Предисловие к брошюре «Великий перелом»

Печатаемые ниже анкеты–автобиографии ряда членов первого Всесоюзного учительского съезда (12–17 января 1925 г.) представляют огромный интерес, как памятник того сдвига, какой пережила наша низовая, преимущественно сельская, интеллигенция за последние годы.

Ни для кого не секрет — дело прошлое, а быль молодцу не укор — что народный учитель встретил Октябрьскую революцию совсем не так, как, скажем, революцию. 1905 года. Тогда была настоящая весна и в природе, и в душе учителя (первый революционный учительский съезд происходил, как известно, в апреле 1905 года). Теперь весна была для рабочих, для солдат, для крестьян посознательнее, а для интеллигенции была серая осень. И учительство разделяло настроения подавляющего большинства интеллигенции.

Правда, когда наиболее нетерпеливые и горячие из нас готовы были говорить о поголовном белогвардействе учителя, тут было не без огромного перегиба палки. «Низовое учительство в Тамбовской губернии шло в подавляющем большинстве случаев по одному пути с советской властью», — говорит одна из анкет, а Тамбовская губерния, это — старинное гнездо эсеров (о влиянии которых на учительство мы скажем ниже) и арена будущей, в 1920–21 годах, антоновщины. Сельский учитель никогда не был определенно контрреволюционным: в самом плохом случае он держал нейтралитет. Но наши впечатления, естественно, складывались на основании наблюдений над учительством городским, которое больше было на виду, особенно над учительством средней школы (теперешняя II ступень), из рядов которого на местах выходили, по необходимости, наши первые просвещенские «спецы». «Наиболее упорным элементом оказался, как, впрочем, и нужно было думать, учитель средних учебных заведений, — пишет в своей анкете А. А. Соловцов (Северный Кавказ). — Характерным для них было непрерывное брюзжание на плохое материальное положение. В этом они, конечно, правы, но, кроме материальных благ, они ни о чем не думали и не хотели думать».

Это «упорство» городских элементов учительства объясняется, в первую очередь, его социальным составом. В то время, как в сельском учительстве еще до войны было 36% выходцев из крестьянской среды, городское пополнялось почти без исключения из семей чиновничества, духовенства и зажиточного городского мещанства. Весьма чуткое к буржуазно–демократической революционности и потому принявшее энергичное участие в революции 1905 года, с ее лозунгами Учредительного собрания и демократической республики, городское учительство было более чем равнодушно к пролетарской революции и социализму. Процент учителей–социал–демократов, тем более учителей–большевиков в 1905 году был ничтожно мал. В 1917 году повторилось то же самое. Учительство в городах оказалось сплошь эсеровским, — а оно было руководящим слоем учительства вообще и оказывало самое пагубное влияние на низовую массу. В Воронежской губернии «учительство в это время (в 1918 г.) все еще находилось под влиянием работавших у нас эсеров, впоследствии сбежавших с белыми и связавших с ними окончательно свою судьбу», — пишет П. С. Анопченко. В Саратовской губернии «большое и вместе с тем отрицательное влияние на учительскую молодежь оказывали старые учителя, идеологически сочувствующие эсерству» (К. М. Потряскова). Один из авторов анкет — притом из рабочего, района — рассказывает, что он сам был активным членом партии с.–р. и только «в 1919 г. решительно порвал с эсерством» и т. д.

Несомненно, что таких показаний было бы гораздо больше, если бы в анкетах было сильнее представлено учительство великорусской части РСФСР. Составитель старался дать картину всего Союза, что, конечно, вообще говоря, совершенно правильно; но так как русские эсеры имели мало влияния на национальных окраинах, то о них соответствующие анкеты и не говорят. Это, однако, не значит, что самого явления национальные окраины не знали: только место эсеров занимали там местные национальные партии, отражавшие, с иной несколько окраской, те же мелкобуржуазные течения, что и наши эсеры. Национальная политика советской власти на этих окраинах явилась, поэтому, главным рычагом, повернувшим настроение учительства. Приводить цитаты нет возможности — об этом говорят все, без исключения, анкеты учителей из союзных и автономных республик. Особенно характерны анкеты украинские, ибо украинское учительство в начале революции было почти сплошь в лагере петлюровского национализма. «Когда была целиком и полностью проведена национальная политика советской власти, я сразу порвала со старым», — пишет Г. С. Бондаренко (Екатеринославская губ.). — «Я считаю, что только советская власть единственно разумно сумела подойти к разрешению национальной проблемы и этим самым выбила у нас на Украине все козыри из рук контрреволюции».

Учительство национальных окраин, благодаря этому, сколько можно судить по анкетам, легче и быстрее русского переходило на сторону революции. «Наше учительство в своем подавляющем большинстве, даже при муссаватистах, было на стороне советской власти и партии», — пишет азербайджанский учитель И. Г. Камбаров. Но окраины вообще, независимо от национального признака, легче меняли свое мировоззрение, чем центр (другая причина нашего перегибания палки в сторону якобы сплошного белогвардейства массового учителя), и помогли этому в чрезвычайной степени… белые. Окраины имели случай видеть белых вблизи — не в пример центральным губерниям, где антибольшевистски настроенной массе белые рисовались в виде далеких «избавителей». Во множестве анкет бесчинства белых являются отправным пунктом перелома среди учительства, его поворота к советской власти. Приведем лишь наиболее Характерные примеры.

«Перелом во взглядах на советскую власть, — пишет учитель И. Д. Троцкий (из Башреспублики, но сам не башкир), — наступил с того момента, когда при эсерах власть фактически целиком сосредоточилась в руках контрреволюционных генералов, монархистов по убеждениям. Учредительное собрание, вызывавшее сочувствие в учительстве, и на которое учительство возлагало большие надежды, эти надежды, как известно, не оправдало. Ставший в дальнейшем правилом для белогвардейцев области широкий разгул и восстановление помещичьих хозяйств резко оттолкнули от белых и крестьянство, и учителей». Учитель Д. Н. Мойкевич (Белорусская ССР) рассказывает: «Резкий и окончательный перелом в настроениях в пользу советской властц произошел у нас, под влиянием многочисленных расстрелов учительства во время польской оккупации, невзирая на то, что местные учителя вели исключительно одну только, культурную работу. Однако, самая близость округа к Советской России и пребывание в разное время у нас советской власти было достаточным основанием для того, чтобы поляки огулом перечислили учительство в большевиков». В Воронежской губернии, рассказывает Н. С. Анопченко, сообщив о влиянии эсеров, — «так продолжалось до 1921 года, когда белыми (очевидно антоновцами или меркуловцами) был расстрелян пользовавшийся всеобщим уважением учительства учитель Бурундин. Этот момент отмечен у нас как момент решительного перелома в среде школьных работников Буденовского района».

Белые умели действовать даже на расстоянии. «Перелом, о котором вы меня спрашиваете, — пишет нижегородский учитель С. М. Грошев, — наступил под влиянием целого ряда причин: здесь и победа трудящихся на фронтах, и экономическое возрождение Союза ССР, и «художества» белых во время гражданской войны и т. д.». Но, конечно, вдали от театров гражданской войны два первые условия действовали сильнее. О влиянии как победы над белыми, так и хозяйственного подъема говорят многие анкеты. Эти моменты должны были особенно сильно повлиять на ту ни холодную, ни горячую часть учительства, которая, по словам одной из анкет, вначале «иронически» относилась к управлению большевиков. Иронизируют над слабыми — ничто так не охлаждает иронии, как явные и очевидные доказательства силы. Увы! Этот момент действовал иногда и против революции: многие из той же массовой интеллигенции то же переживали, с обратным знаком, и в дни столыпинщины. Но так как сила советской власти автоматически растет с возрождением народного хозяйства, то нет риска увидеть этот «обратный знак» еще раз. К этой, несомненно печальной, стороне учительского поворота — печальной, ибо дорог друг в беде, а не в счастьи — принадлежит и впечатление, произведенное на учителей (правда, особенно, кажется, II ступени) и признанием СССР со стороны «великих держав». Это, конечно, тоже яркое доказательство нашей силы. Но как грустно думать, что есть люди, видевшие своими глазами революцию и понявшие ее силу только тогда, когда контрреволюционеры стали ломать перед нею шапку.

Но, нужно сказать, у революции были черты, относительно которых заранее можно было предсказать, что массовую интеллигенцию они от революции, хотя бы на время, оттолкнут. Такой чертой, прежде всего, был террор. Еще в 1890 годах в педагогической среде говорить о том, что у нас будет свой 1793 год, как у французов, значило итти на явную непопулярность. Французский террор времени Великой революции рассматривался не как нечто неизбежно свойственное всякой ожесточенной классовой борьбе, а как что–то болезненное, продукт какого–то повального сумасшествия и во всяком случае психической ненормальности вождей французской революции. Когда неизбежное пришло, с ним не хотели мириться. «Начавшийся разгром Киева, а главное расстрелы, резко оттолкнули меня от большевизма и сблизили до известной степени с окружавшими меня людьми, с ненавистью относившимися к советской власти, как виновнице их разорения», — пишет Г. С. Бондаренко. — «Что касается отношения к советской власти широкого учительства, то в первом периоде революции оно было сплошь и рядом недоверчивым под влиянием жестокого насилия, которое несла с собой революция в годы гражданской войны. Многих слабовольных из интеллигенции это отталкивало». (И. О. Туранский, Одесская губ.). «В учительской среде вызывали большое неудовольствие жестокости, характерные для всего периода гражданской войны и военного коммунизма» (К. М. Потряскова, Саратовская губ.).

Буржуазные учебники истории с их «полоумным неудачником Маратом»¹, «кровавым фанатиком Робеспьером» и прочими героями буржуазной легенды о революции, сослужили здесь буржуазии хорошую службу. Правильно было сказано: «клевещите, клевещите, всегда что–нибудь останется!». Но, конечно, было бы непомерной честью для учебников приписывать им все влияние в этом случае: они не оказали бы на учительство никакого влияния, не будь оно охвачено социально тем общественным слоем, который ненавидел в революции, прежде всего, виновницу своего разорения. Тем не менее, озаботиться хорошим, честным и марксистским преподаванием истории в наших педвузах и педтехникумах нам следует, не теряя ни минуты времени.

Но, помимо буржуазных учебников, — не приходится этого скрывать, — были в ту эпоху и реальные факты, помогавшие буржуазной легенде. «Известно, — пишет один из учителей, — что в период военного коммунизма подчас отсутствовала почти всякая законность, а руководители советской власти и представители партии на местах сплошь и рядом не соответствовали своему назначению и, бывали случаи, проводили прямо преступную политику». Ряд селькоровских процессов показал, что это бывало не только в период военного коммунизма, что по грехам это иной раз и теперь так. Поставленное на очередь почти одновременно с созывом учительского съезда оживление низовой советской работы должно раз навсегда покончить с этими «остатками» — по существу вовсе не «военного коммунизма», а партизанщины первых лет революции. Учительству, твердо и решительно ставшему на сторону советской власти, в этом оживлении предстоит, наравне со всей сельской интеллигенцией, крайне важная роль.

Чтобы оно могло ее сыграть, нужно, прежде всего, одно: раз навсегда покончить с тем отрывом от революционной массы, который чувствуется по всей позиции учительства во время гражданской войны. И анкеты, мимоходом и ненарочно, дают очень яркое доказательство того, что отрыв этот уже в прошлом. Почти все они отмечают огромное впечатление, которое произвела на учительскую массу смерть Ленина. В этом горе всех трудящихся учительство оказалось со всеми — и его настроения по поводу этого события мало отличаются от настроений рабочего класса. То же стремление сплотиться с партией, то же стремление помочь стрясшейся над партией беде. Какой нужно было пройти громадный путь от «иронии» первых месяцев пролетарской диктатуры до этого взрыва «ленинского патриотизма», до этого сознания: «мы тоже хотим быть ленинцами!». Учительство этот путь прошло и назад не поворотит. В его революционном прошлом не без печальных страниц — пусть они здесь вспомянутся в последний раз. В его будущем — громадная радость участия в величайшем общественном строительстве, какое видел мир. Эта радость уже чувствуется во многих анкетах. Поздравим с нею учительство.

Предисловие к брошюре В. Дробота «Великий перелом», изд. «Работник просвещения», 1925 г.