться в Петрограде, где он стал работать, получая профессорский паек — фунт овса в день.¹⁰ Характеризуя обстановку тех дней в письме к другу и сослуживцу по Юрьевскому университету видному юристу–международнику В. Э. Грабарю, Тарле писал: «Вообще, не свободно здесь живется. Голод и холод, холод и голод. Умерли Г. А. Лопатин, экономист В. В. Воронцов, ежедневно слышишь о новых смертях от истощения».¹¹ Но, несмотря на это, ученый нашел в себе силы продолжать свою научную деятельность, развивая демократические традиции лучшей части русской интеллигенции.

В апреле 1918 г. в Петрограде Тарле вошел в состав межведомственной комиссии по архивам, созданной по инициативе Д. Б. Рязанова, некоторое время ее возглавлявшего. Позднее комиссия была реорганизована в Центрархив РСФСР.¹² Его основная функция в то время заключалась в спасении архивных богатств страны от актов вольного или невольного вандализма. Как крупному специалисту, Тарле было предложено занять должность заведующего историко–экономической секцией Петроградского отделения Центрархива, которую он без колебаний принял. Описывая свою работу на новом поприще, он сообщил Грабарю: «Теперь принимаю участие в посильном спасении архивов, имеющих значение для экономической истории, от гибели и по просьбе [С. Ф.] Платонова принимаю участие в организации экономической секции государственных архивов. Удалось перевезти драгоценнейший архив из места на Биржевой линии, где он от воды погибал, в другое (в Департамент герольдии в Сенате) и там я его сушу. А весь нотариальный архив решили внезапно увезти и сжечь, не давши знать Платонову. Так погибло еще кое–что. Но спасение Таможенного архива (200 лет!) это мое личное дело, давшееся мне после неимоверных трудностей. К счастью, Платонов, Пресняков, Полиевктов дерутся очень хорошо и стойко и с ними можно много хорошего сделать. Им удалось удержать на архивной службе много превосходных старых архивистов, пополнить новыми учеными силами штаты и много спасти. А опасности грозят буквально ежедневные: разные учреждения вселялись в здания, где есть архивы, проявляют склонность топить этими архивами печи, — и плевать хотят они на все представления, предостережения, просьбы и усилия архивного управления».¹³ Благодаря настойчивости Рязанова, Платонова, Тарле и других видных ученых многие ценнейшие источники были спасены для последующих поколений историков.

Одновременно с работой в архивном управлении Тарле не прекращал педагогической деятельности. В октябре 1918 г. он по инициативе Н. И. Кареева, И. М. Гревса, А. Е. Преснякова был избран профессором кафедры всеобщей истории Петроградского университета,¹⁴ с которым вынужденно расстался в 1913 г. Кроме того, Тарле совместно с П. Е. Щеголевым редактировал возрожденный после Февральской революции журнал «Былое», который они превратили в популярный орган по истории освободительного движения в России. Публикуя на его страницах статьи, документы и воспоминания, Тарле считал, что поколение, свершившее Октябрьскую революцию, должно знать историю всех этапов борьбы против царского самодержавия и хранить память о ее самоотверженных героях.

Столкнувшись в спасаемых архивах с интересными документами о таможенной политике России начала XIX в., Тарле намеревался продолжить свои исследования по истории континентальной блокады и посвятить этой теме специальную монографию.¹⁵ Однако обстановка тех дней в Петрограде, постоянная забота о куске хлеба для себя и своих близких (жены и сестры) не способствовали реализации этого замысла, поэтому неудивительно, что в начале 20–х годов присущая Тарле творческая активность заметно снизилась. Из–под его пера не вышло ни одной большой работы. Сказывалась не только бытовая неустроенность, но и состояние нестабильности и жесткого прессинга новой власти, которые переживали почти все историки старой школы. Не последнюю роль здесь сыграла и неуверенность в завтрашнем дне в обстановке столь частых в Петрограде арестов и расстрелов заложников. Он очень остро переживал известия, что знакомые ему люди, никогда против советской власти активно не выступавшие, были расстреляны без какого–либо суда и следствия. Свой протест против красного террора Тарле выразил путем издания в 1918–1919 гг. небольшого двухтомного сборника документов «Революционный трибунал в эпоху Великой французской революции». Осуждая бессмысленность якобинского террора, Тарле как бы осуждал и террор в Петрограде. Эту же цель преследовала и его книга «Запад и Россия», куда вошли ранее опубликованные им статьи. Она демонстративно была посвящена «мученической памяти» министров Временного правительства А. И. Шингарева и Ф. Ф. Кокошкина, убитых анархиствующими матросами в Мариинской больнице в январе 1918г.

Однако по мере выхода страны из состояния военного коммунизма и перехода к нэпу менялись и позиции Тарле, возрождалась его творческая активность. С окончанием гражданской войны он предпринимает попытку разобраться в произошедших переменах. Это нашло отражение в его методологических поисках, в попытках «привязки» марксистской теории к проблемам современных ему международных отношений. В программной статье «Очередная задача», опубликованной в первом номере журнала «Анналы» — органе Российской академии наук, который Тарле редактировал совместно с академиком–византинистом Ф. И. Успенским, он писал: «А пока нужно осмотреться, проверить себя, убедиться, чего из интеллектуальных способностей нас лишили или что нам дал продолжающийся катаклизм, и одновременно мы должны выяснить очередные задачи науки, методы и средства к их разрешению».¹⁶

Получив с 1923 г. возможность вновь работать в иностранных архивах и библиотеках, Тарле сосредоточивается на изучении истории международных отношений конца XIX — начала XX в. К этому его побуждала необходимость осмыслить те перемены, которые произошли в мире в результате мировой войны и революции. Результатом данной работы стали статьи и монография «Европа в эпоху империализма», первое издание которой было осуществлено в 1927 г. Несмотря на скромное предназначение — служить пособием для студентов, она представляла собой серьезное исследование, в центре которого находилась история подготовки первой мировой войны.

В 20–е годы, когда в памяти людей были еще свежи воспоминания об этой войне, между историками ряда стран разгорелась полемика об ответственности за ее развязывание. Многие зарубежные ученые, игнорируя вопрос о роли международного монополизма в подготовке войны, яростно спорили: кто напал первым и кто сделал это нападение неотвратимым? На основе фактического материала ученый конкретно выяснил, как рост монополий и вывоз капитала породили противоречия между великими державами, приведшие к вооруженному столкновению. В понимании Тарле главным виновником войны был международный империализм с его политикой захватов, и поэтому он считал совершенно бесцельным спорить о том, какая страна напала первой и кто своими действиями сделал войну неизбежной. Однако историк проявлял явный крен к разоблачению агрессивных устремлений держав Тройственного союза в деле подготовки войны и вместе с тем пытался сгладить милитаристские устремления стран Антанты.

Главным оппонентом Тарле выступил М. Н. Покровский, который по вопросу о виновниках возникновения войны занимал прямо противоположную позицию. Еще до революции он, ведя борьбу против официозной и немарксистской историографии и публицистики, утверждал, что ответственность за развязывание войны лежит целиком на странах Антанты, и, прежде всего, на России, поддержавшей Сербию. Этой же точки зрения Покровский продолжал придерживаться и после революции. Она даже стала еще более жесткой в его произведениях того времени под воздействием улучшения отношений между СССР и веймарской Германией. Концепция Покровского, сводившаяся к тому, что в 1914 г. немцы вынуждены были обороняться от стран Антанты и что в то время им было невыгодно воевать, подверглась критике Г. В. Чичериным.¹⁷ Однако Покровский упорно оставался на своих прежних позициях, и поэтому неудивительно, что он встретил появление книги Тарле резко критически и не пожелал принять во внимание те коррективы, которые Тарле внес в ее 2–е издание, увидевшее свет в 1928 г.

Для Покровского, сводившего основное содержание истории к борьбе классов, огромным криминалом явилось то обстоятельство, что Тарле ушел от рассмотрения вопроса о международном рабочем движении в эпоху империализма и о его воздействии на политику великих держав. Несмотря на то, что ученый осуществил к тому времени заметное движение к пониманию содержания международных отношений эпохи империализма с позиций восторжествовавшей в СССР методологии, Покровский отказывался признать этот бесспорный факт и отвергал искренность эволюции взглядов Тарле, рассматривая их как «ловкую маскировку под марксизм».¹⁸

Научная полемика между двумя историками наложила отпечаток на их личные взаимоотношения, которые до выхода «Европы в эпоху империализма» носили вполне лояльный характер. И дело здесь не столько в том, что Тарле посягнул на тему, в изучении которой Покровский считался признанным и непререкаемым авторитетом, и выступил с позиций, явно для него неприемлемых, сколько в изменении отношения власти к ученым–немарксистам. На наш взгляд, совершенно прав американский историк Дж. Энтин, утверждающий, что в 1928 г. Покровский как глава советской исторической науки, желая угодить Сталину, изменил свои позиции и «стал поборником нетерпимости и единомыслия в историографии»,¹⁹ что проявилось, в частности, и в его отношении к Тарле особенно тогда, когда началась серия фальсифицированных судебных процессов против старой интеллигенции с целью ее дискредитации и отстранения от науки.

Параллельно с исследованиями международных отношений Тарле не прекращал работы по истории французского рабочего класса. На основе новых разысканий в архивах им была написана и издана в 1928 г. монография «Рабочий класс во Франции в первые времена машинного производства». Одновременно он начала работать над книгой «Жерминаль и прериаль», которая была в основном написана уже к концу 20–х годов, но увидела свет, по независящим от автора обстоятельствам, только в 1937 г.

Находясь во Франции, Тарле приложил немало усилий к восстановлению научных связей с ее историками, разорванные в годы войны и революции. При его содействии в 1926 г. в Париже был создан франко–советский комитет по научным связям, в деятельности которого приняли участие такие крупные ученые, как П. Ланжевен, А. Матьез, А. Мазон и др.²⁰ Признавая научные заслуги Тарле, французские ученые избрали его членом «Общества истории французской революции» и «Общества по изучению Великой войны». Авторитет Тарле в научных кругах Франции способствовал тому, что его зарубежные коллеги согласились оказывать ему содействие в пополнении советских научных библиотек и архивов новейшей литературой и копиями документов по истории Великой французской революции и первой мировой войны. По заданию директора Института Маркса–Энгельса Д. Б. Рязанова Тарле принял участие в поисках за границей документов и материалов о жизни и деятельности К. Маркса и Ф. Энгельса, а также по истории международного рабочего движения.²¹ Особое внимание уделял ученый пополнению фондов Ленинградского отделения Исторического института РАНИОН, где он возглавлял секцию всеобщей истории. Многие книги и источники, приобретенные стараниями Тарле, впоследствии поступили оттуда в библиотеку Ленинградского отделения Института истории АН СССР (ныне: Санкт–Петербургский филиал Института российской истории РАН).

Выдающиеся французские историки А. Олар, А. Матьез, Ж. Ренар, К. Блок и др. очень тепло принимали Тарле. Контакты Тарле с французскими учеными способствовали пробуждению их интереса к интеллектуальной жизни в СССР, что оказывало реальное воздействие на развитие советско–французских отношений. Наряду с академиком В. И. Вернадским Тарле удостоился приглашения прочитать курс лекций студентам Сорбонны.²² С таким же предложением к нему обратились Упсальский университет в Швеции и Миннесотский университет в США. Академия политических наук Колумбийского университета в знак признания научных заслуг Тарле избрала его своим почетным членом.²³

Огромные знания и талант Тарле по достоинству были оценены и на Родине. В 1921 г. Академия наук избрала его членом–корреспондентом, в 1927 г. — своим действительным членом. Произведения ученого ежегодно издавались в нашей стране и за рубежом. Достойно представлял Тарле советскую науку и на Международных исторических конгрессах в Брюсселе в 1923 г. и в Осло в 1928 г. На последнем из них он вошел совместно с Г. С. Фридляндом в состав Международного комитета исторических наук (МКИН).²⁴

Вся деятельность Тарле в 20–е годы свидетельствовала о том, что он успешно привносил в советскую науку лучшие традиции дореволюционной русской исторической школы. Однако его плодотворная работа была прервана после приезда из Швеции арестом 28 января 1930 г.²⁵ по надуманному обвинению в принадлежности к контрреволюционно–монархическому заговору.

Волна арестов среди ученых — гуманитариев Ленинграда, Москвы, Киева, Минска и ряда других городов началась с 1929 г. Начало ей положило так называемое «Академическое дело».²⁶

В январе 1929 г. состоялись очередные выборы в состав Академии наук СССР, в ходе которых были избраны коммунисты Н. И. Бухарин, Г. М. Кржижановский, П. П. Маслов, М. Н. Покровский, Д. Б. Рязанов, С. И. Солнцев. Однако трое коммунистов — философ А. М. Деборин, экономист В. М. Фриче и историк Н. М. Лукин — были забаллотированы. Результаты выборов вызвали гнев Сталина, который усмотрел в позиции академиков вызов старой научной интеллигенции насаждаемому им режиму. Этому вполне обычному в академической среде событию было придано политическое звучание, и вопрос о выборах был рассмотрен на заседании Совнаркома СССР 5 февраля 1929 г. под председательством А. И. Рыкова, куда были приглашены и некоторые академики. Президиуму Академии наук было предложено в нарушение устава пересмотреть результаты выборов и провести новые.²⁷ И хотя требование властей было удовлетворено, последовал приказ о создании правительственной комиссии под председательством члена Президиума ЦКК ВКП(б) Ю. П. Фигатнера для проверки деятельности Академии наук. В ходе ее работы было установлено, что в Библиотеке Академии наук (БАН) хранились такие документы, как подлинник отречения от престола Николая II, личные фонды сановников царского режима, лидеров кадетской партии, сданные туда на сохранение еще во время революции.²⁸ К тому же комиссия обнаружила, что директор Пушкинского Дома С. Ф. Платонов привлек для работы в нем много образованных людей: бывших гвардейских офицеров, дочь царского министра П. Н. Дурново и ряд других «классово чуждых» сотрудников.²⁹

Не следует проходить мимо и еще одного обстоятельства. В БАН среди ряда личных архивов, традиционно сдаваемых их фондообразователями в Академию наук, находился и архив бывшего московского губернатора, позднее товарища министра внутренних дел и директора Департамента полиции В. Ф. Джунковского. Там, естественно, были и материалы, связанные с деятельностью осведомителей царской охранки. Как известно, в их числе был не один «двойник», числящийся в партии большевиков. Боязнь разоблачения требовала немедленной реакции и уничтожения «компромата». Не использовать возможностей сложившейся ситуации для партийной элиты было неразумно, и в итоге почва для оформления «контрреволюционного криминала» была подготовлена.³⁰

Созданная Правительственная комиссия для «чистки» Академии наук во главе с членом коллегии ОГПУ Я. Х. Петерсом стала действовать. И уже к концу 1929 г. из 259 проверенных сотрудников АН 71 был изгнан из нее.³¹ В основном удар был направлен против ученых–гуманитариев. А вскоре начались и аресты.

По данным В. С. Брачева, по «Академическому делу» было арестовано 115 человек, а по данным английского историка Джона Барбера — 130.³² Если же учесть и арестованных историков–краеведов на периферии, то их количество было неизмеримо большим. За решеткой оказались академики С. Ф. Платонов, Н. П. Лихачев, М. К. Любавский, Е. В. Тарле, члены–корреспонденты В. Г. Дружинин, Д. Н. Егоров, С. В. Рождественский, Ю. В. Готье, А. И. Яковлев, ректор Белорусского университета В. И. Пичета, многие профессора Московского и Ленинградского университетов и сотрудники академических институтов. Начальники Ленинградского ОГПУ и оперативных отделов трудились без устали, пытаясь раздуть «Академическое дело» в угоду Сталину на манер «Шахтинского» и организовать громкий политический процесс научной интеллигенции. Согласно разработанной схеме, ученые якобы ставили перед собой цель свержения Советской власти, установления конституционно–монархического строя и образования правительства, в котором пост премьера отводился Платонову, а министра иностранных дел — Тарле. Как свидетельствует в своих воспоминаниях историк–краевед Н. П. Анциферов, арестованный ранее и доставленный в Ленинград для дачи показаний с Соловков, следователь Стромин, применяя психологическое давление, добивался от него показаний против Платонова и Тарле.³³ В ход шли шантаж и запугивание самих арестованных, особенно престарелых Платонова и Рождественского, которых следователь упорно принуждал к оговору Тарле.³⁴ Подобные же обвинения в адрес Тарле имели место и на фальсифицированном процессе так называемого Союза инженерных организаций («Промпартии»).³⁵

Неблаговидную роль в подготовке ареста сыграл и М. Н. Покровский. В 1929 г. он и его сподвижники по Обществу историков–марксистов вели планомерные атаки на Институт истории РАНИОН и добились закрытия и передачи его подразделений в состав Коммунистической академии.³⁶ Развернув в печати кампанию против представителей старой исторической науки, они навешивали на них политические ярлыки и тем самым идеологически оправдывали репрессивные действия карательных органов. Так, выступая на Всесоюзной конференции историков–марксистов еще до того, как «Академическое дело» было сфабриковано, Покровский говорил, что представители ««русской исторической школы» находятся на научном кладбище, где нет места для марксизма».³⁷ Он отрицал даже возможность создания ими подлинно научных произведений. Дискредитация старых ученых достигла апогея после их ареста. В декабре 1930 г. состоялось заседание методологической комиссии Общества историков–марксистов, где Тарле был отнесен к наиболее вредной категории буржуазных ученых, которые якобы умело маскировались под марксизм и тем самым протаскивали в науку чуждые концепции.³⁸ А выступавший на заседании Ф. В. Потемкин, объясняя свою позицию, заявил, что «нас теперь от Тарле отделяют не только теоретические разногласия, но толстая стена с крепкой решеткой».³⁹ Еще более резкой критике и нападкам подверглись произведения Тарле на заседании Ленинградского отделения Коммунистической академии. Его стенограмма была опубликована отдельным изданием под названием «Классовый враг на историческом фронте», где Г. С. Зайдель, М. М. Цвибак, а также ученики Тарле (П. П. Щеголев и др.) обвиняли ученого в контрреволюционной деятельности и преднамеренной фальсификации истории.⁴⁰

Следствие по «Академическому делу» продолжалось более года. За ним внимательно следил сам председатель ОГПУ В. Р. Менжинский и регулярно докладывал о нем Сталину. Все это время Тарле находился в тюрьме «Кресты». Тюремная цензурная печать проставлена на открытках, адресованных Тарле из заключения жене, которые сохранились в архивном фонде историка. Из их содержания видно, что ученый, страдавший в одинаковой мере от болезни почек и невозможности заниматься любимой научной работой, не признал за собой многих инкриминируемых ему обвинений. Так же вели себя и ряд других подследственных. Чтобы их дискредитировать и сломать сопротивление, следователи С. Г. Жудахин, М. А. Степанов, В. Р. Домбровский, Ю. В. Садовский, А. Р. Стромин, лично ведший дело Тарле, более высокие «дирижеры» предстоящего процесса, за спиной которых безошибочно угадывается мрачная фигура Сталина, решили исключить Платонова, Тарле и других академиков из членов АН СССР, что и произошло 2 февраля 1931 г.⁴¹ Против исключения академиков, и в частности Тарле, выступил ее президент А. П. Карпинский, который заявил о безнравственности акта исключения в силу заслуг видных ученых перед мировой наукой и по налаживанию контактов АН СССР с зарубежными научными центрами. Однако власти расценили выступление 84–летнего Карпинского как контрреволюционную вылазку.⁴² Его протест не был принят во внимание, и Тарле был исключен из состава АН СССР.

Постановлением коллегии ОГПУ от 8 августа 1931 г. Тарле во внесудебном порядке был осужден на пять лет ссылки в Алма–Ату. Его коллеги, проходившие по тому же «Академическому делу», в большинстве своем были приговорены к такому же сроку ссылки в различные города страны: Поволжья, Урала, Казахстана, Средней Азии. Историки, писавшие об этом приговоре, обращают внимание на его относительную мягкость и отказ карательных органов от проведения показательного политического процесса на манер «Шахтинского дела», дела «Промпартии» и т. д. Думается, что этот ход Сталина можно объяснить его желанием психологически сломать крупнейших историков страны с целью их последующего использования в интересах насаждаемого им режима. Исключение было сделано лишь для них. Многие историки–краеведы, не имевшие громких имен в науке, и до и в начале 30–х годов осуждались, как правило, на более длительные сроки концлагерей.⁴³

Когда Тарле прибыл в Алма–Ату, первым секретарем Казахстанского крайкома ВКП(б) был Ф. И. Голощекин, прекрасно помнивший своего учителя по Петербургскому университету и относившийся к нему с большим уважением. Он помог Тарле получить должность профессора в местном университете. Рассказывая в письме к Л. Г. Дейчу о своей жизни в Алма–Ате, Тарле писал: «Тут с момента моего приезда состою штатным профессором Госуд[арственного] университета Казахстана, читаю «Историю империализма в Зап[адной] Европе» на целых 7 отделениях. Мне заказана (заключен формальный контракт!) книга здешним Госиздатом (со специального одобрения крайкома партии) — о завоевании Ср[едней] Азии в XIX веке — словом, Вы видите, что в тот бред, о котором я говорю выше (обвинение в контрреволюционной деятельности. — Авт.), уже и теперь не верят. И все–таки я сижу здесь, хотя мне нужно лечь на операцию у моего уролога проф. Гораша в Ленинграде. И когда я поеду отсюда и поеду ли — не известно».⁴⁴

Оторванность от научных центров, отсутствие в Алма–Ате источников и литературы по истории Западной Европы сильно тяготили Тарле. Поэтому он обращался к своим влиятельным знакомым в Москве и Ленинграде с просьбами о защите. Послал он письмо и Покровскому, прося его если не о вызволении из ссылки, то хотя бы об оказании помощи в деле публикации. Однако тогдашний лидер советских историков не нашел ничего лучшего, как переслать письма Тарле вместе с аналогичными по содержанию письмами, направленными ему из ссылки В. И. Пичетой и А. И. Яковлевым, в адрес ОГПУ с припиской, что они могут понадобиться этому учреждению,⁴⁵ в то время как для него никакого интереса не представляют.⁴⁶

В защиту Тарле вскоре после его ареста выступили французские историки К. Блок, А. Матьез, Ф. Саньяк, П. Ренувен, Ш. Сеньебос, А. Сэ и др., передавшие советскому послу в Париже обращение для вручения представляемому им правительству. «Мы считаем своим долгом ученых, — писали они, — возвысить свой голос в защиту человека, в чьей честности и достоинстве не сомневаемся».⁴⁷

С резкой отповедью советскому историку Фридлянду, включившемуся в общий хор хулителей Тарле, выступил Матьез.⁴⁸ Большое участие в судьбе Тарле приняли вдова Г. В. Плеханова Розалия Марковна и ветеран российского революционного движения Л. Г. Дейч, ходатайствовавшие перед властями о пересмотре дела ученого. В силу их обращений в компетентные органы в марте 1932 г. в Алма–Ату для беседы с Тарле приехал член Верховного суда СССР А. А. Сольц, пообещавший историку разобраться в его деле.⁴⁹

В октябре 1932 г. Тарле уже находился в Москве и был приглашен наркомом просвещения РСФСР А. С. Бубновым для беседы по поводу перестройки преподавания истории. Делясь своими впечатлениями по этому поводу, он писал поэтессе Т. Л. Щепкиной–Куперник 31 октября: «Был принят только что в Кремле. Блестящий, очень теплый прием. Обещали все сделать, тоже хотят, чтоб я работал. Сказали: «Такая синица, как Т[арле] (т. е. я) должен с нами работать»».⁵⁰ Через несколько недель Тарле был введен в состав Государственного ученого совета. Рассказывая о своем первом участии в заседании этого органа, он сообщал тому же адресату: «Было очень интересно. Председатель в начале заседания произнес речь, начинающуюся словами: «Нам было дано указание украсить Государственный ученый совет некоторыми первоклассными учеными. Первым из них нами приглашен Евг[ений] Викторович»».⁵¹

Возникает вопрос, от кого могло исходить указание ввести в состав ГУСа ученого, находящегося в ссылке по обвинению в контрреволюционной деятельности? В условиях огромной централизации власти и насаждения командно–административной системы оно могло быть дано только одним человеком — Сталиным. И сыграла свою роль в освобождении Тарле из ссылки не заступничество Р. М. Плехановой и Л. Г. Дейча, не обращение французских историков, а подготовка Сталина к перестройке преподавания истории, для чего ему потребовались крупные ученые, которые находились на иных позициях, чем Покровский и его ученики, и которые, как ему казалось, после ареста и ссылки будут послушно и неукоснительно выполнять его волю.

Вспомним, что в 20–е годы Покровский свел содержание школьного и вузовского курсов истории к преподаванию обществоведения, где центральное место занимал процесс смены общественно–экономических формаций на уровне вульгарного социологизирования. Историческое образование утратило одну из своих важнейших функций — воспитание чувства патриотизма. Акцентируя внимание на изучении классовой борьбы, Покровский фактически выхолащивал из курсов истории вопросы материальной и духовной культуры, войны и внешней политики, вклад крупных политических деятелей, полководцев, дипломатов. Для Сталина, который уже тогда начинал проявлять имперское мышление и готовился к ревизии исторической науки с целью возвеличивания собственной роли в истории, такое ее преподавание было неприемлемо. Поэтому вскоре после смерти Покровского в 1932 г. началась подготовка к выработке известного Постановления Совнаркома и ЦК ВКП(б), принятого 16 мая 1934 г., о преподавании гражданской истории. И это обстоятельство, на наш взгляд, сыграло решающую роль в судьбе Тарле и других сосланных историков. Первым из ссылки был возвращен Тарле, а затем и другие выжившие видные ученые, которые получили должности профессоров в возрожденных исторических факультетах Московского и Ленинградского университетов.

По возвращении из ссылки Тарле был восстановлен в должности профессора Ленинградского университета. Но звание академика он вернул не сразу. Не была снята с него и судимость, а полная реабилитация историка произошла лишь 20 июля 1967 г. по решению Военной коллегии Верховного суда СССР в связи с заявлением одного из авторов данной статьи.

Однако возвращение Тарле из ссылки еще не означало, что он в любой момент не станет жертвой произвола Сталина. Об этом ему, в частности, напомнили, когда вышла из печати его книга «Наполеон».

Несмотря на то, что «Наполеон» был с восторгом встречен читателями, переведен на многие иностранные языки и издан за рубежом и, судя по всему, понравился Сталину, над головой ученого вскоре грянул гром. 10 июня 1937 г. одновременно в двух центральных газетах были опубликованы разгромные рецензии на монографию: в «Правде» — А. Константинова, в «Известиях» — Дм. Кутузова. Трудно сказать, кем были эти рецензенты. Скорее всего, это псевдонимы людей, действовавших по указанию свыше, которым было поручено ошельмовать ученого.

Формально поводом к появлению рецензий послужило то обстоятельство, что «Наполеон» вышел под редакцией К. Б. Радека и что о книге публично благожелательно отозвался Н. И. Бухарин. Этого по тем временам было вполне достаточно, чтобы объявить Тарле «изолгавшимся контрреволюционным публицистом, который в угоду троцкистам преднамеренно фальсифицирует историю».⁵² Навешивание подобных ярлыков в те годы означало скорый и неизбежный арест.

Осознавая нависшую над собой угрозу, Тарле сумел связаться с аппаратом Сталина и попросил о защите. Создается впечатление, что именно такой реакции от него и ожидали. Уже на другой день после публикации рецензии «Правда» и «Известия» напечатали заметки «От редакции», которые полностью дезавуировали своих вчерашних авторов. В заметке газеты «Правда» говорилось: «Рецензент предъявил автору книги «Наполеон» строгие требования, какие предъявляются к автору–марксисту. Между тем известно, что Е. Тарле никогда не был марксистом, хотя и обильно цитирует в своей работе классиков марксизма. За ошибки в трактовке Наполеона и его эпохи ответственность несут в данном случае не столько автор Тарле, сколько небезызвестный двурушник Радек, редактировавший книгу, и издательство, которое было обязано помочь автору. Во всяком случае, из немарксистских работ, посвященных Наполеону, книга Тарле самая лучшая и ближе к истине».⁵³ В аналогичном духе была написана и заметка в газете «Известия», которая стилистически почти не отличалась от заметки в «Правде». Напрашивается мнение, что обе вышли из–под одного и того же пера.

Возникает вопрос, кто и почему развязал в печати травлю ученого? Ленинградский историк Ю. Чернецовский выдвигает по этому поводу две версии. Возможно, считает он, публикация рецензий произошла или не без ведома Сталина, или по его прямому указанию с целью припугнуть ученого и сделать его еще более покладистым.⁵⁴ Вторая версия нам представляется более правильной, если учесть иезуитские наклонности характера Сталина и его быстрое реагирование на обращение Тарле. В пользу этой версии говорит и его письмо к историку. «Мне казалось, — писал Сталин Тарле 30 июня 1937 г., — что редакционные замечания «Известий» и «Правды», дезавуирующие критику Константинова и Кутузова, уже исчерпали вопрос, затронутый в Вашем письме, насчет Вашего права ответить в печати на критику этих товарищей антикритикой. Я узнал, однако, недавно, что редакционные замечания этих газет Вас не удовлетворяют. Если это верно, можно было бы безусловно удовлетворить Ваше требование насчет антикритики. За Вами остается право остановиться на форме антикритики, наиболее Вас удовлетворяющей (выступление в газете или в виде предисловия к новому изданию «Наполеона»)».⁵⁵

Публикация опровержений на рецензии в центральных газетах и письма Сталина к Тарле свидетельствуют о том, что он вполне устраивал вождя как историк. Об этом же говорит и тот факт, что Тарле был восстановлен в звании академика решением Общего собрания АН 29 сентября 1938 г. по личному распоряжению Сталина. Вместе с тем он оставался не реабилитированным по «Академическому делу». И это обстоятельство напоминало ученому, что он в случае непослушания может оказаться в местах более отдаленных и менее комфортабельных, чем Алма–Ата.

В предвоенные годы, когда усилилась опасность нападения фашистской Германии на Советский Союз, Тарле обращается к изучению героического прошлого русского народа. Этой теме была посвящена его книга «Нашествие Наполеона на Россию», опубликованная первым изданием в 1938 г. Она как бы являлась логическим продолжением его монографии о Наполеоне. Эта книга Тарле была также тепло встречена критикой и читателями и в нашей стране, и за ее рубежами. Она вселяла уверенность, что советские люди, отражая фашистскую агрессию, повторят героический подвиг своих предков и освободят свою Родину и страны Европы от посягательств нового претендента на мировое господство.

В годы Великой Отечественной войны была издана фундаментальная двухтомная монография Тарле «Крымская война». Она представляла собой панорамную картину того, как царизм и европейские державы довели противоречия в сфере восточного вопроса до вооруженного конфликта, и в то же время показала все величие подвига героических защитников Севастополя, руководимых П. С. Нахимовым, В. А. Корниловым и В. И. Истоминым, отстаивавших город до последних возможностей, несмотря на бездарность высшего командования и общую отсталость и гнилость николаевской России.

Произведения Тарле о героическом прошлом русского народа были проникнуты чувством патриотизма и несли огромный публицистический заряд. Этой же цели служили и его статьи в периодической печати и лекционные выступления, собиравшие большие аудитории слушателей многих городов страны, Тарле получил даже специальный поезд–вагон. А когда победоносно завершилась Великая Отечественная война, он продолжал изучать историю войн и внешней политики дореволюционной России и, как всегда, живо откликался на все важнейшие события современных ему международных отношений. Его талант яркого публициста служил делу защиты мира.

Казалось бы, что в послевоенное время Тарле, имевший авторитет одного из самых крупных советских историков и будучи хорошо лично известен Сталину, мог не опасаться посягательств на свою свободу и благополучие. Однако даже это обстоятельство не давало ученому гарантии, что его вновь не подвергнут остракизму. И вскоре он произошел, началась очередная проработка ученого.

В конце 40–х — начале 50–х годов в высказываниях некоторых советских историков стала распространяться версия, будто Сталин по примеру Кутузова нарочно заманил немцев под Москву, чтобы затем их разгромить, как это некогда сделал великий русский полководец. Известный писатель В. В. Карпов в произведении «Маршал Жуков» считает, что автором этой версии стал П. А. Жилин,⁵⁶ изучавший в 1950 г. книгу о контрнаступлении Кутузова. Но, думается, что концепция Жилина не была оригинальной и сформировалась под воздействием высказываний Сталина в его ответе на письмо полковника Е. А. Разина, где «великий вождь всех времен и народов» заявил, что Кутузов в результате хорошо подготовленного контрнаступления загубил армию Наполеона.⁵⁷ С того времени советские историки начали изображать Сталина как преемника тактики Кутузова и одновременно подчеркивать исключительную роль фельдмаршала в деле организации контрнаступления русской армии.⁵⁸

Тарле же в «Нашествии Наполеона на Россию» считал, что главная заслуга в разгроме армии Наполеона принадлежит русскому народу. Поэтому он, не умоляя роли великого русского полководца в войне 1812 г., не ставил перед собой цели уделить этому вопросу особое внимание. Теперь же его позиция, выраженная в книге еще довоенного времени, была расценена как грубая ошибка. От Тарле хотели, чтобы он во втором томе трилогии «Россия в борьбе с агрессорами в XVIII— XX вв.», написать которую ему предложил Сталин,⁵⁹ уделил гораздо больше внимания прославлению Кутузова и, само собой разумеется, в третьем томе представил бы Сталина таким полководцем, который не только был последовательным учеником своего предшественника, но и превзошел его масштабностью своих деяний. Это обстоятельство стало одной из причин критики Тарле. Другая ее причина была связана с попыткой пересмотра проблемы ответственности за пожар Москвы. А вызвана она была тем, что в западной публицистике стали раздаваться голоса о неправомерности получения СССР большей части репараций с Германии на том основании, что советские люди при отступлении сами уничтожали города и села, беря пример со своих предков, сжегших Москву в 1812 г. и Тарле, и многие историки до него рассматривали пожар города как патриотический подвиг оставшихся в нем жителей. Теперь же было решено кардинально пересмотреть традиционную точку зрения и возложить ответственность за пожар Москвы исключительно на армию Наполеона. Поэтому ученый подвергся критике и за давно устоявшуюся точку зрения по поводу сожжения древней российской столицы.

Роль главного критика Тарле была возложена на С. И. Кожухова — тогдашнего директора Музея на Бородинском поле. Его статья «К вопросу об оценке роли М. И. Кутузова в Отечественной войне 1812 г.», направленная против ряда положений «Нашествия Наполеона на Россию», была опубликована в журнале «Большевик11.⁶⁰

Передергивая и извращая ряд фактов, приводимых в «Нашествии Наполеона на Россию», Кожухов обвинил Тарле в том, что он преднамеренно использовал только сомнительные западные источники и игнорировал свидетельства о войне 1812 г. русских современников. Не следует забывать, что эти обвинения делались в разгар кампании борьбы с «космополитизмом», когда всякое обращение в позитивном плане к иностранной литературе рассматривалось как антипатриотический поступок. Под текстом статьи Кожухова четко проглядывает стремление её автора навесить на Тарле политический ярлык.

Основные положения критического выступления Кожухова сводились к тому, что Тарле якобы не раскрыл подлинной роли Кутузова в разгроме Наполеона и принизил значение Бородинской битвы как победы России, а также повторил легенды французской историографии по поводу московского пожара и роли природных факторов в гибели французской армии. Суммируя свои критические высказывания, некоторые из которых имели основание. Кожухов в шаблонной форме сделал вывод о том, что Тарле принизил роль русского народа в достижении победы в Отечественной войне 1812 г. Это утверждение, явно противоречащее основным принципам Тарле, отнюдь не смутило его критиков.

И вскоре после выхода статьи Кожухова на историческом факультете Ленинградского университета состоялось заседание Ученого совета, на котором книга Тарле подверглась зубодробительной критике. Наиболее ретивые коллеги ученого, ранее заискивавшие перед ним, теперь нашли удобный момент для того, чтобы укрепить свои позиции в создавшейся ситуации. Не следует забывать, что университет тогда переживал трудные дни в связи с чистками, вызванными сфабрикованным в конце 40–х — начале 50–х годов так называемым «Ленинградским делом». Поэтому некоторые «изобличители» Тарле настаивали на том, чтобы пересмотреть не только «Нашествие Наполеона на Россию», но и «Крымскую войну». Аналогичные обсуждения статьи состоялись и на истфаке Московского университета, и в Институте истории АН СССР. Правда, здесь в защиту Тарле мужественно выступила академик М. В. Нечкина, доказавшая полную несостоятельность критики Кожухова.

В обстановке развернувшейся новой травли Тарле чувствовал себя как бы потерянным. Встретившийся с ним в те дни драматург и писатель А. М. Боршаговский так описал свои впечатления: «Я нашел не уверенного в себе, ироничного человека, обладавшего особой духовной силой, что угадывалось в его классических трудах, таких талантливых, что именно Фадеев решил принять Тарле в Союз писателей, минуя все формальности. Точнее сказать, все достойнейшее было при нем, прорывалось наружу: острота ума, сарказм, широта взглядов, но истязали его тревоги, обиды на оскорбительные статьи догматиков, псевдомарксистов, принявшихся тогда лягать его работы, в том числе и «Крымскую войну». Расчет их был беспроигрышный: Сталин не любил Энгельса, а Тарле «неосторожно» цитировал его, — мудрено историку обойтись без работ Ф. Энгельса о «Восточном вопросе». И семидесятипятилетний академик, по уму и памяти вовсе не старик, то и дело возвращался к чинимой над ним несправедливости, не жалуясь, а как–то суетно и часто уверяя, что Сталин ценит его, в обиду не даст, защитит, скоро журнал «Большевик» напечатает его ответ хулителям, он звонил Поскребышеву и тот был любезен, очень любезен, и предупредителен».⁶¹ И хотя мемуарист не совсем правильно освещает причины очередного гонения на Тарле, в целом он верно сумел уловить духовное настроение ученого в те дни. Действительно, Тарле не знал, кто явился вдохновителем его травли, ждал помощи и спасения от Сталина.

Именно поэтому Тарле обратился с письмом к «лучшему другу советских ученых», прося его о содействии в публикации ответа своему критику на страницах «Большевика». Текст его сохранился в архивном фонде историка.⁶² Сталин дал такое разрешение, и вскоре ответ ученого был опубликован.⁶³

На конкретных фактах Тарле показал в своем ответе в редакцию «Большевика» необъективность и надуманность выпадов Кожухова. В то же время он признавал, что в «Нашествии Наполеона на Россию» недостаточно освещена роль Кутузова в организации и проведении контрнаступления русской армии, и обещал исправить это во втором томе трилогии. Не откладывая дела в долгий ящик, историк принялся сразу же за написание статьи «Михаил Илларионович Кутузов — полководец и дипломат»,⁶⁴ которая была издана через несколько месяцев. И тем не менее редакция «Большевика», опубликовав письмо Тарле, в своем ответе ученому по существу поддержала позицию Кожухова, повторив многие из его необоснованных выпадов.⁶⁵

Трудно сказать, как бы складывались дальнейшие отношения Тарле со Сталиным, особенно в связи с написанием последнего тома трилогии. Но смерть тирана, наступившая в марте 1953 г., избавила историка от столь неблагодарного занятия, как возвеличивание «полководца», ни разу в жизни не ведшего в бой войска. Тарле ненадолго пережил своего мучителя. 5 января 1955 г. оборвалась и его жизнь, большая часть которой была отдана делу служения исторической науке. Жизнь многотрудная, сопровождавшаяся рядом гонений, необходимостью подлаживаться под вкусы и требования Сталина и созданной им человеконенавистнической командно–бюрократической системы — вполне типичная для многих представителей старой научной российской интеллигенции. И хотя сталинщина нанесла Тарле глубокую психологическую травму, он сумел сохранить себя как большого ученого мирового масштаба, создавая и в эти сложные и трагические времена фундаментальные труды, составляющие и по сей день гордость отечественной исторической науки.