Объемистое «дело» о восстании 3–5 июля 1917 г. в одном из своих бесчисленных томов хранит, между прочим, и показание лидера эсеровской партии. «Чернов, Виктор Михайлович, министр земледелия, православный, под судом не был, Троцкому посторонний», — рассказывал следователю, поинтересовавшемуся «вероисповеданием» министра земледелия, но совсем не интересовавшемуся его партийной принадлежностью (доброе старое время!), что он, Чернов, делал или, точнее, что с ним делалось в эти достопамятные дни. Когда именно, он точно не помнил. «Возможно, что все это происходило не пятого, а четвертого июля», — заканчивает свое показание Чернов. А давал он это показание 19 августа, всего через шесть недель после событий.
Внимательно перечитав все показание, вы начинаете понимать эту забывчивость православного министра земледелия. Мы хорошо помним те исторические моменты, где мы сами являлись действующими лицами; так их обыкновенно и вспоминаешь: в такой–то день, в таком–то часу я то–то сделал, потом вот это, канва и ткется понемногу. Мы недаром сказали, что Чернов рассказывал о том, что с ним делалось: на всем протяжении показания его роль чисто пассивная. Его вытащили из Таврического дворца, обступили, засыпали вопросами, посадили в автомобиль, хотели куда–то увезти; в это время вмешалось «начало действующее», в виде Троцкого, и Чернова опять отпустили во дворец.
Можно себе представить, чтобы с лидером правящей партии, скажем, с Лениным, после Октябрьских дней уличная толпа обращалась как с предметом неодушевленным, таскала его туда, таскала сюда, до тех пор, пока не появился на сцену один ив лидеров партии оппозиционной и не вывел его из этого унизительного положения? А вот с лидером эсеровской партии в дни ее торжества такие анекдоты бывали, и, судя по тону рассказа Чернова, он даже не чувствует здесь какой–либо неестественности. Да, таскали и чуть совсем не затащили, и у него хватает духу только инсинуировать, что то были «темные личности». А где же были «светлые личности» в это время?
Расскажем, однако, конец этого эпизода словами самого, нельзя сказать, «действующего», но все же центрального лица:
«В это время к автомобилю подошел появившийся из Таврического дворца Троцкий, который, встав на передок автомобиля, в коем я Находился, произнес небольшую речь. В этой речи он сперва обратился к матросам, спрашивая их, знают ли они его, видали ли, вспоминают ли? Затем указал, что кто–то хочет арестовать одного министра–социалиста, что это какое–то недоразумение, что кронштадтцы были всегда гордостью и славой революции, что они не могут потому хотеть никаких насилий над отдельными личностями, что отдельные личности ничего не могут значить, что здесь, вероятно, никто не имеет против того, чтобы министр–социалист возвратился в зал заседаний, а что матросы останутся мирно обсуждать жизненные вопросы революции. После этой краткой речи он обратился к толпе с вопросом: «Не правда ли, я не ошибаюсь, здесь нет никого, кто был бы за насилие? Кто за насилие, поднимите руки».
Ни одна рука не поднялась; тогда группа, приведшая меня к автомобилю, с недовольным видом расступилась; Троцкий, как мне кажется, сказал, что «вам, гражданин Чернов, никто не препятствует свободно вернуться назад», что это было недоразумение. Все находившиеся в автомобиле могли свободно выйти из него, после чего мы и вернулись во дворец» 1.
В этой сценке вся философия истории июльских дней. Для следователя, с его криминологической точки зрения, важнее. всего было установить, что толпа Троцкого «знала» и «помнила». Значит, «профессиональный демагог», постоянный оратор перед «бунтовщиками». Но поскольку всем следователям правительства Керенского ничего не удалось из этого «следственного материала» сделать, кроме обширных размеров кляксы, криминологическую точку зрения мы можем оставить в покое. Тут — есть политическая сторона, и она гораздо интереснее.
Кто командовал массами уже в июле? Кого массы слушались? Совершенно очевидно, что это не была та партия, во главе которой стоял Чернов; это было то течение, которое возглавлялось Лениным и Троцким. Будущие коммунисты уже за четыре месяца до Октября имели единую движущую силу событий, революционный народ, за собою, а за социалистами — «революционерами» была лишь не успевшая еще стать революционной часть народной массы. В первую голову то была наименее сознательная часть солдат, сидевшая по казармам и оттуда тупо взиравшая на происходящее. К этой части принадлежал, например, Преображенский полк, весьма ярко демонстрировавший малую сознательность своей солдатской массы еще в марте 1918 г.
Чтобы всколыхнуть эту подлинно «серую» толпу, не годились никакие революционные лозунги, как бы просты и примитивны они ни были. Тут нужно было другое, шкурное и темное, как мозги этой массы. В серых фронтовых рядах не было словечка общепонятнее, чем «измена». Оно звучало всегда в минуты дикой паники, под Смоленском в 1812 г. как На реке Черной в 1855 г. и перед Пленной в 1877 г. До какой Низины демагогии, до какого подлинного «охлоса» надо было спуститься, чтобы не побрезговать этим лозунгом! Но для эсеров уже летом 1917 г. другого выхода не было. Если сознательные рабочие и сознательные матросы умели только задавать «щекотливые» вопросы и даже не мешали тем, кто тащил «социалистов» за шиворот (помешал Троцкий), оставалось бить на несознательность.
Так не случайно, а глубоко логично, вполне «закономерно», можно сказать, правительство Керенского пришло к необходимости выкупаться в поганом ведре ермоленковских сплетен. Принятое им своеобразное крещение его спасло: «о впечатлении, произведенном этими документами (показаниями Ермоленки и К°. — М. П.), можно судить по тому, что когда они были прочтены делегатам Преображенского полка, то преображенцы заявили, что теперь они немедленно выйдут на подавление мятежа. Действительно, они пришли первыми из гвардейских частей на Дворцовую площадь, за ними подошли семеновцы и измайловцы 2.
Керенский первый этим не побрезговал, и когда Корнилов потом пустил струю из того же источника в самого Керенского, «белый генерал» был лишь подражателем.
Партия, поставившая Керенского у власти, была, таким образом, политическим банкротом уже летом 1917 г. И это банкротство выразилось не только в том, что она должна была попустительствовать Ермоленке («Воля народа» приняла даже посильное участие в опубликовании «документов» 3). Оно еще ярче выразилось в полном бессилии этой партии, стоя у власти, осуществить свою политическую программу.
«Темные личности» не только пробовали взять Чернова за шиворот, но и задавали ему неудобные вопросы:
«После этого взял слово человек, назвавший себя членом Петроградского комитета РСДРП, который заявил, что прежде чем я уйду, я должен буду ответить на некоторые вопросы, которые мне будут поставлены. Из поставленных им мне вопросов, главных было два, а именно: почему я до сего времени не издал закона о земельных сделках и почему, несмотря на пожелания Совета крестьянских депутатов и Главного земельного комитета, правительство до сего времени не издало декларации о передаче земли народу?».
Что было на это отвечать лидеру обанкротившейся партии? Что отвечают всегда банкроты своим кредиторам: денег случайно при себе нет, жена деньги в деревню увезла, подождите, сейчас пойду, займу у приятеля…
«Я ответил на это, что эти законы разрабатываются, вносятся на рассмотрение Временного правительства, что прохождению их помешал кризис власти (!), что с своей стороны я Совету крестьянских депутатов докладывал о ходе законодательства по земельному вопросу, что мои действия находились в полном согласии и с желаниями Советов крестьянских депутатов и что в частности сейчас я должен пойти на заседание Советов продолжать участие в его работах».
Заметьте: все «советы», «советы». Об Учредительном собрании тут, перед революционной толпой, ни гу–гу. И это опять не случайность. Здесь мы переходим к самому, быть может, любопытному моменту всего показания.
«5 июля с. г. днем», — начинает свое показание Чернов, — «я был на заседании Центрального комитета Совета Р. и С. Д. и Исполн. комитета Всерос. совета кр. депутатов. Во время этого заседания было сообщено, что к Таврическому дворцу, где происходило это заседание, подошли вооруженные демонстранты, которые пытаются проникнуть в Таврический дворец, для предъявления требований о том, чтобы Советы приняли власть в свои руки. Узнав об этом, на заседании было решено никакой военной помощи для охраны собрания не требовать, чтобы посмотреть, найдутся ли среди демонстрантов, причисляющих себя к организованной демократии, элементы, которые осмелятся силой давить на свободное решение уполномоченных органов всероссийской организованной рабочей демократии. Вместе с тем, было решено, что заседание продолжается вне всякого соображения с тем, что происходит за воротами Таврического дворца. В течение этого времени неоднократно являлись делегации от бывших у дворца вооруженных частей все с теми же повторными требованиями, чтобы Совет как можно скорее разрешил вопрос о власти. Делегации выслушивались, и затем им заявлялось, что заседание будет продолжаться, что вопрос о кризисе власти будет разрешаться и будет разрешен в том смысле, какой найдет нужным собрание».
Это звучит гордо. Но позволительно и тут задать несколько вопросов. Значит, в июле месяце 1917 г., Советы были «уполномоченным органом всероссийской рабочей демократии», призванным решать «вопрос о кризисе власти»?
Ну, а в октябре того же года, когда эти Советы решили «вопрос о кризисе власти» в пользу большевиков, они уже потеряли эти «полномочия»? Или еще сохранили их? Тогда почему же Чернов и его партия им не подчинились? Потому что нужно было дожидаться Учредительного собрания? Но почему об этом Учредительном собрании ничего не говорилось в июле? Или все дело в том, что большинство ВЦИК в июле было эсеровско–меньшевистское, а с октября большевистское? Но тогда является новый вопрос: ну, а если бы большинство в Учредительном собрании было не эсеровское, оно оставалось бы для эсеров «полномочным органом»? Или и с большевистским Учредительным собранием они вели бы такую же борьбу, какую они вели с Советами? И если теперь политические единомышленники Чернова «не признают» Верховного трибунала, назначенного «уполномоченным органом всероссийской рабочей демократии», то какая гарантия, что они признавали бы суды, назначенные Учредительным собранием?
Как видим, показание Чернова очень «современный» документ, хотя от роду ему пять лет без одного месяца.
«Правда», № 157, 16 июля 1922 г.
