Ленин и внешняя политика

Доклад на Курсах марксизма при Комм. академии 22 января 1927 г.

Многогранность Ленина, изумительная многогранность, то, что он является еще до сих пор в значительной степени неоткрытым, что мы его изучаем, как некоего гиганта, палец за пальцем, один сустав за другим, — только это дает мне смелость выступить с докладом, весьма несовершенным, недоделанным о Ленине и внешней политике. Сказать об этом мне хотелось бы очень много, но сказать я сумею очень немного, не только потому, что вы не выдержите, но и потому, что я не мог собрать материала, достаточно обширного, чтобы осветить все стороны этого вопроса. А между тем, товарищи, тема «Ленин и внешняя политика», которая принадлежит не мне, а была мне подсказана М. И. Ульяновой, эта тема меня страшно интересует, и я думаю, что она должна интересовать всех в настоящее время. Дело в том, что сейчас, как в прошлом, в 1910–14 гг., мы опять вступаем в полосу интенсивного интереса к внешней политике. Наша партия не всегда этим интересом отличалась, и, например, в первую революцию 1905–07 гг. внешняя политика в образе японской войны, которая тогда шла, была для нас просто агитационным мотивом. Мы от этой печки танцовали, когда нужно было ругать царизм. Но суть дела была в том, чтобы обругать царизм возможно хлеще, дать иллюстрацию, показать его неспособность, глупость, гнусность и т. д. А сама по себе внешняя политика так мало нас интересовала, что редко кто говорил и думал об Алжезирасской конференции, хотя в известной степени от нее зависела судьба нашей революции, потому что, если бы Николай не поддержал Франции на Алжезирасской конференции, он бы не получил тех миллионов, которые были ему нужны для удушения нашей революции. Еще меньше тогда думали об англо–французском сближении, а между тем англо–французское сближение тех дней было началом Антанты, т. е., по сути дела, началом империалистской войны. Вот как мы были невнимательны к внешней политике. Дальше я покажу, что Ленин был внимателен, но мы–то были невнимательны. И только после 1910 г., когда уже слышался вдали гул будущей канонады, когда военные приготовления можно было ощупать руками, только тогда мы стали интересоваться внешней политикой. Тут и резолюция Базельского конгресса, и наши споры, и статьи в эмиграции и отчасти в здешней литературе, и т. д., и т. д.

И вот теперь, после довольно длинного промежутка, когда мы тоже были заняты преимущественно внутренними делами, опять внешняя политика властно требует к себе внимания, опять она стоит в центре всего, и опять чувствуется гул приближающейся канонады. Этого можно было ожидать. Начинающееся предвоенное оживление, которое несомненно, как бы мы на это ни смотрели, — готовится ли эта канонада непосредственно против СССР или против чего–нибудь другого сначала, но до нас, вероятно, дойдет, — это есть оборотная сторона той самой стабилизации, о которой мы так много слышим. Буржуазия, как всякое меньшинство, тиранически господствующее над большинством, всегда занята или борьбой внутренней, или, если внутренней борьбы нет, начинает борьбу снаружи. Мнение о пацифизме буржуазии, это есть гнилое мнение. История, вероятно, скажет, что это был самый воинственный класс на земном шаре, куда более воинственный, чем средневековые рыцари. Буржуазия всегда дерется. Иногда она дерется со своими собственными рабочими, и тогда ей некогда драться со своими соседями. В период, когда буржуазный строй не стабилизирован, когда он качается, буржуазия обыкновенно настроена «мирно». Возьмите, напр., Францию и Англию в 30–40‑х гг. XIX века, Францию, которая была беременна 48 годом, в которой все кипело внутри, в короля которой стреляли из всевозможных орудий, включая и предшественника теперешнего пулемета, который тогда называли «адской машиной», когда восстания на улицах «Парижа разражались регулярно каждые два года, — в это время Франция была сравнительно мирной страной. Правда, она завоевала в то время Алжир, но это было в колонии. Чрезвычайно характерно, что, когда буржуазия находится в мирном состоянии по отношению к своим соседям, она всегда грабит и бьет кого–нибудь в колониях, и этим, так сказать, отводит душу. Душа буржуазная просит драки, но с соседями драться нельзя, это опасно, рабочие напирают с тылу, поэтому, давай, я буду колотить желтых, серых, синих, кого угодно, но в колониях. Возьмем Англию в это же самое время. Это как раз разгар чартизма, опять ей некогда заниматься войной в Европе, но она в это время исподтишка завоевала Индию. Индия как раз была окончательно завоевана в эти годы. Кончается все это, чартизм подавлен, революция 48 года разразилась, рабочие Парижа расстреляны в июне 48 года, буржуазия вздохнула полной грудью, и Англия и Франция, вместе, через два года инсценируют крымскую войну. Затем идут дальше франкоавстрийская война, австро–прусская война, франко–прусская война, и все это заканчивается Коммуной. Грозный красный призрак снова встает перед буржуазией, и снова она поджимает хвост на 20 лет.

Это, повторяю, эмпирический закон. Я привел один пример, вы можете его сопоставить со, многими другими. Это оборотная сторона, иди, если хотите, последствие той стабилизации капитализма, о которой сейчас так много говорится. Как она ни временна, ни условна, но результатом этой стабилизации должен был явиться военный задор буржуазии и ее военные проекты. Что она, вообще говоря, готовится к войне, это мы знаем не только из телеграмм о движении английских морских сил к Китаю, потому что это подходит под категорию колониальных войн, которыми буржуазия отводит душу в мирный период, но это видно из вот какого маленького газетного факта, взятого мелким шрифтом в хронике. За прошлый год в английском воздушном флоте было 176 катастроф, стоивших англичанам 72 человек. Английский военный флот в мирное время — это 800 аппаратов. Другими словами, почти 25% этого флота потерпело аварию. Что может это значить, товарищи? Летать, что ли, разучились англичане? Нет, это значит, что они, следуя примеру американцев, производят у себя маневры в почти боевой обстановке, почти не отличающейся от боевой, а местами и совсем не отличающейся, и проводят это, рискуя всем, не жалея ничего, ни своих летчиков, ни своих аппаратов, для того, чтобы в случае столкновения с Францией занять первое место, первыми сделать налет на Париж, на крупные железнодорожные узлы, склады и, таким образом, парализовать Францию с самого начала. Вот что эго означает. Этого одного примера достаточно, чтобы показать, что мы находимся сейчас в предвоенной зоне. Я лично не думаю, чтобы опасность непосредственно грозила СССР. Я не буду на этом останавливаться, это не входит в мой доклад, я не буду разбирать вопроса, насколько война непосредственно угрожает нам. Но ясно, что раз будет мировая война, а теперь кроме мировой войны представить себе войны нельзя, мы несомненно будем втянуты. Мы в стороне, в виде острова блаженных, остаться не можем. Может быть, действительно нас война заденет раньше, чем других; может быть, нет, но не в этом дело. Дело в том, что в мировом масштабе война приближается, и с этой точки зрения то, что нет у нас и над нами Ленина, является, конечно, особенно тяжелым и особенно чувствительным.

Ибо прежде всего другого Ленин, — это мы редко читаем в газетах и об этом., мне кажется, редко говорят в речах, может быть потому, что сюжет от нас далекий и вообще мы редко обращаемся к внешней политике, — Ленин есть величайший дипломат нашего времени, в буквальном смысле этого слова, и это я постараюсь показать. Вы читали, наверно, фельетон Осинского, где цитируется Каутский, сравнивавший Ленина с Бисмарком. Это сравнение, конечно, нелепо как сравнение двух исторических величин. Ибо величайший прусский юнкер в свое время сумел построить лишь что–то довольно убогое, что уже теперь, через 30 лет после его смерти, перестало существовать, в то время как Ленин стоит во главе мировой эпохи, и, как я уже сказал в своем маленьком вступительном слове о 9 января, новые стороны самого Ленина все более и более открываются. Я нисколько не был бы удивлен, хотя и удивляться нечему, если через 200–300 лет, когда все будет механизировано и электрифицировано, Ленину будут ставить памятники, между прочим, и как отцу электрификации, как одному из апостолов электрификации. Так что Ленин — это неизмеримая, многогранная фигура, с которой как исторической фигурой ни в какое сравнение Бисмарк не идет. Но по отдельным линиям можно сравнивать Ленина с другими. Можно сравнивать его как писателя с другими писателями, и тут не будет никакой обиды для Ленина, если сравнивать, например, стили Ленина и Плеханова. Так вот в одном отношении Ленин и Бисмарк — подходящее сравнение. Бисмарк, безусловно, крупнейший дипломат второй половины «XIX века, это всеми признанный величайший мастер дипломатической игры, какой только был, который чрезвычайно ловко, верхним чутьем угадывал назревающие международные комбинации и все их сумел использовать для достижения своей весьма невысокой цели, доставления юнкерской Пруссии гегемонии сначала в Германии, потом во всей центральной Европе, а косвенно и в Европе вообще. Этого он достиг, в этом оказался победителем. Это был действительно крупнейший дипломат своего времени. Но на что опирался это крупнейший дипломат? Он опирался, во–первых, на сильное, молодое, растущее промышленное государство, экономическое развитие которого шло по восходящей. Пруссия бешено развивалась в хозяйственном отношении именно в эру Бисмарка. Он опирался, во–вторых, на самую совершенную технически армию в Европе. Прусская армия первая ввела у себя казнозарядное оружие и благодаря этому несла потери в боях втрое меньше, чем ее противники. Нам это кажется пустяком — откуда же и заряжать винтовку, как не с казны? — но тогда это был громадный шаг вперед. И этот шаг сделала именно прусская армия. Вот опираясь на какие возможности, экономические и технические, Бисмарк достиг своей скромной цели.

В чем была задача Ленина? В создании Союза ССР. Достиг он этой цели? Достиг, товарищи, есть Союз ССР, существует, растет, развивается, мы сами в нем живем. На что опирался он, достигая этой цели? Сначала, в самое трудное» время, на минус–армию, если можно так выразиться. Потому что те разрозненные кучки несчастных беглецов из окопов, которые встречали каждого, кто подъезжал к фронту, в декабре, январе 1917–18 гг., — это была минус–армия, это была помеха для войны, но не орудие для войны. Надо было избавиться от этих беглецов; надо было сплавить их в их деревни для того, чтобы начать строить новую армию. А что касается экономики, то не мне вам рассказывать, что наша экономика шла в противоположном направлении с прусской. Там была круто восходящая кривая кверху, а у нас круто падающая кривая. И Ленин достиг при этих условиях своей цели, СССР был создан. Вот маленькое сравнение Бисмарка с Лениным. Кто из них крупнее? Что Ленину приходилось при этом вести дипломатическую игру, это опять–таки почему–то, к сожалению, не то что замалчивается, но на это как–то не обращается внимания. А между тем его переговоры с Робинсом в 1918 г. и переговоры с Булайтом в 1919 г., это были мастерские дипломатические ходы, мастерские удары. Я не буду говорить о Брестском мире, о политике Ленина во время Брестского мира, об этом гениальном плане прикрыться одним империалистическим фронтом от другого фронта, устроить из Германии завесу. Это опять–таки был великолепный шаг, испорченный только тем, что не Ленин руководил тогда непосредственно нашей внешней политикой.

К сожалению, я не имею данных для того, чтобы осветить вам дипломатию Ленина в другой критический момент, в момент переговоров наших в Генуе и в Гааге. Я только могу догадываться по некоторым признакам, какая тут велась мастерская игра, которая предотвратила объединение сил империалистических государств против нас. Я долго на этой стороне Деятельности Ленина как дипломата–практика останавливаться не буду. Эго, так сказать, — всецело глава будущего. Она несомненно будет когда–нибудь написана. Но крайне курьезно, что основные документы по этой главе, которые делают величайшую честь Ленину, эти документы приходится опубликовывать кустарным способом, притом в переводе с иностранных языков. Это крайне странно и это есть известное отражение нашей невнимательности к внешней политике вообще, в том числе невнимательности к этой стороне деятельности Ленина. Я думаю, что тут имеет место и некоторое обывательское отношение к самому пониманию внешней политики. Конечно, внешнюю политику с империалистическими державами вести так, как мы ведем у себя внутреннюю политику по отношению к рабочему классу и крестьянству, нельзя. Отношения нашей большевистской дипломатии к буржуазной дипломатии или к буржуазным государствам вполне точно, только в мировой проекции, воспроизводят наши с вами старые отношения к жандармам. Что, мы с жандармами откровенничали? Разве мы чувствовали стыд, когда мы жандармам не давали «откровенных показаний»? Наоборот, стыд был тому, кто с жандармами откровенничал. И если Ленин вел иногда «дипломатическую игру», то сам он этого никогда не скрывал, не скрывал даже в статье, которую он опубликовал в «Правде», когда он говорил о переговорах с Робинсом, не называя только последнего по имени.

Вот что он писал в «Правде» совершенно открыто: «Всякий здоровый человек скажет: добыть куплей оружие у разбойника в целях разбойных есть гнусность и мерзость, а купить оружие у такого же разбойника в целях справедливой борьбы с насильником есть вещь вполне законная. В такой вещи видеть что–либо «нечистое» могут только кисейные барышни да жеманные юноши, которые «читали в книжке» и вычитали одни жеманности. Кроме этих разрядов людей, разве еще заболевшие чесоткой могут впасть в подобную «ошибку» [^1]. Ленин сам открыто в «Правде» говорил эти вещи, нисколько не скрывая и не замазывая ничего. Вот почему И эту сторону деятельности Ленина надо изучать, не уподобляясь кисейным барышням. Мы знаем ее отвратительно, почти не знаем. А не знать ее, это значит не знать крупной стороны этой гигантской фигуры, фигуры, которая является гигантской и в этом отношении. Ленин, несомненно, был самым крупным дипломатом нашего времени, не исключая Бисмарка, которого пришлось привести для сравнения, потому что это наиболее крупная фигура в их, буржуазном, лагере.

Это относительно Ленина — дипломата–практика. Но Ленин тем и отличался от всех других практиков, что он умел свою практику осмыслить, чего великий Бисмарк не умел совершенно. Кто читал мемуары Бисмарка, тот наверное пережил такое же разочарование, как я. Найти там объяснение политики Бисмарка нельзя. Там есть масса интересных фактов, огромный материал для историка, который захочет объяснить политику Бисмарка, но сам Бисмарк не объясняет своей политики. Бели брать мемуары Бисмарка буквально, то выходит, что он руководствовался разными мелкими случаями и т. д. На самом деле это, конечно, не так. Он руководился верхним чутьем, которое у него было очень сильно. Он многое угадывал, но сам не понимал, как угадывал. Меньше всего этот великий практик был теоретиком. Наш великий практик тем и отличался, что он был теоретиком в то же время, великолепно умел объяснять свою политику и самому себе, т. е. построить схему для себя, и другим. И вот, гораздо больше, чем мы знаем о Ленине–дипломате, мы знаем, конечно, о Ленине–публицисте, освещавшем вопросы внешней политики. Я не буду вам воспроизводить той общей схемы, которую дал Ленин в своем «Империализме», ибо «Империализм» принадлежит к политминимуму, и все политминимумцы должны знать «Империализм». А аудитория, перед которой я выступаю, гораздо выше политминимума. Но помимо этой общей схемы чрезвычайно интересен подход Ленина к отдельным вопросам внешней политики, внешнеполитической истории. Ленин ведь говорил: мы, публицисты, пишем историю современности. Это интересно с методологической стороны, ибо дает великолепный урок всем нам, пишущим о внешней политике; это интересно и как образчик того, что можно назвать прозрением Ленина. Ленин схватывал тоже своего рода верхним чутьем много таких вещей, до которых мы докапываемся только путем анализа документов. Позвольте на нескольких примерах то и другое иллюстрировать.

Прежде всего относительно общей постановки. Только у Ленина, если не считать, конечно, Маркса, мы найдем то уменье переводить национальные столкновения в классовую плоскость, которое должно составлять отличительную особенность всякого хорошего марксиста и без которого нет марксистского изучения внешней политики. Борьба между нациями и государствами есть тоже классовая борьба. Как общее место, это известно всем. Но поглядите, умеем ли мы пойти дальше общего места в наших анализах? Обыкновенно не умеем. Мы или подходим к вопросу грубо идеологически и ставим дело так: если буржуазное государство, — значит, конечно, против социализма и против социалистического государства. Если феодальное — против буржуазного. Вам сейчас приведут массу примеров, что на практике это вовсе не так, что типичный представитель феодального самодержавия, Николай I, был в двух вершках от союза с Французской республикой Кавеньяка. Конечно, Кавеньяк не очень симпатичная фигура, но что это фигура буржуазного мира, торжествовавшего над парижскими рабочими, это не подлежит никакому сомнению. И типичнейший феодал, Николай I, писал ему комплиментарные письма и был в двух вершках от союза с ним, причем этот союз не состоялся больше по вине с французской стороны, — Кавеньяк не удержался, — чем с русской стороны. Николай был очень огорчен, когда Кавеньяк провалился на выборах в президенты Франции, а выбран был Луи–Наполеон. Вот вам образчик того, что нельзя так просто рассуждать, что если феодалы, то всегда против буржуазии.

То же самое насчет буржуазии и социализма. Нас Ллойд–Джордж звал в Геную, звал раньше на Принцевы острова. Буржуазия шла на нас не с дубьем, а в известный момент с рублем, только предлагая этот рубль на таких условиях, на каких мы принять его никоим образом не могли, — не сошлись, не столковались, но попытка столковаться несомненно была. С другой стороны, современная Турция, это социалистическое государство или буржуазное? Буржуазное. Помогали ему мы, социалисты? Помогали. Гоминдан — коммунистическая партия? Нет, в сущности буржуазная, революционно — буржуазная партия. Помогали мы ему? Помогали. Если мы будем так подходить, то из этого ничего не выйдет. Ничего мы таким путем не поймем.

Или мы так подходим к этому вопросу, грубо идеологически, или мы трафаретно повторяем национальные характеристики, которые дает буржуазная литература, и говорим о вражде французов с немцами, англичан с французами, итальянцев с сербами и т. д., и т. д., забывая, что под каждым решительно национальным столкновением неизбежно скрывается классовое столкновение. Всякая война имеет определенный классовый смысл.

И вот вскрывать классовый смысл различных войн Ленин был величайший мастер. Никто как Ленин объяснил разницу между буржуазными войнами, когда буржуазия шла по восходящей, когда она вела за собой всю массу, включая иногда, по грехам, даже пролетариат, и когда эти войны носили прогрессивный характер, почему Маркс и Энгельс иногда к этим войнам относились положительно, а не отрицательно, и войнами упадочной империалистической буржуазии, загнивающей буржуазии, которые носят резко реакционный характер, когда буржуазия уже не ведет за собой массы, а давит и уничтожает эти массы во имя буржуазного Молоха: и к этим войнам все рабочие могут относиться только отрицательно. Этот подход Ленина чрезвычайно характерен. Это целая картина, которая открывается перед нами, картина международных отношений, которой до Ленина не было потому, что и Маркс не мог дать целиком этой картины. Маркс как раз и вводил в соблазн некоторых последующих марксистов тем, что положительно относился к некоторым войнам и ставил вопрос: что хорошо — эта страна победит или та? Этим козыряли меньшевики во время империалистической войны, в период оборонческой кампании. Они говорили: как же Маркс и Энгельс относились положительно к франко–прусской* войне, считали, что будет лучше, если победит Германия. Маркс и Энгельс говорили это потому, что то была война буржуазии восходящей, буржуазии становящейся, ведшей вперед народное хозяйство. А сейчас это войны загнивающей буржуазии, буржуазии, которая тянет назад все за собой, которая обрастает самыми реакционными элементами, благодаря чему от всей ее военной идеологии идет нестерпимая вонь, которую Ленин ощущал лучше, чем кто–нибудь другой: «На место борьбы поднимающегося вверх, национально–освобождающегося капитала против феодализма стала борьба реакционнейшего, отжившего и пережившего себя финансового капитала, идущего вниз, к упадку, — против новых сил. Буржуазно–национальные рамки государств, бывшие в первую эпоху опорой развитию производительных сил человечества, освобождающегося от феодализма, стали теперь, в третью эпоху, помехой дальнейшему развитию производительных сил. Буржуазия из поднимающегося передового класса стала опускающимся, упадочным, внутреннемертвым, реакционным. Поднимающимся — в широком историческом масштабе — стал совсем иной класс».

Это общая его установка. Я хотел бы остановиться на некоторых установках частного характера, меньше известных, резко идущих вразрез с обычными определениями. Скажем, война Сербии и Болгарии с Турцией, первая балканская война, которая открыла, в сущности говоря, империалистическую войну, была прологом к империалистической войне. Как мы ее понимали и понимаем до сих пор? Национальная борьба за объединение болгар и сербов против Турции, под властью которой оставалась добрая доля сербов и болгар. Поглядите, как Ленин подходит: «Победы сербов и болгар означают подрыв господства феодализма в Македонии, означают создание более или менее свободного класса крестьян–землевладельцев, означают обеспечение всего общественного развития балканских стран, задержанного абсолютизмом и крепостническими отношениями. Буржуазные газеты, начиная «Новым временем» и кончая «Речью», толкуют о национальном освобождении на Балканах, оставляя в тени экономическое освобождение. А на деле именно это последнее есть главное. При полном освобождении от помещиков и от абсолютизма, национальное освобождение и полная свобода самоопределения народов были бы неизбежным результатом. Наоборот, если останется гнет помещиков балканских монархий над народами, останется непременно в той или иной мере и национальное угнетение».

Видите, как мастерски в 10 строках национальное переведено в социальное, и в сущности дана такая схема балканской войны, которая ни одному буржуазному публицисту не приходила в голову и, по грехам, не всегда приходит в голову и новейшим марксистским историкам. Я не говорю о том, как мастерски Ленин умел раскрыть социальный смысл нашествия на нас немцев перед Брестским миром. Все его подчеркивания того, как буржуазия радовалась немецкому нашествию, яснее ясного показывают, что по сути дела это немецкое наступление было интервенцией, а интервенция — это война социальная, война между классами. И этот мастерской перевод национального в социальное и обратно, если понадобится, — потому что Ленин не думал отрицать Наличность национальных войн, он и македонскую войну понимал как национальную, только переводил на социальный язык, — это дает ключ к невероятно смелой гипотезе, которую Ленин выставил в начале империалистической войны, к ужасу всех, о переводе борьбы между народами в борьбу между классами. Это казалось тогда безумно смелой гипотезой. Как, всякая классовая борьба придушена, побеждает «гражданский мир», а он Толкует о том, что эта война перейдет в войну между классами. А между тем был великолепный пример в прошлом, Парижская коммуна. Как раз то же самое, превращение энергии национальной борьбы в энергию социальной, классовой борьбы. А затем, это оправдалось. Действительно, в конце концов, империалистическая война привела к классовой войне, к революции в России, к революции в Германии. Так что эта казавшаяся нам осенью 1914 года безумно смелой гипотеза оказалась со временем просто рабочей гипотезой.

Вот вам образчик ленинского метода в изучении международных отношений, ленинского умения переводить национальное в социальное, не давать себя обмануть, втереть себе очки национальными терминами, которые, повторяю, многие принимают не только за термины, за оболочку, но за самую сущность движения. Ленин, признавая национальные войны, предсказывая их, поддерживая их в позднейший период (поддержка Китая и Турции), тем не менее никогда не давал себя обмануть, втереть себе очки.

И естественно, что человек, владевший таким совершенным методом анализа международных отношений отличался чрезвычайной прозорливостью. Некоторые его пророческие статьи я бы хотел вам напомнить. Эти статьи относятся к тому времени, когда, как я уже упомянул, никто не говорил о внешней политике, эта внешняя политика считалась делом не нашим, нас не касающимся. Относятся они к 1908 г. В 1908 году в связи с аннексией Боснии и Герцеговины впервые в газетах всплыли международные вопросы, и Ленин посвятил этому статью «Горючий материал в мировой политике». Я не буду излагать всей этой статьи, приведу только одно пророческое место. Это раньше китайской революции, которая разразилась, как известно, в 1911 году. А Ленин еще в 1908 писал: «Шаг вперед всего международного социализма, наряду с обострением революционно–демократической борьбы в Азии, ставит русскую революцию в особенные и особенно трудные условия. У русской революции есть великий международный союзник и в Европе и в Азии, но вместе с тем именно вследствие этого у нее есть не только национальный, не только российский, но и международный враг».

Теперь прочтите все статьи английских твердолобых по поводу России, все речи сейчас. В конце концов, за что английские консерваторы больше всего сейчас озлоблены на СССР? За помощь горнякам? Нет, за помощь Китаю, Гоминдану. Это главное, в этом суть дела. Тут эти самые международные враги выступают перед нами со своей физиономией потому, что там не одни англичане, там и японцы и американцы. То, что помогали горнякам, это нам простили, ничего, «пущай себе». А то, что мы Гоминдану помогали, этого простить нельзя. Разве это не оправдание ленинских слов, что мы наживаем международного врага потому, что у нас есть международный союзник — в Азии? Вот вам один образчик, который относится к 1908 году.

Дальше идет статья «Воинствующий милитаризм», написанная в том же 1908 году.

Прежде всего Ленин ставит вопрос, с которого мне пришлось начать. Как случилось, что в мировой политике, в международных отношениях происходит несомненно большое оживление, а между тем с.–д. совершенно не готовы к этому? «На первый взгляд — странное явление: при такой очевидной важности этого вопроса, при таком явном, бьющем в лицо вреде милитаризма для пролетариата трудно найти другой вопрос, по которому существовали бы такие шатания, такая разноголосица в среде западных социалистов, как в спорах об антимилитаристской тактике».

И дальше Ленин приводит вещи чрезвычайно любопытные просто фактически, тут никакого особой» откровения Ленина нет, но я позволю себе эти факты вам процитировать, просто, как «пророческие» факты. «На одном полюсе стоят немецкие соц. — демократы типа Фольмара. Раз милитаризм — детище капитализма, — рассуждают они, — раз войны суть необходимый спутник капиталистического развития, то никакой специальной антимилитаристской деятельности не нужно. Так именно Фольмар и заявил на партейтаге в Эссене. В вопросе же о том, как вести себя с.–д. в случае объявления войны, большинство немецких с.–д. с Бебелем и Фольмаром во главе упорно стоят на той позиции, что с.–д. должны защищать свое отечество от нападения, что они обязаны принять участие в «оборонительной» войне. Это положение привело Фольмара в Штутгарте к заявлению, что «вся любовь к человечеству не может нам помешать быть хорошими немцами», а с.–д. депутата Носке — провозгласить в рейхстаге, что в случае войны против Германии «с.–д. не отстанут от буржуазных партий и вскинут ружья на плечи»; а отсюда Носке осталось сделать лишь один шаг, чтобы заявить: «Мы желаем, чтобы Германия была насколько возможно вооружена». ’В 1908 году это было, товарищи. Что же удивляться тому, что произошло в 1914 году? Оказывается, все это было уже в 1908 году.

Но это факты. А тут вот мы опять начинаем подходить к методу Ленина. Вы помните, что когда разразилась война, все время вопрос о «виновности» вертелся около событий июля 1914 года, событий, непосредственно предшествовавших взрыву, и тех дипломатических комбинаций, которые в это время были. И в 1908 г. по этому поводу Ленин писал: «Не меньшим оппортунизмом проникнуто убеждение Фольмара и его единомышленников, что с.–д. обязаны принять участие в оборонительной войне. Блестящая критика Каутского не оставила камня на камне от этих взглядов. Каутский указал на полную невозможность подчас разобраться, особенно в моменты патриотического угара, вызвана ли данная война оборонительными или наступательными целями (пример, который приводил Каутский: нападала или оборонялась Япония в начале русско–японской войны?). с.–д. запутались бы в сетях дипломатических переговоров, если бы вздумали в зависимости от этого признака устанавливать свое отношение к войне».

Итак, не только комбинация 1914 года рисовалась Ленину совершенно отчетливо уже в 1908 году, но он уже в 1908 году предвидел возможность жалкого барахтанья около вопроса о «виновности», которому будет предаваться Каутский еще в 1918 году. Не предвидел только, что барахтаться будет именно сам Каутский…

Совершенно понятно, что человек, который так остро понимал сущность международных отношений, схватывал независимо от документов очень многое из того, что впоследствии нам стало ясно только на основании документов. Я не могу не сопоставить с этой замечательной проницательностью Ленина, который поставил вопрос о надвигающейся войне и о том, как с.–д. встретят ее, уже в 1908 г., взгляда Жореса, который защищал союз Франции и Англии с Россией, смотрел на этот союз, как на гарантию мира, и приветствовал этот факт. Вот маленькое сравнение. Я сравнивал Ильича с Бисмарком, теперь позвольте сравнить Ильича с Жоресом. С одной стороны, Ленин, который представлял себе буквально всю комбинацию войны 1914 г., и, с другой стороны, Жорес, который наивнейшим образом воображал, что союз России с Англией и Францией приближает эру мира и является торжеством пацифизма.

Но я хотел не об этом говорить. Я хотел говорить о другом. Прежде всего, многие ли думали в течение империалистической войны, что под русско–германским столкновением, на самом дне всей этой империалистической комбинации, продолжает существовать русско–английский конфликт? Казалось бы. что русско–английский конфликт соглашением 1907 г. снят окончательно и что война 1914 года, в которую Россия и Англия вступили рука об руку, сделала невозможным его возобновление. И только при свете секретной переписки русской и других (дипломатий, переписки, попавшей в наши руки в 1917 году, нам удалось установить, что англо–русский конфликт из–за проливов и Константинополя все время империалистической войны грозил вскрыться ежеминутно.¹ И вот я беру статью Ленина о сепаратном мире, относящуюся к самым последним месяцам 1916 года, и там мы. читаем: «Наряду со столкновением разбойничьих «интересов» России и Германии существует не менее — если не более — глубокое столкновение между Россией и Англией. Задача империалистской политики России, определяемая вековым соперничеством и объективным международным соотношением великих держав, может быть кратко выражена так: при помощи Англии и Франции разбить Германию в Европе, чтобы ограбить Австрию (отнять Галицию) и Турцию (отнять Армению и особенно Константинополь). А затем при помощи Японии и той же Германии разбить Англию в Азии, чтобы отнять всю Персию, довести до конца раздел Китая и т. д. И к завоеванию Константинополя и к завоеванию всей большей части Азии царизм стремится веками, систематически проводя соответствующую политику и используя для этого всяческие противоречия и столкновения между великими державами. Англия выступала более долго, более упорна и более сильным противником этих стремлений, чем Германия. С 1878 года, когда русские войска подходили к Константинополю, и английский флот появился перед Дарданеллами с угрозой расстрелять русских, как только они покажутся в «Цареграде», до 1885 г., когда Россия была на волосок от войны с Англией из–за дележа добычи в Средней Азии (Афганистан; движение русских войск вглубь Средней Азии угрожало господству англичан в Индии), и до 1902 года, когда Англия заключила союз с Японией, подготовляя войну ее против России, — за все это долгое время Англия была сильнейшим врагом разбойничьей политики России, потому что Россия грозила подорвать господство Англии над рядом чужих народов… Если бывший социалист г. Плеханов изображает дело так, будто реакционеры в России хотят вообще мира с Германией, а «прогрессивная буржуазия» — разрушения «прусского милитаризма» и дружбы с «демократической» Англией, то это детская сказка, приноровленная к уровню политических младенцев. На деле и царизм, и все реакционеры в России, и вся «прогрессивная» буржуазия (октябристы и кадеты) хотят одного: ограбить Германию, Австрию и Турцию в Европе, побить Англию в Азии (отнять всю Персию, всю Монголию, весь Тибет и т. д.). Спор идет между этими «милыми дружками» только из–за того, когда и как повернуть от борьбы против Германии к борьбе против Англии. Только из–за того, когда и как».

Схема неожиданная, кажущаяся совершенно фантастической для 1916 года, когда, повторяю, Россия и Англия были союзниками. Но сейчас у нас есть документ, который прежде всего освещает вопрос об уступке Англией России Константинополя, и мы знаем, с каким скрежетом зубовным Англия уступила России Константинополь даже на бумаге и приняла все меры к тому, чтобы на практике не уступить, начав атаку Дарданелл в самом спешном порядке, чтобы придя в Константинополь, русская армия встретила на улицах солдат в хаки, своих «союзников». И тот англо–русский конфликт, который Ильич прозревал через неимоверную массу чепухи и вранья в прессе, в буржуазных газетах, вылавливая из этого мусора отдельные жемчужины, совершенно подтверждается теми документами, которые мы сейчас имеем. Методология Ильича позволила ему среди невероятной путаницы, среди самого гнусного вранья вскрыть настоящую подкладку международных отношений в течение империалистской войны, подкладку, которая выражалась в том, что конфликт Англии с Россией вовсе не был снят, а так сказать, лежал только на дне, покрытый русско–германским конфликтом. Причем Ильич предусмотрел и тот случай, что в течение самой войны Россия будет на этой почве шантажировать Англию. Он пишет: «Кончится ли данная война таким образом в очень близком будущем, или Россия «продержится» в стремлении победить Германию и побольше ограбить Австрию несколько дольше, сыграют ли переговоры о сепаратном мире роль маневра ловкого шантажиста (царизм покажет Англии готовый проект договора с Германией и скажет: столько–то миллиардов рубликов и такие–то уступочки или гарантии, а не то я подпишу завтра этот договор) — во всяком случае империалистическая война не может кончиться никаким иным, кроме как империалистским, миром». И этот шантаж опять–таки несомненный факт, теперь нам известный из документов: в период переговоров о Константинополе русское правительство «форменно шантажировало Антанту, в частности Англию (повидимому, Франция в этот шантаж была посвящена), собираясь, якобы, заключить мир с Австрией. Ильич ошибся лишь в том, что пишет о договоре с Германией. Что означало заключить мир с Австрией? Это означало, что Германия будет отрезана от Константинополя и что Константинополь станет легкой русской добычей, поскольку немцы не в состоянии будут помочь туркам защищать его. Так что и это было угадано. Ильичом. Вы скажете, что он это прочел в газетах. Конечно, прочел, но мы все читали газеты, а никому, кроме него, не пришла в голову такая комбинация. Несомненно, в газетах кое–что было, но там была целая куча всевозможнейшей чепухи, и из этой кучи по крупинкам нужно было выбирать исторически ценное.

Совершенно так же и в той же самой плоскости в другой статье он предугадал ту характеристику, которую мы в настоящее время даем русскому империализму. Как известно, последним словом науки в этой области является открытие, сделанное товарищем, принадлежащим к Комм, академии, и заключающееся в том, что по сути дела не было русского национального империализма, что по сути дела русский империализм, это был англо–французский империализм, опиравшийся на русские силы, на русские средства и оперировавший на русской территории. Это, так сказать, последний вывод нашей науки в этом отношении; т. Ронин обосновал это в своей книге «Заграничный капитал и русские банки», акт. Ронину присоединился в своем предисловии т. Крицман. И вот, раскройте теперь во 2‑м дополнительном томе сочинений Ленина стр.78 и вы там прочтете: «Россия ведет войну не на свои деньги. Русский капитал есть участник англо–французского. Россия ведет войну, чтобы ограбить Армению, Турцию, Галицию. Гучков, Львов, Милюков — наши теперешние министры — не случайные люди. Они — предстатели и вожди всего класса помещиков и капиталистов. Они связаны интересами капитала. Капиталисты не могут отказаться от своих интересов, как не может человек сам себя поднять за волосы. Во–вторых, Гучков–Милюков с К° связаны англо–французским капиталом. Они на чужие деньги вели и ведут войну. Они обещали за занятые миллиарды платить ежегодно процентов сотни миллионов и выколачивать эту дань, с русских рабочих и русских крестьян». «Поэтому обращение к гучковско–милюковскому правительству с предложением заключить поскорее честный, демократический, добрососедский мир есть то же самое, что обращение доброго деревенского «батюшки» к помещикам и купцам с предложением жить «по–божецки», любить своего ближнего и подставлять правую щеку, когда ударят по левой. Помещики и купцы слушают проповедь, продолжают утеснять и грабить народ и восторгаются тем, как хорошо умеет «батюшка» утешать и успокаивать «мужичков». И эта роль Гучкова и Милюкова как агентов антантовского финансового капитала не есть для Ленина вывод из наблюдений над деятельностью этих почтенных граждан как министров «республиканской» России. Эту их роль он вполне предвидел еще при Николае II. В статье «Пацифизм буржуазный и пацифизм социалистический», написанной еще до Февральской революции, Ленин говорит: «Сепаратный мир мог быть заключен между Николаем II и Вильгельмом II тайно. История дипломатии знает примеры тайных договоров, о которых не знал никто, даже министры, за исключением 2–3 человек. История дипломатии знает примеры, когда «великие державы» шли на «общий европейский» конгресс, предварительно договорив тайком главное между главными соперниками (например, тайное соглашение России с Англией насчет грабежа Турции перед Берлинским конгрессом 1878 года). Не было бы ровно ничего удивительного в том, если бы царизм отверг формальный сепаратный мир правительств, между прочим, по соображению о том, что при теперешнем состоянии России ее правительством могли бы тогда оказаться Милюков с Гучковым или Милюков с Керенским, и в то же время заключил тайный, не формальный, но не менее «прочный» договор с Германией о том, что обе «высокие договаривающиеся стороны» ведут совместную такую–то линию на будущем конгрессе мира».

История знает такие тайные соглашения. Например, в 1809 году Россия воевала с Австрией в качестве союзницы Франции, но действовала так удачно, что столкновений с австрийскими войсками почти не было. Так что такие случаи, что война на бумаге есть, а на самом деле никаких серьезных военных действий не происходит, могли быть. При этом для большей реальности местами могли и стрелять и убивать (что считаться с жизнью каких–то крестьян и рабочих, если даже несколько тысяч их и перебьют?), но настоящая война не велась. Ильич понимал возможность таких тайных договоров, говоря, что бывают договоры, которые известны только 2–3 человекам, они не только не опубликовываются, но почти никому неизвестны. Тем не менее Россия будет вести себя так, чтобы не стеснять Германию военными действиями, но когда война кончится, Германия и Россия выступят вместе с теми или другими требованиями. Но что удерживает Николая от этого? Удерживает несомненно перспектива, что тогда власть перейдет в руки Гучкова и Милюкова. Таким образом, Гучков, Милюков и Керенский как форменные англо–французские агенты представлены в статье Ленина, написанной перед Февральской революцией, еще в конце 1916 г. А между тем такой прогноз Ленина теперь совершенно оправдывается и политически и экономически. Мы знаем теперь вполне определенно, что действительно русский империализм был на содержании в буквальном смысле слова у Антанты, у англичан и французов, и что действительно не только Гучков и Милюков, но и хвастунишка Керенский были фактически агентами Антанты. Установить это как факт прошлого, путем анализа исторических событий, имея в руках документы, это одно — это легко. Но установить это как факт современный, к которому приходится приглядываться сквозь тусклое стекло газетной лжи, для этого нужен особый, гениальный и специфически ленинский подход к вопросам внешней политики. Вот почему иногда неожиданно открываешь, что ты больше ленинец, чем кажешься самому себе, потому что нам, изучив документы, приходится, как ученикам, повторять эти старые ленинские установки. В конце концов, содержание всех наших писаний о внешней политике великолепно можно извлечь из сочинений Ленина. Сделать это легче всего в форме эпиграфов. Я берусь найти эпиграфы из Ленина к любой из глав нашей внешней политики.

Вот другая сторона Ленина. Не Ленин–дипломат, а Ленин–историк внешних политических отношений. В этом отношении он также является учителем, громадной величины учителем, от которого мы никуда не уйдем, потому что всякое новое открытие новых исторических документов будет оправдывать «новые», и «новые» — для нас — точки зрения Ленина.

Вот почему, товарищи, приходится нам оплакивать Ленина именно теперь. Именно сейчас мы подходим к тому моменту нашей истории и мировой истории, когда такой гений как Владимир Ильич, с его методом изучения международных отношений, был бы для нас необычайно ценен, ибо нам в этой плоскости угрожают всевозможные опасности. Уже в 1920 году война с Польшей показала, как легко нам скатиться в болото вульгарного национализма. Я до 1922 года, примерно, поднимаясь по лестнице Наркомпроса, читал на стене лозунг «Смерть польской шляхте». Тут, пожалуй, есть классовый момент. Но ведь и солдаты, которые шли в 1863 году «усмирять» польское восстание, пели: «Взбунтовалась польска шляхта». Этого слишком мало. Мы должны помнить, что всякое наше будущее столкновение — это будет прежде всего столкновение социалистического мира с буржуазным. Это в особенности потому нам надо помнить, что многомиллионная масса мелкой буржуазии, которая у нас есть, конечно, будет тянуть нас в националистическое болото. Не подлежит никакому сомнению, что будущее столкновение с той же Польшей может облечься в форму войны русских с поляками, со всеми психологическими сопровождениями этого. И дело нас, марксистов, студентов и работников Коммунистической–академии, — твердо держать в этом отношении знамя Ильича, ни в коем случае не отступать от его мастерского классового анализа всякой войны, прежде всего вскрыть классовый смысл столкновения: кто против кого борется, какой класс против какого, и потом давать оценку всей войне, ту оценку, которая дает в конце концов совершенно ясное понимание отдельных перипетий борьбы, которая не дает себя запутать никакими дипломатическими документами, никаким газетным враньем, ничем другим. Вот отчего я говорю, что приходится жалеть, что Лениным–дипломатом, Лениным–историком внешней политики мы занимались слишком мало.

«Вестник Коммунистической академии», № 19, 1927 г.

[^1] Статья о «Чесотке революционной фразы».