Октябрьская революция в изображениях современников

I

История Октябрьской революции¹ будет написана не скоро. Пройдут, может быть, десятилетия, прежде чем мы получим историческую работу, достойную этого события. Но история Октябрьской революции начала писаться уже давно. Она начала писаться, как это ни странно, даже раньше, чем самая революция осуществилась. Ее начали писать люди, которые меньше всего имели в виду быть историками Октябрьской революции, — они с полным правом могли себя рассматривать как объект исторического исследования. Но им нужно было найти тот рычаг, при помощи которого они могли оказать влияние на ход исторического процесса, а для этого им нужно было разобраться в том вихре событий, которым они были охвачены или который хотя бы надвигался на них. От того, насколько правильно нащупают они операционную линию истории, зависела судьба не только их самих, но всего их дела, дела громадных общественных слоев, целых общественных классов. И, вовсе не желая писать историю, делая эту историю, они вынуждены были строить определенные исторические схемы, которые в одинаковой степени могли и должны были стать и руководством практической деятельности и основными вехами будущего исторического исследования.

Читатель видит, что у нас речь идет не о мемуарной литературе, хотя некоторые из произведений, где отразилась очерченная сейчас работа, могли бы играть и роль мемуаров. Но мемуары для нас важны только как собрание конкретного материала, из которого мы будем строить собственные исторические схемы. Здесь же для нас важен не конкретный материал, а именно самая схема, которую строили данные авторы для практических целей и которая нам нужна, нам, историкам, нужна для целей теоретических как руководящая нить исторического исследования. В настоящем смысле слова это могло случиться только с марксистами, ибо только в марксизме практика и теория сливаются так, что практика немыслима без теоретического обоснования, а теоретическое мышление неразрывно связано с практикой революционной борьбы. Марксистская схема Октябрьской революции существует только одна: по этой схеме революция была проведена, по этой же схеме будет писаться ее история, где бы, кто бы, когда бы ее ни писал, если только эта история будет заслуживать этого имени; Но так как все вещи лучше познаются в сравнениях, то в этом первом очерке мне хотелось бы сопоставить две схемы, одну подлинную и единственно возможно марксистскую, другую, стремящуюся быть марксистской, но очень далекую от марксизма в действительности. Исторически эти две схемы боролись, боролись, как два метода руководства революцией. Этот спор кончен в жизни: но то, что умерло, как движущая сила исторического процесса, иногда, очень часто, продолжает жить в идеологии как теория, претендующая на известное признание, хотя постигшая схему в свое время жизненная катастрофа, казалось бы, раз навсегда сделала ее непригодной и в теории. В этом сопоставлении двух схем, одной действительно марксистской, другой нет, есть, таким образом, и нечто актуальное, — хотя автор должен оговориться, что он принялся за эту работу не столько ради ее актуальности, сколько ради ее совершенной необходимости, ибо взяться далее за подготовку к изучению истории Октябрьской революции нельзя, не выяснив во всех подробностях своего отношения как к ее действительно марксистской схеме, так и к искажению последней.

Как уже было упомянуто вскользь выше, Ленин принялся за писание истории Октябрьской революции за 12 лет до того, как эта революция осуществилась; Первый набросок той схемы, о которой придется далее говорить, мы находим в «Послесловии» к «Двум тактикам», брошюре Ленина, вышедшей в июле 1905 года. Там мы читаем то знаменитое место, которое будет исходной точкой всякой марксистской концепции Октябрьской революции, какая когда–либо возникнет: «Полная победа теперешней революции будет концом демократического переворота и началом решительной борьбы за социалистический переворот. Осуществление требований современного крестьянства, полный разгром реакции, завоевание демократической республики будет полным концом революционности буржуазии и даже мелкой буржуазии, — будет началом настоящей борьбы пролетариата за социализм. Чем полнее будет демократический переворот, тем скорее, шире, чище, решительнее развернется эта новая борьба. Лозунг «демократической» диктатуры и выражает исторически–ограниченный характер теперешней революции (т. е. революции 1905 года. — М. П.) и необходимость новой борьбы на почве новых порядков за полное освобождение рабочего класса от всякого гнета и всякой эксплоатации. Другими словами: когда демократическая буржуазия или мелкая буржуазия поднимется еще на ступеньку, когда фактом будет не только революция, а полная победа революции, — тогда мы «подменим» (может быть, при ужасных воплях новых будущих Мартыновых) лозунг демократической диктатуры лозунгом социалистической диктатуры пролетариата, т. е. полного социалистического переворота» ².

Одиннадцать лет спустя, уже накануне новой революции в России, но все еще до ее начала, Ленин видел уже не только общую схему, но и кое–какие, вполне конкретные, подробности. В «Итогах дискуссии о самоопределении», вышедших в октябре 1916 г., мы читаем: «Кто ждет «чистой» социальной революции, тот никогда ее не дождется. Тот революционер на словах, не понимающий действительной революции… Социалистическая революция в Европе не может быть не чем иным, как взрывом массовой борьбы всех и всяческих угнетенных и недовольных. Части мелкой буржуазии и отсталых рабочих неизбежно будут участвовать в ней — без такого участия невозможна массовая борьба, невозможна никакая революция — и столь же неизбежно будут вносить в движение свои предрассудки, свои реакционные фантазии, свои слабости и ошибки. Но объективно они будут нападать на капитал, и сознательный авангард революции, передовой пролетариат, выражая эту объективную истину разношерстной и разноголосой, пестрой и внешне раздробленной массовой борьбы, сможет объединить и направить ее, завоевать власть, захватить банки, экспроприировать ненавистные всем (хотя по разным причинам!) тресты и осуществить другие диктаторские меры, дающие в сумме ниспровержение буржуазии и победу социализма, которая далеко не сразу «очистится» от мелкобуржуазных шлаков» ³.

Тут уже предусмотрены не только такие крупные вещи, как неизбежная контрреволюционность буржуазии в случае полной победы буржуазно–демократической революции, — это и не очень трудно было предвидеть, основываясь на опыте всех европейских революций XIX века, — но и такие детали, как наш блок с левыми эсерами зимой 1917/18 года, и даже, как проникновение в самую сердцевину пролетарского революционного движения мелкобуржуазных элементов, которые «неизбежно будут вносить. в движение свои предрассудки, свои реакционные фантазии, свои слабости и ошибки». Все «необходимое и достаточное» для построения исторической схемы Октябрьской революции было дано еще раньше, чем эта революция свершилась, — и, тем не менее, сам автор схемы был в высшей степени далек от того, чтобы рассматривать свой прогноз, как конкретное изображение того, что должно случиться. Он великолепно сознавал, до какой степени действительность капризна и до какой степени конкретные детали картины — а в них все, для практической борьбы, — могут измениться даже с сегодня на завтра. Наиболее проницательный из вождей революции был и самым осторожным из вождей. Для этой осторожности Ленина чрезвычайно характерно то, что он писал уже совсем накануне Октября по вопросу, казалось бы, очень теоретическому, по вопросу об изменении нашей партийной программы. Отвечая на предложение т. Бухарина выкинуть из этой программы так называвшийся «минимум», Ленин говорил: «Мы не знаем, победим ли мы завтра, или немного позже (Я лично склонен думать, что завтра, — пишу это 6 октября 1917 г. — и что можем опоздать с взятием власти, но и завтра все же есть завтра, а не сегодня). Мы не знаем, как скоро после нашей победы придет революция на Западе. Мы не знаем, не будет ли еще временных периодов реакции и победы контрреволюции после нашей победы, — невозможного в этом ничего нет, и потому мы построим, когда победим, «тройную линию окопов» против такой возможности. — Мы всего этого не знаем и знать не можем. Никто этого знать не может. А потому и смешно выкидывать программу–минимум, которая необходима, пока мы еще живем в рамках буржуазного строя, пока мы еще этих рамок не разрушили, основного для перехода к социализму не осуществили, врага (буржуазию) не разбили и, разбив, не уничтожили. Все это будет и будет, может быть, гораздо скорее, чем многим кажется (я лично думаю, что это должно начаться завтра), но этого еще нет».

Эти, чрезвычайно типичные для Ленина строки, напоминают нам лишний раз, до какой степени, в настоящем марксизме теория тесно увязана с практикой. Нельзя делать теоретических ошибок, потому что они сейчас же отражаются практическими неудачами. Тут связь такая, как у математики с артиллерией, например: нельзя ошибиться в вычислениях, потому что тогда попадешь совсем не туда, куда следует. Эти слова больше всего нам напоминают, что Ленин меньше всего на свете был профессиональным литератором, использующим то счастливое обстоятельство, что бумага куда менее чувствительна, нежели человеческая кожа. История пишется именно на этом последнем материале, и те, кто строит исторические схемы для практических целей в процессе борьбы, должны прежде всего это помнить. Ленин помнил это великолепно.

Вот почему он, имея совершенно готовый план перевода буржуазно–демократической революции в социалистическую, являясь первым после Маркса автором настоящей теории перманентной революции, перманентной безо всяких кавычек, так отрицательно относился к профессиональным «перманентникам», и сам своей теории не развивал в деталях до осени 1916 года, да и тогда приподнял лишь уголок завесы над будущим, которое он представлял себе, однако, весьма ясно. Только практические потребности революционной борьбы могли заставить его сделать дальнейшие шаги в этом направлении. Первым новым фактом, который эту задачу сделал актуальной, была война. Уже в феврале 1915 года Ленин писал Шляпникову: «Я думаю, что и у нас, в России, и во всем мире намечается новая основная группировка внутри социал–демократии: шовинисты («социал–патриоты») и их друзья, их защитники, — и антишовинисты. В основном это деление соответствует делению на оппортунистов и революционных социал–демократов, но оно plus precis и представляет, так сказать, высшую, более близкую к социалистическому перевороту, стадию развития. И у нас старая группировка (ликвидаторы и правдисты) устаревает, сменяясь новой, более разумной: социал–патриоты и антипатриоты».⁴

Проблему социалистической революции практически поставила, таким образом, война. Впоследствии Ленин сказал это ясно и просто, уже всеми словами: «Не будь войны, Россия могла бы прожить годы и даже десятилетия без революции против капиталистов. При войне это объективно невозможно: либо гибель, либо революция против капиталистов. Так стоит вопрос. Так он поставлен жизнью» ⁵.

Цитата из письма т. Шляпникову тем интересна, что она намечает именно практический переход к новой фазе борьбы, уже непосредственной борьбы за социализм, и именно у нас в России: новая группировка намечается, по Ленину, прежде всего «у нас в России», у нас «устарело» старое партийное деление. И дается это в письме, которое Ленин отправил в феврале 1915 года. При свете этого письма теряет всякое значение аргументация тех, кто пытается доказать, что Ленин еще в октябре этого года не шел, для России, дальше завершения буржуазно–демократичеческой революции. Октябрьские тезисы, которые для этой цели используются, в сопоставлении с письмом к т. Шляпникову, свидетельствуют лишь об одном, — что Ленин и здесь не хотел «рассуждать от завтрашнего дня». Он писал в этих тезисах: «Революция не может победить в России, не свергнув монархию и крепостников–помещиков», — и эта операция свержения монархии и крепостников и является той «ближайшей революцией», социальным содержанием которой «может быть только революционно–демократическая диктатура пролетариата и крестьянства». Можно, если угодно, по этому поводу распространяться на ту тему, что Ленин «не предвидел» катастрофической быстроты этой первой операции, — что низвержение монархии потребует борьбы в течение пяти дней. Но Ленин — социолог — марксист, а не пророк — Нострадамус, который предвидел даже, в какое именно место получит смертельный удар король Генрих II. Ленин не только не брался предсказывать конкретную форму событий, но и предостерегал от этого всех своих учеников, — хотя кое–какие конкретные детали он предусматривал, мы видели, с необыкновенной зоркостью. Если к этому прибавить, что, покончив с монархом в пять дней, с «крепостниками–помещиками» революции пришлось возиться несколько лет, пока последние корешки этого зловредного растения не были выдернуты на наших глазах, чуть не вчера, — то вообще нечего будет возразить против ленинского прогноза. Да, «ближайшей» к октябрю 1915, года революцией была, конечно, буржуазно–демократическая. Давая практические директивы на места, Ленин должен был делать ударение на этом ближайшем моменте, ибо «завтра все же есть завтра, а не сегодня». Но это «завтра» выглядывало из–за «сегодня» достаточно явственно, — и чем открывать в тезисах 1915 года то, что само собою разумелось, и неизбежно должно было быть в них, интереснее присмотреться к кое–каким контурам этого, уже высовывающегося из–за горизонта, «завтра». Констатируя, что «шаг вперед расслоения деревни на «хуторян–помещиков» и на сельских пролетариев не уничтожил гнета Марковых и К 0 над деревней», Ленин добавляет: «за необходимость отдельной организации сельских пролетариев мы стояли и стоим безусловно, во всех и всяких случаях». А в тезисе 3‑м рядом с сельским пролетариатом стоит и «деревенская беднота». Коалиция пролетариата и беднейшего крестьянства намечается в тезисах 1915 года достаточно определенно, если принять во внимание, что в тот момент это был для Ленина вопрос еще не сегодняшнего, а завтрашнего дня.

В феврале–марте 1917 года начинается диалектическое превращение «завтра» в «сегодня».

Тут для нас, изучающих ход мысли Ленина, а не ход событий, особенно ценно то, что Ленин писал еще до приезда в Россию, под свежим впечатлением первых известий о падении монархии. В третьем «письме издалека», процитировав слова одной заграничной газеты о Скобелеве («Скобелев, как передают газеты, сказал следующее: «Россия накануне второй, настоящей — wirklich, буквально: «действительной» — революции»), Ленин резюмирует: «Февральско–мартовская революция была лишь первым этапом революции. Россия переживает своеобразный исторический момент перехода к следующему этапу революции или, по выражению Скобелева, ко «второй революции».

Для этой «второй» революции, новой, — нужна и новая комбинация сил: «Забегая вперед, отмечу, что для всей крестьянской массы наша партия (об ее особой роли в пролетарских организациях нового типа я надеюсь побеседовать в одном из следующих писем) должна особенно, рекомендовать отдельные советы наемных рабочих и затем мелких, не продающих хлеба, земледельцев от зажиточных крестьян; без этого условия нельзя ни вести истинно пролетарской политики, вообще говоря, ни правильно подойти в важнейшему практическому вопросу жизни и смерти миллионов людей: к правильной разверстке хлеба, к увеличению его производства и т. д.».⁶

Диктатура пролетариата и крестьянства начинает сменяться диктатурой пролетариата и беднейшего крестьянства. В письме 4‑м («Как добиться мира?») это сказано уже всеми словами: «Чтобы добиться мира (и тем более, чтобы добиться действительно демократического, действительно почетного мира), надо чтобы власть в государстве принадлежала не помещикам и капиталистам, а рабочим и беднейшим крестьянам. Помещики и капиталисты — ничтожное меньшинство населения; капиталисты, как всем известно, наживают бешеные деньги на войне. — Рабочие и беднейшие крестьяне — огромное большинство населения. Они и е наживаются на войне, а разоряются и голодают. Они не связаны ни капиталом, ни договорами между разбойничьими группами капиталистов; они могут и искренно хотят прекратить войну» ⁷.

Первый шаг — свержение монархии — уже совершился: надо было итти ко второму — «борьбе против частной собственности, борьбе наемного рабочего с хозяином, борьбе за социализм». И в том же письме, набрасывая основные черты политики, которой должен был бы держаться Петроградский совет рабочих депутатов, Ленин говорит: «Он заявил бы, что не ждет добра от буржуазных правительств, а предлагает рабочим всех стран свергнуть их и передать всю власть в государстве Советам рабочих депутатов».

В число всех стран входила, конечно, на первом месте и Россия. Всего ярче это сформулировано в относящемся к тому же периоду письма к Ганецкому: «А второе и главное — свергать надо буржуазные правительства и начать с России, ибо иначе мира получить нельзя. Возможно, что правительства Гучкова — Милюкова мы не сможем сейчас же «свергнуть». Пусть так. Но это не довод за то, чтобы говорить неправду. Говорить рабочим надо правду. Надо говорить, что правительство Гучкова — Милюкова и К 0 есть империалистическое правительство, что рабочие и крестьяне должны сначала (теперь ли, или после выборов в Учредительное собрание, если с ним не надуют народа, не оттянут выборы до после войны, вопрос о моменте отсюда решить нельзя), сначала должны передать всю государственную власть в руки рабочего класса, врага капитала, врага империалистской войны, и лишь тогда они вправе звать к свержению всех королей и всех буржуазных правительств».⁸

А в пятом «письме издалека», написанном в день отъезда из Швейцарии, дается уже и конкретная программа перехода к социалистической революции: «В России победа пролетариата осуществима в самом близком будущем лишь при условии, что первым шагом ее будет поддержка рабочих громадным большинством крестьянства в борьбе его за конфискацию всего помещичьего землевладения (и национализацию всей земли, если принять, что аграрная программа «104‑х» осталась по сути своей аграрной программой «крестьянства»). В связи с такой крестьянской революцией и на основе ее возможны и необходимы дальнейшие шаги пролетариата, в союзе с беднейшей частью крестьянства, шаги, направленные к контролю производства и распределения важнейших продуктов, к введению «всеобщей трудовой повинности» и т. д. Шаги эти с безусловной неизбежностью предписываются теми условиями, которые создала война и которые даже обострит во многих отношениях послевоенное время; а в своей сумме и в своем развитии эти шаги были бы переходом к социализму, который непосредственно, сразу, без переходных мер, в России неосуществим, но вполне осуществим и насущно необходим в результате такого рода переходных мер. Задача немедленной и особой организации в деревнях советов рабочих депутатов, т. е. советов сельскохозяйственных наемных рабочих, отдельно от советов остальных крестьянских депутатов, выдвигается при этом с крайней настоятельностью» ⁹.

Таким образом, Ленин ехал в Россию с новой схемой революции, не повторявшей 1905 год, — новой совсем не в том смысле, что Ленин «перевооружился»: «новая» схема лишь развертывала то, что было уже им написано в 1905 году, — а в том смысле, что наступили новые обстоятельства, которых в 1905 году не было. Первым из них была империалистская война, в огромной степени приблизившая социалистическую революцию во всем мире, а вторым — падение монархии в России. Но, приехав в Россию, Ленин нашел опять новую обстановку — и конкретные особенности этой обстановки вносят новые конкретные подробности в его схему.

Предыдущий прогноз Ленина, начиная с 1915 года, строился при определенном предположении: «если мелкая буржуазия в решающие моменты качнется влево, а ее толкает влево не только наша пропаганда, но и ряд объективных факторов: экономических, финансовых (тяжести войны), военных, политических и пр.» (тезисы 1915 года). Теперь это предположение надо было проверить на практике: «Марксизм требует от нас самого точного, объективно проверенного учета соотношения классов и конкретных особенностей каждого исторического момента. Мы, большевики, всегда старались быть верными этому требованию, безусловно обязательному с точки зрения всякого научного обоснования политики» («Письма о тактике»).¹⁰

Эта проверка не оправдала условия, которое ставилось в 1915 году. Всей суммы факторов, перечисленных в тезисах этого года Лениным, оказалось недостаточно, чтобы оторвать мелкую буржуазию от крупной: «Мелкая буржуазия в жизни зависит от буржуазии, живя сама по–хозяйски, а не по–пролетарски (в смысле места в общественном производстве), и в образе мыслей она идет за буржуазией». А «буржуазия держится не только насилием, а также несознательностью, рутиной, забитостью, неорганизованностью масс». В результате «в России сейчас у власти контрреволюционная буржуазия, по отношению к которой «оппозицией ее величества» стала мелкобуржуазная демократия, именно партии эсеров и меньшевиков. Сущность политики этих партий состоит в соглашательстве с контрреволюционной буржуазией. Мелкобуржуазная демократия поднимается к власти, заполняя сначала местные учреждения (как либералы при царизме завоевывали сначала земства). Эта мелкобуржуазная демократия хочет раздела власти с буржуазией, а не свержения ее, — совершенно так же, как кадеты хотели раздела власти с монархией, а не свержения монархии. И соглашательство мелкобуржуазной демократии (эсеры и меньшевики) с кадетами так же вызвано глубоким классовым родством мелких и крупных буржуа, как классовое родство капиталиста с живущим в обстановке XX века помещиком заставляло их обниматься вокруг «обожаемого» монарха» (статья «Классовый сдвиг»).¹¹

А так как и пролетариат, в своих широких массах, был «недостаточно сознателен и организован» (апрельские тезисы) ¹², ни на минуту не отказываясь от схемы, развитой в «Письмах издалека», Ленин дает ей новую конкретную формулировку. «Чтобы стать властью, сознательные рабочие должны завоевать большинство на свою сторону; пока нет насилия над массами, нет иного пути к власти. Мы не бланкисты, не сторонники захвата власти меньшинством. Мы — марксисты, сторонники пролетарской классовой борьбы против мелкобуржуазного угара, шовинизма, оборончества, фразы, зависимости от буржуазии».

А пока советы, хотя и проникнутые идеологией «добросовестного оборончества», хотя и склонившие, под влиянием своей мелкобуржуазной головки, свое знамя перед буржуазным Временным правительством, все же должны быть использованы. «Не хотят подумать о том, что такое Советы рабочих и солдатских депутатов. Не хотят видеть очевидной истины, что поскольку эти Советы существуют, поскольку они — власть, постольку в России существует государство типа Парижской коммуны. — Я подчеркнул: «поскольку». Ибо это лишь зачаточная власть. Она сама и прямым соглашением с буржуазным Временным правительством, и рядом фактических уступок сдала и сдает позиции буржуазии. — Почему? Потому ли, что Чхеидзе, Церетели, Стеклов и К° делают «ошибку»? Пустяки! Так думать может обыватель, но не марксист ¹³. Причина — недостаточная сознательность и организованность пролетариев и крестьян. «Ошибка» названных вождей — в их мелкобуржуазной позиции, в том, что они затемняют сознание рабочих, а не проясняют его, внушают мелкобуржуазные иллюзии, а не опровергают их, укрепляют влияние буржуазии на массы, а не высвобождают массы из–под этого влияния».¹⁴

Эти замечательные слова — о той скромной роли, которую надо отводить ошибкам «вождей», — нам еще придется припомнить: другие историки Октябрьской революции, не похожие на Ленина, судили об этом иначе. Пока зафиксируем основные черты той схемы, которая сложилась весною 1917 года. С одной стороны «Революционно–демократическая диктатура пролетариата и крестьянства уже осуществилась в русской революции, ибо эта «формула» предвидит лишь соотношение классов, а не конкретное политическое учреждение, реализующее это соотношение, это сотрудничество. «Совет Р. и С. деп.» — вот вам уже осуществленная жизнью «революционно–демократическая диктатура пролетариата и крестьянства» («Письма о тактике»).¹⁵ Но эти советы еще не то «будущее» диктатуры пролетариата и крестьянства, о котором писалось в 1905 году: их еще надо сделать этим будущим. «Как кадеты в 1906 году проституировали первое собрание народных представителей в России, сведя его к жалкой говорильне перед лицом крепнущей царистской контрреволюции, так эсеры и меньшевики в 1917 году проституировали Советы, сведя их к жалкой говорильне перед лицом крепнущей бонапартистской контрреволюции» («Начало бонапартизма») ¹⁶.

Когда писались эти слова, на то, что мелкая буржуазия откачнется влево, не оставалось уже, в сущности, никакой надежды. Наблюдения над тем, что происходило с апреля по июнь, подтверждали худшие опасения! «Вторая полоса в развитии революции с 6 мая по 9 или по 18 июня вполне подтвердила расчет капиталистов на легкость одурачивания эсеров и меньшевиков. — Пока Плеханов и Скобелев обманывали себя и народ пышными фразами, что с капиталистов возьмут 100% прибыли, что их «сопротивление сломлено» и т. п., — капиталисты продолжали укрепляться. Ничего, ровнехонько ничего на деле не было за это время предпринято для обуздания капиталистов. Министры из перебежчиков социализма оказывались говорильными машинами для отвода глаз угнетенным классам, а весь аппарат государственного управления оставался на деле в руках бюрократии (чиновничества) и буржуазии. Пресловутый Пальчинский, товарищ министра промышленности, был типичным представителем этого аппарата, тормозящим какие бы то ни было меры против капиталистов. Министры болтали — все оставалось по–старому. — Министр Церетели в особенности был употребляем буржуазией для борьбы против революции. Его посылали «успокаивать» Кронштадт, когда тамошние революционеры дошли до такой продерзости, что посмели сместить назначенного комиссара. Буржуазия открыла в своих газетах неимоверно шумную, злостную, бешеную кампанию лжи, клеветы и травли против Кронштадта, обвиняя его в желании «отложиться от России», повторяя эту и подобные нелепости на тысячу ладов, запугивая мелкую буржуазию и филистеров. Типичнейший представитель тупого, запуганного филистерства, Церетели, всех «добросовестнее» попадался на удочку буржуазной травли, всех усерднее «громил и усмирял» Кронштадт, не понимая своей роли лакея контрреволюционной буржуазии. Выходило так, что он являлся орудием проведения такого «соглашения» с революционным Кронштадтом, что комиссар в Кронштадте не назначался просто–напросто правительством, а выбирался на месте и утверждался правительством. На подобные жалкие компромиссы тратили свое время министры, перебежавшие от социализма к буржуазии. Там, где не мог бы появиться министр–буржуа с защитой правительства, перед революционными рабочими или в Советах, там появлялся, вернее, туда посылался буржуазией «социалистический» министр, Скобелев, Церетели, Чернов и т. п., и добросовестно выполнял буржуазное дело, лез из кожи, защищая министерство, обелял капиталистов, одурачивал народ повторением обещаний, обещаний и обещаний, советами погодить, погодить и погодить» («Уроки революции»).¹⁷

На все сто процентов опасения оправдались в июльские дни, когда весенняя схема, мирное завоевание советов, окончательно уходит в прошлое. В июле Ленин писал: «Всякие надежды на мирное развитие русской революции исчезли окончательно. Объективное положение: либо победа военной диктатуры до конца, либо победа вооруженного восстания рабочих, возможная лишь при совпадении его с глубоким массовым подъемом против правительства и против буржуазии на почве экономической разрухи и затягивания войны. Лозунг перехода всей власти к Советам был лозунгом мирного развития революции, возможного в апреле, мае, июне, до 5–8 июля, т. е. до перехода фактической власти в руки военной диктатуры. Теперь этот лозунг уже неверен, ибо не считается с этим состоявшимся переходом и с полной изменой эсеров и меньшевиков революции на деле. Не авантюры, не бунты, не сопротивления по частям, не безнадежные попытки по частям противостать реакции могут помочь делу, а только ясное сознание положения, выдержка и стойкость рабочего авангарда, подготовка сил к вооруженному восстанию, условия победы коего теперь страшно трудны, но возможны все же при совпадении отмеченных в тексте тезиса фактов и течений. Никаких конституционных и республиканских иллюзий, никаких иллюзий мирного пути больше ¹⁸, никаких разрозненных действий, не поддаваться теперь провокации черных сотен и казаков, а собрать силы, переорганизовать их и стойко готовить к вооруженному восстанию, если ход кризиса позволит применить его в действительно массовом, общенародном размере. Переход земли к крестьянам невозможен теперь без вооруженного восстания, ибо контрреволюция, взяв власть, вполне объединились с помещиками как классом» ¹⁹.

Лозунг: «вся власть Советам!» на время совсем сходит со сцены, — а когда он вновь возрождается, после корниловщины, он имеет уже другой, новый смысл. «Повидимому, многие руководители нашей партии не заметили особого значения того лозунга, который мы все признали и повторяли без конца. Это лозунг: вся власть Советам. Бывали периоды, бывали моменты за полгода революции, когда этот лозунг не означал восстания. Может быть, эти периоды и эти моменты ослепили часть товарищей и заставили их забыть, что теперь и для нас, по крайней мере с половины сентября, этот лозунг равносилен призыву к восстанию» («Письмо к Съезду советов северной области в октябре 1917 г.»). «Лозунг — «вся власть Советам» есть лозунг восстания. Кто употребляет такой лозунг, не сознавая этого, не продумав этого, пусть пеняет на себя. А к восстанию надо уметь отнестись как к искусству — я настаивал на этом во время Демократического совещания и настаиваю теперь, ибо этому учит марксизм, этому учит все теперешнее положение в России и во всем мире» ²⁰.

С этого момента мы имеем окончательную концепцию Октябрьской революции у Ленина: ее классовое содержание не меняется, она остается пролетарской революцией, но ее форма отливается так, как дала ее конкретная обстановка. Это не мирное завоевание советов больше, не лишение капиталистов власти, проведенное в союзе с мелкой буржуазией, это вооруженный захват власти рабочими и беднейшими крестьянами хотя бы и против мелкой буржуазии. Апогеем этой стадии развития революции стал, и логически должен был стать, разгон Учредительного собрания, где мелкая буржуазия попробовала надавить всей своей массой, но не заставила пролетариат склониться перед ее арифметическим большинством.

Диктатура пролетариата, о которой говорило «Послесловие» к «Двум тактикам» еще в 1905 году, выступает перед нами именно, как диктатура, т. е. как власть, опирающаяся не на выборы, не на большинство голосов, не на какую–либо конституцию (ее черед пришел позже), а непосредственно на вооруженную массу. И Ленин, так предостерегавший товарищей от необдуманного и преждевременного выступления в мае — июне, в сентябре торопит, боясь, как бы из–за заботы о формальной законности (любителей ее и в те дни мы скоро увидим) не было упущено бесконечно дорогое время. «Вопрос идет не о «дне» восстания, не о «моменте» его в узком смысле. Это решит лишь общий голос тех, кто соприкасается с рабочими и солдатами, с массами. Вопрос о том, что наша партия теперь на Демократическом совещании имеет фактический свой съезд, и этот съезд решить должен (хочет или не хочет, а должен) судьбу революции.

Вопрос о том, чтобы задачу сделать ясной для партии: на очередь дня поставить вооруженное восстание в Питере и в Москве (с областью), завоевание власти, свержение правительства. Обдумать, как агитировать за это, не выражаясь так в печати. — Вспомнить, продумать слова Маркса: «восстание есть искусство» и т. д. — Ждать «формального» большинства у большевиков наивно: ни одна революция этого не ждет. И Керенский с К° не ждут, а готовят сдачу Питера. Именно жалкие колебания «Демократического совещания» должны взорвать и взорвут терпение рабочих Питера и Москвы. История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь. — Нет аппарата? Аппарат есть: Совет и демократические организации. Международное положение именно теперь, накануне сепаратного мира англичан с немцами, за нас. Именно теперь предложить мир народам значит победить. — Взять власть сразу и в Москве и в Питере (неважно, кто начнет; может быть, даже Москва может начать), мы победим безусловно и несомненно».²¹

И дело шло вовсе не о завершении демократической революции — дело шло о революции пролетарской, социалистической. «Необходимо закрыть буржуазные контрреволюционные газеты («Речь», «Русское слово» и т. п.), конфисковать их типографии, объявить частные объявления в газетах государственной монополией, перевести их в правительственную газету, издаваемую Советами и говорящую крестьянам правду. Только так можно и должно выбить из рук буржуазии могучее орудие безнаказанной лжи и клеветы, обмана народа, введения в заблуждение крестьянства, подготовки контрреволюции». Лишение буржуазии свободы печати было определенным началом социалистической диктатуры — так это и было понято тогда всеми — и напрасно некоторые товарищи из статьи Ленина по поводу четырехлетия Октября пытались извлечь тот вывод, что завершение демократической революции было для Ленина главным ²². Как нарочно именно в этой статье Ленин не оставляет никаких сомнений насчет того, что главное и что второстепенное, попутное. «Мы решили вопросы буржуазно–демократической революции походя, мимоходом, как «побочный продукт» нашей главной и настоящей, пролетарски–революционной, социалистической работы. Реформы, говорили мы всегда, есть побочный продукт революционной классовой борьбы. Буржуазно–демократические преобразования, говорили и доказали делом мы, есть побочный продукт пролетарской, т. е. социалистической революции. Кстати сказать, все Каутские, Гильфердинги, Мартовы, Черновы, Хиллквиты, Лонге, Макдональды, Турати и прочие герои «2½-ного» марксизма не сумели понять такого соотношения между буржуазно–демократической и пролетарски–социалистической революциями. Первая перерастает во вторую. Вторая мимоходом решает вопросы первой. Вторая закрепляет дело первой. Борьба и только борьба решает, насколько удается второй перерасти первую».²³

И это нисколько не устраняется тем обстоятельством, что основная задача буржуазной революции в России, переход помещичьих земель в руки крестьян, не была еще разрешена в тот момент, когда возникла у нас пролетарская, социалистическая диктатура. Ибо эту задачу буржуазной революции только и мог разрешить социалистический пролетариат. Ленин и это тогда же сформулировал совершенно определенно. «Конфискация всей частновладельческой земли означает конфискацию сотен миллионов капитала банков, в которых эти земли большею частью заложены. Разве мыслима такая мера без того, чтобы революционный класс революционными мерами сломил сопротивление капиталистов? При этом речь идет о наиболее централизованном, банковом капитале, который миллиардами нитей связан со всеми важнейшими центрами капиталистического хозяйства громадной страны и который может быть побежден только не менее централизованной силой городского пролетариата» ²⁴.

В этом и была смычка крестьянской, буржуазной, и рабочей, социалистической революции, причем на глазах и осязательно именно первая, т. е. буржуазная революция крестьян, переходила во вторую. «Чем скорее и решительнее возьмут всю власть Советы, тем скорее расколются и «дикие дивизии», и казаки расколются на ничтожнейшее меньшинство сознательных корниловцев и на огромное большинство сторонников демократического и социалистического (ибо речь тогда пойдет именно о социализме) союза рабочих и крестьян» ²⁵. В этом было громадное преимущество русских рабочих в октябре 1917 года. Их победа вовсе не была только победой винтовки и пулемета, — как старались уверить, прежде всего самих себя, меньшевики и меньшевиствуюшие: это была победа политическая, гениальное использование соотношения классовых сил, делавшего то, что не только бедняцкое крестьянство (которое, будучи до февраля 1917 года полукрепостным, мелкой буржуазией в настоящем смысле названо быть и не могло), но и форменная мелкая буржуазия деревни была в октябре на нашей стороне. Вот что говорил Ленин по этому поводу год спустя: «Первая стадия, первая полоса в развитии нашей революции после Октября — была посвящена, главным образом, победе над общим врагом всего крестьянства, победе над помещиками. — Вы все прекрасно знаете, товарищи, как еще Февральская революция — революция буржуазии, революция соглашателей — эту победу над помещиками крестьянам обещала, как она своего обещания не выполнила. Только Октябрьский переворот, только победа рабочего класса в городах, только советская власть дала возможность, на деле, очистить всю Россию, из конца в конец от язвы старого крепостнического наследия, старой крестьянской эксплоатации, от помещичьего землевладения и гнета помещиков над крестьянством в целом, над всеми крестьянами без различия. На эту борьбу против помещиков не могли не подняться и поднялись в действительности вое крестьяне. Эта борьба объединила беднейшее трудящееся крестьянство, которое не живет эксплуатацией чужого труда. Эта борьба объединила также и наиболее зажиточную и даже самую богатую часть крестьянства, которая не обходится без наемного труда» (Речь на съезде Комбедов, 11 декабря 1918 г.).²⁶

Этот союз с «богатой частью крестьянства, которая не обходится без наемного труда», не мог быть прочен, — он кончился уже к лету 1918 года, как только крестьяне фактически освоили помещичью землю. Но он был колоссально важен для нас осенью предыдущего года, когда благодаря ему даже кулацкие части армии — кавалерия, гвардейские полки — не обратили своего оружия против взявшего власть пролетариата, и городское мещанство, и без того чрезвычайно слабое в наших условиях, осталось одно. Оно яростно голосовало против большевиков, — в Москве на выборах в Учредительное собрание более 40% избирателей высказалось в пользу кадетской партии и партии непримиримейшей контрреволюции в этот момент. Но мещанство бессильно было поднять на восстание даже один город. А окружавшая города крестьянская масса повсюду, куда хватала наша агитация, в промышленном центре, в прифронтовых губерниях, валом валила за «пятым списком». Наша неудача на выборах, как правильно отмечалось уже тогда, на три четверти объяснялась тем, что выборы происходили через две недели после революции, что развить сколько–нибудь широкой агитации по всей стране мы физически не могли успеть, в особенности не могли успеть выступить перед массами «с фактами в руках», с таким фактом, как заключение перемирия.

Но, возвращаясь снова к идеологии, от конкретной истории революции к ее схеме, созданной Лениным: это исключительно благоприятное для нас классовое соотношение сил нужно было угадать, или нет? Ведь вот же ни меньшевики, ни эсеры его не заметили. Его могли заметить только та партия и тот из революционных вождей, которые всегда исходили из классового анализа в своих предвидениях. «Всякий, кто хоть чему–нибудь научился из истории или из марксистского учения, должен будет признать, что во главу угла политического анализа надо поставить вопрос о классах: о революции какого класса идет речь? А контрреволюция какого класса?» ²⁷.

Главное отличие от Ленина того другого современника, схему которого я хотел бы взять для сравнения, в том и состоит, что для последнего классовый анализ в непосредственном решении революционной проблемы не является основным. Оспаривая мысль, что русская революция 1917 года «могла итти только тем путем, каким она пошла с февраля по октябрь», этот автор говорит: «этот последний путь вытекал не только из классовых отношений, но и из тех временных условий, которые создала война» ²⁸. Это ограничение «классовых отношений» в их историческом влиянии превращается в настоящую «философию истории» в другом месте той же статьи Троцкого. Разбирая вопрос, «что значит упустить момент», Троцкий дает такое пояснение: «Самая благоприятная обстановка для восстания дана, очевидно, тогда, когда соотношение сил максимально передвинулось в нашу пользу. Разумеется, здесь речь идет о соотношении сил в области сознания, т. е. о политической надстройке, а не о базисе, который можно принять как более или менее неизменный для всей эпохи революции. На одном и том же классовом расчленении общества соотношение сил меняется в зависимости от настроения пролетарских масс, крушения их иллюзий, накопления ими политического опыта, расшатки доверия промежуточных классов и групп к государственной власти, наконец, ослабления доверия этой последней к себе самой. В революции это все быстротечные процессы. Все тактическое искусство состоит в том, чтобы уловить момент наиболее благоприятного для нас сочетания условий» ²⁹.

Это место — чрезвычайно важное для выяснения всей физиономии разбираемого автора как историка. У Ленина классовое «соотношение сил» является основой данной исторической ситуации. У Троцкого классовое соотношение сил неизменно «для всей эпохи революции». Это — социология, а не история. Раз социологические предпосылки даны, вступают в дело уже другие факторы — «соотношение сил в области сознания». В социологии можно и должно быть материалистом: в истории же объективное соотношение сил играет роль лишь фона, на котором разыгрываются события; самые события могут быть поняты лишь идеалистически — от изменений настроения, иллюзий, опыта и тому подобных, чисто субъективных факторов.

Если какой–нибудь непочтительный человек скажет, что выписанное место из «Уроков Октября» есть более или менее удачная карикатура на Энгельса, с его протестами против исключительно «экономического» объяснения всех подробностей мировой истории, с таким непочтительным субъектом трудно будет спорить. Вам не нравится исключительно «экономическое» объяснение? Так вот, пожалуйста! Экономика в подвале, на «всю эпоху революции». Решает все «настроение» — «соотношение сил меняется в зависимости от настроения пролетарских масс». В феврале у пролетариата не было «настроения» — он не взял власти; в октябре «настроение» пришло — он взял власть. Что между февралем и октябрем прошла колоссальная экономическая разруха, затмившая все, что до тех пор было видано во время войны, разруха, стоявшая в центре внимания Ленина, все предоктябрьские статьи которого полны заботой о том, как с этой разрухой справиться («Грозящая катастрофа и как с нею бороться», и т. д.), что за это время крестьянство, первые месяцы революции и по Троцкому шедшее за буржуазией (мы увидим, что в этом вопросе он впадает даже в несколько комические преувеличения), восстало против Временного правительства и вплотную пододвинулось к пролетариату (для Ленина это был сигнал — см. т. XIV, ч. 2, стр.262) — все эти чисто объективные сдвиги именно в классовых отношениях, в отношениях буржуазии и рабочих, крестьянства и рабочих, мелкобуржуазной верхушки и рабочих и крестьян вместе, все это ничего: а вот «крушение иллюзий» (т. е. психологическое отражение всех этих объективных сдвигов) — это самое главное. По этому надо равняться.

Воля ваша — но это ключ — ключ не только ко всем историческим писаниям Л. Троцкого, но и к его политической деятельности, от Петербургского совета рабочих депутатов, с бесконечными демонстрациями, пытавшимися «создать настроение», до демонстрации на Ярославском вокзале, преследовавшей точь–в–точь ту же задачу. И ни разу не пришло в голову автору этой теории, что между социологией и историей нет той пропасти, которая ему рисуется, что классовое соотношение сил, колеблясь десятки раз на протяжении «эпохи революцию) (отношение крестьянства и рабочих в октябре 1917 года и летом 1918 года, в дни Кронштадта и после нэпа), чуть не ежедневно создает новые «настроения» и новые «иллюзии» и что ориентироваться по этим последним все равно, что изучать солнце по его отражению на облаках.

Итак, классовые отношения не исчерпывают содержания революционной борьбы, — неверно, что «история всего предшествующего общества есть история борьбы классов». История не только это — в ней могут играть роль и внеклассовые факторы, например армия (мы это сейчас увидим), например внеклассовая государственная власть, возникшая как организация национальной обороны («Социальное развитие России и царизм»). В этом первая поправка к марксизму, какую мы находим у нашего автора. Первая, но не единственная.

В мае 1917 года т. Троцкий напечатал в переработанном — и, надо думать, окончательном (тот же текст переиздан им в 1923 году) — виде свои статьи парижского «Нашего слова» о «программе мира». Это не только программа мира, но — что гораздо интереснее для нас теперь — программа революции. «Сейчас, после столь многообещающего начала русской революции, у нас есть все основания надеяться на то, что еще в течение этой войны развернется во всей Европе могущественное революционное движение», — говорит здесь т. Троцкий. «Ясно, что оно сможет успешно развиваться и притти к победе только, как общеевропейское. Оставаясь изолированным в национальных рамках, оно оказалось бы обречено на гибель… Спасение русской революции в перенесении ее на всю Европу…». «Рассматривать перспективы социальной революции в национальных рамках, значило бы становиться жертвой той самой национальной ограниченности, которая составляет сущность социал–патриотизма». «Если бы проблема социализма была совместима с рамками национального государства, то она, тем самым, была бы совместима с национальной обороной»³⁰.

Л. Троцкий, как всем известно, считает своей заслугой перенесение на русскую революцию теории перманентной революции Маркса. Эта последняя теория изложена, как тоже всем известно, в «Обращении Центрального комитета к Союзу» коммунистов (март 1850 г.). «Обращение» направлено к германским товарищам — оно имеет в виду «непрерывную революцию» в Германии, т. е. в одной определенной стране. Но вы напрасно стали бы искать здесь указаний на то, что, если революция останется в национальных, германских рамках, она «обречена на гибель». В конце говорится только, что победа революции во Франции «сильно ускорит» таковую же победу в Германии. Но что победа в Германии невозможна без победы во Франции, что эта победа вообще возможна лишь как «общеевропейская», этого «Обращение» нигде не говорит. И, хотя «Обращение» оговаривает, что, «конечно, рабочие не могут в самом начале движения прелагать чисто коммунистические мероприятия», программа, которую оно развертывает, в сущности, есть программа перехода к социализму. — 1. Принудить демократов возможно всестороннее вторгаться в существующий общественный строй, нарушать его нормальный ход, компрометировать самих себя, а также *сконцентрировать в руках государства возможно больше производительных сил, перевозочных средств, фабрик, железных дорог *и т. д. — 2. Они (рабочие) должны доводить до крайних пределов предложения демократов, которые во всяком случае будут выступать не революционно, а лишь как реформисты; они должны превращать эти требования в прямые нападения на частную собственность. Так, например, если мелкие буржуа предлагают выкупить железные дороги и фабрики, рабочие должны требовать, чтобы эти железные дороги и фабрики, как собственность реакционеров, были конфискованы без всякого вознаграждения. Если демократы предлагают пропорциональные налоги, рабочие должны требовать прогрессивных; если сами демократы предлагают умереннопрогрессивные налоги, рабочие должны настаивать на налоге, ставки которого растут так быстро, что крупный капитал при этом должен погибнуть; если демократы требуют регулирования государственных долгов, рабочие должны требовать государственного банкротства».³¹

Все это рекомендуется делать еще при господстве демократов — т. е. по нашему календарю, в период керенщины — притом в стране, где, по словам авторов «Обращения», «приходится устранять столь многочисленные остатки средневековья». И хотя дальше приводятся образчики таких остатков юридические, но для Германии и экономических остатков средневековья в 1850 году можно было бы привести сколько угодно. Достаточно напомнить, что в это время в наиболее промышленной части Германии, в Пруссии, индустриальные рабочие — считая и домашних — составляли лишь 1/9 всего населения, что во всей прусской промышленности было всего 237 паровых машин, в общем, в 3 000 с небольшим лошадиных сил, что выплавка чугуна в Пруссии в 1850 г. была немного ниже таковой же в России (1), что во всей прусской полотняной промышленности на 45000 ручных станков было всего пятнадцать механических, что железнодорожная сеть считала всего 5000 километров (т. е. была гораздо ниже русской даже 1870 года) и т. д., и т. д., — чтобы понять, что Маркса и Энгельса трудно было запугать «технической отсталостью» и что они оставались верны положению «Коммунистического манифеста»: «Если не по сущности, то по форме, борьба пролетариата против буржуазии есть прежде всего борьба национальная. Пролетариат каждой страны, естественно, должен прежде всего покончить со своей собственной буржуазией». Что пролетариат отдельной страны может предпринять такую про–дерзость, только заручившись поддержкой пролетариата других стран, иначе он «осужден на гибель», это впоследствии сочинили меньшевики, воспитывая в рабочих спасительный страх перед революцией, — Маркс же этого не говорил. Надо, впрочем, отдать справедливость Троцкому, что его теория в этом пункте круто разошлась с его практикой и что он в 1918–1920 годах создал самые блестящие страницы своей биографии, защищая социализм в «рамках национального государства» (тогда Союза еще не было, была только РСФСР), при всей «несовместимости» последних с «проблемой социализма». Этого противоречия, как и многих других противоречий в своей теории, с которыми мы еще будем иметь дело, Троцкий, к большой выгоде для себя, не заметил.

Как читатель уже заметил, разбирая схему Троцкого, нам пришлось итти иным путем, нежели каким мы шли при изучении схемы Ленина. Там вехами нам служили объективные факты — 1905 год, война, падение царизма: отражаясь в диалектике Ленина, они толкали его схему вперед. Троцкий отправляется не от «сущего», а от «должного», не от того, что уже случилось, а от того, что еще только должно случиться — не от «сегодняшнего», а от «завтрашнего» дня. Причем «должное» не всегда превращается, когда надо, в «сущее»: русская революция не погибла после неудачи западно–европейской, как «должно было бы быть» по схеме Л. Троцкого. Отсюда и нет возможности изучать его Схему, как ленинскую, по ходу самой истории: приходится вести это изучение чисто литературным путем, — не от факта к факту, но от темы к теме. Мы видели, что теории марксизма схема не отвечает–это не настоящий марксизм, это «марксизм с поправками». Но, может быть, поправки даны самой жизнью, может быть, она развивалась «не по Марксу»? Может быть, с историей Троцкому везет больше, чем с теорией?

Увы! Приходится констатировать, что истории от Троцкого не легче, чем теории-. Прежде всего, возьмем историю, так сказать, «древнюю». У Троцкого очень широкий размах, и он не обходится без больших исторических параллелей. Обосновывая ту свою мысль, что революцию всегда делал город, а деревня была «пассивна», в лучшем случае проявляя «стихийное недовольство», которое город мог использовать, Троцкий говорит о рабочих: «Эти последние занимают не только в общественной экономике, не только в составе городского населения, но и в экономике революционной борьбы то место, которое в Западной Европе занимала в соответственную эпоху ремесленно–торговая демократия, вышедшая из цехов и гильдий. У нас нет и в помине того коренастого мещанства, которое рука об руку с молодым, еще не сложившимся в класс, пролетариатом брало приступом бастилии феодализма»³².

Итак, французскую, например, революцию делало «коренастое мещанство», мелкая буржуазия французских городов, главным образом, Парижа. Так, действительно, все говорили, думали и писали лет шестьдесят тому назад. Но уже черносотенник Тэн, первый, хотя и с пакостными целями, заинтересовавшийся общефранцузским движением, под кличкою «спонтанной анархии» (l’anarchie spontanée) впервые показал грандиозную картину мужицкого мятежа, от которого, как в горячке, дрожала вся не только дворянская, а и буржуазная Франция с лета 1789 года и до торжества якобинцев, давших деревне минимальное удовлетворение. Книга Тэна вышла в 1870 годах. А лет двадцать спустя стали появляться и более или менее объективные исследования этого сюжета. Основное из них, известную книжку Саньяка о гражданском праве французской революции, только теперь собрались перевести на русский язык–вышла она еще в XIX веке. Но в значительной степени на Саньяка опирается, в новых изданиях, очень известная у нас работа Кунова «Борьба классов и партий в Великой французской революции», переведенная еще в 1919 году. Вся третья глава этой книги (стр. 114–160 по русскому изданию) посвящена крестьянскому движению. С ним боролись, как водится, исключительными законами — и выступление против одного из таких законов в Конститюанте было одной из первых и лучших речей Робеспьера, явившегося здесь представителем не только «коренастого мещанства», но и деревенской бедноты Франции. Знакомство с этой, вновь открывшейся, стороной французской революции заставило Кунова дополнить свою книгу главами, «которые подробно обрисовывают борьбу интересов, разыгравшуюся за первое пятилетие революции между либеральной крупной буржуазией, крестьянами и рабочими».

Отнюдь не парадоксом будет сказать, что французская революция была более крестьянской революцией, нежели наши революции 1905 и 1917 годов. Не говоря уже о том, что якобинцы поднимались к власти на гребне крестьянской жакерии, пугавшей до обморока буржуазию и дезорганизовавшей буржуазное правительство — без этого парижское восстание легко было бы изолировано, подобно Коммуне 1871 года, — кто же на внешних–то фронтах защищал революцию от Вальми до Флерюса? Одни «коренастые мещане» города Парижа? Надолго бы их хватило! Французский мужик встал всей массой на защиту земли, которую он только–что отнял у сеньера — встал, чтобы не пустить назад этого сеньера с его привилегиями. И организационные возможности «коренастых мещан» были совершенно недостаточны, чтобы управлять крестьянской массой — оттого деревенское движение и приняло характер «анархии». Гегемония «города», в лице рабочих, у нас была гораздо реальнее — по отношению к партии большевиков якобинские клубы были примерно тем же, что наши боевые дружины 1905 года по сравнению с Красной армией.

Образ, к которому воззвал Троцкий, чтобы обосновать свою идею непременно городской революции, а в русских условиях XX века непременно пролетарской и социалистической, оказался образом, созданным фантазией. Правда, фантазией не самого Троцкого, а старых буржуазных историков, но это дела не меняет. Чрезвычайно характерно, что Ленин даже сквозь вранье буржуазных историков умел схватывать истину ³³ Троцкий сумел только поверить им на слово ³⁴.

Фантастический образ как исходная точка политических рассуждений — не случайность: это, если хотите, метод. С образчиками применения этого метода мы встречаемся на каждом шагу. Вот, не желаете ли, например, знать, почему пролетариат, захватив власть, непременно должен будет перейти к социалистической революции? Возьмите «Наши разногласия» (статью из польского социал–демократического журнала, перепечатанную в «1905»), и вы прочтете там (стр. 284): «Уже на второй день «демократической диктатуры» вся эта идиллия quasi «марксистского аскетизма» (проповедуемая, будто бы, Лениным. — М. П.) разлетится прахом. Под каким бы теоретическим знаком пролетариат ни стал у власти, он не сможет сейчас же, в первый же день, не столкнуться лицом к лицу с проблемой безработицы. Вряд ли ему в этом деле сильно поможет разъяснение разницы между социалистической и демократической диктатурой. Пролетариат у власти должен будет в той или другой форме (общественные работы и пр.) взять немедленно обеспечение безработных на государственный счет. Это, в свою очередь, немедленно же вызовет могучий подъем экономической борьбы и целую эпопею стачек: все это мы в малом размере видели в конце 1905 г. И капиталисты ответят тем, чем они ответили тогда на требование 8-часового рабочего дня: закрытием фабрик и заводов. Они повесят на воротах большие замки и при этом скажут себе: «Нашей собственности не грозит опасность, так как установлено, что пролетариат сейчас занят не социалистической, а демократической диктатурой». Что сможет делать рабочее правительство перед лицом закрытых фабрик и заводов? Оно должно будет открыть их и возобновить производство за государственный счет. Но ведь это же путь к социализму? Конечно. Какой, однако, другой путь вы сможете предложить?».³⁵

И, нарисовав с «беспощадной логикой» эту картину, т. Троцкий с торжествующим видом заканчивает: «Самоограничение» рабочего правительства» (т. е. ограничение революции рамками буржуазной демократии. — М. П.) «означало бы не что иное, как предательство интересов безработных, стачечников, наконец, всего пролетариата во имя осуществления республики». Очень он был уверен, что буржуазия ни на 8-часовой день, ни на государственное обеспечение безработных ни за что не пойдет. Но истории угодно было произвести фактическую проверку — и в результате и 8-часовой день и государственное (или иным путем обязательное) обеспечение безработных существует во многих европейских буржуазных странах, несмотря на неудачу рабочей революции там.³⁶ А ведь вся фантастическая картина Троцкого исходит из торжества рабочей революции. При таком торжестве, это показал нам Октябрь, буржуазия дальше саботажа и трусливого жульничества никогда не посмеет пойти. И сверхфантастической является дополнительная картина той же схемы, где «крестьянская партия не позволит взять безработных и стачечников на государственный счет и отпереть закрытые капиталистами заводы и фабрики для государственного производства (!!)». Это крестьяне–то, которым до зареза нужны мануфактура и земледельческие орудия, «не позволят» «отпереть закрытые капиталистами заводы и фабрики», ради сохранения принципа священной собственности! Правильно где–то сказано у Достоевского: сочинит человека, да с ним и живет. Стало общим местом, что Троцкий «игнорирует» крестьянина в своих революционных схемах. Кажется, это вошло даже в некоторые партийные резолюции. Тем не менее, я осмелюсь оспаривать это положение. Троцкий не «игнорирует» крестьянина — он просто его не знает, — не знает и не понимает истории крестьянства, крестьянской революции, крестьянской идеологии. Конечно, «игнорировать» происходит от латинского глагола «ignorare», что и означает «не знать». Но «игнорировать» говорят о том, кто знает, да не хочет видеть. От этого упрека Троцкий совершенно свободен — ибо он просто крестьянства не знает, с крестьянством у него связаны более фантастические образы, чем с чем–либо другим. Мы сейчас увидим этому разительные примеры.

До 1917 года отношение Л. Троцкого к крестьянству может быть охарактеризовано, как ровно–презрительное. Раз уже такое некультурное существо, как мужик, в российской обстановке имеется, надо и ему дать, какое–то занятие в революции. Пусть помогает! «Само собою разумеется, что пролетариат выполняет свою миссию, опираясь, как в свое время буржуазия, на крестьянство и на мещанство. Он руководит деревней, вовлекает ее в движение, заинтересовывает ее в успехе своих планов» ³⁷. Но пролетариат относится к этому кухонному мужику революции совершенно так же, «как в свое время буржуазия». Не более. Это было написано в июле 1905 года, когда на мужика было больше надежды. Когда первая революция кончилась и услуги мужика оказались малоценными, его почти что разочли. В 1908 году т. Троцкий писал: «В ряде своих выступлений в 1905 году пролетариат действовал, то игнорируя пассивность деревни, то опираясь на ее стихийное недовольство. Но когда во всей своей реальности стала на очередь «борьба за государственную власть, решение вопроса оказалось в руках вооруженного мужика, того, который образовывал ядро русской пехоты. В декабре 1905 года русский пролетариат разбился не о свои ошибки, а о более реальную величину: о штыки крестьянской армии».³⁸

Мужик более вреден, чем полезен. Это ясно. И в 1915 году, планируя новую революцию, на него уже почти вовсе не рассчитывают. «Чем меньше пролетариат будет выжидать появления буржуазной демократии, чем меньше будет он приспособляться к пассивности и ограниченности мелкой буржуазии и крестьянства, чем решительнее и непримиримее будет его борьба, чем очевиднее будет для всех его готовность итти «до конца», т. е. до завоевания власти, тем больше у него будет шансов увлечь за собой в решительную минуту и непролетарские народные массы. Одними лозунгами, как конфискация земли и пр., тут, конечно, ничего не сделаешь»³⁹.

Особенно великолепна, конечно, последняя фраза, «убийственно» направленная прямо в Ленина. Но вот Февральская революция совершилась. По первым телеграммам казалось (нам в Париже — вероятно, и Троцкому в Нью–Йорке точно так же), что питерскую революцию сделала армия. Что ее сделали питерские рабочие, буржуазная пресса старалась елико возможно замазать. Нельзя ставить в вину Л. Троцкому, что он, не имея других данных, поддался обману: хотя Ленин, даже и сквозь телеграммы буржуазных газет, довольно ясно различал, что перед ним вовсе не просто военный бунт. Как бы то ни было, Троцкий вспомнил о зловредной роли, которую сыграла в 1905 году «крестьянская армия» — и забеспокоился. Он пишет еще в нью–йоркском «Новом мире»: «Другое дело — крестьянские массы, деревенские низы. Привлечение их на сторону пролетариата есть самая Неотложная, самая насущная задача. — Было бы преступлением пытаться разрешить эту задачу путем приспособления нашей политики к национально–патриотической ограниченности деревни: русский рабочий совершил бы самоубийство, оплачивая свою связь с крестьянином ценою разрыва своей связи с европейским пролетариатом» ⁴⁰.

Как бы мужик не завладел революцией? Положим, «история не может вверить мужику задачу раскрепощения буржуазной нации». Но, ведь, мужик, пожалуй — по грубости и невоспитанности своей, — не послушается истории. И когда Л. Троцкий, вернувшись в Россию, находит Питер — только Питер, мы сейчас это увидим — захлестнутым волною «добросовестного оборончества», он уже ясно видит; что история спасовала. «Гегемония (верховенство) мелкобуржуазной интеллигенции означала, в сущности, тот факт, что крестьянство, внезапно призванное через посредство военного аппарата к организованному участию в политической жизни, массой своей подавило и временно оттеснило рабочий класс. Более того. Поскольку мещанские вожди оказались вдруг поднятыми на огромную высоту массовидностью армии, сам пролетариат, за вычетом своего передового меньшинства, не мог не проникнуться к ним известным политическим уважением, не мог не стремиться сохранять с ними политическую связь, — иначе ему грозила опасность оказаться оттертым от крестьянства»⁴¹.

Это пишет уже Троцкий — историк революции: это цитата из брошюры, писавшейся в Бресте, в январе 1918 г. Для него гегемония крестьянства в первые месяцы революции — непререкаемый факт: этим именно и нужно объяснять, что революция не стала социалистической, хотя «национальная буржуазная революция в России невозможна за отсутствием подлинно революционной буржуазной демократии»⁴².

Мы видим, мимоходом сказать, что схема т. Троцкого обанкротилась вовсе не в Бресте в январе 1918 г., как обыкновенно думают: она обанкротилась еще в Питере в феврале 1917 г. Это надо было как–то объяснить. Ясно, что эта революция какая–то не настоящая, не нормальная. «Если бы революция развивалась более нормально, то есть в условиях мирной эпохи — так, как она началась с 1912 года, — пролетариат неизбежно занимал бы все время руководящее место, а крестьянские массы постепенно вовлекались бы на буксире пролетариата в революционный водоворот. Но война создала совершенно другую механику событий. Армия связала крестьянство — не политической, а военной связью. Прежде чем крестьянские массы оказались сплоченными известными революционными требованиями и идеями, они уже были объединены в кадры полков, дивизий, корпусов, армий».

Эта картина крестьянства, объединенного «в кадры полков, дивизий, корпусов, армий» — замечательная картина, и глубоко несправедливо, что до сих пор она не обращала на себя внимания ⁴³. Мы видим, что пренебрежение Л. Троцкого к классовому анализу вовсе не случайно — это совершенно то же, что пренебрежение к музыке человека, абсолютно лишенного слуха. Простой, рядовой марксист привык думать, что «классовая организация» — это есть организация, защищающая интересы данного класса (причем вовсе не необходимо, чтобы она на 100% состояла из представителей этого класса: профессора и адвокаты гораздо лучше защищают интересы буржуазии, чем фабриканты и заводчики; кадетская партия — классовая организация буржуазии, хотя буржуа в прямом смысле этого слова, предприниматели, в ней в меньшинстве). Но мы все это переменили, как мольеровский «доктор поневоле»: классовая организация у нас, это организация, состоящая из людей данного класса, какие бы цели она ни преследовала; крепостная дворня — это классовая крестьянская организация; буржуазная фабрика — классовая пролетарская организация (и профсоюзов не нужно — к чему они?). Армия, куда самодержавие согнало детей деревни, это тоже классовая крестьянская организация. Через нее крестьянин, вопреки запрету истории, сделался хозяином русской революции.

Сами крестьяне были об этом другого мнения — они делали свою революцию, разбивая эту свою «классовую организацию», бывшую царскую армию. Они бежали из нее десятками тысяч к себе в деревни, не понимая, какую силу в их руки дает «массовидность» армии. И главное, совершенно не желали считаться с тем, что они должны делать «национальную» революцию, проявляя тем свою «национально–патриотическую ограниченность».

Эту теорию, согласно которой «добросовестное оборончество» первых месяцев революции имело своей базой «национально–патриотическую ограниченность деревни», необходимо разобрать подробнее, тем более, что это — не индивидуальная ошибка Троцкого, а заблуждение, довольно широко распространенное, встречающееся, например, и у т. Зиновьева в те дни, когда он еще был ярым противником Троцкого. На ’стр. 113 «Ленинизма» мы встречаем такую тираду: «Ленин старался формулировать программу так, чтобы она была принята не только рабочими, но и крестьянской тяжелой пехотой, которая в дайной стадии революции была еще оборонческой и носила на руках Керенского».

Ленин никогда не рассматривал «добросовестное оборончество» как выражение классовой идеологии крестьянства. То, что он говорит об этом явлении, есть лишь иллюстрация к его общему положению, что «буржуазия держится не только насилием, а также несознательностью, рутиной, забитостью, неорганизованностью масс». В классовом смысле, по Ленину, представители добросовестного оборончества не заинтересованы в войне, и именно в этом и выражается их «добросовестность». «Массовые представители революционного оборончества добросовестны, — не в личном смысле, а в классовом, т. е. они принадлежат к таким классам (рабочие и беднейшие крестьяне), которые действительно от аннексий и от удушения чужих народов не выигрывают». Классовым качеством добросовестного оборонца является именно его добросовестность, т. е., попросту говоря, его. наивность и идеологическая зависимость от тех, кому война выгодна. Добросовестное оборончество было не выражением классовых настроений или, тем паче, классовых интересов рабочих и беднейшего крестьянства (Ленин не выделяет этих двух групп, не считает оборончество специфически крестьянским настроением, поскольку малосознательные рабочие так же, как и крестьяне, поддавались влиянию шовинистической агитации), а выражением того факта, что эти классы, вследствие своей «несознательности, рутины, забитости, неорганизованности», «в образе мысли» шли «за буржуазией».

Шли, нужно сказать, лишь постольку, поскольку суровая действительность фронта и окопов не парализовала шовинистической агитации, противопоставляя красивым фразам оборонцев слишком неприглядную картину настоящей, подлинной, а не митинговой, обороны. Этот факт, что оборончество было не только настроением малосознательных масс, но и малосознательных масс именно крупных городских центров, удаленных от фронта, главным образом, Петербурга, — этот факт великолепно сознавался еще в те времена и высказывался настоящими фронтовиками безо всяких экивоков. Начальник одной из пехотных дивизий фронта доносил своему корпусному командиру в конце марта, что его солдаты «заявляют, что те части в Петрограде и других городах России, которые ходят в манифестациях, кричат и вывешивают флаги «война до полной победы», должны быть поставлены в окопы и испытать на себе, как достигается победа, а нам, послужившим в окопах и на войне почти три года, встать вместо тех»⁴⁴.

У нас имеется теперь громадный, исключающий всякую возможность сомнения в этом вопросе, материал, в виде подлинных документов, рисующих действительное настроение солдатско–крестьянской массы на фронте в марте и апреле 1917 года. Прежде всего мы имеем солдатские письма с фронта, и донесения по начальству военных цензоров, просматривавших эти письма. Военноцензурное отделение штаба 12‑й армии писало в том же конце марта: «Как усматривалось из отчетов военных цензоров района армии, за февраль месяц настроение в частях войск в отношении процента бодрых писем в сравнении с прошлыми периодами резко упало. Если в период январских боев некоторые полки, несмотря на понесенные большие потери (11 Сиб. стр. п.), давали огромный процент бодрых писем (25%), то) к. 1 марта в районе армии не оказалось почти ни одного полка, в котором бы процент бодрых писем превосходил 10%. В общем же падение процента бодрых писем, например для 3 и 4 Сиб. стр. див. 6 корпуса, выразилось: для первой с 18 на 5% и для второй с 13 на 3%». В 42 армейском корпусе на 11% писем о необходимости войны до победного конца приходилось 8% писем о немедленном мире и прекращении войны и 6½% писем о свободном уходе домой. В одном пехотном полку «совет бить врага» можно было найти только в 0,9%. всех писем, а требования мира — в 5,6%. По отдельным полкам 2‑го Сиб. арм. корпуса все за те же февраль — март 1917 г., «бодрые» письма относились к «угнетенным», примерно, как 3:1. Но тут нужно иметь в виду, что солдаты великолепно знали о цензорском просмотре, и что очень часто, нет сомнения, несколько «бодрых» фраз вставлялось проста для того, чтобы письмо дошло до адресата.

Навстречу этой статистике идут еще более красноречивые донесения военного начальства. Я приведу только одно из них, в особенности характерное, как показатель, чего стоили повторявшиеся с чужого голоса оборонческие фразы. Это — донесение главнокомандующему армиями Северного фронта, Рузскому, командовавшего 5‑й армией Абрама Драгомирова: «Три дня подряд ко мне приходили полки, стоявшие в резерве, с изъявлением своей готовности вести войну до конца, выражали готовность по первому моему требованию итти куда угодно и сложить головы за родину, а наряду с этим крайне неохотно отзываются на каждый приказ итти в окопы, а на какое–либо боевое предприятие, даже на самый простой поиск, охотников не находится, и нет никакой возможности заставить кого–либо выйти из окопов. Боевое настроение упало. Не только у солдат нет никакого желания наступать, но даже простое упорство в обороне и то понизилось до степени, угрожающей исходу войны. Все помыслы солдат обращены на тыл. Каждый только думает о том, скоро ли ему очередь итти в резерв, и все мечты сводятся к тому, чтобы быть в Двинске. За последние дни настойчиво живут мыслью, что они достаточно воевали, и пора их отвести в далекие тыловые города, а на их место поставить войска Петроградского и других больших гарнизонов… Настроение падает неудержимо до такой степени, что простая смена одной части другого на позиции составляет уже рискованную операцию, ибо никто не уверен, что заступающая часть в последнюю минуту не откажется становиться на позицию, как то было 28 марта с Ряжским полком (который после уговоров на позицию стал)»⁴⁵.

Резюме этих отражений действительного настроения фронта (а не одного «Петрограда») опубликовано давным–давно — еще в первом томе известного «труда» генерала Деникина, в той части, которая посвящена «крушению власти и армии». Это — напечатанный Деникиным в больших извлечениях «Отчет» о совещании главнокомандующих фронтами 2 мая (ст. ст) 1917 года ⁴⁶. Тут есть масса любопытнейших «обмолвок» даже у главнокомандующих–оптимистов, вроде Брусилова, уверявшего, что «войска, особенно находящиеся в резерве (!), отзывчиво относятся ко взглядам о необходимости продолжать войну». Речей «пессимиста» Драгомирова я не буду воспроизводить — мы его уже слышали. К тому же это — северный фронт, близкий к очагам революционного движения. Но вот две выдержки из того, что рассказывал Щербачев, начальник румынского фронта: «Я не буду приводить вам много примеров, я укажу только на одну из лучших дивизий русской армии, заслужившую в прежних войсках название «железной» и блестяще поддержавшую свою былую славу в эту войну. Поставленная на активный участок, дивизия эта отказалась начать подготовительные для наступления инженерные работы, мотивируя нежеланием наступать. Подобный же случай произошел на–днях в соседней с этой дивизией, тоже очень хорошей стрелковой дивизии. Начатые в этой дивизии подготовительные работы были прекращены после того, как выборными комитетами, осмотревшими этот участок, было вынесено постановление, — прекратить их, так как они являются подготовкой для наступления. Если мы не хотим развала России, то мы должны продолжать борьбу и должны наступать. Иначе получается дикая картина. Представители угнетенной России доблестно дрались; свергнув же правительство, стремившееся к позорному миру, граждане свободной России не желают драться и оградить свою свободу. Дико, странно и непонятно! Но это так».

«Дико, странно и непонятно» это было, видимо, не для одних генералов. И вот, чтобы не до конца срамить историю, уже оскандалившую себя, допустив совершенно «ненормальную» национальную революцию, на сцену выводится тамбовский мужик, гордо топающий своей обутой в лапоть ногой: «даешь старую границу империи?». Но этот театральный мужичок был как не надо больше далек от тех, кто говорил Абраму Драгомирову: «нам не надо немецкой земли, а до нас немец не дойдет, не дойдет и японец». Фронтовая масса поняла революцию попросту: революция — это мир. «Оптимист» — Брусилов не мог все же не рассказать любопытнейшего анекдота. «Один из полков заявил, что он не только отказывается наступать, но желает уйти с фронта и разойтись по домам. Комитеты пошли против этого течения, но им заявили, что их сместят. Я долго убеждал полк и когда спросил, согласны ли со мною, то у меня попросили разрешения дать письменный ответ. Через несколько минут передо мною появился плакат — «мир во что бы то ни стало, долой войну». При дальнейшей беседе одним из солдат было заявлено: «сказано без аннексий, зачем же нам эта гора». Я ответил «мне эта гора тоже не нужна, но надо бить занимающего ее противника». В результате мне дали слово стоять, но наступать отказались, мотивируя это так: «неприятель у нас хорош и сообщил нам, что не будет наступать, если не будем наступать мы. Нам важно вернуться домой, чтобы пользоваться свободой и землей: зачем же калечиться?» ⁴⁷.

Любопытно и то, что Троцкий и сам приводит сколько угодно образчиков такого же, по существу, настроения. Описывая непосредственно предоктябрьские события, сам охваченный победной атмосферой Октября — и несколько простив уже истории ее промашку — Троцкий начинает проще воспринимать действительность, не мудря над нею. И тут мы начинаем наталкиваться, на каждом шагу, на такие картины. «Из окопов приходили делегаты. «До каких же пор, — говорили они на заседаниях Петроградского совета, — будет тянуться это невыносимое положение. Солдаты приказали нам заявить вам: если до первого ноября не будет сделано решительных шагов к миру, окопы опустеют, вся армия бросится в тыл». Такое решение действительно широко распространялось на фронте. Солдаты I передавали там из одной части в другую самодельные прокламации, в которых призывали не оставаться в окопах дольше, как до первого снега. «Вы забыли о нас, — восклицали окопные ходоки на заседаниях Совета. — Если вы не находите выхода из положения, мы сюда придем сами и штыками разгоним наших врагов, но и вас вместе с ними». Петроградский совет в течение нескольких недель стал центром притяжения для всей армии. Его резолюции, после смены в нем руководящего направления и переизбрания президиума, внушали истощенным и отчаявшимся войскам на фронте надежду на то, что выход из положения может быть практически найден на пути, предлагавшемся большевиками: опубликование тайных договоров и предложение немедленного перемирия на всех фронтах. «Вы говорите, что власть должна перейти в руки Советов, — берите же ее в ваши руки. Вы опасаетесь, что фронт не поддержит вас. Отбросьте всякие сомнения, солдатская масса в подавляющем большинстве за вас…» «Зато солдаты даже наиболее отсталых полков восторженно приветствовали комиссаров Военно–революционного комитета. От казачьих частей и от социалистического меньшинства юнкеров к нам приходили депутаты. Они обещали в случае открытого столкновения обеспечить, по крайней мере, нейтралитет своих частей. Правительство Керенского явно повисало в воздухе…» «Солдаты, десятками, сотнями приходившие ежедневно по поручению своих полков, дивизий и корпусов, неизменно говорили нам: «не бойтесь фронта, он целиком за вас, отдавайте только распоряжение — и мы отправим на помощь вам хоть сегодня же дивизию или корпус». В армии было то же, что и всюду: низы были за нас, верхи против нас»⁴⁸.

Как же это «национально–патриотическая ограниченность» вдруг так крахнула? Что ее привело к такой катастрофе? Уж не «идиотски» ли «легкомысленное наступление на фронте»?⁴⁹. Эта характеристика наступления 18 июня, последней и отчаянной попытки буржуазии повернуть революцию и загнать народ в войну, — как «идиотски легкомысленного», тоже своего рода перл. Столыпин, «легкомысленно» введший военно–полевые суды! Бонапарт № 3, «легкомысленно» разогнавший национальное собрание! Что те имели успех, а Керенский (плюс Бьюкенен, плюс Палеолог, плюс Милюков) провалились, это неудача, объективно предопределенная классовым соотношением сил, а вовсе не «легкомыслие». Обдумано было серьезно и задолго — чуть не с февраля Керенского для этого готовили.(см. записки Бьюкенена и Палео–лога). Что тут было, не без «идиотского» непонимания действительных настроений масс, это–то верно: но, как будто, не людям, которые верили в прирожденный шовинизм крестьянства, говорить по этому случаю об «идиотизме». На самом деле то, что перед Октябрем прорвалось так бурно, копилось с февраля, начало копиться еще до февраля, дало, до известной степени, почву Февралю. В этой связи очень интересно одно показание ген. Хабалова «Чрезвычайной комиссии» Муравьева: что начавшая 26 февраля (ст. ст.) восстание рота Павловского полка «состояла преимущественно из эвакуированных», — т. е. не из новобранцев, не нюхавших пороха, а из солдат, прошедших все ужасы окопов и кое–чему жизнью выученных.⁵⁰ То, что видел Л. Троцкий в Октябре, было победой классовых интересов широчайшей массы над шовинистическим угаром, которым «верхи» накачивали эти массы три года.

Итак, отсутствие симпатии к классовому анализу, попытки избежать этого анализа — и теоретически оправдать такое уклонение тем, что история строится «не только классовыми отношениями», вое это лишь проявление спасительного чувства самосохранения: там, где Троцкий пытается классово обосновать свои формулировки, это ему не удается. Таких классов, которые нужны для его теории, в природе не существует — на деле у классов совершенно иная физиономия и, идеология. Остается показать обратный пример: как Троцкий не замечает, сквозь очки своей теории, классов действительно существующих и делающих историю. Этот пассаж случился с ним — как это ни странно и ни неожиданно, принимая в расчет его общую точку зрения — ни более, ни менее, как с пролетариатом в самый момент Октябрьской революции. Все время перед нами солдаты. Несмотря на то, что Троцкому отлично известно, что вооруженное выступление было решено партией — он об этом упоминает, хотя немножко вскользь — и было совершенно ясно, что, какой найдется предлог для выступления, дело второстепенное, тем не менее в центре всей картины для него стоит петроградский гарнизон. «Зарницей Октябрьской революции» оказывается постановление солдатской секции Петроградского совета. Вопрос о выводе петроградского гарнизона на фронт двигает дальше все дело — как–будто, не будь этого, о восстании нечего было бы и думать. Кроме этого, Троцкого интересует еще, на протяжении этих глав «Октябрьской революции», вопрос о сроке созыва II Съезда. советов — тот формальный вопрос, которому столь мало придавал значения Ленин, советовавший этим сроком себя отнюдь не связывать. С этим Троцкий был решительно не согласен. В своих воспоминаниях о Ленине он говорит: «Брать «власть собственной рукой, независимо от Совета и за спиной его, партия не могла. Это было бы ошибкой. Последствия ее сказались бы даже на поведении рабочих и могли бы стать чрезвычайно тяжкими в отношении гарнизона. Солдаты знали Совет депутатов, свою солдатскую секцию. Партию они знали через Совет. И если бы восстание совершилось за спиной Совета, вне связи с ним, неприкрытое его авторитетом, не вытекающее прямо и ясно для них из исхода борьбы за власть Советов, — это могло бы вызвать опасное замешательство в гарнизоне».

Гарнизон, как видим, и здесь на первом плане. «Судьба Съезда зависела, в первую очередь, от петроградского гарнизона» («Окт. революция»), — а гарнизон был отчаянным любителем всякой формалистики. Любопытно, что из этого стремления все сделать почти легально, советски легально, ничего не вышло — и власть в последнюю минуту взял не Совет, а явно «нелегальная» организация, созданная ad hoc. «В час дня (25/12)», говорит автор, «я заявил на заседании Петроградского совета от имени Военно–революционного комитета, что правительство Керенского больше не существует и что, впредь до решения Всероссийского съезда советов, — власть переходит в руки Военного комитета».⁵¹

Но это мимоходом. Интереснее, что везде мы слышим «гарнизон, гарнизон и гарнизон», «солдаты, солдаты и солдаты», — а рабочие только «относились к конфликту (между гарнизоном и Керенским) «с живейшим интересом, так как боялись, что с выводом гарнизона они будут задушены юнкерами и казаками»⁵² — да в изобилии посещали митинги. Так дело идет во все продолжение переворота. Перед нами и гарнизонное совещание, и Волынский полк, и семеновцы, и батальон самокатчиков — и только с выступлением на улицу появляется пролетариат, в лице красногвардейцев, т. е. не толпой, не подумайте чего–нибудь, а вполне организованно, чинно и почти мирно. Этой чинностью т. Троцкий очень гордится. «Буржуазная пресса так много кричала о близком восстании, о выступлении вооруженных солдат на улице, о разгромах, о неизбежных реках крови, что теперь она не заметила того восстания, которое происходило на деле, и принимала переговоры штаба с нами за чистую монету. Тем временем без хаоса, без уличных столкновений, без стрельбы и кровопролития одно учреждение за другим захватывалось стройными и дисциплинированными отрядами солдат, матросов и красногвардейцев по точным телефонным приказам, исходившим из маленькой комнаты в третьем этаже Смольного института» ⁵³.

Когда после этого вы читаете, что «на улицах Петрограда господствуют вооруженные рабочие» (стр. 303), вы в первую минуту немножко удивлены: эти–то откуда взялись?

А если вы не знаете, кто такие «красногвардейцы» — с иностранцем может это случиться — то вы и действительно ничего не поймете. Солдаты, солдаты, а вдруг откуда–то рабочие. А брошюра Троцкого, надо сказать, писалась — именно для иностранцев.

Так дело идет до последних, по старому стилю, октябрьских дней, до движения Керенского на Петроград. И тут вдруг происходит «чистая перемена»: оказывается, что в рабочих–то было все дело, а пресловутый гарнизон никакой силы не представлял. Но предоставим слово самому Троцкому. «Наибольшую решительность проявили красногвардейцы. Они требовали оружия, боевых припасов, руководства. Но в военном аппарате все было расстроено, разлажено, отчасти — от запустения, отчасти — злонамеренно. Офицеры отстранились, многие бежали, винтовки были в одном месте, патроны — в другом. Еще хуже обстояло дело с артиллерией. Орудия, лафеты, снаряды — вое это находилось в разных местах, и все это приходилось разыскивать ощупью. У полков не оказалось в наличности ни саперных инструментов, ни полевых телефонов. Революционный штаб, который пытался наладить все это сверху, наталкивался на непреодолимые препятствия, прежде всего в виде саботажа военно–технического персонала. Тогда мы решили обратиться непосредственно к рабочим массам. Мы изложили им, что завоевания революции находятся в величайшей опасности и что от них, от их энергии, инициативы и самоотвержения зависит спасти и крепить режим рабочей и крестьянской власти. Это обращение почти сейчас же увенчалось огромным практическим успехом. Тысячи рабочих двинулись по направлению к войскам Керенского и занялись рытьем окопов. Рабочие орудийных заводов снаряжали пушки, сами добывали для них на складах снаряды, реквизировали лошадей, вывозили орудия на позиции, устанавливали их, организовывали интендантскую часть, добывали бензин, моторы, автомобили, реквизировали продовольственные запасы и фураж, поставили на ноги санитарный обоз, — словом, создали весь тот боевой аппарат, который мы тщетно пытались создать сверху из революционного штаба» ⁵⁴. «По дороге тянулись обозы с провиантом, фуражом, боевыми припасами, артиллерией. Все это сделали рабочие разных заводов».

Согласитесь, что это «мы решили обратиться непосредственно к рабочим массам» — великолепно. Опять–таки, если какой–нибудь дерзкий человек истолкует это так, что, дескать, старались, старались обойтись без масс, да не удалось, — что вы ему ответите, кроме крепкого слова, которое, ведь, не всегда и не во всех глазах заменяет аргумент?

К счастию мы знаем из других источников, что массы были на улицах «Петрограда» и 29, в день восстания юнкеров (об этом были, например, показания свидетелей на эсеровском процессе), и к счастию мы, не иностранцы, знаем, что такое Красная гвардия. Но если и у иностранцев не получилось впечатления, что Октябрьскую революцию сделали солдаты, а рабочие активно выступили лишь post factum на ее защиту — это уже особое счастье Л. Троцкого.

Надобно сказать откровенно: «Октябрьская: революция» — блестяще написанная вещь, в ней масса интересных подробностей, но ничего марксистского в ней нет, она отлично могла бы быть написана и не–марксистом. Сравнительно с нею «Кавеньяк» Чернышевского — образец классового анализа. Л. Д. Троцкий правильно старается отгородить себя от последнего. Ничего у него с этим анализом не выходит. То появится класс, какого никогда в природе не было, то исчезнет класс, который был главным двигателем событий. И если вы присмотритесь поближе, вы увидите, что самые ценные и интересные страницы брошюры, это те страницы, которые посвящены социально–психологическому аналилизу — знаменитая характеристика настроений мелкобуржуазной интеллигенции, например, шедевр своего рода. Когда Л. Троцкий не принуждает себя быть марксистом, а отдается свободному влечению своего литературного таланта, который у него очень велик, — выходит хорошо; в смысле изображения событий, конечно, не в смысле их истолкования, ибо. тут нужен не художественный синтез, а материалистический анализ, без него тут ничего не поделаешь.

Но мы взяли Троцкого не как российского Мишле, нам он важен не как художник. Мы пробовали сопоставить его с Лениным. Совершив довольно длинный и утомительный путь, мы видим, однако, что сопоставлять нечего. У Ленина мы видим отчетливую, ясную, последовательную схему событий, как они действительно совершались. У Троцкого, если не считать не иллюстрированного действительно совершившимися событиями общего места, что русская революция может победить лишь как часть общеевропейской, — которое, в отличие от других общих мест, отнюдь не является истиной, не то что вечной, а хотя бы временной — мы никакой схемы не находим. Ленин руководился фактами, которые действительно имели место. Троцкий отправляется от своих впечатлений, созданных фактами, которые иногда действительно имели место, иногда никогда не имели места и являются созданием творческой фантазии. Крестьянин сначала играет подсобную роль, потом никакой роли, потом становится всем, притом такой крестьянин, которого никогда не существовало в России. Рабочий сначала — все, но в самую решительную минуту он исчезает, чтобы неожиданно выскочить, как ванька–встанька, неизвестно откуда и почему. «Гарнизон» сначала делает все, а потом, оказывается, что ему и делать–то нечем, ибо он в состоянии полной дезорганизации. Попробуйте построить изо всего этого устойчивую схему.

Но построить изо всего этого фигуру Л. Троцкого как историка Октябрьской революции, вполне возможно. У Ленина понимание процесса, изображение процесса и руководство партией в русле этого процесса сливаются. Одно тесно связано с другим, одно вытекает из другого. У Троцкого изображение процесса само по себе, его истолкование — само по себе, а руководство — это третье и опять совершенно самостоятельное дело. Л. Троцкий понимал революцию как чисто пролетарскую, изобразил как крестьянско–солдатскую, а руководил ею (или хотел руководить: дело идет, ведь, о литературном изображении), как государственным переворотом.

Я вовсе не хочу этим сказать, что Октябрь был на самом деле «переворотом», как крестили его когда–то белогвардейцы, а не революцией масс. Во–первых, и белогвардейцы давно от этого понимания отказались, во–вторых, изображение Троцкого нуждается, мы видели, в поправках, в–третьих, революция происходила не в одном Питере, а и в Москве, например, и тут уже никакие изображения не замажут непосредственного участия в ней широкой рабочей массы. Недаром Троцкий Москвой не очень доволен — там дело не прошло «без хаоса, без уличных столкновений, без стрельбы и кровопролития» («В Москве борьба приобрела крайне затяжный и кровавый характер», — Л. Троцкий, конечно, объясняет это недостатками «руководителей»; а что в Москве и в 1917 году, как в 1905, было иное классовое соотношение сил, чем в Питере, об этом не говорится; «подбор людей» — это главное…). Но с этим характером питерской революции, как ее вел или хотел вести Л. Троцкий, связано маленькое ки–про–ко, которое дает хороший заключительный штрих сравнению двух историков Октября. Когда Ленин приехал в Смольный 25 октября и услышал рассказ Троцкого, как идет дело, он «стал молчаливее, подумал и сказал: «Что–ж, можно и так. Лишь бы взять власть».

«Я понял», — глубокомысленно замечает Троцкий, «что он только в этот момент окончательно примирился с тем, что мы отказались от захвата власти путем конспиративного заговора» (!). Недаром я привел выше цитату из письма Ленина еще за 6 недель до революции, где этот конспиративный конспиратор и заговорщический заговорщик писал: «Вопрос вдет не о «дне» восстания, не о «моменте» его в узком смысле. Это решит лишь общий голос тех, кто соприкасается с рабочими и солдатами, с массами».

Так, конечно, всегда и рассуждают конспиративные конспираторы: итти вперед можно только опираясь на массы. Оттого массы и шли за «конспиратором» Лениным: за теми же, кто хотел бы вести революцию, как парад, «стройными и дисциплинированными отрядами по точным телефонным приказам», массы идут не всегда…

«Историк–марксист», т. V, 1927 г.