И Маркс и Ленин были великими историками: это стало почти общим местом. Что марксизм насквозь историчен, что ленинизм немыслим без исторического подхода к действительности — об этом никто не спорит. Нет никакой надобности ломиться в открытую дверь, повторяя то, что было вполне удовлетворительно разъяснено тт. Быстрянским, Лелевичем и др., разъяснено на ряде цитат, сопоставлений и т. д. Для тех, кто хорошо читал Ленина, никакой надобности и в разъяснениях не было — ибо историзм Ленина слишком бьет в глаза. Несравненно больше изобретательности должен был бы проявить тот, кто вздумал бы доказывать, что Ленин неисторичен.
Но значит ли это, что, открыв в Ленине историка, мы (уже знаем все, что нужно, по этой части? Едва ли опять–таки, нужно объяснять, что историзм Ленина не имеет ничего общего, например, с «исторической школой права». Одно так же похоже на другое, как белая гвардия на белое каление. «Историческая школа» — одна из самых контрреволюционных исторических концепций, одно из самых черносотенных пониманий истории, какие только существовали. Она доказывала, что нельзя (отменить крепостного права, потому что оно создано историей, нельзя коснуться самодержавия, потому что оно имеет «глубочайшие исторические корни», и т. д. Опять–таки, едва ли даже знакомые с Лениным только по хрестоматиям не согласятся без всяких доказательств, что с ленинизмом такая «история» ничего общего не имеет.
Но значит ли это, что ленинское понимание истории адэкватно — во всем совпадает — с некоторым, более к нам близким пониманием истории, с таким ее пониманием, например, которое долго у нас называлось «марксистским»? Наши меньшевики очень любили писать историю, и теперь усердно ее пишут в «Социалистическом вестнике», — но Ленин в одном из своих последних отрывков, когда ему уже совсем некогда было заниматься приличиями и церемониями, находил своевременным этих меньшевистских историков «объявить дураками». И тут уже, мне думается, без пояснений обойтись трудно, ибо в опасной близости с этим откровенным заявлением у Ленина стоит имя Каутского, притом не Каутского 1923 года, а Каутского начала столетия.
Откуда пошло столь решительно осуждаемое Лениным историческое направление, свойственное русскому, — а как видно из упоминания Каутского, и не одному русскому, — марксизму? До известной степени от самого Маркса. Не пугайтесь, читатель: не от идей Маркса, само собою разумеется, а от одной его фразы. Начиная свое «18 брюмера Луи–Бонапарта», Маркс написал известные слова: «Люди сами делают свою историю, но они делают ее непроизвольно, не при свободно избранных, а при найденных ими, непосредственно данных, унаследованных условиях. Традиция всех умерших поколений как кошмар тяготеет над мозгом живущих».
Я бы охотно подчеркнул последнюю фразу, но, к сожалению, условия газетного набора не любят курсива. Но читателю и так ясно, на чем лежит ударение. Над мозгами меньшевистских историков, именно «как кошмар», тяготело это, по существу правильное, представление, что настоящее определяется прошедшим. И они шли вперед, поминутно оглядываясь назад. Всякий опытный пешеход знает, что нет лучшего средства попасть в яму.
Между тем, двумя страницами дальше Маркс дает великолепный комментарий к этим своим словам: «Социальная революция XIX века может почерпать для себя поэзию не из прошлого, а только из будущего. Она не может даже начаться, пока не вытравлены все суеверия прошлого. Прежние революции нуждались в великих исторических воспоминаниях, чтобы обмануть самих себя относительно своего истинного содержания. Революция XIX столетия, чтобы найти свое истинное содержание, должна предоставить мертвым погребать своих мертвецов».
Русские «марксисты», с которыми так жестоко обошелся Ленин, не поняли, что именно революция–то и есть тот момент, когда настоящее освобождается от кошмара прошедшего, сбрасывает с себя его иго. И даже короткое время, несколько лет без ига «традиции», на целый ряд поколений становится маяком, освещающим дорогу вперед. Они не поняли того, что прошлое внесет свое, будьте покойны, и без всякого содействия с нашей стороны. Нам заботиться приходится о том, чтобы его было как можно меньше.
Но у «марксиста» этого типа, вероятно, уже самое упоминание о «содействии с нашей стороны» историческому процессу вызовет улыбочку. Ибо, помимо ежеминутного оглядывания на прошлое, — одна черта, — у «марксистов» этого типа есть и другая черта, с первою тесно связанная: фаталистическое понимание исторического процесса.
И тут опять повинен, до некоторой степени, Маркс. Ибо если не у него самого, то у одного автора, чрезвычайно взятого им под свое покровительство, объявленного, так сказать, официально марксистом самим Марксом, есть фраза, способная внушить и фаталистические предрассудки. Во всем известном «Послесловии» ко 2‑му изд. I тома «Капитала» Маркс цитирует И. И. Кауфмана, который писал, что, по Марксу, «переход от одного порядка к другому непременно должен быть сделан, все равно, думают ли об этом, или не думают, сознают ли это, или не сознают». А дальше, по поводу всего этого большого отрывка из Кауфмана, Маркс замечает, что последний «очертил удачно то, что он называет моим (Маркса) действительным методом».
Значит ли это, что сам Маркс был фаталистом? Конечно нет. Достаточно процитировать одно из его писем к Кугельману: «Творить мировую историю было бы, конечно, очень удобно, если бы борьба предпринималась только под условием непогрешимо благоприятных шансов. С другой стороны, история имела бы очень мистический характер, если бы «случайности» не играли никакой роли. Эти–случайности входят, конечно, сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими случайностями. Но ускорение и замедление в сильной степени зависят от этих «случайностей», среди которых фигурирует также и такой «случай», как характер людей, стоящих вначале во главе движения».
Под «случайностями», которые Маркс недаром поставил в кавычки, следует разуметь, конечно, то, что можно назвать индивидуальной обстановкой событий. Эта обстановка, куда Маркс правильно вводит и индивидуальные особенности лиц, события совершающих, до крайности капризна — и говорить о какой бы то ни было предопределенности в каждый отдельный момент истории может только педант. Ни у одного разумного человека не может быть ни малейшего сомнения — сама буржуазия на этот счет нисколько не сомневается, — что капиталистический строй в более или менее близком будущем падет. Но человек, который на этом основании счел бы заранее обеспеченным успех любого революционного выступления против капитализма, был бы за это очень скоро и очень жестоко наказан.
Почему Маркс не оговорил этого точнее не в дружеской переписке, увидевшей свет только после его смерти, а в своих теоретических работах? Почему он ввел в заблуждение бесчисленное количество «малых сих», вообразивших, что можно жить, как обыватели, думать, как обыватели, действовать, как обыватели, — а социалистическая революция все–таки каким–то манером совершится?
Потому что у Маркса, в силу условий переживаемой им эпохи, толкование текущей истории отступало на второй план перед защитой основ марксистской социологии. Мы теперь так привыкли к историческому материализму, что начинаем его слегка забывать — домарксистские исторические построения начинают привлекать кое–кого из нас своей «новизной». А шестьдесят лет назад исторический материализм был самой свежей, до дерзости смелой новостью. Буржуазная история, буржуазная политическая экономия стояли еще во всем цвету, это был очередной идеологический враг, и Маркс бил по нем. Характерно, что его> чисто–исторические работы (куда нужно отнести и корреспонденции о Восточной войне) относятся к революционному периоду, концу 40‑х — началу 50‑х годов, да к короткой революционной вспышке Коммуны. В промежуточные, органические, периоды социология, естественно, выступала на первое место, и к тому же обосновать ее было делом первейшей практической необходимости: без нее не было теоретической базы у всего движения.
Теперь нам становится понятно, в чем Ленин по этой линии дополнил Маркса. Ленину посчастливилось жить в период ярко революционный, будущие историки поставят его, вероятно, выше периода Великой французской революции. События шли так густо, как идёт рыба в камчатских реках. Империализм, прорвавшись впервые в испано–американской войне 1898 г., делал гигантские успехи, ставя рабочую массу перед выбором: или превратиться в настоящих рабов, душой и телом принадлежащих хозяевам, думающих, как они, и кладущих живот свой, когда хозяевам требуется, или восстать. Никакие стабилизации этого положения в общем и целом не изменят.
Очередным делом было не создание новой социологии — она была уже создана и, в лице Плеханова, была достаточно популярна в наших революционных кругах, Ленин ничего не собирался в ней менять — в области социологии он последовательный ортодоксальный марксист, и только. Но социологии было мало, как мало было ее самому Марксу в 1848 и 1871 годах. Нужно было дать ключ к пониманию тех «случайностей», без которых живой истории не бывает. Нужно было научить массы пользоваться этими «случайностями». Наиболее исторический из всех периодов, какие видало человечество, требовал не социологического только, требовал исторического анализа, в этом была задача того, кто должен был вести революцию. И Ленину эту задачу пришлось разрешать.
Рамки газетной статьи не позволяют осветить во всей полноте индивидуальные особенности исторической манеры Ленина. Было бы шаблоном повторять, что она глубоко диалектична. О диалектике очень любили говорить меньшевики в период нашей первой революции, — идя в этом случае за Плехановым, и очень гордые, что имеют на своей стороне такой классический образчик марксизма. Но для Ленина именно Плеханов–то и «не обратил внимания» на «суть дела» — на то, что «диалектика и есть теория познания марксизма» (отрывок о диалектике в «Большевике», 30 марта 1925 г.). Если бы меньшевики знали о такой ереси своевременно, они бы вторично предали Ленина партийному суду. Как? Плеханов не диалектик?!
А между тем, Ленин был совершенно прав: меньшевистское понимание исторической диалектики совершенно не схватывало настоящей диалектики истории. Для меньшевиков, например, появление в России конституции после 1905–1907 гг. было концом буржуазной революции: самодержавие превратилось в буржуазную монархию, революционные методы борьбы больше неприложимы, революционное подполье нужно ликвидировать. А для Ленина «переход от одной формы к другой нисколько не устраняет (сам по себе) господства прежних эксплоататорских классов при иной оболочке». И, перечислив ряд изменений, которые на протяжении веков пережила оболочка дворянского самодержавия, Ленин, чтобы у самого непонятливого читателя не осталось недоразумения, заканчивает: «На новом поприще, при учреждениях бонапартистской монархии, на «более высокой ступени политического развития борьба начинается опять с устранения прежнего врага, черносотенного самодержавия». Диалектика формы нисколько не закрыла от Ленина устойчивости внутреннего содержания. Форма–то сделалась конституционной, а самодержавие–то осталось черносотенным.
Этот настоящий, подлинный диалектизм Ленина делал его непримиримым врагом всяких однобоких, «непримиримо–последовательных» схем и положений. Никто лучше Ленина не сумел выяснить сущности империализма и железной необходимости империалистской политики. Никто лучше и убедительнее его не доказывал, что война 1914 г. есть война империалистская. Но когда на этом основании некоторые прямолинейные люди стали утверждать, что «в эру разнузданного империализма не может быть более никаких национальных войн», Ленин им ответил: «Спрашивается: из того, что передовой европейский (и американский) капитализм вступил в новую эпоху империализма, вытекает ли, что войны теперь возможны лишь империалистские? Это было бы нелепым утверждением, неумением отличить данное конкретное явление от всей суммы разнообразных явлений эпохи. Эпоха потому и называется эпохой, что она обнимает сумму разнообразных явлений и войн как типичных, так и нетипичных, как больших, так и малых, как свойственных передовым, так и свойственных отсталым странам».
И как живо и конкретно понимал Ленин эпоху империализма, с учетом всех скрывающихся в ней противоречий, так же живо и конкретно понимал он и эпоху антиимпериалистической социалистической революции. «Последовательные» люди и тут утверждали: коли социалистическая, значит никакой буржуазной революции быть не может. Ленина ничем нельзя было так рассердить, до 1917 года, как заявлением: «в России буржуазная революция невозможна». Такой фразой можно было сразу потерять всякий кредит в его глазах. Но он ставил дело шире, чем только для России. Тут приходится процитировать довольно длинный отрывок. «Социалистическая революция в Европе не может быть ни чем иным, как взрывом массовой борьбы всех и всячески угнетенных и недовольных. Части мелкой буржуазии и отсталых рабочих неизбежно будут участвовать в ней — без такого участия невозможна массовая борьба, невозможна никакая революция — и столь же неизбежно будут вносить в движение свои предрассудки, свои реакционные фантазии, свои слабости и ошибки. Но объективно они будут нападать на капитал, и сознательный авангард революции, передовой пролетариат, выражая эту объективную истину разношерстной и разноголосой, пестрой и внешне раздробленной массовой борьбы, сможет объединить и направить ее, завоевать власть, захватить банки, экспроприировать ненавистные всем (хотя по разным причинам) тресты и осуществить другие диктаторские меры, дающие в сумме ниспровержение буржуазии и победу социализма, которая далеко не сразу «очистится» от мелкобуржуазных шлаков».
Это — программа на будущее, и конец осуществления этой программы увидит не наше поколение. А набросана эта программа в 1916 году. Нет места, — да и нет особой надобности, благо т. Кржижановский недавно об этом напоминал, — цитировать другое «историческое пророчество» Ленина, описание им нэпа в «Государстве и революции», написанном за 4 года до нэпа. Исторический анализ в лице Ленина уже дает то, для чего существуют все исторические анализы, для чего существует и сама история: дает возможность «по прошедшему угадывать будущее». Социология указывает только направление, в котором мы должны итти. Это — схематическая карта, где нет ни гор, ни болот, ни лесов, ни оврагов. Нанести все это на карту — дело конкретного, исторического анализа. Но было бы совершенно антиленинским делом, взяться предсказывать все препятствия в начале съемки. Ленин дал нам метод, как это делается, — в этом его великая заслуга как историка; воспользоваться этим методом — дело наше.
«Правда» № 92, 22 апреля 1926.
