Большевики и фронт в октябре–ноябре 1917 г.

Перед 25 октября фронт казался последним прибежищем Керенского. С фронта, ожидая выступления большевиков, Керенский «подтягивал силы» к Петербургу. На фронт Керенский кинулся за помощью, когда «силы» не подошли, — а большевики заняли уже весь Петербург, кроме Зимнего дворца. Когда мы в Москве начинали бой с керенщинами, нас пугали фронтом. В редакцию «Известий» к нам с занятого покойным Подбельским телеграфа кучами приносили депеши «с фронта», адресованные в редакции «Русского слова», «Русских ведомостей» и других достославных кадетских газет, депеши, одна грознее другой. Весь фронт двигался на крамольную Москву (в Петербурге уже был «сам» Керенский «с двумя корпусами…»). Генерал Черемисов был чуть ли уже не в Вязьме. И когда, наконец, на Брянском вокзале высадилась рота ударников в 180 штыков, впечатление получилось такое, как если бы из клетки, откуда должна была выпрыгнуть стая голодных тигров, вылез маленький котенок.,

Субъективно уже тогда ни у кого не было ни малейшего сомнения, что эти надежды Керенского так же легкомысленны и ни на чем не основаны, как и все его надежды и все его поведение. Но что на самом деле, объективно, на фронте происходило? У нас есть теперь под руками материал, дающий возможность ответить на этот вопрос весьма «документально». Эго — переговоры по прямому проводу ставки главковерха, ставок фронтов и военного министерства в промежуток времени между низвержением Керенского и началом переговоров о перемирии (7 ноября — 3 декабря, считая по новому стилю, 1917 г.). Целиком эти документы никогда еще не были ни напечатаны, ни даже использованы. В кое–каких — не самых характерных — отрывках они известны по брошюре тов. Лелевича «Октябрь в ставке». Напечатаны же они будут в ближайшей книге «Красного архива».

Как это ни неожиданно, но военное министерство имело более реальное представление о «перевороте» 25 октября (7 ноября), чем некоторые его участники и даже руководители. В изображении Л. Д. Троцкого в центре всех петербургских событий этих дней стоит гарнизон, — как всем известно, рабочие массы у этого автора выступают только в самом конце, непосредственно в боях с Керенским, пытающимся вернуться в отнятую у него столицу. А наметавшийся глаз военных людей видел другое. «Из тех боевых действий, если их можно назвать боевыми, которые я видел собственными глазами, — рассказывал Духонину по прямому проводу генерал Марушевский, — я вывожу заключение, что здесь на улицах дрались только матросы и вооруженные рабочие, солдаты запасных полков были апатичны и, видимо, кажется, берегли себя и не желали особенно активных выступлений».

Странно, конечно, что картину действительно пролетарской революции (что матросы в классовом смысле больше представляли пролетариат, чем крестьянство, это твердо установлено еще с 1905 года) приходится восстановлять на основании разговоров между собою белогвардейских генералов. Но чего на свете не бывает! Показание Марушевского довольно позднее: разговор его с Духониным не датирован на ленте юзограммы — происходил же, по всей совокупности ее непосредственного окружения, около 10/23 ноября. Но телеграмма штаба Петербургского округа, посланная под первым впечатлением событий, этому не противоречит. «Пехотные части никаких приказаний не исполняют, но и не выступают», — доносил ген. Багратуни Черемисову в самом разгаре действий, днем 25 октября (7 ноября). Зато эта телеграмма вполне подтверждает другую часть характеристики Троцкого: «Идет планомерный захват государственных и общественных учреждений: центральная телефонная станция, государственный банк и другие». «В городе беспорядков нет. На улицах спокойная, нормальная жизнь…» В совершенно курьезной форме то же сообщал и начальник Багратуни, Полковников: «Доношу, что положение Петрограда угрожающее. Уличных выступлений, беспорядков нет, но идет планомерный захват учреждений, вокзалов, аресты». Беспорядков нет, все идет нормально — а «Временное правительство подвергается опасности потерять полностью власть». Иногда порядок хуже беспорядка бывает.

События шли быстро — и уже на другой день из ставки Северного фронта (Псков) Духонину (тогда начальнику штаба верховного главнокомандующего) телеграфировали, что «члены Временного правительства отправлены в Петропавловку». Духонин в это время нервно разыскивал по всем проводам своего главковерха, Керенского, который и был, наконец, обнаружен именно во Пскове. Положение здесь было очень сложное. «12‑я армия решительно и определенно высказалась против большевиков и заявила, что она употребит все свой силы, чтобы покарать бунтующую кучку большевиков. 1‑я и 5‑я армии заявили, что они за правительством не пойдут, а Пойдут за Петроградским советом. Это я вам (Духонину) сообщаю решения армейских комитетов», — оговаривался начальник штаба Северного фронта, Лукирский: за солдат, Мол, я не ручаюсь, а армискомы вот что говорят.

Лукирский правильно сделал, что оговорился: его начальник, «главкосев» Черемисов был убежден, что «армейский комитет 12‑й армии оторван от войск и не является выразителем их взглядов», — отрицавший же это командарм 12 Юзефович должен был признать, что у него в Вендене образовался «самозванный военно–революционный комитет», которому беспрекословно подчиняются латышские стрелки — лучшая в боевом отношении часть его армии. Выходило так, что Керенского на Северном фронте никто поддерживать не собирается — и 27 октября (9 ноября) Черемисов разослал телеграфный приказ, до чрезвычайности мало походивший на телеграммы о Черемисове, которые направлялись в этот самый день в «Русское слово» и «Русские ведомости»: «Политическая борьба, происходящая в Петрограде, не должна касаться армии, задача которой остается прежняя — прочно удерживать ныне занимаемые позиции, сохраняя порядок и дисциплину». Ближайший к Петрограду фронт официально нейтрализовался — в тот самый момент, когда «главковерх» Керенский возвещал «всем, всем», что он «прибыл сегодня в Гатчину во главе войск фронта, преданного Родине» (с большой буквы).

Инцидент с нейтрализацией Черемисова был предметом длительного и настойчивого обсуждения — по прямым проводам — между ставками фронтов и ставкой главковерха, где на месте последнего в данный момент заседал «наштаверх» Духонин. Все соглашались, что Черемисова надо убрать, но как это сделать? А если он не послушается? Откуда взять на Северном фронте материальную силу для принуждения? В конце концов остановились на проекте — выманить Изменившего «главкосева» в Могилев, но дальше проекта дело не пошло, ибо постепенно все фронты начали обнаруживать то же настроение, что и Северный.

На Северном «преданные Родине» войска ограничивались, как известно, 3‑м конным корпусом ген. Краснова. Понимая, что одной конницей не возьмешь города с миллионным населением, «где около каждого казака станет по 10 большевиков» (слова одного из генералов), Керенский в первую очередь запросил хотя бы один дивизион броневых машин. История этого дивизиона характерна, как нельзя более. Выбирали, конечно, самый «надежный». И вдруг оказалось, что «настроение дивизиона, бывшего долго в Петрограде, наполовину большевистское: по прибытии в Двинск около трех недель тому назад, он вызвал там всеобщий ужас и смятение, просили его убрать». Вот так сюрприз! Оказывается, дивизион назначили потому, что его командир соглашался вести броневики: другие, очевидно, не брались. Но командир явным образом переоценил свои силы. Ему удалось продвинуть свои машины из Двинска только до Режицы, а там они застряли: их дальше не пускал местный военно–революционный комитет, а «пробиваться» команда броневиков не имела, видимо, ни малейшей охоты. Пробиваться не имели охоты и другие части, не исключая казаков: «13‑й и 15‑й донские полки не могли быть отправлены к Петрограду (из Ревеля), так как большевики угрозой воспретили подачу подвижного состава, — доносил Духонин Керенскому, — полки же эти, по неизвестным мне причинам, не проявили решимости добиться выхода хотя бы до ближайшей станции для погрузки вне района Ревеля».

«Комитеты 5‑й армии (главная квартира Двинск) высказались за посылку войск в Петроград на помощь большевикам, а комитеты 1‑й армии заняли в общем пассивное положение», — прибавляла телеграмма. Но хуже всего было в «надежной» еще вчера (недаром Черемисов этому не верил!) 12‑й армии: здесь «латыши, оставив позиции, направились для занятия в тылу городов Валка, Вольмара и, Вендена». Латыши были источником настоящей паники в штабах Северного фронта. Юзефович докладывал Черемисову 28 октября (10 ноября): «Больше всего хлопот и наиболее скверно с латышами. Пришедшие вчера в Венден 1‑й и 3‑й полки не ушли, захватили железнодорожную и телеграфную станцию, арестовали много офицеров в двух полках первой бригады, оставшихся пока в резерве второго корпуса, брожение в 4‑м полку, арестовано 7 офицеров, происходят массовые избирания начальников из латышей. Проект нового порядка аттестования начальников, дошедший до самых низов, нашел весьма благоприятную почву в латышских сердцах, они вынесли самое крайнее постановление о выборном начальстве, вплоть до главковерха и с допуском чуть ли не на все должности солдат. Начальник 1‑й латышской бригады еще находится под контролем военно–революционного комитета. Полковые комитеты вынесли резолюцию о выводе латышей в Лифляндскую губернию, якобы для охраны железных дорог. В Вольмаре городской управе военно–революционный комитет приказал отвести помещение для полка латышей в числе 3 000 человек. Комкор 43 приказал без его разрешения никому из посторонних помещений не отводить. Военно–революционный комитет в Вендене заявляет, что им дана латышам какая–то специальная задача, но не указывает, какая». Словом, «латышские полки это какие–то чудовища и гроза всей 12‑й армии» (доклад генкварсева Барановского Духонину): благодаря им «благонадежная» 12‑я армия была совершенно парализована, и попытки что–нибудь из нее отправить Керенскому лопались, как гнилые бичевки. Но что дело было не в одних латышах, — наиболее полно воплощавших большевизм на Северном фронте, — показывает мимоходом брошенное сообщение, что хотели послать в Гатчину броневой дивизион из Пернова, да побоялись осложнения с «позиционными батареями»: попросту говоря, тяжелая артиллерия пригрозила расстрелять броневики, если они посмеют двинуться на помощь Керенскому. Это уже не латыши.

Но и в самой, «столице» фронта было не лучше. На вопрос: «какое положение в Пскове?», Барановский, явно «успокаивая», отвечал: «В Пскове у нас положение несколько тревожнее, небольшая кучка большевиков развивает невероятную деятельность, предел которой еще не положен. Сегодня были здесь члены Всероссийского комитета спасения, которые, сознавая важность значения Пскова, требовали ареста этих господ, но до сих пор он не приведен в исполнение. Вчера эти господа освободили из тюрьмы до двухсот арестованных большевиков. Меры принимаются, но тревога растет. Боимся погрома и пьяной вакханалии. Не исключена возможность и арестов. Пока, однако, наружно спокойно».

Хотели арестовать большевиков, да чуть самих не арестовали… Но чего Псков, когда около общеармейской столицы, Могилева, было не лучше. Из Минска доносили генерал–квартирмейстеру ставки: «Вопрос о посылке броневиков в Москву не разрешен, так как отправлению их препятствует Минский комитет спасения революции, по этой же причине не можем оказать агорой поддержки Вязьме, которая в руках большевиков и не пропускает поездов, а также и Гомелю, где телеграф занят большевиками. Этот же комитет препятствует снятию с фронта революционных батальонов для Минска, в котором гарнизонную службу несет Кавказская кавалерийская дивизия, требующая смены, чтобы дать возможность отдохнуть людям. Из всех наших нарядов по переброске войск будет выполняться только перевозка первого Астраханского казачьего полка из 3‑ей армии в Смоленск… Далее я хотел бы несколько очертить здешний комитет спасения революции. Он составился частью из благожелательного элемента и частью из большевиков; такой блок получился от того, что эсеры и эсдеки вообще благомыслящие не были уверены, что военная сила их достаточно твердо поддержит против совдепа, т. е. большевиков, а затем не были уверены, чем кончится борьба в Петрограде. Отсюда личный шкурный страх ясно и определенно высказать в комитете свой личный взгляд, и, кроме того, страх, что решительные меры против совдепа вызовут взрыв насилия на фронте. Также страх, что малейшее кровопролитие приведет к анархии в Минске, к погромам и грабежам. Большевики решительно проводят свою линию, а средние, т. е. меньшевики, по своему политическому убеждению не желают решительных действий против большевиков. Все решительно держат камертон по Петрограду; как только в Петрограде будет развязан узел в пользу Временного правительства, так сейчас же отпадет всякое влияние совдепа и большевиков. К этому надо прибавить полное отсутствие симпатий к Керенскому. Если все суммировать, то отсюда и результаты: боязнь оказать открыто помощь Петрограду и Москве».

Все это происходило пока на фронт еще не дошли первые декреты советской власти. Когда на фронте стал известен декрет о мире, паника комитетов спасения дошла до высшей точки: явно приходилось «спасать» прежде всего свою шкуру. Они начали рассылать телеграммы, вроде следующей: «Ровно. 9 ноября 1917 г. Комитет защиты родины и спасения революции на территории особой армии при командарм (комспасарм) считает постановление главковерха немедленно снестись с военными властями неприятельских армий о перемирии подлежащим немедленному исполнению, решительно протестует против отказа генерала Духонина, в качестве главковерха принять соответственные меры, так как на местах фактически не может быть и речи о продолжении ведения военных действий и нам необходимо в целях предотвращения ужаснейшей катастрофы обеспечить себя от активных действий со стороны неприятеля. Резко осуждаем призыв обаркома и препятствия, чинимые им перемирию. Ультимативно требуем от главковерха общего распоряжения о перемирии в течение 24 часов, что в противном случае особая армия заключит перемирие собственной властью — это единственное средство предотвратить ужаснейшую катастрофу. Кроме того, особая армия, как сказано во вчерашней резолюции, приемлет кандидатуру Чернова как результат соглашения партий, а не как новый вид диктатуры, влекущей за собой новую гражданскую войну, и требует немедленного создания общесоциалистического правительства».

Пересматривая разговор по прямому проводу, чувствуешь, до какой степени «создание общесоциалистического правительства», к которому, по несчастию, обнаруживали кое–какую симпатию и некоторые большевики, было последним якорем спасения керенщины. 1/14 ноября Юз стучал в ставке: «Здесь кабинет наштаверха? Пожалуйста, пригласите к аппарату генерала Духонина. Генерал Духонин у аппарата. У аппарата члены Центрокома спасения родины и революции, бывший министр земледелия Чернов и член Центрокома партии эсер Андрей Фейт, а также член Искосола Хараш. Мы имеем вам сообщить только что сообщенные сюда комиссарсевом Войтинским следующие, пока не оглашенные, решения, для оформления которых Керенский уже выехал куда нужно. Предстоит сложение Керенским всех своих полномочий, назначение вас главковерхом и председателя Временного совета республики Авксентьева министром–председателем. С вашей стороны необходимо безотлагательное удаление отсюда Черемисова, хотя бы немедленным категорическим вызовом его в ставку, в дальнейшем оформление этого официальным назначением преемника. Против кандидатуры Драгомирова здесь у нас возражений нет. Временный заместитель Лукирский осведомлен обо всем и действует в полном контакте с комитетом спасения. Выезд Черемисова необходим в самом экстренном порядке, он развяжет руки для совершенно необходимых действий в Пскове, времени терять нельзя. Не исключена возможность мирной ликвидации петроградских событий путем переговоров, но только при условии, скорейшей присылки серьезных подкреплений, с пехотными частями, повторяем еще раз: больше всего необходима быстрота, нельзя терять ни минуты».

Более нетерпеливый Войтинский слал уже в это время во все стороны такие телеграммы: «Между сосредоточенными у Петрограда войсками и представителями Петроградского гарнизона достигнуто соглашение на основе низложения Керенского. Предпишите немедленно остановить все двигающиеся к Петрограду эшелоны и прекратить всякие действия, связанные с формированием отряда Керенского».

Керенщина надеялась отвертеться персональными уступками… В это время на Северном фронте надежд, даже обманчивых, уже никаких не было. Черемисов — больше для очистки совести — спрашивал 5‑ю армию: «А как у вас в армии относятся к отправке войск на Петроград? Не вызывает ли это каких–либо эксцессов и недоразумений? — С какою целью? — Для поддержки Временного правительства. — Определенно отрицательно. Армия не даст правительству Керенского ни одного солдата для борьбы с Петроградом».

Не было уже никого и у самого Керенского, как видно из разговора того же Черемисова с Красновым в тот же день. Но разговор этот настолько интересен, что его стоит привести целиком:

«Главкосев (Черемисов) у аппарата. — Здравия желаю ваше превосходительство.

Генерал Краснов. Главковерх в пятнадцать часов исчез из Гатчинского дворца неизвестно куда. Его замещает, вероятно, наштаверх Духонин. Гатчина занята большевистскими войсками. Настроение очень тревожное Большевики обещали всему отряду дать уйти на Дон и этим прельстили казаков. Никакого подкрепления к нам на шло. При этих условиях дальнейшая борьба была бесполезна и разлагающе действовала на полки.

Главкосев. Вина за все это падает на Керенского; когда он был в Пскове, я ему предсказывал, чем это кончится; он меня не послушал, и вот результат налицо. Кто у вас есть, кроме казаков, в каких отношениях с большевистскими войсками, что делаете сейчас и что предполагаете делать?

Краснов. Кроме казаков у меня гвардейская конная сотня лейб–гвардии сводного полка и взвод гвардейской запасной конной батареи. Приходится ожидать окончания переговоров, после чего необходимо отправить все эти части на Дон, так как только там они могут притти в, порядок и успокоиться. Керенскому я говорил то же самое, но он верил твердо в успех, говоря, что опирается на постановление всех комитетов армии и всей русской демократии; сильно смущали постановления союза казаков, съезда казаков в Киеве, Кубанской рады и Кавказского фронта. Хотелось верить, что родина не погибнет. Шли с большой уверенностью в том, что идем за святое дело, за свободу и счастье дорогой родины. В будущем будем ходатайствовать о скорейшей погрузке эшелонов для отправления войска. Революционный комитет обещал оказать в этом полное содействие, отношения с большевистскими войсками полны взаимного недоверия. Мы ими окружены и стоим под охраной двойных караулов — наших и их.

Главкосев. Если ваши войска уйдут на Дон, то за ними уйдут с фронта и остальные казачьи части, а за казачьими частями уйдет и пехота. Нетрудно себе представить, что получится вследствие этого. Я полагаю, что демобилизация армии может начаться только тогда, когда будет сделано об этом общее распоряжение правительства, и самая демобилизация должна производиться планомерно, а не в виде нашествия скифов. В чем заключаются переговоры, о которых вы упоминали, кто с кем и о чем переговаривается?

Краснов. Сейчас солдаты обезоруживают казаков. Переговоры шли утром между комитетами дивизионных и революционных организаций. Офицеры и командный состав допущены не были. Вынесены постановления — прекратить кровопролитие, отпустить казаков на Дон, не производить никаких арестов и самочинных выступлений и арестовать Керенского. После этого на заставы наши сразу подошел Финляндский полк с орудиями, с белым флагом, снял заставы и вошел в Гатчину, затем делегаты и командир полка под предлогом переговоров уехали в Петроград, а сейчас начинается неисполнение договоров, заседают солдатские комитеты, и неизвестно, чем все это кончится. Все двери заняты караулами.

Главкосев. Ваши части 3‑го конного корпуса и все части, прибывшие с Северного фронта, должны безотлагательно вернуться на свои места. На Дон они пойдут, когда последует распоряжение правительства о демобилизации армии. Пока больше ничего не имею вам сказать. Доносите мне непосредственно. До свидания.

Краснов. Сказать, что будет, очень трудно, потому что мы сейчас фактически в плену у большевиков, которые вряд ли позволят исполнять мои приказания».

Вопрос о мире сразу снял с очереди вопрос о Керенском. Эту марионетку (еще никогда за всю свою карьеру «обожаемый Александр Федорович» не был до такой степени марионеткой) убрали моментально в ящик и забыли о ней. В дальнейших переговорах между ставками имя вчерашнего «главковерха» совершенно не упоминается, точно его и не было вовсе. Зато тем настойчивее и настойчивее всплывает идея «объединенного правительства» всех «социалистических партий», во главе с Черновым. Причем это «правительство», еще, можно сказать, в утробе матери обнаруживает невероятное проворство рук и мало правдоподобное нахальство, пытаясь украсть у большевиков лозунг мира.

Что. мир заключить необходимо, — это в ноябре 1917 г. понимали все не сошедшие с ума люди, — прежде всего это великолепно понимал высший командный состав русской армии. Марушевский говорил Духонину: «мне лично кажется, что если на всем фронте происходило братание в течение многих недель, и что если предложение о немедленном перемирии, переданное комиссарами на фронт, проникло уже в сознание войсковой массы, то положение делается вероятно трудно поправимым… Результатом неудовлетворенности массы в основном ее стремлении может явиться срыв фронта с места и стихийные бедствия гражданской войны». «Сводка донесений о настроении армии за время с 15 по 30 ноября 1917 года» сообщала: «особенно характерный отзыв дает командир 12‑й армии (той самой, что так недавно считалась «самой надежной»), который говорит, что армия представляет из себя огромную, усталую, плохо одетую, и с трудом прокармливаемую, озлобленную толпу людей, объединенных жаждой мира и всеобщим разочарованием. Такая Характеристика без особой натяжки может быть применена ко всему фронту вообще».

«То, что мы не можем воевать, было для меня совершенно очевидно», — рассказывает т. Троцкий в своих воспоминаниях о Ленине (как эту очевидность сочетать с политикой т. Троцкого в те дни, — политикой, несомненно заключавшей в себе огромную опасность возобновления войны, — этого вопроса мы не касаемся. Мы берем здесь просто показания очевидца). «Когда я в первый раз проезжал через окопы на пути в Брест–Литовск, наши товарищи, несмотря на все предупреждения и понукания, оказались бессильными организовать сколько–нибудь значительную манифестацию протеста против чрезмерных требований Германии. Окопы были почти пусты, никто не отваживался говорить даже условно о продолжении войны. Мир, мир, во что бы то ни стало… Позже, во время приезда из Брест–Литовска я уговаривал представителя военной группы во ВЦИК поддержать нашу делегацию «патриотической» речью. «Невозможно, — отвечал он, — совершенно невозможно, мы не сможем вернуться в окопы, нас не поймут; мы потеряем всякое влияние…».

Говорить с солдатами в эти дни значило говорить о мире — если вы хотели, чтобы вас слушали. «Объединенным социалистам», сиречь, вчерашним керенщикам, ничего не оставалось, как взять эту тему. Взялись они за нее со смелостью людей, которым терять нечего: оказалось, что они–то, организаторы наступления 18 июня, давным–давно за мир — да вот окаянные большевики мешают. Авторы «обращения общеармейского комитета к солдатам» писали, — в явном расчете, что бумага не обладает способностью краснеть: «Товарищи, вы видите, что в сложившейся ныне обстановке единственным препятствием к заключению мира является правительство Ленина и Троцкого. То, что предсказывалось давно лучшими умами демократии, стало действительностью: те, кто больше всех кричал о мире, меньше всех его могут дать. Ленин стал у власти и после двух недель бесплодного ожидания ответа на свое обращение к державам должен признать, что с ним не желают разговаривать. Лишь вы можете положить конец этой недостойной игре судьбою родины. Заявите категорически и немедленно, что армии необходимо такое правительство, которое может действительно дать стране мир, а не только бросать громкие слова о мире. Требуйте немедленно образования общесоциалистического правительства и немедленного ухода кучки узурпаторов с Лениным во главе, от которого отказались даже их благоразумные единомышленники. Такое правительство будет признано и страною, и иностранными державами и немедленно приступит к мирным переговорам. Товарищи! Единодушно сплотите все ваши силы вокруг идеи достижения действительного мира и поручите решение этого вопроса новому правительству с Виктором Михайловичем Черновым во главе. Только в этом спасение родины, только в этом конец нашим трехлетним мукам».¹

И это был не единственный провокаторский документ из этого лагеря. В другом «Обращении» (автор которого скромно умолчал о себе), солидно начинавшемся словами: «Ввиду того, что масса армии и населения не имеет никакого представления о договорах и поэтому не может оценить значительности последствий несоблюдения Россией договора, которым союзные государства Согласия обязались не заключать ни сепаратного мира, ни перемирия, было бы желательным распространить в войсках с возможной ясностью и точностью краткое предупреждение о тех роковых последствиях для России, которые повлекло бы за собой нарушение договора, торжественно ею подписанного», разъяснялось, что мира никак нельзя заключить без союзников. «В одиночестве она (Россия) станет легкой добычей жестокого врага, нарушающего все законы права и человечества, и первой задачей которого, как государства империалистического и почти что самодержавного, было бы лишение народа русского драгоценной свободы, лишь недавно им приобретенной». А ежели Россия будет так глупа, что этого не поймет, так союзники и сами сумеют заключить сепаратный мир — за ее счет… «приблизительно год тому назад Германией были сделаны предложения мира трем великим державам Запада, выгодные для нее и невыгодные для России». Конечно, тогда эти предложения были «с негодованием отвергнуты», ну, а теперь… А следующая провокация шла уже от «армии», взывавшей и вопиявшей об «объединенном» правительстве не хуже, чем собор 1613 г. взывал и вопиял об избрании на царство Романовых. «Ко всем представителям политических партий, городским, земским и крестьянским союзам. Русский народ! 4‑й год армия стоит в окопах на страже родины, оберегая ее от коварного внешнего врага. 4‑й год армия переносит всю тяжесть настоящей жестокой войны, терпеливо снося лишения, болезни, раны, голод и холод и жаждет закончить войну и вернуться к своим очагам и к своим семьям. Но судьбе угодно было ниспослать ей новое испытание: землю нашу постигла смута, разорение от безвластия, и армии приходится выносить на себе все лишения от нарушившегося подвоза продовольствия, весь ужас анархии, вносимой в ряды армии агитаторами злой воли, влекущими Россию к полному развалу. — К вам, представители всей истинной русской демократии, к вам, представители городов, земства и крестьянства, обращаются взоры и мольбы армии. Сплотитесь все вместе во имя спасения родины; воспряньте духом и дайте исстрадавшейся земле русской власть, — власть всенародную, свободную в своих началах для всех граждан России и чуждую насилия, крови и штыка. — Не теряйте времени. — Армия ждет вашего слова столь же горячо, как жаждет мира, который только вы одни можете дать исстрадавшейся родине».

Тут особенно ядовитой, конечно, была спекуляция на «нарушившемся подвозе продовольствия». Но, увы, Чернов не мог дать продовольствия — его мог подвезти только Питер, откуда организовывалось снабжение фронта и к которому приходилось взывать. Духонин просил Марушевского: «Армиям необходима срочная присылка денег для раздачи рабочим и солдатам жалованья. В некоторых казначействах все вышло». Но Марушевский и все военное министерство зависели, в конце концов, от милости большевиков…

Выбить этих последних из позиций нельзя было словами — на воображение масс мог бы подействовать только факт, и в данной обстановке таким фактом могло бы быть только прекращение военных действий. Разговоры между Марушевским и Духониным на эту тему чрезвычайно любопытны — и без остатка уничтожают легенду о непреклонной верности Духонина «интересам Родины», жертвою каковой верности он, будто бы, и пал. Духонин пал жертвой борьбы с большевиками; матросы, расправившиеся с ним судом Линча, как часто бывало в те времена, только предвосхитили приговор, который бы вынес Духонину революционный трибунал — любое революционное правительство расстреляло бы главнокомандующего, который повел бы себя так, как вел Духонин. В своем замечательном разговоре с Марушевским (разговоре, уже цитированном выше) Духонин говорил: «Учитывая всю сложность нашей современной политической жизни, я быть может принял бы на себя тяжесть и ответственность в данную минуту и приступил бы к выполнению задачи привести Россию к миру путем соглашения с союзниками и враждебными государствами, но я был поставлен в невозможность даже думать об этой работе, так как от меня потребовали немедленной высылки парламентеров без предварительных соглашений с союзниками, чего ни честь личная, ни честь России мне не позволяла сделать… Это сделать не трудно, надо, чтобы предложение для этого исходило бы от власти, которую хотя бы временно признало большинство страны. Власть по форме для данного времени может быть различна, лишь бы она не была насильственно сложенной».

Готов вести переговоры о перемирии — только не от имени большевиков. Отличавшийся конкретным складом ума Марушевский сейчас же и перевел неопределенную готовность Духонина в практическую плоскость. «Что делать с представителями союзных держав? Я уже не раз говорил с агентами и старался всеми мерами не доводить их до открытого протеста. Совершенно естественно, что это было возможно лишь до открытого предложения мира. Нельзя ли склонить их теперь к необходимости для России хотя бы временного перемирия, может быть до созыва Учредительного собрания. Если обстановка дает возможность надеяться, что на фронте мы не ползшим хаоса, то, может быть, есть время еще предложить им составить совещание и обратиться для переговоров, или через генерала Маниковского, или даже непосредственно к народному комиссару; оставаться дальше в пассивном положении нельзя, так как, повторяю, еще лишний день или два в государственном отношении может создать положение непоправимое».

Союзники были ближе к этому повороту, нежели думал второстепенный чин военного министерства, не посвященный в «высшую политику». Первое обращение военных миссий Антанты к Духонину по поводу постановления Совнаркома о переговорах (10/23 ноября) было грубым окриком и прямым запретом; можно почти с уверенностью сказать, что оно было обращено не столько к «главковерху», сколько к большевикам и имело своей основной задачей прикрыть Духонину тыл. Но уже 11/24 ноября командирский тон сменился «почтительными настояниями», призывавшими Духонина обратиться «ко всем представителям различных политических партий» с почти трогательным воззванием. «Ввиду существования действительного и братского союза между державами Согласия и Россией, ввиду жертв, принесенных этими державами для оказания содействия России в тот момент, когда она завоевала свою свободу, ввиду тех гибельных последствий как для России, так и для общего дела союзников, которые имело бы ослабление русского фронта, нижеподписавшиеся военные представители считают себя вправе обратиться с настойчивой просьбой о том, чтобы ваше превосходительство всеми возможными способами дали понять путем обращения ко всем политическим партиям, а также к армии, что честь и патриотизм требуют от них приложить все свои усилия к сохранению и усилению порядка и дисциплины на фронте».

А на следующий день (12/25 ноября) глава всех миссий в ставке, генерал Лавернь, восставал уже не против перемирия вообще, а против того, что переговоры о перемирии не согласованы с «союзными правительствами». Косвенно это означало явную готовность союзных миссий войти в сущность дела — того самого дела, о котором командирским окриком 10/23 ноября запрещалось и думать.²

13/26 ноября Духонин уже прямо говорил Черемисову: «Насколько можно понять их (союзников), они ничего не имели бы против заключения мира при их участии в этом вопросе, но не сепаратно». А на другой день в ту самую минуту, когда миссии готовы были уже покинуть ставку, «представитель итальянской военной миссии генерал Ромеи получил телеграмму от своего офицера из Петроградского посольства, в которой сообщалось, что союзники решили освободить Россию от союзных обязательств и предоставить ей возможность заключить более выгодный сепаратный мир, а пока перемирие. Основание этого: оставление войска на своих местах, стороны не имеют права обмениваться пленными, и Россия не должна снабжать германцев хлебом и сырьем. Официальное сообщение пока не получено. Это обстоятельство может коренным образом изменить вопрос о перемирии».

Тотчас же Дитерихс по поручению Духонина сообщил об этом на Северный фронт Лукирскому (начальник штаба) и Довбор–Мусницкому в польский корпус (как сейчас увидим, главную «силу» Западного фронта). Последнему сообщалось: «Сегодня утром обстановка резко изменилась: союзные миссии при ставке получили уведомление из Петрограда, что союзники не будут препятствовать заключению Россией сепаратного перемирия при соблюдении некоторых условий, причем генерал Ниссель, старший из представителей иностранных миссий в Петрограде, принял на себя поручение выступить с этими предложениями там же в Петрограде».

Все это не оставляло никакого сомнения в смысле «официальности» — и сейчас же нашло себе отражение в провокационной литературе. «Солдаты — граждане! — взывала одна из прокламаций (от 12/25 ноября, т. е. еще до телеграммы Ромеи, но параллельно цитированным выше разговорам Духонина). — Неверно, что союзники не хотят мира — их русское правительство не спрашивало, так как такового полномочного правительства сейчас в России и нет… Не поддавайтесь, солдаты, обесчещению внешнему и не торопитесь в объятия Вильгельма. Дайте время истинной русской демократии сформировать власть и правительство, и она даст вам немедленный мир совместно с союзниками, который обеспечит вам покой на многие годы».

И в тот же самый день, когда выпущено было это воззвание, Духонин рассылал такие телеграммы: «В случае движения из Дейнека на Могилев поезда с прапорщиком Крыленко и состоящей при нем охраной в 59 человек, приказываю вам принять к руководству следующее: первое — на станциях Орша и Шклов поезд будет встречен представителями комиссарства и общеармейского комитета, которые предложат Крыленко или вернуться назад (в Петроград) или отправиться в Могилев единолично, оставив на месте вооруженный конвой, или отправив его на Петроград; второе — в этом случае вы обязываетесь, если бы потребовалось, вооруженной силой воспрепятствовать вооруженному конвою прапорщика Крыленко продолжать путь на Могилев».

Сомнения никакого быть не может: «объединенное социалистическое правительство» добилось у миссий мандата на заключение перемирия, чтобы вырвать власть из рук большевиков. Вопрос был в том, есть ли у Чернова какие–либо материальные средства, чтобы это сделать. Несколько отрывков из разговора Духонина с Западным фронтом — от него в первую голову зависела ставка — дают достаточный ответ на этот вопрос. В тот самый день, когда Духонин отправлял свою телеграмму с требованием почти ареста тов. Крыленко, главкозап доносил ему: «Военнореволюционный комитет, видимо, ожидал, что мы примем меры противодействия силой, для этого у них собраны все верные им войсковые части и окружены те две роты ударников, на которые мы только и могли надеяться, но главкозап объявил им, что никакой силы оружия применено не будет. Последнее было бы и бесполезна, так как в наших руках ничего нет». Немного погодя сообщались дальнейшие подробности. «Мы имели две ударные роты и три эскадрона польских улан; если бы этими частями мы могли на первое время сопротивляться, то с фронта были бы доставлены военно–революционным комитетом такие силы, которые сломили бы сопротивление наших частей. После того, Нто генерал Балуев был отстранен, ему было объявлено, что он будет отправлен в Петроград под конвоем. Путем переговоров и решительным заявлением генерала Довбора, что он не допустит ареста генерала Балуева, удалось убедить революционный комитет отказаться от арестования генерала Балуева и отправки его в Петроград. Генерал Балуев сейчас находится в штабе польского корпуса… К тому, что мы имеем, мы могли бы подтянуть в Минск один неполный драгунский полк, и, может быть, две сотни сибирских казаков, но последние своим настроением мало внушают надежды на поддержку».

Итак, на Западном фронте «верные» войска исчислялись ротами, и его командующий не мог найти более верного убежища, как в штабе польского корпуса. Войск не было не только на каком–нибудь из фронтов, — их не было и на калединском Дону, к которому как к серьезной реакционной силе относились и мы в то время: еще когда собирали силы для подмоги белым в Москве, на Дону оказывались всего две казачьих дивизии, «без которых невозможно обойтись на месте». В довершение всего и партия Чернова никакой силы не представляла. «Партия социал–революционеров армискома заявила о непризнании ею Крыленко как верховного главнокомандующего, но она корней в армии не имеет и к активному противодействию неспособна», — доносил из 5‑й армии Болдырев.

Но союзники готовы были дать «белую карту» на заключение перемирия не большевикам, а Чернову. И если Чернов физически был не в силах воспользоваться мандатом, ничего не оставалось, как мандат отобрать. В юзограмму Довбор–Мусницкому сейчас же пришлось вносить существенную поправку. «Дело в том, что союзники решили больше не протестовать против заключения нами сепаратного перемирия, не в смысле согласия на такое перемирие с нашей стороны, а в том смысле, что, раз протестовавши, они не считают нужным высказывать новые протесты. Таким образом они сами утром введены в заблуждение и ввели нас. Однако сами же говорят, давая ныне официальную окраску, что это, может быть, не окончательное».

А затем и сама телеграмма Ромеи, которой все верили, вплоть до генерала Нисселя, оказалась чуть ли не подложной. Таково действие «реального соотношения сил», — оно может даже документы уничтожать.

Этот эпизод с попыткой украсть лозунг мира у большевиков чрезвычайно интересен не только исторически, но и политически. Он вскрывает перед нами подкладку «знаменитого» объединенного министерства — это, во–первых; и он напоминает нам, какое огромное значение в ноябре — декабре 1917 г. имело действительное заключение мира и как опасна было с этим играть, во–вторых.

«Красная новь», № 11, ноябрь 1927 г.