Рецензия на статьи:
Рапопорт, Полтора года в советском главке, Архив русской революции, издаваемый И. В. Гессеном, т. II.
М. Смильг–Бенарио, На советской службе, там же, т. III.
Находящаяся на советской службе беспартийная интеллигенция обижается, слыша название «спеца». Теперь, говорят, никаких ни спецов, ни неспецов нет — все одинаково советские работники.
Положимте, что так… Блажен, кто верует. Но тем легче рассуждать о спеце, раз это «историческое явление». Хорошо, «спецов» нет: посмотримте, чем был спец не в очень давнем прошлом.
Задача наша очень облегчается тем, что спецы, не выдержавшие «большевистских неистовств» и бежавшие в те края, где только коммунистов расстреливают, коммунисты же никого расстрелять еще не могут, охотно делятся с другими «спасшимися» своими впечатлениями. Нет людей, болтливее тех, у кого совесть нечиста. В каскадах слов стараются они утопить «когтистого зверя, скребущего сердце». В сущности, про себя они прекрасно знают, что они предатели и негодяи. Именно с буржуазной точки зрения предатели: интернационалист может итти и против своей родины, во имя интересов мирового целого; у буржуа, распинающегося и еще чаще распинающего других во имя патриотизма, перебившего и искалечившего ради «национальных» интересов миллионы людей, для разрыва с родиной нет и не может быть никакого морального оправдания. Презрение заграничной массы к российским эмигрантам новейшей формации, то презрение, от которого так тяжко лучшим из них, объясняется в первую голову именно этим. Французский или германский мелкий буржуа не может понять людей, которые, ради своих личных интересов, пошли против своего отечества. И только с этой точки зрения можно объяснить ту, до цинизма доходящую, бесцеремонность английского и французского офицерства к его белогвардейским союзникам, которую это офицерство проявляло с изумительной последовательностью на всех окраинах русской равнины: в Архангельске так же, как и в Ревеле, в Севастополе или Одессе так же, как в Новороссийске.
Повторяем, сами беглые спецы прекрасно понимают это. Оттого первой их заботой является — объяснить своим читателям, почему они «работать» более не могли. Более длинные, из упомянутых в заголовке этой статьи, воспоминания Смильг–Бенарио прямо защитительная речь, губящая автора наивностью оправданий. Рапопорт хитрее: он старается найти «объективную причину» своего краха — и находит ее, разумеется, в коммунизме: никакие «перемены не могут улучшить самую систему», — торжественно заключает он свое повествование.
Это было бы недурно как объяснение, особенно, если вспомнить, что попытки «непосредственного коммунизма» и нами самими признаны ошибочными и преждевременными. Беда только в том, что предшествующим сам Рапопорт блестяще доказал отсутствие хотя бы тени коммунизма или его влияния в работе того советского учреждения, где ему приходилось подвизаться. Он смог привести лишь один пример этого влияния: служащих попробовали заставить ходить на работу не позже… 10 с четвертью (ради бога, не переведите этого хотя бы на французский язык: там никто не поймет, что можно начинать работу не с 9…). Но и этот опыт стеснить «личную инициативу» кончился, повидимому, неудачей. Других примеров «коммунизма» Рапопорт не приводит — и он гораздо более прав, когда в другом месте и по другому поводу, сводит роль коммунистической верхушки советского аппарата к очень скромным размерам. «Управление промышленностью из центра, сводится к составлению и пересоставлению всевозможных организационных, производственных и строительных планов, к громадной, но случайной переписке по выплывающим отдельным вопросам и к разрешению дрязг и конфликтов местных органов» («Архив», II, стр.100).
Вот это верно — верно для четырех пятых, по крайней мере, советских учреждений. Да, наш коммунизм, по большей части, не выходит из стадии планов и проектов 1. Да, мы не умеем вылезти из болота текущих мелочей. Но что же это значит? Лишь то, что реальная, конкретная работа ведется теми, в чьих руках эти мелочи. От них, от этих «столоначальников» советского режима, зависит продуктивность его работы. Пусть нам не удалось воплотить в жизнь коммунизм: за это мы ответим перед судом истории. Современники вправе от нас требовать одного: чтобы наша текущая административная работа шла удовлетворительно. Не будьте коммунистами, если не можете, но управляйте как–нибудь, выполняйте элементарные функции государственной власти. Так вот, как эти–то элементарные функции может осуществлять власть, располагающая такими орудиями, как г–н Рапопорт?
Прежде всего, никакая власть не может выполнять элементарных своих функций, если она не знает того, что у нее есть. Если бы маршалы Наполеона давали ему дутые сведения о составе корпусов Великой армии, Наполеон не выиграл бы ни одного сражения. Как обстояло с этим дело в том ведомстве, где работал г. Рапопорт (одном из главков ВСНХ)? Предоставим всецело слово ему самому:
«3 января 1920 г. в наше учреждение, как и во все прочие главки, прибыла срочнейшая телефонограмма Ларина, с предложением представить ему не позднее 1 ч. дня 5 января основной отчет по управляемой отрасли промышленности за 1919 г., по следующим пунктам: число заводов, работающих и не работающих, число рабочих и служащих, количество потребленного сырья и технических материалов, количество выработанных лесных материалов, истраченные суммы денег. За исполнение работы к сроку обещалась соблазнительная премия: на каждого участника работы по 2 ф. сахара и четверть ф. чая. «Мобилизовали» сотрудников, засели за вечерние занятия. Первым долгом обратились в статистико–экономический отдел Главлескома, который должен получать два раза в месяц телеграммы с заводов о ходе работы. Однако мы нашли там сведения только с пяти заводов за разрозненные месяцы; остальные 2 000 с лишним заводов отчета не дали. Кинулись опять к переписке и толстым «делам» управления, но и там нашли не больше. Между тем, начальство требует отчет; 2 ф. сахара к праздникам — соблазн не малый — и отчет был составлен «логическим» путем: взяли приблизительно число заводов, интуитивно определили число работающих станков, путем умножения на 25 вывели число рабочих и таким же гениально простым путем получили все остальные нужные цифры. Отчет был представлен Ларину за 2 часа до срока…» (там же, стр.99).
Мы не прибавили ни одного слова — да и не нужно. Буржуазно–европейский читатель удивился бы только, вероятно, что за такой «отчет» никто не попал под суд. Он удивился бы еще больше, если бы узнал, что настоящие цифры, хотя бы неполные, несомненно имелись налицо. Мы это узнаем по другому поводу: когда г. Рапопорту нужно было изобличить советскую власть за то, что она вывозила за границу «чужой» — т. е. конфискованный у буржуазных предпринимателей — товар. Указав на наивные, может быть, попытки советских экспортеров затруднить точное распознавание бывших владельцев товара, г. Рапопорт с торжеством сообщает: «Между тем, право собственности на экспортный товар может быть точно установлено, хотя бы потому, что соответствующие русские и иностранные фирмы, конечно, имеют гораздо более полные и точные сведения о количестве и движении своего товара, чем все лескомы и наблюдающие за ними чрезвычайки вместе» (там же, стр.107).
Итак, Ларину цифры, добытые «интуитивным» путем, а «хозяевам» — точные сведения о том, что делается с «их» предприятиями. Недурно. И ни одного намека во всей статье, что за такую «двойную бухгалтерию» кого–нибудь поставили к стенке… Долготерпелива и многомилостива советская власть!
Этого факта, впрочем, и г. Рапопорт не отрицает. Легенда о советском терроре (лейтмотив воспоминаний другого беглого спеца, к которому мы перейдем ниже) отнюдь не входит в его программу, и он готов даже согласиться, что советская власть нелицеприятно выдвигает «дельных людей», «не копаясь в их политических убеждениях. Не совсем правильно, по крайней мере, в пределах моего опыта, утверждение, что служащих заставляют записываться в коммунисты или выдавать себя за сочувствующих; правда, бывали и у нас анкеты о партийной принадлежности, но при мне можно было обойтись ссылкой на беспартийность и далее на «независимость» (стр. 102).
Итак, отнюдь не «террор» заставлял г. Рапопорта и компанию являть собою такой образец «рабов лукавых и ленивых», какого в другой раз, пожалуй, и не сыщешь в истории. Что же заставляет? Г. Рапопорт и из этого не делает секрета.
«Нет ни одной сметы, ни одного проекта, ни одной хоть сколько–нибудь существенной бумаги, за которой не скрывался бы чей–нибудь движущий ее частный интерес, не имеющий ничего общего е предполагаемым интересом социалистического. производства и обычно ему совершенно противоположный. Так как каждая бумажка рождает целую переписку ряда учреждений, то — наблюдатель иногда не сразу может определить, за какой из этой цепи бумажек скрывается личный интерес, и в чем он состоит, но стоит вглядеться повнимательней, поговорить с участниками переписки, и вы неизбежно увидите где–либо тот же скрытый двигатель личной выгоды.
«Составляется годовая смета завода или целого гублескома. Главлескомом отпускается по смете громадная сумма денег, отчет в израсходовании которой дается когда угодно и как угодно. Да дать отчет и нетрудно. Так, например, в смете есть пункт расходов по заготовке и подвозке к заводу круглого леса для распилки; расстояние возки леса исчислено в 10 верст, на самом же деле это расстояние равно одной версте, чаще всего лес заготовлен еще бывшим владельцем и лежит на заводе уже несколько лет. Получается громадная «экономия» в расходах, о которой центр ничего не знает и знать не может: посылать на все заводы людей для проверки работы нет (возможности и, наконец, и эти люди тоже только люди и хотят есть. Формально, все в порядке: на расходы по возке имеются оправдательные документы, в виде самодельных расписок, от имени крестьян–возчиков в получении денег и, что самое главное, продовольствия за возку…» (стр. 103–104).
Как г. Рапопорт ни уверяй после этого, что во всем виноваты «коммунисты» и «полукоммунисты», совершенно ясно, что у ВСНХ, считающего в своем составе что–то 3 или 4 процента членов РКП, даже физической возможности нет послать на все заводы хоть по одному коммунисту. И, конечно, все эти дутые отчеты составляют и не рабочие — хотя бы просто потому, что они и не сумели бы их составить. Нечего скромничать: околпачиванием коммунистических центров советской власти занимаются именно гг. Рапопорты и им подобные — т. е. именно спецы. Это они составляют аккуратнейшие отчеты «о работе в 1920 г. заводов, сгоревших в 1916» (стр. 101); это они, «когда строится новый завод или ремонтируется старый», «выписывают такое количество всяких станков, машин, материалов, ремней, ноторого хватит на десяток заводов…». «Завод строится годы, а материалы переходят с казенных складов на нелегальный частный рынок, опять покупаются за громадные деньги отделом снабжения того же или другого главка, и начинают дальнейшее perpetuum mobile (вечное движение), обогащая всех прикосновенных к постройке завода, к снабжению главков и т. д.» (стр. 104). Это они, наконец, «берут при подписании договоров, берут за отвод лесных площадей, берут за выдачу авансов, берут за отпускаемое продовольствие и инструменты, берут при приемке дров, берут за подлоги в обмере дров и указании расстояния возки» (там же), ибо никакие коммунисты у подобных операций не стоят, и стоять не могут: если бы у нас нашлись коммунисты для всех этих технических функций, гг. Рапопортам пришлось бы положить зубы на полку и не пришлось бы нашему автору писать, что работа ведется в Советской России «или по инерции там, где сохранились остатки прежней организации в виде нахождения бывшего владельца или его доверенного в составе заводоуправления (недурненькие «остатки прежней организации»! — *М. П.), *или ввиду того, что лесопилка связана с мельницей, размалывающей за незаконные поборы натурой зерно местных крестьян, которым сбывают и доски с завода, или же, наконец, в силу отсутствия другого выбора» (когда ничего другого не поделаешь, начинают работать: ну, можно ли придумать что–нибудь прелестнее этого?). Словом, если у заведующего предприятием спеца есть личный интерес, узколичный интерес к доверенному ему государственному делу: попросту, есть что с этого дела в карман положить.
Далее г. Рапопорт развивает целую теорию этого «личного интереса» (не имеющего, конечно, ничего общего с тем личным интересом, которым движется частное предприятие), уверяя, что без этого стимула русская промышленность и вовсе остановилась бы. И при таких порядках, несомненно, остановилась бы не только советская промышленность, но и, еще раньше промышленность Морозовых и Мазуриных, еще раньше промышленность Демидовых и Строгоновых: если бы те терпели у себя служащих, которые только в карман норовят, а до дела им дела нет. Но старые хозяева умели, в ряде поколений, отобрать людей, преданных именно предприятию, его успехом живших, беспощадно гоня прочь всех трутней и мошенников. Мы не сумели, и за это г. Рапопорт в праве над нами смеяться. Да, от вшей смогли кое–как избавиться, а от мошенничающих спецов пока нет…
Но г. Рапопорт и его «подзащитные» — только коммерческие агенты революционной власти. Конечно, достопримечательно, что они правительству рабочих и крестьян служили заведомо, сознательно хуже, чем капиталистам. Но кроме плохой работы они на своих должностях ничем себя ознаменовать не могли. Представьте себе теперь случай гораздо более резкий: когда такой спец оказывается не просто сторожем при советском имуществе, а руководителем классовой борьбы против контрреволюционных элементов. До появления III тома «Архива» г. Гесена, я, правда, не думал, что такой инцидент возможен. Когда требуют, чтобы даже в архивах, касающихся революции, ответственные заведующие были из членов партии — казалось бы, в живом деле, составляющем часть самой революции, иного ответственного руководителя и вообразить себе нельзя. Оказывается, однако–же, что можно. Не дальше, как в Питере, в 1918–1919 гг. председателем Центральной комиссии по трудовой повинности был спец, ныне повествующий об ужасах большевизма на страницах «Архива».
Что такое трудовая повинность буржуазии, об этом читателям «Красной нови» объяснять не приходится. Это средство классовой борьбы до такой степени логически вытекает из захвата власти трудящимися, что первый раз мы встречаем его не более, не менее, как у Бабефа. Суть тут разумеется, не в том, чтобы использовать мускульную силу небольшого относительно числа лиц, которые притом не умеют работать. Тут применяется к буржуазии испытанное средство, которое она десятки лет применяла к пролетариату. Когда большинство капиталистических правительств хватало молодых рабочих — наиболее возбудимую, наиболее легко революционизируемую часть пролетарской массы, — и запирало их на год–другой в казармы, здесь, конечно, не имелся в виду наилучший технический способ приготовить солдата. Империалистская война показала, что можно готовить солдата и гораздо скорее и совсем иначе. Суть была в том, чтобы деклассировать юного пролетария хоть на короткое время, оторвать его от родной обстановки, сделать его чужим братьям рабочим. Недаром германский предприниматель охотнее брал к себе на фабрику рабочего, германский помещик охотнее нанимал батрака, если те «прошли казарму». Казарма в буржуазном государстве выполняла функции, диаметрально противоположные функциям нашего комсомола — вот как можно определить ее значение.
Рабочая казарма и рабочая дисциплина должны были деклассировать буржуазию в ее наиболее гибких и податливых элементах, а элементы, слишком заскорузлые, лишить, по крайней мере, свободы действий, которую те, несомненно, использовали бы для борьбы против революции, даже и состоя на советской службе. Конечно, применение этого оружия на практике требовало большой гибкости и большого такта от тех, в чьи руки оно было дано. Надо было точно ограничить понятие «буржуазии», а из этой последней уметь выделить элементы, ценные и для нас и могущие быть использованными производительнее, или же совершенно безобидные и безразличные. Нужно было прежде всего — это делала даже и сама буржуазия по отношению к своей казарме — выделить физически негодное для мускульного труда. Когда в первоначальный проект «тылового ополчения» в качестве кандидатов в оное попали профессора и студенты, пишущий эти строки решительно восстал против этого и добился изменения проекта в этом пункте: военное ведомство впоследствии молчаливо присоединилось к этой точке зрения, мобилизовав студентов не в тыловое ополчение, а в Красную армию. Но все эти неизбежные смягчения не мешали тому, что идея оставалась чисто революционной и что воплотить ее в жизнь, могли только сознательные революционеры. Это аксиоматическое положение так ясно, так не может быть никем и никогда забыто, что можно оценить весь трагизм положения Красного Питера, всю его до ужаса доходящую нищету в интеллигентных коммунистических силах, узнав, что во главе этого дела там многие месяцы стоял г. Смильг–Бенарио.
Для характеристики этого человека достаточно двух мест его воспоминаний. Непосредственным его начальником был т. Позерн, тогда военный комиссар Петербурга. «Несмотря на те разногласия, которые я впоследствии с ним имел, я все же сохранил наилучшие воспоминания о Позерне. Он внешне имеет большое сходство с бывшим императором: те же формы лица, та же бородка и та же любезнал улыбка. Иной раз, когда Позерн в полной военной форме принимал парад, мне казалось, точно передо мной стоит двойник убитого государя» («Архив», III, стр.148). Дальше идут и другие комплименты по адресу т. Позерна: и «железная сила воли», и «работа без отдыха», и «сердечность и любезность». Но характерно, что начинается с внешнего сходства с Николаем II: это было первое впечатление, пленившее г. Смильг–Бенарио. Но пленялся он не только этим. «Через несколько дней (сообщается в главе «Ужасы большевистской России», после описания того, как автор, читал об этих «ужасах» по бюллетеням «Бюро военных комиссаров») я случайно имел возможность посетить балет в Мариинском театре. Балет был еще единственным местом в Петербурге, где я порою мог забыть все те ужасы, которые меня окружали» (там же, стр.183).
После этих двух пассажей г. Смильг–Бенарио сколько угодно может себя называть «демократом и социалистом» — никто ему не поверит. Тайный вздыхатель по Николае и явный поклонник балета был, конечно, в тысяче верстах от того, чтобы понять что бы то ни было в революции. Если он к ней примазался, то отчасти из шкурных соображений (места нет, а стоило бы выписать очаровательный рассказ, как автор провозил картошку мимо заградительного отряда, пользуясь своим советским званием, см. стр.158), главным же образом, чтобы саботировать эту самую революцию. Так у него изображается, на самом же деле, быть может, было и наоборот: на первом месте были шкурные соображения, а политический саботаж на втором.
«Через несколько недель (после того как г. Смильг–Бенарио стал свидетелем «того издевательства над человеческой личностью, которое вошло в систему существующей власти») была образована Центральная комиссия по трудовой повинности», — рассказывает он. «В эту комиссию должен был войти также и представитель от военного комиссариата. Тов. Позерн спросил меня, не соглашусь ли я в качестве такового войти в эту комиссию. Несмотря на то, что я ясно сознавал, что должность совершенно не соответствует ни моим политическим, ни м о и; м нравственным убеждениям, я все же дал свое согласие. Я надеялся, что в качестве члена Центральной комиссии по трудовой повинности мне удастся облегчить положение сосланных на северный фронт» (стр. 161. Разрядка моя. — М. П.).
Г. Смильг–Бенарио пытается уверить своего читателя, что он не думал скрывать своих убеждений от начальства. «Вы знаете, товарищ, мои политические убеждения…» — так начинался, будто бы, один из его разговоров с Б. П. Позерном (стр. 155). Но мы знаем от г. Рапопорта, что в России ни одного советского служащего не заставляют притворяться ни коммунистом, ни сочувствующим коммунизму. Так зачем же г. Смильг–Бенарио походя называет всех своих сослуживцев коммунистов «товарищами»? И будто они, зная его политические убеждения, такую фамильярность терпели? Все это очень сомнительно. А вот, что несомненно и хорошо известно всякому из нас, так это манера всех «примазавшихся» щеголять титулом «товарища», особенно в сочетании с громкими партийными именами. Придет этакий тип, развалится в кресле и начинает развязно: «Товарищ Троцкий мне вчера говорил…» Я всегда прерываю в таких случаях: «вы член РКП?» — «Н–нет, я, собственно, не принадлежу к партии…». «Так что же вам говорил вчера председатель Реввоенсовета Лев Давидович Троцкий?». Но нет сомнения, что на коммунистов помоложе (в партийном смысле) это производит впечатление. И когда г. Смильг–Бенарио кому–нибудь отпускал в Питере: «Тов. Позерн меня просил…», то это сразу располагало слушающего в пользу человека «иных политических убеждений» — во имя уважения к тов. Позерну. Тогда легко было этого слушающего и «обработать».
Это слово не наше — оно из лексикона г. Смильг–Бенарио. Выполняя свою миссию — спасать буржуазию от трудовой повинности, — и достигнув, в одном из случаев, очень крупного успеха (дело о подкупе начальника конвоя вместо ЧК было передано в Нарсуд), г. Смильг–Бенарио «лично зашел к председателю суда, передал ему акты по этому делу и соответственно его обработал. При прощании он мне обещал дело этих десяти прекратить» (стр. 168). «Я поехал в военный комиссариат. Позерна как раз не было в здании. Но он должен был скоро притти, и поэтому я решил его подождать. Случайно я встретил Женевского 2. «Ах, товарищ, — сказал он, — как поживаете, давно вас здесь не видно было. Ну, что слышно хорошего?». «Вот счастливый случай, — подумал я, — надо Женевского обработать. Ведь он, как–никак, тут важная птица» (стр. 178).
Самого Позерна «обработать» однако же не удалось (см. стр.179‑если, конечно, не считать факта назначения г. Смильг–Бенарио), — а скоро попал в «обработку» и сам наш «товарищ». Случилось это — читатель почти мог бы и сам догататься — в ПЧК. Зашел туда раз г. Бенарио, в своих хлопотах о жертвах советской власти, был принят «крайне любезно» (во всех случаях, когда он передает личные свои впечатления от ЧК, а не сплетни, он ничего дурного о ней сообщить не может), но, несмотря на щедро рассыпаемых «товарищей», не сумел обойти рокового вопроса «а вы коммунист?» Г. Смильг–Бенарио, вероятно, здорово ругнул себя в душе, что не использовал добродушие питерцев до конца и не влез в партию, но что поделаешь? Пришлось установить «истинное положение вещей». Тогда, разумеется, последовал дальнейший вопрос: «Так как же вы состоите председателем Центральной комиссии по трудовой повинности?» (стр. 171).
Почва под ногами начинала становиться горячей. А тут — беда беду гонит, — налетел еще один неприятный случай. Начал выручать одного из своих клиентов г. Смильг–Бенарио и «для ускорения его возможного освобождения сообщил сущность дела (в Вологду, где тот находился) по телеграфу». Мы подчеркиваем эту маленькую подробность, ибо она может дать некоторый ключ к дальнейшему. Казалось бы, прибегая к телеграфу, желаешь ускорить дело. И когда вскоре после телеграммы выручаемый явился в Питер, г–ну Смильг–Бенарио только бы радоваться. Ан, он вскипел гневом, и своего бывшего протеже травить: то то ему свидетельство подай, то другое. В чем же дело? Оказывается, «буржуй» (г. Бенарио так его дальше и начинает величать в сердцах) нашел себе другого покровителя, коммуниста. Г. Бенарио сразу почуял, что дело нечисто (почему это не пришло ему в голову, когда он посылал свою телеграмму, не совсем ясно: но ведь известно — «в чужом глазу сучок мы видим…»). И, в негодовании на явно бесчестную конкуренцию, он имел неосторожность довести дело до ЧК. В пылу гнева он не сообразил, что ЧК может взяться и за «буржуя», — а тот может, струсив, начать рассказывать не с коммуниста, а с самой телеграммы. А ЧК как раз так и поступила. Пришлось г. Бенарио устраивать своему буржую побег, снабдив его паспортом из Центральной трудовой комиссии. И хотя факт, повидимому, остался никому неизвестным, но г. Бенарио не мог не понимать, что нет ничего тайного, что не могло бы сделаться явным. Да и коммунист, с которым он столкнулся, оказался хорошо известным, так что извету г. Бенарио не поверили (стр. 173–178).
Тем временем и в самой комиссии начинали чувствовать, что председатель — человек совершенно чужой. «Мои товарищи по комиссии становились все более подозрительными по отношению ко мне. Они стали открыто выражать недовольство по поводу моего отношения к делу» (стр. 181). Сделать из учреждения, ведающего одной из отраслей борьбы с буржуазией, выручалку для «буржуев» не удавалось. Но «оставаться в этом учреждении и сознавать одновременно, что никакой пользы никому (!) он «принести больше не сможет», было для г. Смильг–Бенарио «невыносимо». Он подал в отставку — его не удерживали. Тем временем и его семья покинула Питер (в том числе и его брат, член Центрального комитета плехановского «Единства», т. е. определенно антисоветской организации, которого он выручил с чрезвычайной легкостью и безо всяких хлопот, когда того взяла ЧК. Добродушные были времена!). Наконец, и сам г. Смильг–Бенарио «отправился в Иностранный отдел Комиссариата внутренних дел к своему товарищу, который мне как–то предложил оказать помощь в случае, если я захочу уехать из России!» (на этот раз, как видим, это был, действительно, товарищ…).
«Я пришел, — сказал я своему товарищу, — чтобы напомнить о вашем обещании. Помогите мне покинуть Питер и советскую Россию». Товарищ мой сразу же согласился сделать все обещанное…» (стр. 184).
Дальше перед нами уже не советский спец, а германский военнопленный, возвращающийся на родину. Любопытно отметить, что, когда его везли по окаянной большевистской России, его «поместили в хорошо отопленный санитарный вагон». А когда он вырвался из большевистского ада и очутился на территории свободной и цивилизованной Польши, ему и его спутникам пришлось сидеть «в холодных товарных вагонах, наполненных навозом, причем вагоны были настолько набиты людьми, что по ночам мы совершенно не могли лежать» (стр. 188).
Но г. Смильг–Бенарио был и этому рад, ибо накануне его отъезда приходил к нему один его бывший сослуживец и сообщил ему, «что по желанию Комиссии по трудовой повинности первого гор. района решено потребовать, чтобы г. Бенарио дал отчет о своей деятельности Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией». Превратиться из «товарища» в «германского военнопленного» (не суждено было бедному г. Смильг–Бенарио выйти из кавычек) было самое время.
Ах, как хорошо, что больше нет спецов! «Но уроками истории нужно пользоваться для будущего», сказал Фукидид. Последуем его совету, и если нам опять придется когда–нибудь пользоваться услугами спецов, будем помнить, что ни им пальца в рот класть не следует, ни самим перед ними с разинутым ртом стоять нельзя. А дверь ЧК перед ними всегда должна быть гостеприимно раскрыта…
«Красная новь», № 1, 1922 г.
