(Стенограмма доклада в О–ве ист.–марксистов 5 ноября 1926 г.)
- Рецензия на кн. Miliukow Paul, Russlands Zusammenbruch, 2 В–de. Obelisk–Verlag, Berlin, 1925–1926.
Товарищи! Совет Общества историков–марксистов давно настаивает, чтобы я сделал доклад о том, как писать историю Октябрьской революции. Я давно доказываю, что это вещь абсолютно невозможная и ненужная, ибо, прежде всего, для того чтобы писать какую бы то ни было историю, нужно обладать специфическим историческим талантом, который есть такой же талант, как талант экспериментатора. В известной степени с этим талантом нужно родиться, в известной степени его можно выработать в себе, но он является первым условием. Без этого таланта никакой истории написать нельзя, а при наличии этого таланта и хорошего, выдержанного, выработанного марксистского мировоззрения можно написать историю Октябрьской революции безо всяких предварительных уроков, даваемых кем бы то ни было. Как вы догадываетесь, эти два признака — исторический талант и марксистское мировоззрение — нельзя приобрести сразу, в порядке слушания одного–двух докладов, даже пребывая членом Общества историков–марксистов в течение, примерно, года или полугода. И, совершенно ясно, мой доклад на такую тему — «Как писать историю Октябрьской революции», никакой пользы не принес бы.
Значит ли это, что мы никаких методологических докладов по истории Октябрьской революции ставить не должны? Конечно, не значит. Прежде всего, мыслим такой доклад — надеюсь, он будет поставлен: «Состояние источников по истории Октябрьской революции». Мыслимы даже два доклада, две темы. Во–первых: «Состояние источников архивных», состояние наших архивов в этом направлении. Тов. Максаков не откажется сделать такой доклад. Второй — «Состояние печатных источников», главным образом, здесь приходится иметь в виду, конечно, зарубежную литературу, но отчасти и незарубежную. Вот одна сторона, с которой можно подойти к этой проблеме методологии истории Октябрьской революции. Далее, вполне мыслимо поставить вопрос о различных концепциях, различных пониманиях Октябрьской революции. Стиснуть все эти концепции в один доклад мне представляется в высшей степени нерациональным. Получился бы не доклад для ученого общества, каким является Общество историков–марксистов, а популярная лекция для комсомольцев, которая в данной среде совершенно не нужна. Поэтому и эту тему придется диференцировать, дать несколько докладов.
Я не буду сегодня касаться тех концепций Октябрьской революции, которые имеются в нашей партийной среде. Даже тут их несколько. С одной стороны, мне пришлось года полтора–два назад на одном, тогда казавшемся весьма авторитетным, докладе слышать нечто вроде того, что Октябрьская революция не была социалистической революцией, в том смысле, как понимал Маркс, а чем–то вроде предельной буржуазной революции, так сказать, осуществившимся идеалом буржуазной революции, после чего началось что–то вроде врастания в социализм. Каким образом в стране, которая не пережила социалистической революции в настоящем смысле слова, в смысле теории Маркса, может совершаться врастание в социализм — этого я не понимаю. Может происходить врастание нашей деревни в социализм после осуществившейся у нас социалистической революции, это может быть, это общее ходячее место, но чтобы в стране, которая совсем не пережила социалистической революции, могло начаться врастание в социализм, и для этого ненужна была социалистическая революция, это, по–моему, — стопроцентный ревизионизм. В настоящее время эти взгляды решительно отвергнуты партией, но они высказывались в литературе, они существуют, обосновываются цитатами, и некоторые из этих цитат вы слыхали на конференции. Это одна концепция Октябрьской революции, одно ее понимание. Другой полюс следующий. Я слышал сегодня, что некоторые группы деревенских комсомольцев утверждают, что есть два вида социализма. Есть пролетарский, опирающийся на крупное производство, и есть крестьянский, растущий из мелкого производства, причем в России якобы второй сильнее первого. Вот опять концепция. Эти люди признают, что революция была социалистическая, но так как после нее, кажется им, кроме социализма ничего быть не может, все остальное исчезло совершенно, то, видя крестьянское мелкое хозяйство, они решают, что это тоже социализм, и нужно найти какую–то формулу, в которую этот социализм влез бы. Опять теория совершенно не марксистская, никем из марксистов не исповедуемая, но существующая. Если там мы имели стопроцентный ревизионизм, то здесь перед нами стопроцентное народничество.
Сегодня я не собираюсь заниматься теми концепциями Октябрьской революции, которые существуют в нашей партийной среде. Но если мы выйдем за партийную среду, то встретим опять целый ряд концепций, одну интереснее другой, если хотите, одну любопытнее другой, ибо то, о чем я собираюсь говорить, более заслуживает термина «любопытное», чем «интересное», но что это любопытно — это несомненно. В особенности любопытна для нас концепция буржуазно–демократическая, любопытна потому, что буржуазная демократия — это как раз есть та военная маскировка, под которой к нам может влезть реакция. Не следует думать, что эта реакция, если бы был удобный момент, прямо выступила бы перед нами в фашистском облике, а что она не выступит в монархистском облике, — с этим соглашается и автор книги, о которой я буду говорить. Она выступит в облике буржуазной демократии, под флагом буржуазной демократии. Поэтому присмотреться, как буржуазная демократия трактует революцию, как она понимает ее, — это для нас, историков–марксистов, заслуживает интереса и внимания.
Я и хочу остановиться сегодня на наиболее выпуклой исторической концепции буржуазной демократии, на самом ярком образчике буржуазно–демократического понимания нашей революции. В известной пьесе Ибсена «Гедда Габлер» есть приват–доцент Эйлерт Левборг, который написал книгу, трактующую о прошедшем, настоящем и будущем. Судьба этой книги или, точнее, ее рукописи, как вы знаете, составляет драматический узел всей пьесы. Левборг потерял ее, впал в ничтожество, запил и пр., а Гедда Габлер застрелилась. И вот, такого рода книгу, трактующую о прошедшем, настоящем и будущем, правда, одной только страны, — а Левборг, повидимому, занимался всем земным шаром, — написал не приват–доцент, а старый профессор русской истории Павел Николаевич Милюков. Это — два тома, названные почему–то, — само заглавие уже выдает умственную сумятицу, — «Распад России». Я говорю «почему–то», потому что в своей книге он говорит о возникновении новой России, а распад по национальной главным образом линии представляет собой только один из аспектов этой картины. Но это не единственная путаница.
С этой книгой я хотел бы вас познакомить. Она состоит из целого ряда отделов, составленных с чисто профессорской добросовестностью, массой цифр и т. д. И, конечно, тех глав, где Милюков касается нашего хозяйства, касается правовой структуры нашего государства, я излагать не буду. Если они представляют для соответствующих специалистов интерес, то эти специалисты могут сделать вам здесь или в другом месте соответствующий доклад, но я сомневаюсь, чтобы специалисты этим занялись. Я буду касаться только исторических глав, они составляют приблизительно половину всего содержания. Для того, чтобы вы сразу имели некоторый образ, я, извинившись чрезвычайно почтительно перед моим учителем (я слушал лекции Милюкова в университете), все–таки должен сказать, что самый лучший пример, при помощи которого я могу выразить в одном образе впечатление, какое дает книга, это — образ линяющей курицы (смех), у которой старые перья более или менее вылезли, а новые еще не выросли; пестрота получается неимоверная, но весьма любопытная.
Я начну с общеисторической концепции П. Н. Милюкова, с общеисторической концепции, которая интересна потому уже, что, с одной стороны, тут звучат ноты, которые вам, по крайней мере, тем, кто следил за нашей методологической полемикой, покажутся чрезвычайно знакомыми, а с другой стороны, — это концепция в значительной степени новая. Старая концепция Милюкова, концепция русского исторического процесса сводилась к тому, что наш строй развился и наше самодержавие сложилось как организация народной обороны против натиска главным образом из степи. Вы знаете, конечно, что эту концепцию усвоил Троцкий, положил ее в основу исторического введения к «1905 г.», и что на этой почве разыгралась известная вам более или менее полемика. Это — старая милюковская концепция. Теперь Милюков ставит дело иначе.
«Возникнув на границе Европы и Азии, русское государство лишь поздно появилось на исторической сцене. Если двигаться с запада на восток Европы, то можно констатировать известную правильную последовательность в деле возникновения государств. Тот процесс государственного развития, который разыгрывался на берегах Сены и Луары уже от V до VII столетия, развился одним или двумя столетиями позже (от VII до VIII столетия) в странах к востоку от Рейна, и четырьмя или пятью столетиями позже в восточной Германии (от IX по XI столетие). На безграничных равнинах будущей Российской империи государственные учреждения начали развиваться пятью или даже девятью столетиями позже, чем во Франции: самым ранним моментом такого рода, который можно найти в русской истории, была Киевская Русь (от IX до XII столетия); самым поздним — образование Московского центра (от XIV до XVI столетия)».1
Как видите, тут ни о какой степи речи быть не может по той простой причине, что Франция образовалась гораздо раньше появления каких бы то ни было степняков, с V по VII столетие, а тем не менее государство возникло. Как же появилось у нас государство? Оно было импортировано с запада, почти буквально импортировано. «На востоке государство появилось слишком поздно, чтобы оно могло возникнуть изнутри, как результат органического процесса развития. Оно было перенесено на восток извне. На западе государство развивалось постепенно из первоначальной стадии родового устройства, через промежуточные стадии родовой аристократии. На востоке диференцировка внутри родового быта ушла еще недостаточно далеко, как уже появилась необходимость в государственной организации. При отсутствии внутренних элементов для постройки: национального государства государственные учреждения были просто наложены сверху на родовой (племенной) строй». В этой связи Милюков совершенно серьезно принимает сказание о призвании варягов. Он приводит его как образчик того, как это государство импортировалось извне, — вот на русскую территорию пришли варяги и устроили первое государство. Вот каким манером происходило у нас это импортирование. К сожалению он не объясняет, кто привез в кармане Ивана Калиту, или он сам пришел. Он был коренной москвич, как я сам, чем я очень горжусь, так что думаю, что Иван Калита не нуждался в импорте, хотя и не являлся предметом экспорта (смех). Этого я не знаю, но во всяком случае схема такая: государство было наложено сверху на общество. Но всякий, знающий русскую историографию, припомнит, что так изображал дело — кто? Славянофилы. Да, — говорит Милюков, — славянофилы в этом отношении были совершенно правы, государство у нас наложено сверху на общество и не является органическим продуктом.
«В течение столетий государственная власть в России оставалась тем, чем она была в то время, когда в первый раз пришли северные викинги: посторонней силой, чужаком, по отношению к которому обязанность повиновения признавалась лишь в той мере, в какой он оказывался полезным. Народ не хотел отождествлять себя с государством, он чувствовал себя не как составная часть последнего, которая отвечает за все целое. Страна чувствовала себя и фактически была независима от государственных властей». Государственная власть — чужак, не слившийся органически с массой, а масса у нас «агосударственная». Слушаемте дальше: «Население было слишком бедно, чтобы быть в состоянии нести издержки усовершенствованного местного управления в том виде, как они существовали в передовых странах. Оно было слишком бедно даже для тех требований, которые предъявляла к нему центральная власть с ее быстро растущими требованиями. Политическое развитие и процесс расширения русского государства всегда опережали хозяйственное развитие России. Государство было поэтому принуждено извлекать из своих бедных поданных больше, чем они могли дать по добросовестному расчету. Отсюда вытекала объективная необходимость применять постоянно насильственные средства».
Вот откуда самодержавие выросло. Самодержавие опережало экономические возможности страны (это мы знаем из другого места) и таким образом существовало. И, наконец, последнее: для чего все это Милюкову нужно? Почему с с этого крыла курица полиняла? Вот вы слушайте: «Отсюда понятно, почему в России, во–первых, сельское население по своим естественным склонностям до последнего времени тяготело к некоторой естественной анархии, и, во–вторых, почему все важнейшие нововведения приходили только сверху, от государственной власти, и, в–третьих, почему каждая новая государственная власть, которая не слишком становилась поперек горла простому народу, с полным доверием могла рассчитывать на пассивное повиновение. В этом лежит на большую долю объяснение событий русской революции» (смех). Вот почему мы с вами, товарищи большевики, (Сидим так прочно. Просто потому, что народ привык принимать всякую власть, которая не чересчур становится поперек горла. Если вы припомните, что народная масса Милюкова прогнала, стало быть, он стал чересчур поперек горла, то в общем получается благоприятное для нас освещение. Вы понимаете, где тут зарыта собака, почему Милюкову понадобилось слинять, так как превращение историка школы Ключевского в славянофила — это форменное линяние, несомненно. Как бы ни был несостоятелен методологически Ключевский с нашей марксистской точки зрения, но по сравнению со славянофилами это шаг вперед. Милюков делает шаг попятный, и это кладет отпечаток на всю его книгу.
Какая схема русской революции должна была получиться, исходя из этой общей схемы исторического процесса? Должна была естественно получиться простая схема, что стихийные силы, которые бродят в русской народной массе, наконец, прорвались, сбросили чужака — государственную власть, и пошел дикий разгул анархии. Но Милюков как историк связан фактами (я вам дальше приведу образчик того, что он связан фактами), он является более или менее — скорее менее, чем более — добросовестным историком. Вы, правда, увидите такие вещи, которые термин «добросовестный» не позволяют употребить, но он настолько все же связан фактами, что не может отрицать того, что на самом деле происходит. Назвать, то, что у нас происходит, диким разгулом страстей, невероятной анархией — никак нельзя. «Упорядоченное общежитие» у нас существует несомненно, и поэтому он не может этого сказать, он связан. Вот почему его концепция истории русской революции не укладывается в его концепцию русской истории вообще. У курицы новые перья появились, а старые еще не все вылезли.
И вот, к крайнему удивлению, мы встречаем у Милюкова вещи старые–престарые, которые опять–таки мы недавно читали в книжках, выходящих здесь. Вот, напр., образчик того, как он объясняет крушение первой русской революции (курьезным образом он начинает раньше с крушения первой русской революции, а потом переходит к общей концепции): «Единый политический фронт, существовавший до октябрьского манифеста, после его появления был сломан; революционное движение отделилось от конституционного, сделало попытку провести вооруженное восстание собственными силами и в декабре 1905 г. было разбито на московских баррикадах. Если после этого выборы в думу были произведены все же на основе довольно либерального избирательного закона от 11 декабря, то это следует объяснить тем, что правительство надеялось иметь дело с послушным, бесцветным крестьянством». Как это правительство, если оно не сидело в сумасшедшем доме, могло надеяться на послушное крестьянство, когда это крестьянство нагнало такого страху на помещиков, что Трепов предлагал отдать даром половину земли крестьянам, — это секрет ‘Милюкова. Но это изображение похоже на то, что мы с вами читали в одной книге, вышедшей благополучно у нас. «Революция 1905 года была сорвана потому, что единый фронт исчез». Был, видите ли, единый фронт буржуазии и пролетариата. Я 1905 год пережил, но, убейте меня, не могу сказать, когда это был единый фронт буржуазии и пролетариата в 1905 году. Правда, у меньшевиков был, но они весьма условно принадлежали к революции, главным образом они боролись против революционного левого крыла, — но когда у действительно революционной массы был единый фронт с буржуазией, этого я не представляю себе; а по Милюкову и некоторым нашим здешним авторам так выходит.
Но Милюков этим ограничиться не может, ибо это концепция меньшевистская, а он — просто кадет. И дальше мы находим великолепное место, которое я позволю себе вам процитировать. Он рассказывает о лете 1906 года, о попытке образовать кадетское министерство. «Попытка исходила от царя, — гордо заявляет он (не подумайте, что меня камер–лакей позвал), — который через посредство своих министров обратился ко мне с предложением образовать кабинет из большинства думы». (Что тут было маленькое затруднение, а именно, что кадеты большинства в думе не имели, мимо этого он проходит). «Но посредники отнеслись к этому несерьезно» (значит, Николай–то относился серьезно, простирал объятия к Милюкову: батюшка, приди, спаси!). «Для них дело шло о том, чтобы приобрести для кабинета несколько популярных имен, но они не собирались делать какие–либо существенные уступки нашей политической программе. Таким образом, мы естественно не были в состоянии взять в руки правительственную власть и ответственность перед народом. Переговоры не имели успеха, и шанс на мирное политическое развитие был потерян. «Дума народных надежд» после семидесяти дней существования была распущена».
И тут великолепный, я не могу даже назвать его куриным, петушиный хвост. «Изданный в Выборге призыв оппозиции к пассивному сопротивлению, к отказу от платежа податей и дачи рекрутов в случае несозвания новой думы не имел успеха. Этот факт показал, каким чуждым народу и теоретическим был постоянный призыв к восстанию, с которым носились социалистические партии». Великолепнее этого петушиного хвоста я в жизни не видел. Что народ не послушался этого гунявого воззвания, которое было издано после того, как объективная возможность восстания была утрачена, когда кадеты на выборах в первую думу сами осмеяли и оплевали идею восстания, — это служит доказательством для него, что идея вооруженного восстания была чужда народу. А Дубасов в декабре 1905 г. находил, что далеко не чужда, и поступил весьма практически. Тут мы видим, что великолепная новая теория, которую развивал Милюков, — как, я не могу сказать, боюсь, я не подберу слова, Милюков любит немецкое слово «фермутлих» (предположительно), — эта теория объясняется исключительно тем, что Милюков все же следит за русской исторической литературой и не может не видеть, что оборонческая теория возникновения самодержавия разбита вдрызг, от нее ничего не осталось. И так как он до известной степени добросовестный историк, он должен был переседлаться. Кстати, соблазнился идеей: почему народ большевиков терпит? Возникает новая великолепная теория, но слить ее с новой концепцией русской революции — мы увидим, что и тут есть новая концепция — не хватило уменья.
Эти места интересны только методологически. Но в книге Милюкова, как во всякой книге историка, который пишет о своем времени, неизбежно вкрапливаются автобиографические моменты мемуарного характера. Они, конечно, ни с какой исторической концепцией не связаны. Это просто куски воспоминаний, но чрезвычайно любопытные. Первая революция провалилась, провалилась потому, что не было единого фронта, а главное, царь позвал кадетов, а те, кто стали от имени царя с кадетами разговаривать, оказались людьми несерьезными. Первая революция кончилась. Начинается промежуток между двумя революциями, и тут начинаются автобиографические моменты, которые, повторяю, в высокой степени любопытны. Мне хочется говорить подлинными словами Милюкова. Вот что читаем мы у него о промежутке между 1907 и 1917 гг., о «противоречиях, раздиравших думские группы»: «Первым было противоречие между высокой репутацией, которой пользовалась дума в стране и которая дала ей выдающуюся роль в начале революции, и ее фактической политической незначительностью. 4‑я дума была избрана в 1912 г. под очень сильным давлением правительства, стремившегося составить большинство, которое согласилось бы на восстановление самодержавия. Эта цель не была достигнута, и дума не имела правительственного большинства, но в то же время в ней не было и никакого другого большинства». Это мы читаем на стр. 27, а перед этим, на стр. 22, мы читаем: «Это (неумение самодержавного правительства; вести войну) побудило думу с ее определенным консервативным большинством покрыть своим авторитетом петербургское военное восстание 11 марта». На стр. 22 — «определенное консервативное большинство», а на 27 стр. оказывается, что никакого определенного большинства не было. Произошло маленькое линяние: одно перо выскочило, другое осталось, и в результате получилась такая картина.
«Славу либерализма приобрело только оппозиционное меньшинство; дух, господствовавший в палате, вообще не имел с этим ничего общего. Как целое, дума была, таким образом, неспособна встать во главе революций». Вернитесь к стр. 22 и прочтите такого рода вещь: «Согласие думы в тот момент имело для первого успеха революции решающее значение. Если бы дума не стала во главе движения, ответственные вожди армии, вроде генерала Алексеева и Рузского, никогда не стали бы на сторону революционеров. Царь не был бы так легко и скоро вынужден отречься. Борьба началась бы уже на следующий день, борьба, в которой крайние элементы одни или, может быть, еще с поддержкой некоторой части петербургского гарнизона, сражались бы за революцию. Они были бы, по всей вероятности, скоро изолированы и разбиты. Таким образом, русские реакционные группы совершенно правы, когда они делают ответственными за успех революции вождей думы». Это мы читаем на стр. 22, а на стр. 27 — то, что я говорил: «Как целое, дума была неспособна стать во главе революции. Прогрессивный блок был высшим ее достижением».
Разрешите привести характеристику этого прогрессивного блока. «Я сам отвечаю за образование в думе случайного большинства, которое мы назвали «прогрессивным блоком», хотя по своей программе он был больше, чем умеренным. Не только либеральные, но даже и самые консервативные элементы обеих палат принадлежали к этому блоку» (смех).
Таков этот прогрессивный блок, это высшее достижение думы. «В тот момент, когда вспыхнула революция, в тот же самый день, 11 марта, дума была отсрочена высочайшим указом — мера, которая не стояла ни в какой связи с революцией. Вопреки ходячей легенде, дума вовсе не собиралась продолжать свои заседания. Она повиновалась царскому указу. Думская комиссия, образованная в тот день и назначившая двумя днями позлее первое временное правительство, не была избрана в формальном заседании думы, действующей как государственное учреждение. Выборы состоялись в неформальном собрания, которое происходило частным образом в одном из соседних с залой заседаний думы помещений. Таким образом, Временное правительство получило свои полномочия не от какого–нибудь легального государственного органа дореволюционного времени, но от самой революции».
Это же крик души, товарищи. Я очень хорошо помню, как, когда мы составляли, хронику русской революции, один юрист, беспартийный, конечно, которому мы поручили написать главу, о юридической структуре Временного правительства, усиленно разыскивал легальные инстанции, через которые это Временное правительство пришло к власти. Милюков выше этой комедии. Народ все смел, а затем, от–, части по глупости, отчасти по другим качествам меньшевиков и эсеров, власть все–таки попала исключительно в руки Милюкова и компании. Вот как в действительности было дело. Согласитесь сами, что это картина чрезвычайно достопримечательная. Абсолютно новой она не является. Дело в том, что уже в 6‑м томе «Падения старого режима в 1917 г.» мы встречаем в показании Милюкова такие строки: «Вечером я узнал, что Государственная дума распущена, потому что сведения об этом мне по телефону сообщил Родзянко еще 26 вечером; но очевидно, что движение не стояло ни в какой связи с роспуском думы. Оно просто фактически совпало с этим роспуском». Совершенно верно, о думе никто не думал, кроме эсеров и меньшевиков, которые случайно оказались во главе движения. Рабочие удовольствовались бы Советом рабочих депутатов и не вспомнили бы о думе. Чрезвычайно ценно, что мы теперь имеем признание фактического главы первого правительства. Милюков тут буквально подтверждает то, что мне приходилось говорить в своей старой статье, в «Вестнике агитации и пропаганды», о возникновении этого самого Временного правительства, что оно было заготовлено на случай заговора, который организовали, вождями которого были Гучков, Крымов и Терещенко. Милюков там же говорит: «Мы приготовились ко всяким случайностям и организовали на всякий случай то правительство с князем Львовым во главе, которое и стало на свое место после 27 февраля». Совершенно верно, в кармане было заготовлено «правительство народного доверия», и оно было подсунуто меньшевикам и эсерам. Я правильно угадал, что был запасен в кармане и «император народного доверия». «Тогда же, — говорит Милюков, — было намечено регентство Михаила Александровича при наследнике Алексее». Все было действительно заготовлено, в кармане держалось, затем вынули и подсунули. Подсунули благодаря тому, что народная масса, неорганизованная масса, несознательная, в достаточной степени была в тисках, в путах, в паутине того добросовестного оборончества, о котором говорил Ленин. Милюков признает, что фактическим хозяином в марте 1917 г. была народная масса, та народная масса, которая смела начисто старый режим и создала убогое первое Временное правительство.
Это характеристика думы. Дальше следует не менее убийственная характеристика и самой конституционно–демократической партии, лидером которой состоял и лидером левого крыла которой до сих пор состоит Милюков. Я не буду приводить цитат, потому что они несколько утомляют аудиторию, а скажу своими словами. Прежде всего не могла существовать в то время никакая демократическая партия с реальным значением, — говорит Милюков, — не позволило бы этого самодержавие. Это признание Милюкова — великолепнейшая вещь. «Самодержавие, таким образом, в высокой мере ответственно за отсутствие здорового политического руководства». Можете представить себе в какой–нибудь стране самодержавие, которое организует, на манер, как организуют высшие учебные заведения, настоящую демократическую партию, связанную с массой. По вине самодержавия, этого высшего института, наряду с Московским университетом и Высшим техническим училищем, не оказалось, и благодаря этому масса оказалась без руководства. «Все партии, буржуазные или социалистические, одинаково потерпели неудачу в своих попытках овладеть народными массами и просветить их» (он умалчивает, что большевики просветили, в конце концов). «Конституционно–демократическая партия состояла, главным образом, из прогрессивных земцев и интеллигентов и пользовалась высоким моральным авторитетом. К этой партии принадлежало большинство буржуазных министров четырех временных правительств, существовавших между мартом и ноябрем. Их работа протекала на основе коалиции с умеренными социалистами, в особенности аграрными социалистами (социал–революционерами). В них, разумеется, не было ничего контрреволюционного. Но массы, выдвинувшие их на первый план, не знали их. Они валили конституционных демократов в один котел с другими буржуазными группами думы и охотно слушали экстремистских демагогов, которые называли всех безразлично «капиталистами» и «империалистами». Фамильярное прозвище партии, «кадеты», было использовано демагогами, чтобы отождествить их с юнкерами, которые считались реакционерами. Так, одного факта их участия во временных правительствах было достаточно, чтобы дискредитировать эти последние в глазах массы». Таков был результат «высокого морального авторитета», которым пользовалась кадетская партия.
Так дело происходило в течение Февральской революции. Что дальше? Дальше следуют весьма любопытные моменты, где опять перемешивается официальная кадетская концепция с кусками воспоминаний, с воплями души. «В течение некоторого времени существовал свободный выбор между Корниловым и Лениным. К сожалению, никакой единый фронт от Керенского до Корнилова не оказался возможен, и руководимые некоторого рода инстинктом массы — потому что решение принадлежало массам — высказались за Ленина. — Корниловское движение, которое в сентябре 1917 года перешло в восстание против правительства, первый раз показало населению действительно контрреволюционные группировки».
Итак, к сожалению, единый фронт от Керенского до Корнилова не образовался. С кем предполагался этот единый фронт, который «к сожалению» не состоялся? Кое–что мы с вами уже слышали, послушайте еще: «Корнилов всецело стоял под влиянием правых организаций, которые тогда, конечно, еще не преследовали целей реставрации и ратовали только за создание диктатуры. Но, конечно, были правы те, кто утверждал, что сосредоточившиеся в этих организациях элементы с самого начала были тем, во что они потом развернулись, именно — представителями реакции. Уже тогда здесь зрела оппозиция, не только против эксцессов революции, но и против революции как таковой».
Итак, корниловский заговор был заговором чисто правых организаций. А раньше мы видели, что в первый раз в корниловском заговоре массы увидели настоящую контрреволюцию. «К сожалению», между этой контрреволюцией И Керенским не образовался единый фронт. Приходится об этом очень жалеть. А еще приходится жалеть, что Милюков умолчал о том, что какой–то господин М., по рассказу ген. Деникина, стоял в чрезвычайно близких отношениях к корниловскому заговору, был фактически идеологическим руководителем республиканского офицерского союза, который дал главную массу корниловского движения. Кто этот господин М., не будем догадываться — нехорошо раскрывать псевдонимы, но мне нажегся, что он в некотором родстве с той облезлой курицей, о которой мы говорили. Мы понимаем, почему он пытался образовать этот единый фронт. И после этого вы оцените характеристику созданного тем же автором «прогрессивного блока», куда входили не только прогрессивные, но и консервативные элементы.
Это — момент чрезвычайно важный и серьезный. Что это значит? Это значит, что накануне Октябрьской революции 1917 года русская буржуазия представляла собой ту сплошную реакционную массу, которую буржуазия представляет только в момент или накануне социалистической революции. В буржуазной революции буржуазия всегда делится на два крыла. Так это было в 1905 г. Было левое крыло — особенно если правильно причислить к буржуазии эсеров, — было левое крыло и довольно энергичное, эсеры действовали в первую революцию довольно решительно. А ко второй революции вся буржуазия образовала единый фронт, единый реакционный блок/ Милюков заявляет, что Корнилов был определённый реакционер и что, «к сожалению», от Керенского до Корнилова через Милюкова не установилось единого фронта.
Итак, теперь на основании подлинных слов лидера буржуазного движения, лидера, чрезвычайно квалифицированного, серьезного, крупного историка и политика, редактора наиболее бойкого и боевого органа левого крыла нашей буржуазной демократии, мы знаем, что буржуазия вся в целом в августе 1917 года представляла реакционную массу, которой только вследствие разных более или менее случайных причин не удалось образовать единого фронта от Керенского до Корнилова, и благодаря этому она сорвалась. Вы видите, что тут от исторической теории Милюкова ничего не остается, но я должен сказать, что от нее не осталось ничего и по поводу первой революции; что там, где, казалось, должен был выступить наружу стихийный анархизм русского народа, мы встречаем такое «аперсю»: «Выдвинутое крестьянами требование земель фактически лежало в основе всей политической борьбы последних десятилетий… Моя партия, «буржуазная» демократия старалась соединить требования народа с юридической точкой зрения частной собственности и е здоровыми экономическими принципами». Спрашивается, откуда же земля–то появилась? Раньше была государственная власть, которая свалилась сверху, народ — масса, чуждая государственной власти, стихийно–анархическая, а вопрос оказывается в земле. Что за притча? Откуда земля? Одно перо выпало, другое не выросло.
У Милюкова здесь внезапно выступает определенная классовая точка зрения, которая, как вы увидите, торжествует всецело на протяжении последних глав книги, где он говорит о настоящем и будущем. Там классовая точка зрения стоит совершенно определенно, я к ней перейду. Но прежде необходимо закончить характеристику концепции революции 1917 года, как она дана Милюковым. Нет ничего удивительного, что чем дальше мы от буржуазии, чем ближе мы к пролетариату, тем концепция Милюкова становится туманнее и, я бы сказал, элементарнее. Он спускается не то до кадетской листовки, не то до какого–то учебника. Начинается это, нужно сказать, необыкновенно гордо. Это гордое место я должен прочесть: «Мы можем теперь, проследить все развитие большевизма — от его истоков до его гибели, (смех), которая в настоящее время признается самими большевиками (смех). Эти–последние, разумеется, скажут вам, что это еще не конец, но только новое испытание, которое будет также преодолено, как были преодолены предшествующие. С этим объяснением можно соглашаться и не соглашаться. Но относительно самих фактов не может быть никакого сомнения».
Вы ожидаете в этой главе, посвященной Октябрьской революции, видеть развертывание, с одной стороны, доктрины большевиков, с другой стороны, их деятельности, но вы ждете напрасно, потому что, чем дальше автор от буржуазии и чем ближе к пролетариату, тем более убога становится точка зрения, точно он сам приобщается к несознательному рабочему и начинает говорить его языком. Прежде всего, общая характеристика. К чему стремились большевики? «Вторая русская революция 7 ноября 1917 г. имела своим основным принципом универсальное восстание одного единственного класса, рабочего класса, «пролетариата», против всех правительств и всех других общественных классов во всем свете» (всех, и крестьян, и кого угодно, всех сплошь). «Они, большевики, имели вначале одно единственное честолюбие, состоявшее в том, чтобы побить рекорд Парижской коммуны 1871 г.» (смех; голос: «Спортсменская точка зрения»). Спрашивается: откуда же пришла в голову большевикам такая вредоносная идея? Этого никто не знал, пока не появилась книжка Милюкова. А от последнего мы знаем, что в 1913 г. бывший профессор: Дюфур выпустил книжку под названием, кажется, «Революционный синдикализм и война», что–то в этом роде. В этой книжке в 1913 г. он высказал «новую» мысль, Которая к тому времени была затрепана до полного неприличия: что ближайшая европейская война или вызовет непосредственно социалистическую революцию, или создаст для нее предпосылки. Эта мысль была свежей в 80‑х годах, когда ее высказал Энгельс, и потом развивалась Каутским и целым рядом публицистов. Я помню, в наших эмигрантских кругах и у Горького на Капри это была обычная тема разговора:
«Когда разразится война…», потому что все знали, что в результате войны будет революция. Так вот в 1913 году бывший профессор политической экономии Дюфур изложил эту «свежую» мысль в книжке, и, когда Милюков прочел эту книжку, его осенило: вот откуда большевики пришли, от Дюфура. Он говорит: «Вся теория Ленина заключается в этой самой книжке Дюфура» (смех). «В. этой книжке, которая появилась в 1913 году и которая предвосхищает многие подробности ленинской тактики, развивается эта идея использования войны для целей сознательного меньшинства, для содействия революции».
Итак, теорию мы слямзили у Дюфура. Милюков на протяжении всей книжки стоит упорно на том, что мы с вами, большевики, — революционные синдикалисты, и никаких — ни Маркс, ни Энгельс здесь не при чем. Революционные синдикалисты, ученики Сореля, Дюфура и т. д., и т. д. Это — что касается теории. Теперь, что касается практики, тут опять мы имеем эпизод, которым я и закончу первую часть доклада. Тут опять мы имеем эпизод, который наводит на мысль, что Милюков все–таки читает русскую историческую литературу и кое–что оттуда узнает. Многие из вас помнят его первый том «Истории русской революции», где подробно развита теория, каким образом Ленин, подкупленный немцами, что было установлено знаменитым Ермоленко, в апреле 1917 г. засел в особняк Кшесинской и начал оттуда разводить революцию. Это было напечатано у него с разными характерными подробностями: появлялась фигура в военной форме, неизвестного происхождения, повидимому, переодетый шпион, цитировалась невероятно безграмотная «секретная телеграмма германского генерального штаба». В этой же книге никаких следов Ермоленко и всей этой истории с таинственней переодетой фигурой и т. д. нет. История грехопадения Ленина рассказывается совершенно иначе. Прежде всего это происходило вовсе не в 1917 г. Это было в 1913 г., когда Ленин жил под Краковом. «Фермутлих» — предположительно — тогда он связался с немцами. Это доказывается тем, что в 1915 г. 6 немецких промышленников представили Бетман–Гольвегу записку, где требовали аннексии западной окраины России, как раз тех областей — Эстонии, Латвии, Литвы, Польши, — которые после Брестского мира оказались за пределами РСФСР. А Ленин в 1913 году начинает проповедывать самоопределение национальностей, вплоть до полного отделения (смех). Ясное дело, что это было подготовлено. Правда, не совсем выходит с хронологической стороны, — промышленники представили свою записку в 1915 г., а Ленин жил около Кракова в 1913 г. Затем, промышленники германские, а Краков был в Австрии. Но зато потом, излагая условия Брестского мира, Милюков с торжеством восклицает: «Вот оно!» «Bis aufs Haar» (до волоска!). Как две капли воды похоже на то, что писали немецкие промышленники. А Ермоленки больше нет. Возможно, что я хвастаю, и вы можете назвать меня старым хвастуном, но, право, моя статья, где я изображаю этого Ермоленку настоящим образом, сыграла в этом роль. В самом деле, почему этот Ермоленко исчез, и исчезла вся эта история с подкупом 1917 г., а выплыла в 1913 г. в Кракове? По–моему, объясняется просто. До известной степени Милюков–историк, и по–своему — добросовестный историк, и когда ему доказали, что Ермоленко — бывший царский шпик, бывший охранник, к которому относились с брезгливостью даже царские генералы, когда все это было иллюстрировано цитатами, после этого Милюков, поскольку в нем остались следы исторической совести, не мог воспроизвести Ермоленка. Но он не мог отказаться от идеи, что Ленин — предатель, подкуплен немцами и т. д. И вот он подошел е другого конца: не Ермоленко, а в 1913 г. Ленин жил под Краковом, и там–то и произошла эта история. Большевистская практика все же является результатом немецкого подкупа, но только в иной плоскости, нежели это изображалось им раньше.
С этим тесно связан национальный вопрос, поскольку он зацепился за то, что Ленин проповедывал «вплоть до полного отделения». Ему необходимо было взять национальный вопрос тем более, что в конце книги он признается, что ничто так не мешает воссозданию распылившейся России, как этот окаянный Союз советских социалистических республик, который всем, до самых мелких национальностей, внушил идею, что у них есть свое лицо, которое можно защищать.
Я остановился, товарищи, на том аспекте ленинской «измены», который теперь дает Милюков. Это подводит нас к его взгляду на национальный вопрос, хотя, собственно, его характеристика национального вопроса скорее относится к заключительным главам его книги, т. е. к тем главам, где он касается будущего России, но она связана и с исторической частью, так что позвольте в виде отдельного эпизода дать ее сейчас. Само собой разумеется, что национальный вопрос выдуман в России большевиками, сам по себе он не существовал и для него никакой почвы не было. «До самого последнего времени ни одна национальность в России не стремилась к отделению от русского государства, и даже мысль об автономии не была популярна. Это настроение национальностей было в полном согласии с духом русского народа, который никогда не проявлял Агрессивного национализма; даже более, он не всегда сознавал даже свою собственную национальность, — болезненное и раздраженное национальное чувство возникает всегда там, где есть опасность денационализации, которая особенно угрожает малым народам. О такой угрозе в такой стране, как Россия, не могло быть речи. Россия была слишком велика, и ее население было далеко от того, чтобы подвергаться влиянию других национальностей, и даже не догадывалось о существовании этих маленьких народов». Говорят о нашей великодержавности. Ничего подобного. Оказывается, не мы нападали, а на нас нападали чуваши, мордва, киргизы и нас насиловали. Вот как было дело в действительности.
«Какое положение по отношению к национальным проблемам заняли русский либерализм и русское общественное мнение? Само собою разумеется, что русский либерализм был чужд исключительного и шовинистического национализма. Он был всегда великодушным, свободомыслящим и космополитическим. В этом направлении действовали также русская литература и. поэзия, поскольку достигало их влияние». Позвольте обратить ваше внимание, что во всей классической русской литературе, от Пушкина до Гончарова, еврей называется не иначе, как «жид». В этом отношении классическая литература действовала чрезвычайно «умиротворяющим» образом. Кстати, по поводу отношения к евреям характерно, что в обуревающем его «миролюбии» Милюков забыл дату еврейских погромов и относит их к 1890 г., тогда как они были в первый раз в 1881–82 гг., а потом в начале 900‑х годов. В 1890 же году, кроме «тихого» погрома в Москве, который выразился в выселении 20 тыс. еврейских ремесленников, погромов не было. Он говорит, что только при Николае I (1825–1855) мог–быть национализм, а при Александре III, при Николае II ничего подобного не было, литература действовала умиротворяюще (Литература наша была, конечно, проникнута великодержавностью, это не подлежит сомнению, проникнута пренебрежением к разного рода мелким народностям.). Само собой разумеется, что при таком мире и благорастворении воздухов «магометанское население не желало ничего дальше свободы религиозной и культурней жизни. Оно доверило свое дело русским демократическим партиям» (в особенности конституционалистам–демократам, т. е. «кадетам»). Вот как было дело. Если нужна была защита, то дворян или кадетов. А пришли злые большевики, «фермутлих» подкупленные в.1913 г. близ Кракова, и развели национальный вопрос. В результате Россия распалась на целый ряд народностей, и теперь это ставит «возродителей» России перед большими затруднениями (Милюков везде говорит о «возрождении»), поскольку возродить старые, мирно–великодержавные отношения действительно чрезвычайно трудно. Теперь всякая (национальность лезет в люди, всякая чувствует себя человеком, — поди подведи их под то «умиротворяющее» начало, которое господствовало в классической русской литературе, презрительно третировавшей всяких «армяшек» и разных «восточных человеков». Не сделаешь этого теперь…
Перейдем дальше, к его объяснению революции. Тут мы натыкаемся на чрезвычайно характерные признания, их целый ряд. Прежде всего Милюков окончательно должен был расстаться с мыслью о том, что Октябрьский переворот был чем–то вроде дворцового переворота, что это сочинили большевики с некоторым количеством солдат, некоторым количеством балтийских матросов и пр. «В. Москве, — говорит он, — в ноябре борьба против большевистского переворота не была поддержана массами. Здесь за русское государство сражалось пять тысяч юнкеров, студентов и прапорщиков: солдаты и рабочие были на стороне большевиков, а буржуазия не выставила никакой национальной гвардии, чтобы помочь сражающимся». Таким образом, массовый характер Октябрьской революции Милюков вынужден был признать. Это была действительно народная революция; с этим он ничего больше поделать не мог. Естественно, перед ним стоит вопрос: как это случилось? Подкупили человека под Краковом немецкие промышленники, и в результате, — народная революция. Как понять? Правда, крестьяне выступили из–за земли довольно рано, в революцию 1905 года, ну, а рабочие? Как с этим быть? Чем действовали большевики? И ответ Милюкова в этом отношении по своей оголенности, совершенной бессодержательности и никчемности превосходит все ожидаемое. Если бы я был немецким читателем этой книги, то я бы обиделся, что мне подают такие вещи. Милюков отвечает: «Чем держались большевики? Обещаниями и застращиванием». Сначала обещали, потом застращивали. И это представление о народном движении, о массовом движении. Так можно поступать только со сворой собак. Сначала дать подачку, а потом — плетью.. Но как с народной массой, которая дала власть первому временному правительству, по признанию самого Милюкова, как с этой народной массой можно было так поступать? Я понимаю, можно соблазнить, обмануть обещаниями в первое время, но как в течение 10 лет обманывать обещаниями?
И вот для того, чтобы объяснить «застращивание», Милюков должен прибегнуть к цифрам совершенно необыкновенным, к цифрам, которые позвольте вам привести. Это статистические результаты деятельности ЧК. Я приведу только два примера. ЧК расстреляла 6 675 профессоров, 355250 интеллигентов, 28 архиереев. Это маленькое дело. Расстрелом архиереев не запугаешь народную массу. Поэтому в число расстрелянных вводится 260000 солдат, 193350 рабочих, 815000 крестьян (голос: «А источник указан?»). Из «Таймса». Согласитесь, что такого рода колоссальными мерами можно запугать кого угодно. Вот каким образом производилось запугивание народной массы.
Так что перед нами двуликий Янус: одно лицо ласково улыбается, другое — запугивает. Так держалась большевистская власть. Это объяснение даже для читателя Милюкова, он чувствует, совершенно недостаточно. Он пускается в социологический анализ того, на чем держалась большевистская власть, и обнаруживает большую меткость. Он в первую голову, как причину прочности большевистской власти, ставит, как вы думаете, что? Нашу партийную организацию. Это, — говорит, — первое условие, которое обеспечило большевикам длительное господство. Он описывает нашу партийную организацию с внешней стороны довольно правильно на основании наших газет, статистику приводит и т. д. Характерно, что этот лютый враг советской власти и коммунистической партии во главу угла ставит именно нашу партийную организацию с ее дисциплиной. Вы понимаете те радостные вопли, которые раздались, когда им показалось, что партийная дисциплина расшатана. Это не было только злорадство, это была определенная надежда, основанная на социологической предпосылке. Партия — это первое. Второе — он ссылается на Красную армию. Создание Красной армии он также считает одним из крупнейших достижений большевизма. По этому поводу он пускается в разные странные рассуждения, ставит, напр., вопрос, как же так: в Красную армию привлекали военных специалистов и в то же время интеллигентов расстреливали? — и он поясняет: красный террор не имел прямой задачей истребление интеллигенции, а хотел только запугать и заставить ее служить большевистским интересам. Самое объяснение любопытно. Неужели Милюков имеет в виду таких читателей, которые думают, что у нас предполагалось поголовное истребление интеллигенции? Его цифры близко подводят к этому.
Таким образом, Милюков, повторяю, с шутовского, иначе нельзя назвать, и никчемного объяснения, что большевики держались обещаниями и запугиваниями, вынужден объективно, самим историческим материалом, дойти до признания известной объективной базы, которая есть у большевизма, организационной базы. И он ее видит в партии, с одной стороны, и в Красной армии, с другой стороны. Вот на чем держались большевики и почему не удержались противники! На этот последний счет Милюков дает разоблачения, не новые, конечно, — говорить о новости не приходится, — но до чрезвычайной степени убийственные, поскольку они появляются на страницах такой книги. То, что я прочту сейчас, все это большинству известно, но любопытно, что сам Милюков это теперь признает.
Мы знаем, что Ленин действовал по заказу германских промышленников, и в результате этого на улицах Москвы должны были, казалось бы, появиться немецкие шуцманы, переодетые в русскую форму, хватать честных кадетов, сажать их в тюрьмы и т. д. На самом деле произошло следующее: «У военной партии, — говорит Милюков, — существовал план низвергнуть большевистское правительство в Москве по возможности русскими руками (фраза, которая несколько поражает. Почему «по возможности русскими руками»? Мы знаем, что был 8-часовой рабочий день «по возможности», но «русскими руками по возможности» — это же прелестно!) и восстановить русскую монархию. Предложения этого рода не один раз делались немецкими представителями правым группам русского политического фронта, в то время как союзники обращались к левым группам. Переговоры велись, впрочем, и непосредственно с русскими офицерами через комиссию по обмену военнопленными. Существовал план одеть немецких военнопленных в русскую форму, под предводительством русских офицеров занять все командующие пункты в Москве и держаться на них 24 часа, пока подъедут германские войска из Орши. В деньгах для подкупа латышских стрелков и для приобретения оружия не было недостатка. Переворот намечен был на июнь. Трудно сказать, почему с германской стороны 18 июня (какая точная дата!) внезапно от него отказались: может быть, потому, что немцы нашли какую–нибудь другую возможность для концентрации их военнопленных в Москве, или потому, что «восточный фронт» около этого времени казался им не столь опасным, или потому, что русские политики в решительную минуту не нашли мужества сделать то, что сделал на юге генерал Краснов, именно, обязаться решительно выступать против тех русских сил, которые объявили бы себя за ориентировку в пользу Антанты и за «восточный фронт». По изображению Гельфериха в его мемуарах, в Берлине политика соглашения с небольшевистской Россией «не встретила сочувствия»; германское министерство иностранных дел было за сотрудничество с большевиками».
Ну, хорошо. А тут кто собирался сотрудничать? С чьей стороны? Ясно, что эти планы шли не со стороны немцев. К немцам обращались, немцев просили, у немцев хлопотали. Для чего? Чтобы они, переодев в русскую форму немецких военнопленных, низвергли ставленника немецких промышленников Ленина. Какофония получается необычайная. Милюков тут умалчивает о своей роли. Он–то и был «немецкой ориентацией», за это его Клемансо и в Париж не пустил, И всю русскую делегацию выслал из Парижа, потому что в ней был Милюков. Это оправдывает идею о космополитизме русской интеллигенции: вчера дрались с немцами, вешали на большевиков всех собак, говорили, что они куплены немцами, а теперь сами вот какие переговоры с немцами ведут. Если эта часть русской интеллигенции вела переговоры с немцами, то «оба левых союза, по показаниям их члена Н. И. Астрова, получали от союзников значительную финансовую поддержку, которая очень оживила деятельность этих организаций; миллионы (мы установили на эсеровском процессе, что эти миллионы были русские, бумажные) Антанты были употреблены на политическую работу центров, на открытие филиалов в провинции и отчасти на организацию вооруженной силы, в первой линии, офицерских групп, чем занялись оба союза. Эти группы были, впрочем, количественно незначительны; они были понемногу выловлены и уничтожены большевиками. Остатки их членов рассеялись по окраинам».
Дальше, по поводу ярославского восстания. Это всем известный факт, я извиняюсь, что привожу его, но это интересно для милюковской концепции. Когда национальный центр усомнился в целесообразности такого восстания, Савинков для ослабления возражений привел такой аргумент: «Операция, конечно, не вполне подготовлена, но французы настаивают. Отсрочка, впрочем, привела бы к распаду организации, тогда как восстание, раз начавшись, может распространиться со стихийной силой и этим покрыть недочеты подготовки». Таким образом, предприятие носило, по признанию самого руководителя, характер чистейшей авантюры.
Итак, одна часть интеллигенции желала состоять на немецком жалованьи, просилась на службу к немцам, но принята не была, другая — состояла на французском жаловании, была принята действительно, и французы поручали ей различные операции, вроде ярославского восстания. Милюкову не приходит в голову, что настоящий распад старой России в таких фактах и выражается, как выражался, впрочем, и во время Великой французской революции, когда поступление французских эмигрантов на службу в Австрии, в России означало их духовную смерть. Интеллигенты могли быть националистами, патриотами, шовинистами, чем угодно, но когда человек, который обличает других в недостатке патриотизма, который все свои обвинения против политических противников строит на том, что они куплены немцами, когда такой человек превращается в иностранного наемника, то это — человек, потерявший всякий, а не только «высокий моральный авторитет». И поскольку этим занималась вся русская белогвардейщина того времени, никакого смысла не имеют попытки Милюкова отмежеваться от монархизма. Он смеется над монархизмом, говорит, что никакого успеха монархизм в России иметь не может, что монархия была непопулярна в России и только некоторые монархи были популярны, вроде Александра II; он смеется над тем, что в Белграде назначают симбирского и пензенскою губернаторов. Все это так. Но все они одним миром мазаны, все были вместе, он сам говорит, что с немцами были и монархисты, а с ними был Милюков.
Вот откровенная картина того, с чего началась гражданская война; все эти факты относятся к лету 1918 года. Она под пером Милюкова чрезвычайно выразительна. И совершенно естественно, что человек, который так реалистически смотрит на своих собратьев 1918 года, приходит к такому резюме относительно гражданской войны: «В следующем периоде проявилось действие сначала равнодушного, но потом уже и враждебного отношения населения к антибольшевистскому движению. Это отношение в первую очередь нужно отнести к уже упомянутым причинам — роковому, огульно отрицательному отношению народных масс к правящему слою, каков бы ни был состав последнего» (почему же было отрицательное отношение к белой армии, а не к большевикам, этого не поймешь…); «…а затем, же в особенности, к тому факту, что «белые» армии несомненно носили классовый характер, который именно выступал в их отношениях к крестьянству и к аграрному вопросу; наконец, в этой же связи действовала и тяжесть реквизиций и военных повинностей, которые были наложены (на население) главнокомандованием «белых армий». Эти причины привели к тому, что «белые армии» все больше изолировались от населения и оказались в политическом одиночестве».
Итак, последний удар, белогвардейщине наносит сам Милюков, признавая ее классовым движением, притом, как видно из других мест, которых я не привожу, главным образом, классовым помещичьим движением. Он очень отмежевывается, и правильно, до известной степени, отмежевывается от добровольческой армии Деникина, заявляя, что кадетов туда приглашали, как генералов на свадьбу, да и то только правых, которых от черносотенцев невозможно было отличить. Я не процитировал, но у него есть очаровательное место о том, как в 1917 году не только прогрессивные, но даже консервативные элементы сделались формальными республиканцами, все, вплоть до черносотенцев. Эти самые формальные республиканцы из консерваторов фигурировали около Деникина, не имея никакой власти. Нужно сказать, что эти главы у Милюкова, поскольку он дает характеристику белогвардейского движения, вполне историчны, он является добросовестным историком. Эта его добросовестность объясняется тем, что у него самого в течение последних лет появилась определенная классовая установка, и притом классовая установка, диаметрально противоположная классовой установке белых армий.
Те были по существу помещичьи. Милюков все свои надежды возлагает на крестьянство. В этом заключается сок последних глав его книги. Герой милюковской возрождающейся России — это мужик, мужик, конечно, капиталистический, представитель мужицкого капитализма, не бедняк, не середняк, а именно крестьянская верхушка. На это крестьянство он возлагает огромные надежды. Это, по его словам, база того русского «возрождения», которого он ожидает. И тут он до известной степени возвращается к своей общеисторической концепции. Вы помните, что по этой концепции народная масса только сверху прикрыта, как колпаком, государственной властью. Колпаки были разные: сначала норманны, потом московские цари, потом Романовы, потом последние потомки Романовых, и, наконец, явились большевики. И этот колпак будет сброшен теми парами, которые идут из крестьянской массы, поднимающейся крестьянской массы. Причем, кто подготовляет этот крестьянский переворот в России? Подготовляют, по мнению Милюкова, сами большевики. Тут у него есть целый ряд откровенностей, тоже чрезвычайно любопытных. Ведь крестьянская масса, как она изображается обыкновенно, масса безграмотная, совершенно невежественная, живущая средневековыми суевериями, словом, темная, до чрезвычайности темная масса. Он цитирует характеристику английского, — он его называет радикалом, а, по моему, это фабианец, — Брейльсфорда и русского — Горна, довольно известного писателя, который делает совершенно неожиданный вывод. Он говорит: русский невежественный крестьянин никогда не сумеет сам организоваться, он всегда будет в полном подчинении у города, а потому — в России неизбежна монархия. Как это выходит, не знаю. Но, — говорит Милюков, не нужно увлекаться этими мрачными перспективами. Большевики позаботились о том, чтобы крестьянин больше не был таким, каким изображает его этот почтенный автор-. «Деревня никогда не видала такого потока печатной бумаги и такого широкого объяснения общественных вопросов, как это происходит в настоящее время». Большевики занимаются систематическим просвещением деревни и притом политическим просвещением, и это кладет конец тому состоянию, в котором народ был инертной массой, склонной только к пассивному повиновению и больше ничего. «При этом, — говорит он, — не только действует большевистская «пропаганда» (в кавычках, т. е. обещания и застращивания), не только большевистская пропаганда, но не подлежит никакому сомнению, что если теперешняя избирательная система удержится, то крестьяне будут в состоянии в значительном числе проникнуть в центральные представительные органы и в самое правительство» (эго — наши беспартийные крестьяне, которые во ВЦИКе сидят). Не подлежит никакому сомнению, — говорит он. И дальше: «Нечто подобное в свое время имело в виду самодержавное правительство при созыве первой государственной думы (смех), и отчасти оно провело». Но самодержавному правительству эта операция не удалась, а большевикам удалась. Таким образом оказывается, что не только крестьяне развращаются этим потоком печатной бумаги, который сыплется в деревню, но и подкуплены они самой советской системой, откуда Милюков делает вывод, что в случае «возрождения» форма правления по всей вероятности останется та же, что и была (смех) потому, что для крестьянина, — говорит он, — ценно не то, что демократия, где от крестьян выборными будут фактически интеллигент, адвокат, литератор, но для крестьянина ценно, что его брат, мужик или баба из деревни проникают во ВЦИК и т. д. Вот это крестьянин ценит, за это он будет держаться. Поэтому самое вероятное, что после переворота останется все по–прежнему, только на место т. Рыкова встанет П. Н. Милюков.
К этому все сводится. Царские министры, которые вели переговоры с Милюковым в 1906 г., оказались недостаточно серьезными; теперь, может быть, найдутся более серьезные люди, которые с ним столкуются как следует. Само собой разумеется, что с этой точки зрения Милюков ставит окончательный крест над крупной земельной собственностью в России. Это, — говорит он, — ау, помещиков в России не будет, об этом и толковать нечего, это дело раз навсегда совершенно конченное. А относительно фабрик и заводов, тут дело не так просто, тут скорее можно толковать. Но вот какая беда: их национализированная промышленность растет, а когда она окончательно вырастет, тогда зачем же старые владельцы? (Смех). Тут он видит большое затруднение для возвращения в «законную» собственность фабрик и заводов. И в конце концов у него остается одна слабая надежда. Эта надежда заключается в том, что крестьянское правительство, которое со временем сложится в России, по его представлению, все же не будет чисто крестьянским, крестьяне не обойдутся без специалистов и поэтому вынуждены будут пригласить известную часть интеллигенции. Но Милюков прямо оговаривается, что «роль эмиграции при этом перевороте нам кажется в высокой степени скромной» (смех). Не только развивается наша национализированная промышленность и т. д., не только это, но, повидимому, еще и своя интеллигенция выросла. Что же делать этим несчастным эмигрантам? Эта книга должна производить впечатление похоронного звона. Имения не отдадут, фабрики и заводы не отдадут, интеллигенцию позовут в самом малом числе, — очевидно, Милюков имеет в виду себя и центральный комитет кадетской партии, — а что же остальным делать?
Я думаю, товарищи, что эта концепция в высокой степени поучительна, и вот в каком отношении. Во–первых, совершенно ясно, что буржуазная демократия не в состоянии выставить сколько–нибудь удовлетворяющего и цельного, без противоречий, понимания такого события, как Октябрьская революция. Для нас как теоретиков и методологов–марксистов это чрезвычайно важно. Что получается у Милюкова из всех попыток объяснения? Получается, как видите, невероятная мешанина. Вы, может быть, на меня сердитесь, что я не сумел свести к одному. Это совершенно невозможно. Это такая куча взглядов разного происхождения, относящихся к разным слоям нашего исторического бытия и нашей историографии, что что–нибудь целое составить из этого невозможно. В этом отношении книга Милюкова представляет определенный шаг назад по сравнению с позицией других историков школы Ключевского и самого Милюкова прежнего времени. Когда от Милюкова заразился Троцкий, он заразился потому, что Милюков давал цельную концепцию русской истории. Где она теперь? Ее нет. Что вместо нее появилось, вместо этой цельной концепции? Целый ряд логически; не связанных между собой прыжков в классовую теорию, в нашу теорию. Вместо той теории, что есть только народная масса, прикрытая, как колпаком, государственной властью, вырастает другая теория, что русская история — крестьянская история, теория с определенным классовым подходом, которую мог бы дать и кое–какой плохой марксист, потому что известные предпосылки для этого в нашем материале есть. Классовая история. Большевистская революция — что такое, в конце концов? Вертелся, вертелся так и сяк, и немцы подкупили, и промышленники подкупили, а в конце концов — рабочие и крестьяне были на стороне революции. Опять–таки чисто классовая точка зрения. Почему не удалась контрреволюция, почему не удалась гражданская война? Почему провалились белые армии? Потому, что они классово были неприемлемы для народной массы. Опять классовая точка зрения. Спасение России опять классовое — от крестьянства, от единственного класса, за который можно уцепиться. За рабочего Милюков не пробует уцепиться, о рабочем он умалчивает и склонен сделать намек, что в России нет пролетариев, кроме сокращенных при сокращении штатов интеллигентов, и это — настоящие пролетарии, они составляют главную массу безработных. Это любопытная черта Милюкова–теоретика, что он, кроме этих сокращенных советских барышень, никаких пролетариев у нас не находит.
По моему мнению, эта книга чрезвычайно поучительна для нас с политической точки зрения. Поучительно то громадное ударение, которое Милюков ставит на нашей партийной организации. Когда такой враг организацию ценит, ставит ее во главу угла, то мы сами и другие начинаем понимать, что это такое, что это своего рода великая армия, какая была у Наполеона, — армия, при помощи которой нами ведется классовая борьба. Далее, когда Милюков ставит не менее сильное ударение на крестьянстве, это заставляет нас насторожиться. Известный крестьянский уклон несомненно существует и в наших исторических писаниях. И нужно быть очень осторожным с этим крестьянским уклоном потому, что несомненно, что при известном развертывании это может дать милюковскую схему, совершенно антимарксистское, антипролетарское, контрреволюционное понимание русской истории.
Теперь о политической стороне милюковского трактата. С этой стороны я полагаю, что мы можем читать его с величайшим удовольствием, ибо он доказывает, что образование Союза советских социалистических республик сделало невозможным возрождение старой России с тем самым космополитическим либеральным обществом, которое в классической литературе употребляло слово «жид» и т. д. Это первое. Второе, что он считает, хотя он старается позолотить пилюлю (очевидно, давалец есть, нельзя ему не угодить), насчет фабрик и заводов, это, что растет наша национализированная промышленность. А у Милюкова, когда он писал, были цифры только 1924 года. Он вырывает почву из–под ног всякой буржуазной реакции, не только феодальной, — ее он считает совершенно похороненной, на ней — ставит окончательно крест. Вот какие следуют отсюда политические выводы. Их можно резюмировать так: в лице Милюкова старая концепция русской истории разбита вдребезги, и сам Милюков своим трудом доказывает, что новую концепцию можно построить только на классовом принципе. Но так как настоящий классовый принцип, признанный в России, диктатура пролетариата и рабочее государство, никаких перспектив не сулит, даже в форме приглашения из–за границы кадетского ЦК, — его можно поместить в Музей революции, там не хватает живых экспонатов, — совершенно естественно, что он хватается за те классы, которые кажутся ему враждебными социалистическому строю, но которые в действительности тоже враждебными не являются. В книге Милюкова Россия буржуазная, не говоря о помещичьей, спела сама по себе панихиду.
«Историк–марксисту» т. III, 1927 г.
- У меня был под руками немецкий текст «Распада России», и все цитаты переведены оттуда. — М. П. ↩
