Доклад, читанный на торжественном заседании Социалистической, ныне Коммунистической Академии, посвященном памяти В. И. Ленина 10/II 1924 г.
В Ленине, товарищи, мы хоронили прежде всего величайшего вождя пролетарского движения, — величайшего, какого видел мир, — величайшего в рамках истории русского пролетариата, потому что это был первый человек, первый скульптор, который вылепил политическую физиономию этого пролетариата. Достаточно вспомнить, что меньше 30 лет тому назад официально утверждалось, что в России вовсе нет рабочего класса как политической величины и не может быть рабочего вопроса. Это могли читать и слышать люди, которые в то время не были 10-летними отроками, а уже кончили университет, как сейчас говорящий перед вами. В 90‑х гг. я уже был лектором высшего учебного заведения, когда министр финансов возвещал всей России, что в России не может быть рабочего вопроса. На протяжении, таким образом, меньше чем одного поколения не только возник этот рабочий вопрос, но и впервые в мире он был разрешен, — разрешен победой пролетариата. Само собой разумеется, что был целый ряд объективных условий, которые к этому вели, но ведь и скульптор не творит из ничего, он делает из мрамора, из гипса, из бронзы, в данном случае это была сталь, — но все равно, из чего скульптор ни делает свое произведение, печать его отражается на этом произведении, и несомненно, что идеология русского пролетарского движения явилась, действительно, ленинской. Одновременно с этим Ленин являлся величайшим вождем мирового пролетарского движения, поскольку ленинская тактика, ленинские приемы организации являются обязательными для всякого рабочего движения в мире, желающего достигнуть первого этапа социалистической революции, — захвата власти. Теория и практика захвата власти рабочим классом созданы также Лениным.
Я начал этим предисловием, которое, как вы увидите сейчас, не отражает содержания моего доклада, для того, чтобы подойти к теме, которая некоторым может показаться рискованной. Ну, хорошо, в рамках пролетарского движения Ленин — великий вождь. Но значит ли это, что все предшествующее ему революционное движение в России, хотя бы и не пролетарское, хотя бы мелкобуржуазное, по отношению к Ленину и к ленинизму — простая археология и больше ничего? Значит ли это, что это лишь предмет известных академических изысканий и что никакого подхода к ленинизму мы не получим, если подойдем с того конца?
Что представляет собой Ленин не как вождь пролетарской революции, а как завершитель русского революционного движения вообще? Я повторяю, товарищи, что я чувствую некоторую, если хотите, скабрезность, скользкость своего положения, и поэтому я должен в оправдание себе привести несколько цитат из писаний того самого Владимира Ильича, о котором мы собрались говорить. Прежде всего, Ленин был абсолютно чужд всякого цеховизма в вопросах культуры. Он откровенно признавался, что в культурном отношении коммунизм не есть нечто такое, что сочинено рабочим классом, впервые им открыто, а есть завершение длительной цепи развития, в которой люди участвовали задолго до возникновения пролетариата. Вот эта цитата: «Мы можем строить коммунизм только из той суммы знаний, организаций и учреждений, при том запасе человеческих сил и средств, которые остались нам от старого общества… Пролетарская культура не является выскочившей неизвестно откуда, не является выдумкой людей, которые называют себя специалистами по пролетарской культуре. Это вое сплошной вздор. Пролетарская культура должна явиться закономерным развитием тех запасов знания, которые человечество выработало под гнетом капиталистического общества, помещичьего общества, чиновничьего общества».
Итак, культурную преемственность со всей предшествующей историей Ленин понимал так, как только кто–либо понимал в нашей партии, понимал так же хорошо, как понимал ее Маркс. Но можно найти цитаты, еще более близкие к нашей теме. Одно время мне казалось лично, что Владимир Ильич относится без больших симпатий к нашим непосредственным предшественникам по революционному движению. Когда я предложил ему, помнится в 1906 году, отметить статьей в нашем центральном органе 25-летие 1 марта, память Желябова и Перовской, он отнесся к этому плохо и сказал: «Ну, что тут, они умерли. Честь им и слава, но зачем мы будем поднимать об этом разговор». Тогда мне показалось, что это признак известной холодности, известного разрыва морального с этой предшествующей ступенью революционного движения. Теперь я понимаю, что это было просто отражение известной тактики, нежелание в момент острой борьбы с эсерами восхвалять их метод борьбы, делать хотя бы какие–либо загробные комплименты террору. Это было с его точки зрения неудобным, и поэтому он тогда отклонил мое предложение. Но из речи Надежды Константиновны на Съезде советов, а еще больше из превосходной биографии Ильича, которую дал т. Зиновьев еще в 1918 году по поводу покушения на него, видно, что действительное отношение Ленина к своим предшественникам было другое. Надежда Константиновна подчеркнула, что Ленин вышел из героического периода нашего революционного движения, каковым, несомненно, являлись «Народная воля» и то, что ей предшествовало. Зиновьев целую страницу, которую я не буду вам читать, — это слишком длинно и взяло бы много времени, — целую страницу посвятил изложению отношения В. И. к народовольцам, и рисует там это отношение как чрезвычайно теплое, почти восторженное. Желябов в его глазах, рассказывает Зиновьев, являлся самой крупной фигурой революционного движения до марксизма. Вы сами прочтете эту страницу, потому что брошюра т. Зиновьева широко распространена. И тактически Ленин не отмежевывался от этого предыдущего периода так, как может казаться. Я возьму выдержку из брошюры «Что делать», вышедшей в 1902 г.: «…Та превосходная организация, которая была у революционеров 70‑х годов и которая нам всем должна была бы служить образцом, создана вовсе не народовольцами, а землевольцами, расколовшимися на чернопередельцев и народовольцев…». Прежде всего мы здесь находим чрезвычайно интересное историческое откровение. Та превосходная организация, которая была у революционеров 70‑х годов и которая нам всем должна была служить образцом, создана вовсе не народовольцами, а землевольцами. Откровение заключается в том, что до сих пор все истории русского революционного движения возводили начало конспиративной организации именно к «Народной воле», — отчасти, следуя в данном случае примеру Плеханова, — примеру в этом пункте плохому, не заслуживающему подражания. На самом деле, как мы знаем из воспоминаний Веры Фигнер и из автобиографии Тихомирова (извиняемся за сопоставление этих двух имен, но историку важны вое и всякие источники), уже «Земля и воля» была той конспиративной и террористической организацией, какой представляли себе обыкновенно «Народную волю». В сущности говоря, раскол был между 2 частями: террористической организацией, в которой, как это после обнаружилось, террористическая и заговорщическая, конспиративная головка безусловно командовала, и пропагандистской частью, которая все более и более уходила на второй план. Это, повторяю, для нас стало ясно только теперь, на основании новых документов, а для Ильича было совершенно ясно еще в 1902 году, — что настоящим основателями конспиративной и боевой тактики 80‑х годов были землевольцы, а не народовольцы. Я читаю дальше: «Только самое грубое непонимание марксизма, — пишет Ленин (или «понимание» его в духе «струвизма»), — могло породить мнение, что возникновение массового, стихийного рабочего движения избавляет нас от необходимости создать такую же хорошую, какая была у землевольцев, создать еще несравненно лучшую организацию революционеров…».
Таким образом, Ленин нисколько в данном случае не отрекался от революционного наследства предшествующего поколения, и через 12 лет в своей замечательной статье «Национальная гордость великороссов» он пишет: «Мы гордимся тем, что эти насилия (царизма) вызвали отпор из нашей среды, из среды великороссов, что эта среда выдвинула Радищева, декабристов, революционеров–разночинцев 70‑х годов…» Он, таким образом, начиная с декабристов, соединяет все революционное движение в одну нить. Недаром лозунгом, эпиграфом, девизом, который мы читали на «Искре», были слова одного из декабристов: «из искры возгорится пламя». Таким образом Ленин не был в данном случае свалившимся с неба человеком, который упал на почву стихийного рабочего движения и стал что–то в нем делать. Ленин был человеком, который умел сомкнуть это рабочее движение с громадным революционным потоком, который несся даже не с половины XIX, а из XVIII столетия, ибо Радищев был современником Екатерины II.
И вот, в этой связи очень интересно взглянуть на Ленина, что он представляет из себя не в знакомом нам виде пролетарского вождя, которого нам придется еще целые годы и целые, десятилетия изучать, и, в особенности, придется изучать всему миру, для которого Ленин важен именно в этом аспекте. Позвольте мне остановиться в своем докладе на Ильиче в русском революционном движении. Что он примыкал к его основному стволу, это я доказал достаточно его словами. На этот счет сомнений быть не может. Но это слишком уж обще. У Ильича не только родство со всем племенем русских революционеров, но там у него есть кузены, есть двоюродные, троюродные, есть более близкие родственники, есть менее близкие. Недавно т. С. И. Мицкевич установил, что у Владимира Ильича в дни его студенчества были связи с так называемыми русскими якобинцами. На этом основании он сделал даже вывод, по моему мнению, несколько поспешный, что Ленин находился под влиянием якобинцев, кое–что от них воспринял. Это было опровергнуто на вечере воспоминаний у старых большевиков одним из старейших членов нашей партии и старой якобинкой, т. Голубевой, которая категорически заявила, что учение якобинцев, мелкобуржуазное учение, в ленинскую идеологию не вошло и не могло войти. Это верно, конечно. Не Ленину, конечно, учиться у русских якобинцев, как делать революцию. Приходится, однако, сказать, что одна проблема, и проблема, чрезвычайно характерная для Ленина, была подготовлена и развита впервые русскими якобинцами. Это — проблема захвата власти.
Обыкновенно вот как себе представляют революционное движение 60–70‑х годов в очень грубых и общих чертах. Две струи: одна — пропагандистская струя, трудно ее, конечно, точно формулировать, она довольно пестра, но если мы употребим метод Фрейда и попытаемся построить ее бессознательную подоплеку, то мы обязательно откроем формулу: «пропаганда и агитация вызывают массовое движение, которое заставит самодержавие уступить». Вот одна формула. Другую формулу давали, главным образом, бакунисты. Она сводилась к тому, что это самое самодержавие, как вообще всякую государственную власть, нужно просто разрушить, без всяких дальнейших разговоров. Бакунин, как вы знаете, находил даже образование временного революционного правительства большим грехопадением, а уже о длительной диктатуре, вроде той диктатуры пролетариата, которая объявилась в России, Бакунин, конечно, и думать не хотел. Это с его точки зрения было бы извращением всей революции. Вот два движения: одно анархическое, другое конституционалистское. И вот тоненькой ниточкой пробивается среди этих массивов струя, где целью революции ставится захват власти и длительная диктатура захватившей власть партии, которая путем террора, путем самых решительных действий, заставляет старое буржуазное общество пересоздаться по новому образцу. Эта струя находит свой исток в одной известной, но плохо понимавшейся обыкновенно, и вдобавок только недавно напечатанной целиком, прокламации «Молодая Россия», вышедшей в мае 1862 г. Автор этой прокламации Зайчневский на старости лет проживал, если не ошибаюсь, в Орле (позже и в Москве) и был центром того якобинского движения, отклики которого доходили до Владимира Ильича в начале 90‑х гг.
«Молодая Россия» во многих отношениях чрезвычайно пророческая прокламация. Я имел дерзость назвать ее в своих лекциях первым большевистским документом нашей истории, и мне кажется, что она заслуживает это название. Вы там найдете такие вещи, как общественные фабрики, национализацию промышленности, общественные лавки, национализацию торговли, полное и безусловное равноправие женщин, — целый ряд таких просветов в будущее, чрезвычайно интересных. Но в данном случае для нас интересно другое. Вот как рисует себе «Молодая Россия» то, что будет на другой день после переворота: «Мы… твердо убеждены, что революционная партия, которая станет во главе правительства, если только движение будет удачно, должна сохранить теперешнюю централизацию, без сомнения политическую, а не административную, чтобы при помощи ее ввести другие основания экономического и общественного быта в наивозможно скорейшем времени. Она должна захватить диктатуру в свои руки и не останавливаться ни перед чем. Выборы в Национальное собрание должны происходить под влиянием правительства, которое тотчас же и позаботится, чтобы в состав его не вошли сторонники современного порядка (если только они останутся живы)…». Дальше приводится пример из революции 48 года, как тогдашние революционеры позабыли это сделать и благодаря этому получили в результате Людовика–Наполеона Бонапарта.
Вы видите, что схема эта очень напоминает ту, по которой действовали мы: революционная партия, захватывающая государственную власть и держащая ее в руках до тех пор, пока новый строй не пустит глубоких корней в землю. Это не какое–нибудь маленькое, временное, революционное правительство на несколько недель, а прочная, долговременная диктатура. Зайчневский не говорил: «диктатура пролетариата» — он не был марксистом, и в его дни, в 62 году, говорить о пролетариате было бы слишком смело, — но самую схему он дал. Вы знаете, что ту же линию в 70‑х гг. XIX века продолжал Ткачев, на котором я останавливаться не буду, потому что идеи Ткачева, его «Набат», слишком хорошо всем известны. В глазах большинства Ткачев является настоящим основателем якобинства, но все же основателем его был Зайчневский, а Ткачев прибавил еще одну черту. Некоторые из вас знают, а члены Социалистической академии все знают, великолепную статью «Набата», где Ткачев дал анализ процесса 50, для того чтобы доказать, что бакунистская тактика открытых революционных общин есть величайшая нелепость для партии, которая хочет произвести революцию, что тактика революционной партии, даже не в условиях только русского самодержавия, а в его условиях в 10 раз больше, — может быть только конспиративной тактикой, поэтому Ткачев проповедывал в этой статье строжайшую конспирацию во всей организации, сверху донизу. Обратимся к брошюре «Что делать», и там мы найдем: «…Конспиративность есть настолько необходимое условие такой организации, что все остальные условия (число членов, подбор их, функции и пр.) должны быть сообразованы с ним. Было бы поэтому величайшей наивностью бояться обвинения в том, что мы, социал–демократы, хотим создать заговорщическую организацию. Эти обвинения должны быть так же лестны для всякого врага экономизма, как и обвинения в народовольчестве». Как видите, и в этом пункте Ленин примыкает к якобинской традиции, на этот раз в лице Ткачева.
Я еще раз, товарищи, категорически отмежевываюсь от той мысли, что Ленин не сам к этому пришел, под влиянием объективных условий революционного движения, что он был учеником Ткачева и Зайчневского (о котором он, быть может, и не слышал). Это было бы совершенно нелепой постановкой вопроса, но не приходится отрицать, что некоторые моменты русского революционного движения 60–70‑х гг. влились в ленинскую тактику, были ею восприняты, независимо от того, что на это наталкивали известные объективные условия. В том–то и разница между анализом социологическим и историческим, что социологический анализ дает общую схему, и она нам скажет: без конспиративной революционной организации в России пролетариат не мог победить, поэтому Ленин и создал конспиративную организацию. Но исторический анализ скажет: он ее создал, между прочим, и потому, что на русской почве уже имелись известные образчики, которых Ленин не постыдился, на которые он ссылался, как на пример, достойный подражания, и которые облегчили в значительной степени овладение властью, — и одним из них была идея необходимости конспиративной организации. И если мы с этого конца, подчеркнув преемственную связь Ленина с предшествующим поколением революционеров, подойдем к ленинизму, то мы увидим, что это есть настоящий синтез всего революционного движения и что, как это всегда бывает с великими историческими фигурами и событиями, данное событие и данная фигура не только начинают новый период, но и заканчивают предыдущий. Если Маркс своим «Капиталом» закончил классическую политическую экономию, увенчал ее и сделал ненужной, то Ленин своей доктриной и вдохновлявшимся им революционным движением закончил и сделал ненужными все предыдущие формы революционного движения.
Нам кажется теперь до чрезвычайности естественным, как воздух, которым мы дышим, и вода, которую мы пьем, что всякая революционная партия, занимающаяся пропагандой и агитацией, должна быть хорошо организована, в революционный период конспиративна, и что ее тактика должна быть боевой тактикой вооруженного восстания, — тактикой применения силы. Но только благодаря Ленину нам это кажется само собой разумеющимся. Если вы возьмете русское революционное движение 60–70‑х гг., то вы увидите тогда картину создания мира, как его изображал римский поэт Лукреций, один из родоначальников современного материализма. Он так изображал сотворение мира, что сначала рождались чудища без головы, но с руками и ногами, затем — чудища с головой, но без рук и без ног. И вот, постепенно, путем приспособления этих чудищ к жизни, путем борьбы их между собой и возник тот стройный мир организмов, который мы имеем сейчас перед собой. Если мы возьмем русское революционное движение 60–70‑х гг., то мы, именно, получим картину, очень похожую на изображенную Лукрецием. Чрезвычайно теперь трудно представить себе, что пропагандисты и агитаторы составляли тогда две фракции, которые жестоко боролись между собой, до такой степени жестоко, что их споры, — печальный факт, товарищи, но этого скрывать не приходится, — ликвидировались иногда перед столиком допрашивавшего их жандармского офицера. Эти факты имели место по отношению к таким вершинам движения, как Нечаев, Натансон. Натансон потом сам рассказывал, что Нечаев фактически его выдал полиции, «но зато потом и я ему всыпал». Вот до какой остроты доходила фракционная вражда пропагандистов и агитаторов, которые в настоящее время заведуются одним и тем же отделом нашего ЦК, а тогда внутри Агитпропотдела шла ожесточенная борьба. Вот то, что тут сказано относительно заговора, это нам кажется совершенно элементарным, а в то время Ткачев был изгоем, от него шарахались, на него смотрели как на что–то незаконное. В глубине души, вероятно, соглашались, что по существу дела он прав, потому что землевольцы очень скоро после «Набата» усваивают себе именно эту тактику строжайшей конспирации, но Ткачев так и умер изгоем, не был признан за вождя.
Если мы возьмем эту первую конспиративную организацию, «Землю и волю», то увидим опять картину чрезвычайно своеобразную. У нее было две части: террористическая, конспиративная, организационная, это — аппарат, сидевший в Петербурге, и, с другой стороны, деревенщики, которые составляли пропагандистскую армию. Этот штаб, сидевший в Питере, должен был бы командовать этой армией и направлять ее действия. На самом деле эти несчастные деревенщики были тяжелой гирей на ногах, которая чрезвычайно тяготила террористов, сидевших в Петербургском центре. Деревенщики ныли, хныкали, что им не присылают литературы, не присылают денег. Не присылали потому, что деньги шли на террористическую деятельность. И вот, деревенщиков время от времени собирали в Питер, начинали умасливать, давали немного денег, снабжали литературой и отправляли назад в деревню, а сами начинали заниматься своим делом, т. е. подготовкой террористических актов. И в голову не приходило этим людям, что можно использовать эту пропагандистскую армию для общих целей. Нет, это было что–то ненужное, какой–то остаток старой традиции, которую не умели сразу отбросить. И так тянули эту канитель с деревенщиками, пока на Воронежском съезде не произошел эффектный разрыв, который не был началом процесса, а был завершением того, что тянулось на протяжении больше года. И, наконец, когда народовольцы взялись за вооруженную борьбу с самодержавием в форме, которая нам, марксистам, кажется нерациональной, но которая в тогдашних условиях являлась единственно мыслимой, потому что группа приблизительно в 500 человек революционеров могла только или разговоры разговаривать, или вести партизанскую войну, — когда они взялись за эту борьбу, они забросили пропаганду и агитацию, за исключением Желябова, который был очень крупной фигурой, который охватил и эту сторону, вел агитацию среди рабочих, создал программу для рабочих членов партии «Народной воли» и т. д. Но он был единственным исключением, если не считать Халтурина, в котором террорист и рабочий вождь двоились, не сливались. Поскольку Халтурин был рабочим вождем, он не был террористом, поскольку он становится террористом, он перестает быть рабочим вождем. За исключением этих двух фигур масса террористов, занятая в своих лабораториях и подкопах, не занималась ни пропагандой, ни агитацией, и мало того, даже некоторые виды агитации считала вредными. Даже тот же Желябов советовал поменьше говорить об аграрном вопросе, потому что это может испугать ту буржуазию, от которой «Народная воля» получает свои материальные средства.
И вот, взвесивши все это, вы начинаете себе ясно представлять, до какой степени синтетической фигурой был Ленин, который сумел координировать в одно стройное целое, стянуть всех этих забывших друг о друге и боровшихся друг с другом революционеров старого времени. Ленин был, как кажется нам на первый взгляд, гениальным агитатором, и в этом отношении у него было незаменимое для агитатора качество — чрезвычайная чуткость по отношению к своей аудитории. Ленин из–за границы, из Парижа слышит, как в России пролетарская трава растет, ибо он, несомненно, в эмиграции лучше угадывал настроение рабочих масс, чем многие работники здесь на месте. Это был несравненный по своей чуткости агитатор, умевший сказать аудитории именно то, что она хотела слышать, что ей нужно было слышать. Это был человек чуткости необыкновенной, и поэтому он был великим, исключительным по своей силе, агитатором. Но рядом с этим мы имеем 21 том его сочинений, которые представляют собой такую пропагандистскую энциклопедию, подобной которой в мире не существует. Сочинения Маркса и Энгельса не могут итти в сравнение, ибо у них огромное место занимают чисто теоретические проблемы, разрешить которые было необходимо. У Ильича вы не найдете ни одной работы чисто теоретической, без пропагандистского подхода. Его знаменитый «Эмпириомонизм» — философская работа, являющая собой образец огромной эрудиции и тонкости анализа, это чисто политический памфлет, направленный против Богданова и его учения — в этом ни для кого из нас не могло быть сомнения. Точно такими же пропагандистскими работами являются и все его статьи по аграрному вопросу, как ни много в них чисто теоретических откровений: он их бросал мимоходом. Он важен чисто теоретически и для историка и экономиста, но цель Ильича была всегда пропагандистская или агитационная.
Ленин, наконец, был (об этом мы последние годы, конечно, забыли, потому что не приходилось этого практиковать) несравненным конспиратором, одним из лучших, каких видела русская революция. В одной пьесе Луначарского, вышедшей в 1905 году, один из персонажей очень хорошо передает, как преломлялось конспиративное умение Ленина в обывательских мозгах. Он рассказывает, что Ленина никак нельзя поймать: то он молодой, то старый, то маленький, то огромный верзила, то мужчина, то женщина. Это, конечно, курьезно, но замечательный факт, что Ильич, много и часто рисковавший собой и постоянно державшийся около самого горнила революции, после 90‑х годов, после лет своей неопытности, ни разу не попадал в руки царской полиции. Он с каким–то замечательным чутьем угадывал момент, когда надо уходить. Я присутствовал при его отъезде из Финляндии в ноябре 1907 года. Он сидел недалеко от Питера в Куока–ле, чуть не годами, весь 7 год. Так как мы жили и ничего не замечали и нам казалось, что положение не меняется, то мы не могли понять, почему Владимир Ильич во второй половине ноября 7 года вдруг заговорил об этеронефе. Кто читал «Красную звезду» Богданова, вышедшую как раз в этом году, тот поймет, почему такое название появилось. Говорил он шутя, лукаво прищуривая глаз, но тем не менее явно «выбирался». Затем он сел в «этеронеф» — это был курьерский поезд на Гельсингфорс — и отбыл. Примерно через несколько дней по нашей деревне гуляла полиция и водила толпами арестованных. Что Ленин был бы захвачен — это было совершенно ясно для всех. В первые минуты меньшевики над ним смеялись и издевались. Мартов пишет Аксельроду: «Ленин, конечно, уехал первым». Но — увы! — в следующем письме Мартова мы читаем: «и Дану пришлось бежать». Вот в этом–то и разница: Дан «бежал», а Ленин не «бежал», а просто уехал, и смог это сделать благодаря огромной конспиративной выдержке.
Мне хочется сделать еще одно сопоставление, которое нам, пожалуй, не приходит в голову. Когда мы видим нашу Красную армию, с ее танками, тяжелыми орудиями, аэропланами и т. д., нам не приходят в голову наши боевые дружины 1905 года, с их «бульдожками», браунингами и т. п.
А ведь перед образом этой боевой дружины того года, над которой так смеялись всякие благоразумные обыватели, Красной армии следовало бы отдать честь, не перед самой дружиной, ибо ее давно нет, а перед ее образом, ибо она — социальный предок нашей Красной армии. Откуда она вышла? Из той проповеди вооруженного восстания, которая была начата Ильичом в то время, когда эти обыватели с почтением взирали на земцев, видя в них чуть не зародыш Учредительного собрания. Вот в это время Ильич и писал о вооруженном восстании. Мне припоминается, что даже такое прочно–большевистское учреждение, как МК партии, еще летом 1905 года не без скептицизма относилось к проблеме вооруженного восстания как практической проблеме. А в декабре на улице Москвы уже строились баррикады и трещали винтовки и маузеры. И в этом отношении, в отношении вооруженной борьбы, Ленин впитал в себя лучшее, что было в практике предыдущего революционного периода, — и это он бросил как лозунг вперед, который докатился до наших дней и воплотился в нашу Красную армию.
Вот что я вам хотел сказать о Ленине в связи с русским революционным движением. Повторяю, что долго многие поколения людей будут в нем чествовать прежде всего вождя мирового пролетариата и гораздо реже будут вспоминать в Ленине величайшего русского революционера. Но было бы несправедливо по отношению к автору статьи «О национальной гордости великороссов» не положить на его могилу и этого скромного исторического венка.
Вестник Коммунистической академии, № 7, 1924.
