Как возникала советская власть в Москве

Событиям, о которых я буду рассказывать, еще не минуло десяти лет. До их юбилея осталась еще неделя. В Москве бои за взятие власти Советами начались двумя днями позже, чем в Ленинграде, тогдашнем Питере, и тянулись гораздо дольше, чем там. Эта далеко большая трудность московской победы была условием, выгодным в конечном счете для Москвы. Массы здесь глубже втянулись в дело, и голос их звучал решительнее. Оттого в Москве немыслимы были такие колебания в деле конструирования новой власти, какие возможны были в Питере: Питером, мы это сейчас увидим, козыряли Москве те, кто в сущности не хотел советской власти, и только этот пример Питера был причиной некоторых колебаний московской верхушки; но низы были тверды, верхушка чувствовала их давление и легко и быстро выпрямлялась. До раскола на почве вопроса, пускать ли в новые органы власти «всех социалистов», в Москве не дошло. Но «все социалисты» были на сцене и здесь; их выступления представляют, пожалуй, самый интересный момент из отпечатлевшихся в тех документах, которые дальше придется цитировать.

Уже из этой последней фразы читатель видит, что перед ним не мемуары. Я не отказываюсь внести свою долю в ту массу фактических неточностей, которую обязаны оставлять после себя люди, бывшие свидетелями великих событий. Но я это сделаю в другом месте. Здесь я хотел бы быть «объективным историком» и только. По отношению к данной группе событий я и не мог бы быть мемуаристом: свидетелем большей части их я не был. Я очень скоро вошел в состав нового органа власти, воплотившего победу Советов в Москве, чуть не буквально на другой день после его возникновения: но в создании его я участия не принимал. Октябрьские бои я пережил в Москве не в качестве члена одного из руководящих коллективов, а в качестве советского журналиста, «военного корреспондента», как в шутку называли меня другие — и я сам — «Известий Московского совета», которые редактировал тогда И. И. Степанов–Скворцов (во время боев газета называлась «Известиями Московского военно–революционного комитета»). В этом качестве я очень много и иногда очень близко видел и слышал: вот отчего я и не отказываюсь от повинности писать воспоминания. Но в деле руководства московской революцией на меня не приходится и самой маленькой доли чести. Я могу говорить дальше в третьем, а не в первом лице, и в этом, конечно, большая моя выгода как историка.

Но я и вообще не собираюсь опираться на чьи бы то ни было воспоминания — в этом другая моя выгода, еще большая. У меня под руками документ, настоящий документ — современник тех событий, о которых здесь рассказывается. Это ни более ни менее, как протоколы Московского военно–революционного комитета. Их появление на свет было встречено жестами недоумения даже некоторых товарищей, бывших членами этого учреждения. Одни прямо не скрывали подозрений: уж не подделка ли? Другие спрашивали: как же это так. мы же сами своими руками уничтожали эти протоколы? Но документы найдены в такой обстановке, что ни о какой «подделке» и мысли быть не может: товарищи, писавшие их текст, живы и поднесь. Рассказ же об уничтожении правилен в том смысле, что перед нами, действительно, «лишь часть протоколов (начиная с заседания 14 (1) ноября, а ВРК возник 8 ноября — 26 октября), и притом их черновики. Расшифровка этих черновиков, написанных с массой сокращений, помарок и т. п., дело не очень легкое, и туг, несомненно, не обойдется без мелких неточностей. Но, во всяком случае, это — самая точная запись того, что происходило в Военно–революционном комитете, какую только можно найти, неизмеримо точнее любых воспоминаний. Это было записано тут же, на месте, следом за словами говоривших. И, может быть, очень даже хорошо, что до нас дошли черновые записи. В одном случае сохранился беловой протокол, и в нем сразу бросается в глаза литературная обработка: разновременно сказанные речи одного оратора объединены в одно целое искусственной связью, именно так, и именно этого он не говорил, а лишь приблизительно похожее. Кое–что, не поддававшееся обработке, выкинуто и т. д. Конечно, поскольку это не стенограмма, сохранилось лишь содержание, не форма. Но по содержанию это, повторяю, наиболее полный отчет о заседаниях Московского ВРК, какой мы можем иметь.

Исчерпать в небольшой газетной заметке содержание такого документа, — где благодаря лаконизму записей одна строка может дать материал для двух страниц комментариев, — конечно, невозможно. Я выбираю поэтому только один вопрос, — вопрос о конструировании власти. Вопрос этот имеет гораздо более актуальное значение, чем может показаться.

Характеризуя будущую социалистическую революцию в Европе, Ленин очень настаивал на неизбежности участия в ней мелкой буржуазии ¹. Без ее участия и ее влияния не могла обойтись и наша Октябрьская революция. И далеко не вся мелкая буржуазия «была по ту сторону баррикады; это, пожалуй, была самая безвредная ее часть, поскольку на нашей стороне были массы. Гораздо опаснее были те ее отряды, которые «помогали». Мы теперь знаем из других документов (главным образом, из переговоров по прямому проводу ставки главковерха и ставок фронтов), что последним якорем спасения для керенщины (уже без Керенского) было «правительство всех социалистических партий»: о нем вздыхали бывшие царские генералы из военного министерства, с ним заигрывали непреклонные военные миссии Антанты, милостиво разрешавшие такому правительству заключить то самое перемирие, за которое большевиков объявили «предателями» и «германскими шпионами». Можно без всякого преувеличения сказать, что ничего более опасного для только что победившей революции не могло быть, чем это «правительство всех социалистических партий»: а призрак его витал и над Москвой, хотя здесь это был более призрак, чем где бы то ни было.

«Все социалистические партии». т. е. болтающая, рассуждающая, сомневающаяся и колеблющаяся, гордая «здравым смыслом» и «не верящая в химеры» мелкая буржуазия, появились на сцену, конечно, после того, как победили большевики. Так было в Питере, так было и в Москве. Черную работу — драться на улицах Москвы или под Гатчиной, — она предоставляла массам: но как же решать без нее? Правда, и во время боев у нее была функция — мешать драться: попытка мертворожденного перемирия 29 октября (11 ноября) исходила из тех же кругов; этого эпизода наши протоколы не охватывают, поэтому я о нем говорить и не буду. Но в качестве силы «конструктивной» мелкая буржуазия выступила лишь, когда драка, которой она усиленно вставляла палки в колеса (тем, конечно, затягивая ее и увеличивая число жертв: от милосердия часто бывает гораздо больше крови и страданий, чем от жестокости), дала определенные результаты ².

Характерно, что мелкобуржуазного выступления в Военно–революционном комитете ждали, и что в нем была почва, для этого выступления благодарная. Некоторые его члены (протокол приписывает эти слова В. М. Смирнову) находили, «что одними военными силами мы достигнуть победы не можем, и предлагаем через нейтральные группы вести переговоры о мире с тем, чтобы наша платформа проведена была в жизнь». Большинство, однако, с этим не согласилось, и решено было «ждать прихода групп, а самим не начинать переговоров». К концу этого же заседания (или этого дня — точное распределение часов для заседаний, по три в день, появляется лишь в протоколе от 6 (19) ноября), 1 (14) ноября 1917 г., «группы» явились.

Их «спикером» выступил Вольский (когда–то трибун рабочих митингов 1905 года). Он начал с «информации из Петрограда» (связи между двумя центрами восстания почти не было: телеграф был в руках Викжеля — союза железнодорожников, а Викжель, всячески драпируясь в нейтралитет, на самом деле «передавал все сведения Керенскому»: доклад т. Еремеева на заседании 18 (5) ноября). По этой информации, разумеется, выходило, что в Питере правительство «всех социалистических партий» уже налицо: «эсеры согласны вступить, меньшевики колеблются, но поддержку будут оказывать». Причина колебаний у большевиков — «полная разруха политического и военного аппарата. Семеновский и другие полки действуют сами. Факт, — что Троцкий предложил командовать частью одному прапорщику, которого в первый раз видит» (!). Явное дело, что столь ужасные факты, — всегда же главнокомандующие назначают командирами частей своих друзей детства, кто же этого не знает? — демонстрируют «полное отсутствие руководства». «Продовольственный кризис очень острый». «Из Центрофлота сообщили, что около Або готовится германский десант» (и они, голубчики, тут!). «Таково внутреннее положение». Сплошной ужас. И пред лицом такой грозной картины большевики еще не начали целоваться с эсерами… «В Петрограде приходили в ужас (кто?), узнав, что делается в Москве. Стороны пришли к соглашению, а в Москве продолжается баррикадная борьба». Вопрос о перемири! — вопрос жизни и смерти. «Немедленное перемирие и временный комитет». И, наконец, последний удар: «Вчера в Семеновском, Измайловском и Волынском полках было принято: 1) петроградский гарнизон не хочет быть орудием гражданской войны; 2) социалистическое министерство без цензовых элементов».

Я очень жалею, что место не позволяет привести разговора по прямому проводу генерала Краснова (из Гатчины) с Черемисовым, главнокомандующим северного фронта, — разговора, происходившего в этот самый день, начинавшегося заявлением Краснова: «Главковерх «(Керенский) в пятнадцать часов исчез из гатчинского дворца неизвестно куда», и кончавшегося его же словами: «Сказать, что будет, очень трудно, потому что мы сейчас фактически в плену: у большевиков…». Слова Вольского были бы наглейшей ложью, какую можно придумать, если бы предположить, что он знал, что в действительности происходит в Петрограде» и под «Петроградом». Но этот типичнейший в ту минуту из представителей мелкой буржуазии жил в мире созданных его воображением зловещих призраков, и под их нашептывание собирал свою «информацию» из сплетен, рассказывавшихся обывательницами обеих столиц. Что Вольский галлюцинирует, это, впрочем, заметили сразу же и его коллеги по делегации «групп», и Волгин категорически отмежевался от Вольского, заявив, что «перемирие невозможно в виду обострения отношений сторон» (что же было повторять неудачный опыт 29‑го?) и что их «политические требования — вся власть Советам»… «Из советских партий, — осторожно добавил он, дальше расшифровав это положение еще яснее, — временный орган из семерки (т. е. Военнореволюционного комитета) + кооптация, утвержденный пленарным заседанием Советов Р. и С. депутатов».

Вольскому и Волгину, дал решительный отпор П. Г. Смидович, но дипломатия Волгина правильно нащупала слабое место ВРК. «Масса примирится на лозунге: «Власть Советам в Москве», — сказал В. М. Смирнов; впоследствии орган, выбранный Советом, может кооптировать и другие организации и партии…». Клюнуло, что называется. Г. А. Усиевич огласил и примерный список будущего органа, куда входила и городская дума, только что сражавшаяся с большевиками, и земство, где, по данным тех же протоколов, в эту минуту заседал князь Гагарин в окружении 70 явных реакционеров, и неизбежный Викжель.³ Правда, список был составлен так, что большинство (10 против 7) оставалось за большевиками (7 членов ВРК + красная гвардия + совет районных дум + проф. бюро). Что список этот, относительно которого Волгин правильно заметил, что «тут лишь видимость власти Совета», не выражал мнения ВРК, а был какой–то «наметкой», быть может, даже не без задней мысли свести новую коалицию к нелепости, сейчас же вскрылось из отповеди даже наиболее, мы видели, склонного к уступкам В. М. Смирнова. «Как мы можем после боя, после такого кровопролития принять думу, как равную часть, когда она вела борьбу против нас. Если мы это сделаем, то не удовлетворим ни солдат, ни рабочих».⁴ И окончательно закрепил эту позицию т. Рыкунов. «Вопрос тут, чего мы хотим, — общедемократической власти или советской власти. У нас все время стоит лозунг — вся власть Советам; и масса ждет этой власти».

• Вольский попробовал было отыграться на «наиболее целесообразном» предложении, «выдвинутом левыми эсерами: 40 проц. большевиков, 40 проц. оборонцам–партийцам (!), 20 проц. интернационалистам», но его не поддержал, повидимому, никто даже из среды делегации, и последняя, потерпев неудачу в попытке спасти «демократию», перешла к единственно оставшейся еще реальной задаче: спасению юнкеров. Что юнкерам, лишенным поддержки извне, лишенным артиллерии, окруженным со всех сторон восставшими войсками и Красной гвардией, — в распоряжении которых была вся тяжелая артиллерия московского гарнизона, — по всем военным правилам ничего не оставалось, как сдаться на милость победителей, это было ясно даже для Вольского, но что значит: «на милость победителей»? «Принимается ли обязательство, что юнкера не будут избиты», — трагически допрашивал Вольский членов Военно–революционного комитета. И на этом, наконец, «посредники» получили полное удовлетворение: юнкеров решено было только разоружить и затем отпустить в свои части. Как известно, подавляющее большинство отправилось в добровольческую армию и составило ее кадры…

Так как последние этапы юнкерского «разоружения» происходили в тот момент, когда пишущий эти строки был уже в составе президиума Московского совета, 10 (23) ноября сменившего ВРК, то тут он не может снять с себя ответственности. Стыдно вспомнить, как к нам в Совет приходили юнкера за пропусками на выезд из Москвы и получали пропуска… Но что нам было делать, с другой стороны? Организовать концентрационный лагерь было, в тогдашних условиях, абсолютно, физически невозможно. Попытки запереть юнкеров, — по крайней мере, наиболее злостных — в Бутырки были (это нашло себе отражение и в наших протоколах): но пришлось и. от этого отказаться — кому было их там сторожить? Что было делать, когда Викжель, не пускавший советские войска в Калугу, где засела «карательная экспедиция» присланная туда еще Керенским, целыми поездами вывозил юнкеров на юг?

Но я не собираюсь разбирать условий капитуляции юнкеров, это — особая задача, притом этот эпизод известен не только по нашим протоколам. Возвращаюсь к «конструированию власти». Спасши юнкеров (очень характерно, что на заседании 16 (3) ноября, т. Розенгольц докладывал комитету ю «неудовольствии солдат оставлением оружия у офицеров и юнкеров» и предлагал «издать приказ о расформировании юнкеров», — но это предложение не прошло), «вое социалистические партии» сделали попытку спасти «комитет общественной безопасности», т. е. то контрреволюционное правительство, которое руководило борьбой юнкеров против Совета. Но получив от Н. И. Мура–лова ответ, что по этой линии «никаких уступок не будет», и произведя — устами, конечно Вольского — новую истерику («Я присутствую при таком акте палачества, при каком никогда раньше не присутствовал. Вы не только не прекращаете артиллерийской стрельбы ⁵, но вам мало капитуляции и того, что комитет общественной безопасности распускает себя, вы заставляете идейно признать вашу власть, — таким социалисстам я не могу подать руки»…), «социалистические партии» отступили. Мы не будем останавливаться на мелких, сравнительно, арьергардных боях: на попытке, например, запугать новую власть «продовольственным крахом» и «финансовым кризисом», исходившей от тех «всесоциалистов», которые заведывали продовольственным делом. Тем временем, то, что Краснов рассказал Черемисову по прямому проводу, стало общеизвестным, и сам Вольский должен был признать, что сила — физическая сила — в руках Военно–революционного комитета; об «изолированности» большевиков и готовности их якобы капитулировать — больше не было речи. Тут имел место еще один маленький характерный эпизод. Спасая юнкеров, «все социалистические партии» совсем забыли о небольшой группе солдат, сражавшихся вместе с юнкерами: батальоне ударников, приехавших из Киева на помощь белым — единственной помощи с фронта, какую получили белые в Москве. Но ударники сами напомнили о себе: 3 (16) они «пришли со своим офицером» и просили «прикомандировать их к московскому гарнизону», что и было исполнено. Сбитые на минуту с толку, солдаты легко нашли своих.

18 (5) ноября большевики и представители «всех социалистических партий» сошлись снова и в последний раз. «Все социалистические партии», раньше представленные оптом одними объединенцами, теперь получили пополнение в лице представителей левых эсеров. Эти последние, принимавшие, хотя и не официально, некоторое участие и в боях за советскую власть (т. Ломов в своих воспоминаниях, по–моему, слишком окарикатурил роль этих кратковременных попутчиков большевизма), на межпартийном совещании оказались всего ближе к линии Московского комитета нашей партии. Когда представитель этого последнего, т. М. Ф. Владимирский, заявил, что «Комитет признает необходимым создать, полномочный орган власти, избранный пленумом Совета и ответственный перед Советами» (о каких–либо «кооптациях» больше не было ни слова), представитель левых эсеров Зитта «согласился с тем, что орган власти должен быть безусловно советский, причем президиум должен быть руководящим органом всей жизни Москвы». На крайнем правом фланге «всех социалистических партий» оказались, таким образом, объединенцы. На их крайнем правом фланге не было уже Вольского — для разговоров в обстановке, какая сложилась к 5 ноября, он явно не годился. На его месте оказался, (объективно бывший накануне своего присоединения к большевикам, Кузовков. Предстоявшей ему чуть не через несколько дней судьбы, он, видимо, не предчувствовал, решительно заявляя, что «по принципиальным и техническим соображениям считает неприемлемой чисто советскую власть», и что его платформа — «диктатура пролетариата и демократии». «Наше решение, — заключил он, — будет зависеть от возможности вхождения в орган власти меньшевиков и правых эсеров». На это он получил ответ Владимирского, что «мы говорим о диктатуре интернационалистических элементов», и что «гораздо опаснее саботаж внутри, чем извне».

Но правые эсеры не имели теперь духу даже для «саботажа изнутри». Предложение Кузовкова уже по той одной причине было неосуществимо, что правые эсеры резко отмежевались от советской власти, «гордо» заявив в своей декларации, что они считают возможными с Военно–революционным комитетом «лишь предварительные переговоры, но только после действительной отмены всех введенных Военно–революционным комитетом нарушений и ограничений демократических свобод и после восстановления свободной деятельности разогнанной силой штыка Московской городской думы». Что этому последнему эпизоду предшествовала попытка самих эсеров «разогнать силой штыка» Московский совет рабочих депутатов, эсеровская декларация благоразумно умалчивала. Как–никак, объединенцы и с этого фланга опять оказывались в одиночестве. Но они не падали духом. По обыкновению, наиболее «обоснованно» выступал В. П. Волгин. Он, прежде всего, устанавливал тот принцип, что «построение власти на местах зависит от построения власти в центре». Питерские колебания к этому моменту не разрешились еще окончательно, — от масс, властно требовавших советской власти в завоеванной ими Москве, казалось возможно апеллировать к петербургской верхушке. Как распределятся в этой верхушке примиренческое меньшинство и решительное большинство, в Москве 5 (18) ноября еще не знали. Коалиция в Петербурге логически вела бы за собою коалицию и в Москве. Далее, «единовластие президиума, — говорил Волгин, — есть шаг назад. Нужно взять за основу выработанный Военно–революционным комитетом проект состава органа власти» (т. е. то, что в протоколах обычно называлось «резолюцией Усиевича», — мы уже видели, как следует понимать этот термин). И, наконец, само собой разумеется, «нельзя местный орган власти, пополненный представителями других демократических организаций, делать ответственным перед Советами, в которые эти организации не входят».

Проще всего было бы на это ответить, что раз президиум выбирается Советом, этот последний и должен решить, кого туда ввести и в какой пропорции. Но призрак петербургской коалиции не окончательно испарился еще из сознания даже московских большевиков, — и вместо короткого и ясного ответа Волгину М. Ф. Владимирский, исходя из «конструкции центральной власти», нарисовал картину довольно–таки пестрого собрания из 15 человек, среди которых только 8–9 должны были быть обязательно большевиками. Получив такой ответ, Волгин, естественно, начал нажимать и уже говорил о том, как важно «привлечь меньшевиков и правых эсеров» и что для него, т. е. для объединенцев, «важно фактическое положение вещей, а именно твердое интернационалистическое большинство революционно–демократической власти, а не слова «вся власть Советам».

В конце–концов, на этом совещании сделан был лишь очень небольшой шаг вперед сравнительно с совещанием 1 (14), а именно, из «коалиционного правительства» Москвы был изъят Викжель, саботажническая роль которого становилась все очевиднее с каждым днем. Но и вообще совещаний со «всеми социалистическими партиями» мы в протоколах больше не встречаем. Военно–революционный комитет фактически все больше и больше входил в роль правительства Москвы, управлявшего всею жизнью громадного города, а вскоре затем и всей его округи («Московская область» не была каким–либо искусственным созданием, — она выросла стихийно, по мере завоевания советской властью городов, подмосковных уездов и губерний); вопросы продовольствия, связи, финансов, властно выдвигаясь на первый план и требуя решения в 24 часа, оттесняли далеко назад всякие разговоры о «конструировании власти». Революция сама сконструировала себе тот орган, какой был ей нужен. В этом органе были рядом с большевиками трое левых эсеров; но это была не «коалиция», это просто были уполномоченные Совета, которых Совет послал в свой президиум, как нужных там по тем или иным деловым соображениям людей. Политический удельный вес этой группы был очень невелик и президиум Московского совета заключал в себе не «большинство большевиков в 8–9 человек из 15», а был попросту большевистским, как большевистским был и сам Московский совет, как большевистской была та масса, которая вырвала власть из рук крупной и мелкой буржуазии в октябре — ноябре 1917 года. Но как недалеки были мы от обратного падения в мелкобуржуазную демократию! Какая тонкая стенка отделяла нас от этой возможности даже на другой день после наших побед! И какой глубокий политический смысл имела борьба Ленина против возрождения коалиции, — борьба, которую иные готовы были объяснять чуть ли не тем, что Ленину непременно хочется быть самому председателем нового правительства. На самом деле, Ленин не в первый и далеко не в последний раз отбивал атаку мелкой буржуазии на позиции, только что занятые диктатурой пролетариата. То, что эти позиции были прочно сохранены в руках рабочего класса, обеспечило все будущее рабочего государства. Стоит только вообразить себе, что разыгралось бы в эпоху Брестского мира, стой тогда у власти коалиционное правительство «всех социалистических партий». И с одной–то из этих партий — с левыми эсерами — сколько было хлопот: а они, нужно сказать откровенно, из «всех социалистических партий» держались в октябре — ноябре менее всего «социалистически» и более всего по–большевистски. Что было бы, если бы в правительстве были еще другие «социалисты»?

«Правда», 6–7 ноября 1927 г.