Помню еще один вечер в Москве из этой же поры. В Юридическом обществе был объявлен доклад П. Б. Струве о крепостном хозяйстве. Крепостное хозяйство первой половины XIX столетия! Какое было дело до этого студенческой массе, наполнившей актовую залу университета такой толпой, что люди стояли плечом к плечу? Конечно, до крепостного хозяйства этой толпе никакого дела не было. Но ведь на кафедре должен был показаться апостол марксизма, имя которого вызывало столько восторгов со стороны одних и столько нападок со стороны других. Как же было не взглянуть на него, хотя бы одним глазком? Впрочем, зала, видимо, была переполнена поклонниками лектора, представителями социал–демократической молодежи. Эти социал–демократические кавалеры и девицы вели себя чрезвычайно возбужденно. Для чего–то они перекликались из одного угла громадной залы в другой весьма воинственными голосами, словно кому–то хотели этим заявить: «Дескать, знай наших, мы марксисты, мы всех за пояс заткнем». Наконец на кафедре появился с нетерпением жданный лектор. Разразилась неистовая буря аплодисментов и восторженных кликов. Она долго не смолкала. Председательствовал профессор гр. Комаровский, который из сил выбился, звоня в колокольчик. Но колокольчика совсем не было слышно. Наконец пары были выпущены, и аудитория поуспокоилась. Струве начал свой доклад. Поклонники ожидали от него митинговой речи, а он читал специальный научных доклад, в котором давал предварительный очерк тех мыслей, которые были позднее им развиты в книжке о крепостном хозяйстве. Я смотрел по сторонам и видел, что социал–демократические барышни совсем увяли, да и кавалеры нахмурились. Ведь они пришли совсем не ряди ученой премудрости, а ради все той же изо дня в день повторяющейся словесной потасовки. По окончании доклада маленький невзрачный человек попросил слова и стал писклявым голоском возражать докладчику. Он не соглашался с новаторскими мыслями докладчика, он отстаивал общепринятую точку зрения прежней либеральной историографии, и этот человечек, возражавший знаменосцу марксизма, был… Михаил Покровский, тот самый, который ныне является официальным хранителем марксистской догмы в историографии СССР.
Все эти эпизоды и сценки очерчивают ту возбужденную атмосферу, которая создавалась в 90‑х годах борьбой марксистов и народников. Но, разумеется, дело не исчерпывалось этим внешним возбуждением, этой взбитой пеной поверхностных увлечений. Марксисты уже приступали к деятельной пропаганде своих идей в среде фабричных рабочих, имея в виду чисто практическую цель: подготовку массовых стачек. А в кругах, примыкавших к народническим настроениям, начали формироваться боевые революционные организации, оживало политическое подполье, разбитое и замершее в 80‑х годах, а теперь вновь приступившее к собиранию сил и к подготовке к террористическим актам, направленным на отдельных сановников (к плану цареубийства уже не возвращались: он был теперь признан ошибочным), и к возбуждению аграрного движения в крестьянских массах. Результаты этих подготовлений и этой агитации начали сказываться в первые же годы последующего десятилетия.
<…>
Несколько моложе Богословского и Рожкова был еще один специалист по русской истории, который не разделял наших архивных увлечений и никогда в архивах не работал. То был Михаил Покровский, нынешний официальный большевистский историограф. Маленького роста, с пискливым голоском, он выдавался большой начитанностью, бойкостью литературной речи и умением прошпиговывать ее саркастическими шпильками по адресу противников. По виду тихенький и смирненький, он таил в себе болезненно острое самолюбие. Он не отличался, подобно Рожкову, простодушной прямолинейностью ума. И если в настоящее время от продолжительной практики поза прямолинейного большевика, быть может, окончательно срослась с ним, то его путь к этой позе был довольно зигзагообразен. Я уже говорил выше о том, как он ознаменовал первый свой дебют в публичных дебатах выступлением против марксизма на докладе П. Б. Струве в Юридическом обществе.
Позднее, уже в 1905 г., Покровский участвовал в совещаниях, посвященных образованию конституционно–демократической партии, и в прениях по намечаемой для этой партии программе принимал сторону более правого течения; а незадолго до того появилась его статья в сборнике о мелкой земской единице, изданном кружком «Беседа», руководимым князьями Долгоруковыми. Итак, буквально накануне того как стать большевиком, для которого кадеты являлись людьми, одержимыми всеми смертными грехами, Покровский соприкасался с кадетскими кругами довольно близко. Мы видели, что и в Рожкове произошло моментальное преображение политического лица. Но Рожков, как уже сказано, был вообще весьма топорен в своем простодушии, и твердокаменная догматика марксистов естественно привлекла его к себе по соответствию с природой его ума. Покровский же был человек с экивоками, и та прямолинейность, которую он на себя вдруг натянул, производила впечатление искусственности и мало шла к нему. Не в прирожденной прямолинейности приходилось искать объяснения его метаморфозе, а в чем–нибудь другом. С университетом у него как–то не вышло правильного общения. Он приготовился к магистерскому экзамену и сдал его, но на этом экзамене у него произошло какое–то столкновение с Ключевским, подробности которого мне неизвестны. После этого Покровский от университета отдалился, пробных лекций не прочел и в состав приват–доцентуры не вступил. Не готовил он и диссертации. Он читал лекции на коллективных уроках и на педагогических курсах, преподавал историю в женском институте, написал много статей для коллективной хрестоматии по средневековой истории под редакцией проф. Виноградова, работал в Комиссии для чтения, о которой сейчас будет особая речь, но от университета сторонился.
<…>
Февраль и март 1906 г. прошли для меня как в чаду. Пришлось расплачиваться за ораторский успех, одержанный мною в рабочем театре при объяснении манифеста. Московский комитет [партии кадетов — Ред. сайта] включил меня в число ораторов, которые должны были пропагандировать партию на митингах. А митинги происходили почти ежедневно! Ах, что это была за зима! Конечно, на все мои научные кабинетные и архивные занятия пришлось махнуть рукой. Докторская диссертация должна была терпеливо подождать очереди. Ежедневно председатель ораторской комиссии Н. М. Кишкин составлял расписание митингов и распределял по ним ораторов. Митинги устраивались во всех частях Москвы и всегда привлекали многочисленную публику из самых разнообразных слоев населения. Интерес к избирательной кампании был очень велик, и, несомненно, эта зима сильно прояснила политическое самосознание московского обывателя и расширила его горизонты. Мы разъясняли программу нашей партии, и многое там было ново для малоинтеллигентной обывательской массы; порою доклад превращался в целую лекцию по государственному или финансовому праву или по вопросам народного хозяйства. Затем после доклада происходили дебаты. Крайне правые и октябристы совсем не выступали с возражениями на наши доклады. Они предпочитали устраивать собрания в своем кругу, в присутствии лишь единомышленников, и не обнаруживали охоты публично отстаивать свои положения. Чрезвычайно редко выступали на московских митингах и эсеры, внимание которых было устремлено не на города, особенно столичные, а на деревню. И вот на нашу долю выпадало сражаться на митингах почти только с социал–демократами. Однако из среды социал–демократов лишь очень редко выступали сколько–нибудь серьезные ораторы. Помнится, пришлось мне один раз диспутировать с моим коллегой по университету Рожковым и один раз с М. Покровским. В виде же общего правила выходила либо совсем зеленая молодежь, либо профессиональные малоинтеллигентные агитаторы, всегда с зажатой в руке шпаргалкой, с заученными интонациями все одних и тех же шаблонных фраз.
