Влияние столыпинщины на развитие промышленного капитализма; промышленный подъем 1909–1913 гг. Рост туземного накопления и политическое осмеление русской буржуазии. Оборотная сторона медали; узость внутреннего рынка; неустойчивость активного баланса и ее причины; хлебная конкуренция России и Германии; «проливы». История русского империализма после японской войны; русско–английское соглашение 1907 г. Россия, Англия и Германия на Ближнем Востоке. Подготовка кампании из–за проливов: совещание 1908 г., сербско–болгарский договор и балканская война 1912 года, конфликт из–за Лимана–фон–Сандерса. Русско–английская морская конвенция 1914 г.; проекты раздела Австрии; убийстве эрцгерцога Фердинанда и роль в этом деле русского главного штаба; кто был главным виновником войны 1914 г.?
Я остановился в прошлой лекции на том, что первая революция, будучи в политической плоскости, в узко–политической плоскости блестящей победой торгового капитала и созданного им самодержавия, на самом деле кончилась компромиссом. Компромисс этот сказался в плоскости социально–экономической. За свою политическую победу торговый капитал заплатил довольно дорого, расставшись с одним из самых могущественных орудий старой допромышленной эксплоатации деревни, с сельской общиной. Поскольку эта сельская община не была разрушена столыпинским законодательством, это была уже неудача Столыпина, Попросту говоря, у него не хватило на это времени, ибо это процесс все–таки не такой быстрый, чтобы мог завершиться в течение немногих лет, — но уже в течение этих немногих лет было сделано, как вы помните, чрезвычайно много в угоду промышленному капиталу. То, о чем мы толковали в начале XX века, — перенесение классовой борьбы деревню, момент, вы помните, игравший очень видную роль в наших программах того времени, — теперь было действительно перенесено в деревню усилиями реакционной власти, той власти, которая разбила нас, как революционеров, называют такие парадоксы, — мы, повторяю, называем это не парадоксом, а диалектикой исторического процесса.
В результате этого внесения классовой борьбы в деревню поучилась на одном полюсе резкая и быстрая пролетаризация масс деревенского населения, что дало дешёвые рабочие руки промышленному капиталу, с другой стороны, образование слоя сельской буржуазии, быстро жиревшего, быстро крепнувшего, и который для этого самого промышленного впитала создавал внутренний рынок.
Теперь нам остается только подвести итоги этому провесу и в немногих цифрах охарактеризовать результаты этого.
Тут, прежде всего, нужно взять, конечно, рост промышленного сырья, а затем продуктов промышленности. Рост промышленного сырья выразится в таких цифрах: в 1908 году добыча каменного угля составляла 1600 миллионов пудов, а через 5 лег, в 1913 году она составляла примерно 212 миллиарда пудов. Это — рост каменного угля, то–есть той жратвы, которую поглощают топки паровых котлов русских фабрик. Соответственно с этим и продуктивность, конечно, этих фабрик также увеличилась. Если возьмем выплавку чугуна в миллионах пудов, то получим такие цифры: в 1900 году — 177,5 миллионов пудов, в 1903 году (разгар кризиса) — 150,2 милл. пуд., в 1908 г. — 170,1 милл. пуд., в 1909 г. — 175,3 милл. пуд. Вы видите, что мы все еще качаемся около цифр начала XX столетия. Во второй половине 1909 года наступает перелом конъюнктуры, очень резкий, нашедший себе целый ряд выражений, одно из которых я (это чистый анекдот, но иногда анекдоты помогают легче запомнить) приятно ощутил на своей собственной шкуре. Я как–раз в 1909 году переехал на житье в Париж и мой литературный гонорар стал переводиться на Париж. Я подсчитал, сколько должен был получить из банка и вдруг мне выдают больше. Таких случаев не бывало, чтобы больше выдавали. Думаю, что ошибся в арифметике, подсчитал еще раз. Оказывается, верно. Как же так? Ведь, банк сам себя не обжулит, банк такое учреждение, которое других обусловливает, а сам себя не обжулит. Тогда оказалось, что наш русский рубль перешел золотую точку, то–есть расценивался на международной бирже выше своей номинальной стоимости. Номинальная стоимость была 266, кажется, сантимов, а он доходил в это время до 268–269 почти сантимов. Это единственный, кажется, случай в карьере русского рубля, когда он расценивался на международной бирже выше своей номинальной стоимости. Обычно курс идет книзу, а не кверху, а тогда был так–называемый лаж на русский рубль. Это анекдот, конечно, но он был одним из признаков, которые указывали на резкий перелом конъюнктуры во второй половине 1909 года, и с этого года выплавка чугуна начинает ползти кверху. В 1910 году выплавка чугуна — 186,5 милл. пудов, в 1911 г. — 219,4 милл. пуд. в 1912 г. — 253,3 милл. пуд., в 1913 г. — 282,4 милл. пуд. Это был последний предвоенный год. Дальше увеличение пошло еще более кверху, но тут, как вы догадываетесь, влияла выработка снарядов, пушек и т. д., того, что нужно было для войны. Но последний довоенный год оказал все–таки очень большое увеличение, и несмотря на то, как вы потом узнаете из лекции по экономике военного периода, Россия в это время имела форменный чугунный голод и ввозила к себе чугун из–за границы: до такой степени бурно развивалась основа нашей промышленности, ибо металлургия это — основа производства капиталистического мира. Эта основа производства росла чрезвычайно быстро. Соответственно с этим, рос, конечно, и рынок широкого потребления. Если мы возьмем опять–таки цифры 1900 года, то мы получим для этого года 18 миллионов пудов переработанного хлопка; в 1908 году был 19,8 милл. пуд., в 1909 г. — 23 милл. пуд., в 1910–23,5 милл. пуд. и т. д. Хлопок в данном случае побил все рекорды. Такого количества хлопка не было в переработке на русских фабриках с тех пор, как стояли эти фабрики. Это рекордные цифры за целое столетие. Таким образом, мы имеем полную возможность говорить о 1909 и следующих годах, как о периоде бурного подъема русской промышленности, бурного расцвета русского промышленного капитализма на той основе, которая была создана парадоксальным или диалектическим образом результатами первой революции и политикой Столыпина. Конечно, я, говоря о политике Столыпина, вовсе не хочу ее связывать персонально с П. А. Столыпиным, вы это прекрасно понимаете, я говорю это для краткости, это была а самом деле политика торгового капитала, приноровленная к потребностям промышленного капитала. Вот что лежало в основе этого расцвета. Я сейчас поясню вам, что давало возможность торговому капиталу так роскошничать, так щедро оделять своего младшего брата, водить его в таких шелках, а пока что остановлюсь на другой стороне того явления. В прошлой лекции я уже сказал, что внося классовую борьбу в деревню и создавая там в лице кулака внутренний рынок, а в лице бедняка — пролетария для фабрики, торговый капитал фатальным образом (и тут опять–таки приходится говорить не о фатальности, как говорят буржуа, а о диалектике) рыл себе могилу, поскольку рос революционный слой, или, точнее говоря, два революционных слоя деревни: с одной стороны, просто не социалистическое, о демократическое кулацкое сословие, — первые либералы деревне (вы помните, по характеристике Энгельгардта), с другой стороны, — рос пролетарий, присяжный могильщик капиталистического строя. То же самое и тут, всячески оделяя этого своего младшего брата, торговый капитал отогревал змею. Эта змея начинает высовывать свое жало вот в каких цифрах.
Вы помните, что в конце XIX века подъем нашей промышленности опирался, главным образом, на приток капиталов из–за границы. Главную массу капиталов, пришедших в нашу промышленность во времена Витте, составляли те 1600 миллионов рублей, которые были получены благодаря так–называемой конверсии русской ренты за границей, то–есть говоря грубо, попросту, превращению русских обязательств во французские обязательства продажей русской ренты французам, на парижском рынке. Благодаря этому, освободилось более 1,5 миллиарда русского капитала, который был брошен целиком в русскую промышленность. Вы догадываетесь, что при таких условиях наша буржуазия зависела от того сундука, который непосредственно снабжал ее этими капиталами, а так как, прежде чем попасть в карман русского буржуа, каждый золотой французской буржуазии проходил через казенный сундук, то это посредствующее звено — казенный сундук и являлось тем моментом, который сдерживал либерализм русской буржуазии. Я, чтобы не портить общей картины империалистического строя, этого момента не вводил в свое предыдущее изложение, но отметить это нужно. Это, конечно, было не главным, но это был один из второстепенных моментов, которые делали русских буржуа 90‑х годов преданными царю и отечеству. Этот момент играл известную роль, что этот буржуа мог получить то, что ему необходимо на производство, через посредство или при поддержке казны в той или иной форме.
Если вы теперь возьмете соответствующие цифры, вот этого периода, который я теперь с вами изучаю, период промышленного подъема после 1909 года, вы получите другую картину. Я беру цифры капиталов разрешенных акционерных компаний русских и иностранных. В 190S году было разрешено 108 русских компаний с капиталом в 103,4 миллиона рублей, иностранных компаний было разрешено 12. с капиталом в 9 миллионов рублей; в 1909 году русских компаний 116, с капиталом в 95 милл. рублей, заграничных — 15 с капиталом в 12,9 милл. руб.; в 1910 году русских компаний 181 с капиталом в 190 милл. руб. и заграничных — 17 с капиталом в 33 милл. руб.; в 1911 г. русских компаний 222 с капиталом в 240 милл. руб., заграничных — 40, с капиталом в 80 милл. руб.; в 1912 г. русских — 322 с капиталом в 371 милл. руб., иностранных 20 с капиталом в 30 милл. руб.; в 1913 г. русских компаний — 343, с капиталом в 501 милл. руб., иностранных 29, с капиталом в 44 милл. руб. Сравните эти две колонны цифр и вы увидите, до какой степени иностранный капитал в русской промышленности играет все меньшую и меньшую роль и все большую и большую роль играют русские капиталы, притом выросшие не из казенного сундука, а, так–сказать, естественным путем накопления. Как шло это накопление, мы увидим из других цифр, сравнив с ними цифры нашего хлебного вывоза. Наш хлебный вывоз рос в такой пропорции. Если возьмем количество пудов в 1900 году за 100, в 1909 году будет 182, в 1910 г. — 195, в 1911 г. тоже. А если возьмем ценность этого вывоза и возьмем за 100 1900 год, то в 1909 г. будет 249, в 1910 г. — 245, в 1911 г. — 241, словом, ценность вывоза увеличилась в 1,5 раза сравнительно с его объемом. Тут уже играли роль те высокие хлебные цены, о которых я говорил неоднократно. И вот эта–то золотая река, которая лилась в карман русского капитала в виде активного торгового баланса (активный баланс в 1909 году достиг огромной, рекордной цифры в 581 милл. золотых рублей), это–то и оплодотворяло теперь русский капитализм, который рос не на счет притока заграничных капиталов, как это было раньше, а на счет «туземного» накопления. А в результате этого русский капитализм стал гораздо смелее, гораздо дерзче, и в 1912 году дошел до того, что образовал собственную оппозиционную партию, так–называемую прогрессивную партию, во главе которой стоял Струве, как идеолог, и Коновалов, крупный промышленник, впоследствии министр торговли и промышленности временного правительства, — партию, которая была правее кадетов в смысле программы и левее их в смысле тактики, говорила с правительством гораздо более решительным языком, нежели говорили кадеты. Но кадетская партия, партия, воплощавшая, главным образом, идеологию русского капитализма, как я вам говорил, не представляла собой непосредственно промышленности. Непосредственно наши промышленники до тех пор группировались в партии октябристов, во главе которых стоял Гучков. Вот это появление у октябристов левого крыла — прогрессистов, которое, повторяю, держит себя с начальством гораздо более самоуверенно и дерзко, нежели держали кадеты, чрезвычайно характерно.
Параллель с тем, как в деревне растут слои, враждебные в конечном счете торговому капитализму и самодержавию, в городе, среди крупной буржуазии растут оппозиционные настроения, и немудрено, что у многих очень опытных и хороших марксистов в это время явилась иллюзия, что Россия вступила на путь прусского типа развития. У нас будет, говорили они, более или менее нормально развиваться буржуазная конституция, подталкиваемая, конечно, рабсил: — (? — FR) массовым движением, но без новых кризисов, без новых революционных сдвигов. На этой почве, как вы, может–быть, знаете, ушел из партии Рожков, который заявил, что буржуазная революция в России кончена, что социалистическая революция в России — момент очень далекий и что нам теперь нужно перестраиваться по меньшевистскому образцу, ликвидировать подпольную организацию и т. д. Подробности этой истории вы узнаете из лекций по истории партии.
Вот каковы были экономические и политические последствия того, что я для краткости назвал столыпинской политикой и что, конечно, точнее будет назвать политикой торгового капитала в России после первой рабочей революции. Внутри страны, таким образом, назревало, как–будто, нечто устойчивое. Я не буду гадать, — гадать в истории самое грошовое дело, — я не буду гадать, что было бы, если бы и во внешней политике все обстояло так же благополучно, как и во внутренней. Факт тот, что во внешней политике дело обстояло далеко не так благополучно, как внутри, и что к концу этого периода на горизонте русской экономики с этой именно стороны, со стороны заграницы, начинает скопляться все большее и большее количество черных туч.
Прежде всего, рост внутреннего рынка, под влиянием столыпинских мероприятий, не отличался, как и следовало ожидать, той быстротой, какая была необходима для бурно росшего русского промышленного капитализма. Гораздо легче было производить ситец, нежели создать людей, которые могут этот ситец покупать и надевать. Второй процесс явно отставал от первого, и, чрезвычайно характерная вещь, к концу этого периода начинается заминка на мануфактурном рынке. Эту заминку с тревогой сигнализируют различные специальные промышленные и другие экономические журналы 1913 года. Она нашла себе чрезвычайно яркое отражение в том, что русские мануфактуристы начинают думать о заграничном рынке. О каком заграничном рынке? Не трудно догадаться, что они думают о ввозе русского ситца не в Германию и Англию. Если возьмете вывоз русских бумажных тканей по азиатской границе, получите такие цифры:, в 1909 году — на 211, миллионов золотых рублей, в 1913 году, всего через 4 года, — 40.800 тыс. зол. руб., — всего за 4 года вывоз русской мануфактуры по азиатской границе, то–есть вывоз только в Персию и в Турцию, увеличился почти вдвое; рост, как видите, колоссальный, — и, в частности, персидский рынок русская мануфактура почти завоевала. Цифры вы найдете все в моей статье «Русский империализм в прошлом и настоящем» в сборнике «Внешняя политика», первоначально напечатанной в «Просвещении». Вы там увидите, что в Персии Россия по мануфактурному ввозу стояла на первом месте, побивая рекорд даже Англии, не говоря о других странах. Даже английские ситцы и трико не шли так на персидском рынке, как шли русские. Таким образом, эта страна была прочно завоевана русской мануфактурой, но, конечно, все–таки избытка, который получался, благодаря недостаточно быстрому росту кулака в России, все–таки всего избытка Персия поглотить не могла и естественным образом русские мануфактуристы должны были обратить свои взоры несколько дальше — на запад и начать ввозить свою мануфактуру в Турцию.
Вот вам один коготок русского промышленного капитализма, которым он должен был увязнуть во внешней политике. Это — одна сторона. Другая сторона была еще серьезнее. Я сказал вам, что, вообще, накопление русского капитала держалось на хлебном вывозе, и я изображал цифры этого хлебного вывоза, как все растущие. Теперь я должен внести поправку. Они росли до 1911 г., но с этого года они начинают резко падать. Мы имеем в 1911 г. 735 миллионов золотых рублей, а в 1912 г. только 547 миллионов золотых рублей, — цифра уже упала. В 1913 году несколько более — 589 миллионов золотых рублей, но все–таки гораздо ниже цифры 1911 г. Характерно, что уменьшалось тут не только количество рублей (это можно объяснить падением хлебных цен, и вы увидите, что хлебные цены в это время слегка и начали падать), но и цифра пудов. В 1911 г. Россия вывезла 821 миллион пудов хлеба за границу, а в 1912 году — 548 миллионов пудов. Что это такое? Откуда взялась такая убыль русского вывоза, которая самым ощутительным образом сказывалась на русском торговом балансе? Вы помчите, что в 1909 году активный торговый баланс составлял 531 миллион золотых рублей, а в 1912 году только 391 миллион, а в 1913 году даже только 200 миллионов, т. е. убыль слишком вдвое, — симптом чрезвычайно тревожный. Золотая река, которая текла в карман русских капиталистов, в это время явно начинала иссякать. В чем причина? А причина в том, что с сентября месяца 1911 года началась итальяно–турецкая война из–за Триполи. Защищая Константинополь от возможного нападения итальянского флота, Турция закрыла проливы. Вследствие закрытия пролазов, Дарданелл и Босфора, наш вывоз из черноморских портов сразу сократился, и в результате — те цифры, которые вы вплели. А за итальяно–турецкой войной пошла Балканская война, инсценированная Россией, которая не совсем учла последствия своей инсценировки. Закрытие проливов в эти годы начинает становиться хроническим явлением. Это било русский капитализм уже в целом. Это лишний раз напоминало ему о его империалистической роли, о которой он как–будто стал забывать после своей японской неудачи, лишний раз напоминало этому капитализму, что ежели не будешь расширять своих владений, то вскоре тебе придет капут. Какое влияние это имело, видно из показаний одного официального документа, что русские банки под влиянием всех этих событий увеличили на три четверти процента учет трехмесячных векселей. Таким образом капитал попал в полосу кризиса, самого форменного кризиса, потому что повышение учетного процента всегда знаменует собою кризис.
К фону этих событий внешней политики, о которых я рассказал, остается только добавить один последний штрих.
В основе русского активного баланса и всей той благодати, которой сыпалась на Россию в эти годи из–за границы, стояли все–таки высокие крепкие хлебные цены. Само собою разумеется, что русские предприниматели рассматривали эти хлебные цены, как нечто устойчивое и постоянное. Предприниматели — меньше всего диалектики и меньше всего склоняется к тому, что все на свете течет и меняется. На самом деле, исторический процесс оставался диалектическим, и тут получилась вот какая картина. Если мы возьмем трехлетие с 1907–9 гг., то мы получим для пуда пшеницы цену в 118 золотых копеек, а если возьмем трехлетие 1911–13 гг., то получим для пшеницы среднюю цену в 110 коп. Если возьмем для (? — FR) ржи первое трехлетие, 1907–9 гг., то получим цену пуда ржи — 99 золотых копеек, а если возьмем 1911–13 гг., то получим цену пуда ржи только в 85 коп. Хлебные цены явно начали подаваться. И вот, если в области мануфактуры нашими конкурентами на востоке пока что оказывались англичане как увидите, наши будущие друзья и союзники, то в области хлеба нашими конкурентами оказались немцы тоже занимались с конца XIX века, еще со времени Бисмарка, покровительственной политикой, только они, как помните, покровительствовали не столько промышленности (промышленные немецкие пошлины были не особенно жестоки, сколько сельскому хозяйству. Вследствие этого, в Германии ввозимый хлеб был обложен пошлинами в марках за тонну до 80‑го года — 10, в 85‑му году — 39, в 37 году — 50, в 1902 г. эти пошлины достигли 59 марок за тонну за рожь и 55 марок за тонну пшеницы. И как под покровом русских промышленных ввозных пошлин процветала русская фабрика, так точно под покровом хлебных пошлин развивалось германское сельское хозяйство; к 1913 году, как–раз к тому году, на котором мы останавливаемся, производительность одной десятины засеянной пшеницей земли в Пруссии, несмотря на чрезвычайно зерно, (вы может–быть знаете, что Пруссия, Бранденбургская провинция называлась в средние века «Песочницей Священной Римской Империи»), — несмотря на такую неблагоприятную почву, там производительность одной десятины дошла до 13 двойных центнеров с десятины (войной центнер это — 200 килограммов, значит приблизительно 12,5 пуд.). В том же 1913 году, в России десятина под пшеницей давала четыре с половиной двойных центнера, втрое меньше. При такой колоссальной производительности германского сельского хозяйства оно стало весьма успешно конкурировать с русским. Русский хлебный ввоз в Германию становился все меньше и меньше, в особенности это сказалось на ржи. В промежуток с 1900 по 1904 год Германия ввозила ежегодно 828 тысяч тонн русской ржи. В промежуток 1905–8 год, — ежегодно ввозилось уже только 555 тысяч тонн, а в 1912 году било ввезено только 238 тысяч тонн, т. е. почти вчетверо меньше, чем в начале столетия, и 114 тыс. тонн германской ржи было ввезено в Россию. Это был скандал уже совершено неслыханный. В области ржи германское сельское хозяйство начало конкурировать с русским на внутреннем русском рынке. Русские, потребляющие губернии, главным образом, северо–западные, Псковская, Новгородская и т. д., находили более выгодным ввозить дешёвую немецкую рожь, нежели покупать дорогую отечественную. Это был настоящий скандал. И он привел к тому, что за несколько месяцев до начала войны, Россия ввела пошлины на хлеб, ввозимый в Россию. Этот момент для нас важен потому, что он, так–сказать, заострял в определенном направлении те внешние политические противоречия, которые складывались. Вы видите, что картина была довольно сложная. Русская мануфактура рвалась на Восток — в Персию и Турцию. Русский капитализм в целом в своем активном балансе был заинтересован не непосредственно в турецком и персидском рынке, а был заинтересован со стороны Германии. Вот почему экономическая борьба из–за восточных рынков и должна была отлиться в парадоксальную форму русско–германской, не какой–нибудь русско–турецкой или русско–английской, а именно русско–германской войны. Вот вам та экономическая обстановка, которая привела нас к катастрофе июля 1914 года.
А теперь я не буду затруднять вас больше цифрами и расскажу о той дипломатической обстановке, которая сложилась к этому времени.
Я перехожу к тем условиям, которые непосредственно вызвали конфликт 1914 года и участие России в так–называемой мировой войне, что привело опять–таки непосредственно к революционному взрыву 1917 года, падению Романовых, и в конечном счете — к Октябрьской революции. Ни для одного человека мало–мальски наблюдательного и неглупого не подлежало сомнению, что Россия вмешалась в войну 1914‑го года, главным образом, для того, чтобы раз навсегда разрешить для себя вопрос о проливах, кардинальный вопрос для русского торгового капитала. Захватив в свои руки Босфор и Дарданеллы, русский торговый капитал становился в области хлебной торговли монополистом для всей восточной Европы, потому что дунайские страны — Венгрия, Румыния и т. д., которые являлись его единственным в этой области конкурентом, попадали бы от него в зависимость, поскольку в Дарданеллах стояла бы русская таможня.
Таким образом, наличность этого момента была, повторяю, ясна для всех с самого начала, несмотря на то, что Россия начала войну при нейтралитете Турции и даже, — одна пикантная подробность, — при попытках Турции сделаться союзницей России. Но пока — так или иначе, Турция в войне не участвовала. Тем не менее, для всякого, сколько–нибудь неглупого, наблюдателя было совершенно ясно и очевидно, что война для России идет только из–за провозов. Под конец войны, к 1917 году, об этом говорилось уже совершенно открыто; в особенности по этой части прославился Милюков, стяжавший себе потом прозвище «дарданелльский»; а после революции мы нашли документы, подтверждающие, что так именно дело и ставилось с самого начала.
Это явление, на которое я вам указывал, — падение русского активного баланса, в результате падение русского хлебного вывоза от закрытия проливов, вызвало очень серьезное беспокойство наверху, и мы касаемся одного разговора Николая II с Бьюкэноном, английским послом, где Николай говорил, что закрытие провоза ставит русскую торговлю перед чрезвычайно тяжелыми испытаниям и что если не помогут мирные меры, то он, Николай, не остановится перед тем, чтобы открыть проливы силой. Это было сказано весной 1914 года.
Таким образом, связь тех экономических затруднений, которые переживала в то время Россия, с тем, что предлагаю для краткости назвать дарданелльским вопросом, и с войной 1914 года, — совершенно ясна. Остается только несколько конкретнее проследить эту связь вглубь времен. Тут–то и выступает та сторона, которая от внимательных из моих слушателей, вероятно, не укрылась: куда девался русский империализм? Он у нас был на сцене перед японской войной. Там ему дали здоровую нашлепку по носу. Что же, он после этой нашлепки совершенно исчез со сцены? А между тем, империалистические мотивы в тесном смысле этого слова в прошлый час моей лекции и не звучали. Все эти экономические моменты, о которых я рассказывал, они могли иметь место и в неимпериалистический период; и затруднения хлебного вывоза, и эта резкая внешняя конкуренция на рынке, — все это не обязательно укладывается в рамки империализма. И вот, история дарданелльского вопроса тем и интересна, что она нам напоминает, как, несмотря на все эти подробности, Россия продолжала оставаться империалистической страной, с империалистическими тенденциями в течение всего этого периода. За теми деревьями и кустарниками, которые я рисовал в прошлый раз, как добросовестный историк (а, ведь, история тем и отличается от социологии, что она дает детали, что она дает конкретную обстановку данного момента, а не только общую схему), за всем этим мы не должны упускать империалистического интереса. Об этом лесе нам напоминает целый ряд документов русского министерства иностранных дел, идущих от чрезвычайно раннего времени, именно с весны 1908 года.
Русско–японская война, будучи внешним образом жестоким поражением русского империализма, имела для него, однако, одно благодетельное последствие. Иногда бывает, что после драки люди становятся друзьями: подерутся, а потом подружатся, — так случилось с Россией и с Англией в Азии. Это были в течение почти столетия, во всяком случае, трех четвертей столетия, непримиримые антагонисты, непримиримые противники. Русско–английский конфликт проходит стержнем через все XIX столетие, до 1904–5 годов, когда русско–японская война была, между прочим, частью и этого конфликта, была столкновением английского капитала с русским в Китае. Но как–раз японская война и положила конец этому конфликту. Англию беспокоило то, что Россия казалась колоссом па суше, а у самой Англии таких же колоссальных сухопутных сил для защиты своих азиатских колоний, в первую голову Индии, не было. Отсюда такое настороженноподозрительное и опасливое отношение Англии к России в Азии, выразившееся в целом ряде конфликтов, до сих пор прочно сидящих в памяти старых царских офицеров генерального штаба, уже благополучно состоящих в настоящее время на службе в Красной армии. Но сами англичане, как люди практические, после 1905 года весьма в этом отношении успокоились, ибо они убедились, что русский колосс даже на сухом пути вовсе не так страшен, как казался. Японская армия с ним справилась легко, а японская армия с 1902 года, с момента англо–японского союз, была как–раз той силой, которая должна была защищать от кого бы то ни было английские владения в Азии. На основании этого договора 1902 года японская армия должна была помогать англичанам во всех столкновениях в Азии. Япония не обязана была только вмешиваться в европейские конфликты. Этим и объясняется тот факт, что вовремя империалистской войны японская армия не появлялась на европейском театре. Но так как Англия опасалась России именно в Азии, и так как для защиты Индии у Англии имелись японские штыки, то этого было совершенно достаточно.
И вот Англия, которая со свирепым оскалом зубов смотрела на Россию до 1905 года, после 1905 года сменяет этот оскал зубов на улыбку. С ней произошло тут обратное тому, что произошло с Милюковым, у которого улыбка перешла в оскал зубов. С Англией было так, что она начала довольно благосклонно смотреть на Россию, и в 1907 году между Англией и Россией был заключен ряд соглашений по азиатским делам, в которых эти две страны совершенно размежевывались, и размежевывались не без пользы для России.
Английская буржуазия и тут была умна и понята, что дразнить противника не нужно, что нужно бросить ему кусок, чтобы его задобрить, и в виде этого куска России была уступлена, как зона экономического влияния, вся се верная Персия.
Таким образом, Россия получила возможность развить свой вывоз в Персию, о котором я уже говорил. Это был прямой результат русско–английского соглашения. Русско–английский конфликт был, таким образом, снят, и поскольку он был снят, понятно, прекратились всякие дела на Дальнем Востоке; они были отложены в сторону и сейчас же, можно сказать, автоматически, внимание и русской дипломатии, и русских военно–морских сфер переносится па Ближний Восток. Уже в конце 1907 г. английский посол имел разговор с русским министром иностранных дел, тогда А. П. Извольским, впоследствии русским послом в Париже, и персонально одним из главных виновников мировой войны. Если искать персональных виновников мировой войны, то придется назвать по этой Анри Пуанкаре с французской стороны, Эдуарда Грея — с английской и Извольского — с русской. Так вот, этот Извольский, который был тогда не послом в Париже, а русским министром иностранных дел, в конце 1907 года, повторяю, имел разговор с английским послом в Петрограде, и тот ему намекнул прямо, что если бы Россия теперь занялась Ближним Востоком, то она не встретила бы противодействия со стороны Англии. Эту английскую позицию нужно все–таки немножко пояснить. Англия крайне нервно относилась всегда к делам Ближнего Востока, поскольку через этот Ближний Восток, через восточную часть Средиземного моря, лежит кратчайший путь из Англии в Индию. Поэтому, Англия еще в 70‑х годах XIX века скупила, например, все акции Суэзского канала и стала в порядке буржуазных правоотношений хозяином этой мировой артерии. Хотя этот канал с точки зрения буржуазного права есть нечто нейтральное, но так как все акции в английском кармане, то, естественно, что фактически он принадлежит англичанам. Англия, таким образом, принимала все меры к тому, чтобы на этом кратчайшем пути из Англии в Индию никто не мог утвердиться. Отсюда чрезвычайная нервность Англии, в период англо–русского конфликта, к попыткам России утвердиться в проливах, т. е. утвердиться чрезвычайно близко к этому пути. Если бы русский флот имел стоянку в Дарданеллах, то, конечно, он в любой момент мог бы перерезать этот путь, и, таким образом, поставить Англию перед величайшими затруднениями. Но после Цусимского сражения русского флота не существовало. То, что было в Черном море, с точки зрения англичан, было величиной совершенно ничтожной, quantity negligeable, как говорят французы. Не английский флот могли испугать 5–6 устаревших броненосцев, которые плавали между Севастополем, Одессой и Новороссийском. Россия, таким образом, с этой стороны стала для Англии совершенно безопасной.
Но в то же самое время, с конца XIX века, в этом неудобном для англичан месте с чрезвычайной назойливостью начинают выступать другие конкуренты Англии: появляется на сцену германский империализм. В 1893 году император Вильгельм с необыкновенной помпой совершает поездку в Иерусалим, при этом останавливается во всех попутных городах, в Константинополе, в Дамаске, произносит политические речи, которые, как и все речи этого почтенного монарха, представляли собой верх политической бестактности. Словом, производится колоссальный шум, явно показывающий, что немцы собираются утвердиться в этом месте. Особенно была характерна речь Вильгельма в Дамаске, где он рассыпался в любезностях перед мусульманским миром, говорил, что лучшего друга, чем Германия, у мусульман нет и не может быть. А нужно сказать, что одной из привилегий англичан было как раз быть лучшим другом мусульманского мира. Вся мощь Англии держится на влиянии ее на мусульман, — это главная ее опора в Индии, и вдруг, является германский император, который говорит, что есть лучший друг мусульманского мира, чем даже англичане, — это он, Вильгельм. С этого началось. А в следующем 1899 году Германия получает в Турции концессию: концессию на постройку железной дороги от Константинополя до Багдада и далее к Персидскому заливу. Это было в 1890 (? — FR) году, а в 1932 г. концессия была подтверждена. И в то же самое время немецкие, пан–германские публицисты, немецкие писатели, типа Рорбаха и Ревентлова, начинают писать вещи совершенно невообразимые. Рорбах выпускает брошюру о Багдадской дороге, где подробно развивает идею, как легко может какое–нибудь иностранное государство, при помощи багдадской железной дороги захватить Суэзский канал и Египет. Я не знаю, в какой литературе была бы возможна такая вещь. Какая цензура в мире не схватила бы автора за шиворот, и е сказала бы: позвольте, вы про себя думайте, что вам угодно, но не пишите; ведь, англичане это сейчас же прочтут. Но Рорбах это написал с величайшей самоуверенностью, немцы ее с еще большей самоуверенностью напечатали, с такой же самоуверенностью, с какой император Вильгельм произносил свои речи в Дамаске и в других местах. Совершенно естественно, что англичане зашевелились, и английском парламенте раздались речи, что Англия не моет допустить утверждения какой бы то ни было державы на берегах Суэзского канала и Красного моря. При этом англичане в достаточной степени прямо и откровенно разъяснили, то это единственный повод, который может заставить их итти из своей миролюбивой позиции, и, кажется, лорд Лакаун, тогдашний министр иностранных дел, впервые по поду возможного появления на Персидском заливе немцев, заявил о пушках, как о последнем аргумент. Действительно, английский колониальный империализм до чрезвычайности затронут всем этим.
И вот, когда с одной стороны была Россия, у которой, благодаря Цусиме, не было ни одной плавающей посудины, с другой стороны — Германия, со своей багдадской дорогой и со стратегическим проектом пои помощи этой дороги подъехать к Суэзскому каналу, к Египту, и, таким образом, резать Англию от Индии, то для англичан стало совершенно ясно, что и «злая тварь мила пред тварью злейшей», как ни плоха Россия, но сейчас это настолько беззубое и безвредное существо, что если уж кого пускать в проливы, то, конечно, ее, а то дождешься того, что туда сядут немцы, чрезвычайно зубастые и чрезвычайно когтистые, и притом показывающие даже больше когтей и зубов, чем у них на самом деле. Этого допустить совершенно нельзя. И чрезвычайно характерно, что почти одновременно, англичане в 1905 году оказывают могущественную поддержку Франции в споре с Германией из–за Марокко, и тем приобретают себе союзника на берегах Ла–Манша. А два года спустя английский посол в Петрограде делает намеки Извольскому, что, ежели, мол, вы проливами интересуетесь, то мы против этого ничего иметь не будем.
И вот — в феврале 1908 г. в Ленинграде, тогдашнем Петербурге, созывается совещание под председательством Столыпина, обсуждающее не более не менее, как план новой войны с Турцией. Застрельщиками тут явились, с одной стороны, Извольский, а с другой стороны, конечно, русский генеральный штаб. Русский генеральный штаб изображал дело так, что война вот–вот сейчас неминуема, что турки собрали несметные силы, завтра на нас нападут и мы должны их предупредить. А Извольский рисовал черные точки на дипломатическом горизонте: и там злоумышляют, и там злоумышляют, и там злоумышляют, — будьте бдительны. К сожалению, военные между собой не спелись, и в то время, как начальник генерального штаба Палицын изображал ту картину, о которой я упоминал, помощник военного министра Поливанов говорил: с чем воевать будете? пулеметов нет, патронов нет, солдатского обмундирования нет, сапог нет, и т. д. Это было в 1908 году, на другой день после войны и революции. Так что среди военных произошел некоторый раскол, и на этом расколе великолепно сыграл Столыпин. На этом совещании, показавшем, что после Витте он был умнейший из слуг самодержавия, Столыпин говорил необычайно грубо и заявил, что всякая мысль о войне в настоящий момент явилась бы горячечным бредом ненормального правительства, прямее говоря, что Извольский и его компания, просто сумасшедшие. Россия, говорил он, только–что вышла из революции. Ей нужен целый ряд лет, чтобы оправиться и укрепиться, а ее втягивают опять в новую войну. Пока я жив (Столыпин так, конечно, не говорил, но смысл его речи был такой), я такой глупости не допущу. А Столыпин в то время был персоной чрезвычайно влиятельной. Стоит только прочесть письма, которые писал к нему Николай. Письма эти нечто очаровательное по тому подхалимству, с которым Николай обращался к П. А. Столыпину: «Многоуважаемый Петр Аркадиевич. Не могли бы вы быть завтра в таком–то часу, и удобно ли вам, а то, говорит, могу предоставить вам другое время», и т. д. Так царь писал своему министру.
При таком соотношении сил наверху, конечно, раз Столыпин стукнул кулаком по столу и заявил, что он войны не допустит, что это горячечный бред ненормального правительства, то ясно, почему война тогда не возникла. Я в одной моей статье высказал предположение, что смерть Столыпина, быть–может, была какими–нибудь более или менее сложными нитями связана с этим его категорическим запретом воевать в ближайшие годы, хотя бы даже и из–за Ближнего Востока. Во всяком случае, в 1903 г. произошла, несомненно, катастрофа наверху, потому что вскоре министр иностранных дел Извольский перемещается в качестве посла в Париж, а зять Столыпина, Сазонов становится министром иностранных дел, — что являлось в глазах Столыпина достаточной гарантией, что никакие безумные проекты не выдвинутся. А затем Столыпин был убит, и все пошло своим чередом.
Таким образом, уже в 1908 году основная проблема русского империализма, проблема Ближнего Востока, была поставлена на очередь.
Очень скоро после смерти Столыпина подготовка новой войны с Турцией опять была на полном ходу. Схема была такая: вызвать конфликт на Балканах, воспользоваться тем, что втянутые в конфликт в первую очередь Балканские государства будут, конечно, поставлены в довольно трудное положение перед Турцией — Турция считалась тогда в военном отношении очень сильной державой, — и вмешаться для защиты «единоверных и единокровных братьев». С этой стороны легче всего, казалось, подойти к общественному мнению русской массы.
Проблема эта была сложнее, чем это вам покажется, ибо два основных балканских государства, или, вернее, три балканских государства, которые нужно было объединить на этой задаче, жили между собой в отношениях, по сравнению с которыми отношения между кошкой и собакой могут показаться чрезвычайно дружественными: болгары ненавидели греков больше, чем даже турок; сербы не терпели болгар до такой степени, что всякий проект, который принимали в Белграде, немедленно отвергался в Софии и наоборот. При таких «приятных», отношениях между балканскими христианами, которых мы должны были защищать от неверных, повторяю, объединить их на одной задаче было не так легко.
Тут мы имеем чрезвычайно любопытную серию переговоров не непосредственно между болгарским и сербским правительством, а между русским послом в Софии Неклюдовым и русским же послом в Белграде Гартвигом. И хотя это были русские чиновники русского министерства иностранных дел, тем не менее, между ними, в силу чисто объективных условий, были сильно обостренные отношения только потому, что один сидел в Белграде, а другой сидел в Софии, и однажды чуть не последовал вызов на дуэль. Так что даже эти буфера сильно страдали от столкновения между «братьями–славянами». Но нашелся такой русский полковник генерального штаба, — я не помню его фамилии, — человек, который оказался исключительно гениальным в этом отношении и провел такую пограничную черту между будущей Сербией и Болгарией, которая удовлетворила, после некоторых споров, обе стороны. Эту миротворческую задачу разрешил русский полковник генерального штаба. Для полковника генерального штаба задача не совсем соответственная, но, так или иначе, она ему удалась, эта черта была проведена, конечно, по турецкой территории, как вы догадываетесь.
В это время всем говорилось, что Россия ни о чем так не заботится, как о сохранении мира в Европе. Вы, конечно, оцените эту обстановку: полный мир, никто воевать не хочет, но в то же самое время сидит в Софии русский полковник генерального штаба, перед ним карта Турции, и он по этой карте проводит границы: вот тут будет Сербия, а тут Болгария, а как это сделать, не нарушая мира, — это полковника не касалось, это роль была чисто техническая. Так или иначе, был заключен сербско–болгарский договор.
После этого дележа Турции по проекту русского полковника генерального штаба, становится понятно, что когда этот договор увидел Пуанкаре в Париже, он воскликнул: «Это — орудие воины! До такой степени было ясно, что этот «мирный договор» между Болгарией и Сербией, — конечно, о турецких владениях: нигде это не упоминалось, это была секретная часть договора, — что это была подготовка новой войны, и осенью 1912 года война, действительно, началась.
Но тут случился камуфлет, которого никто не ожидал. Турция, на которую возлагались наилучшие надежды, — что эта сильная держава сумеет здорово дать в зубы кому бы то ни было, эта Турция с самых первых дней была разбита вдребезги, разбита так, что турецкой армии не существовало совершенно, а болгары шли на Константинополь. Но г. Константинополе должны были быть русские, а не болгары и не сербы. А между тем царь Фердинанд уже заказал себе костюм византийского императора и готовится парадировать в нем при вступлении в Константинополь. Тут получился момент неслыханного конфуза, когда в Петербурге было запрещено играть болгарский национальный гимн «Шуми, Марица», до такой степени натянулись отношения между Россией и Болгарией, одним из «братьев–славян» на Балканах, которого русские собирались спасать и которого теперь спасать было нечего.
В результате пришлось принимать самые экстренные меры. На болгар была спущена с цепи Румыния, благодаря чему Болгария и была приведена в надлежащий решпект весьма быстро. Ничего другого не оставалось делать, потому что, в конце–концов, вся игра была испорчена.
Эта попытка, таким образом, вызвать самостоятельную войну на Востоке не удалась. Мысль, конечно, не была оставлена, и Россия жадно хваталась за всякий предлог, чтобы поднять восточный вопрос. Так, когда в конце 1913 года в качестве инспектора восстанавливаемой после разгрома турецкой армии появился немец Лиман фон Сандерс, это было поводом опять для целого ряда совещаний в Петербурге о том, как на этой почве можно вновь возобновить конфликт с Турцией, устроить экспедицию на Константинополь, причем дело было оставлено уже весьма практически; устанавливалось точно, какие корпуса должны были быть для этого направлены, где они должны были быть посажены на суда, в какой срок и т. д. Проект этот дополнялся чрезвычайно любопытным подпроектом, деталью проекта, выработанной нашими морскими офицерами того времени на предмет истребления турецкого флота до объявления войны. Дело в том, что турчат оказались народом предусмотрительным. Они тоже готовились и приобрели два дредноута, один бразильский, «Рио де Жанейро», а другой английский, который назвали «Султан Решад». У России не были еще готовы ее черноморские дредноуты. Россия всегда запаздывала; к Цусиме опоздала и тут тоже опоздала. У нас дредноуты только строились, а у турок уже было два. Начали поспешно покупать готовые на иностранных верфях. Нашли четыре, но как их ввести в Черное море? Проливы были по конвенции 1811 г. закрыты для военных судов, так что к Черному мерю дредноуты не протащишь. Они должны были быть сосредоточены в Средиземном море, чтобы нажимать на турок с тылу. Но помочь непосредственно черноморскому флоту они не могли — для этого нужно было сперва завладеть проливами — что, как показал потом опыт англичан и французов в 1915 г. было делом нелегкие. Тут в голове русских моряков и возник гениальный план — они решили использовать самое последнее слово техники. В Севастополе была построена станция русских гидроаэропланов. В то же время русский морской агент в Константинополе должен был тщательно следить за всеми передвижениями двух турецких дредноутов.
Для этого все Мраморное море и проливы были разделены на ряд квадратов, кажется, на сто квадратов по номерам, и радио–станция в Буюкдере, при русском посольстве в Константинополе, сообщала регулярно в Севастополь помер квадрата, где находился в то время турецкий дредноут, скажем: номер пять, — значит на пятом, — номер семнадцать, — значит на семнадцатом, номер двадцать третий, — значит на двадцать третьем и т. д.
Между разрывом дипломатических сношений и объявлением войны, обыкновенно протекает промежуток времени хотя бы в несколько часов, потому что посольству нужно уложиться, выехать и т. д. В это время военных действий нет.
Но в то же самое время, как только разрыв дипломатических сношений совершится, радиостанция в Буюкдере радирует в Севастополь номер квадрата, на котором в данный момент находятся турецкие дредноуты. Русские гидроаэропланы сейчас же вылетают из Севастополя с соответствующим грузом бомб и обрушиваются на эти дредноуты. Войны то еще пока нет, турки меры принять не смогут, и дредноуты удастся потопить. Таким образом, дело было в шляпе. Осуществить этого не пришлось; я думаю, что при общей нашей технической неслаженности едва ли эта операция была бы выполнена благополучно. По всей вероятности гидроаэропланы полетели бы не туда, куда нужно, бомбы были бы брошены тоже не туда, куда нужно, вообще, кроме сраму ничего не вышло бы, но самый план чрезвычайно характерен в плоскости дипломатических норм. Ведь, как вопили о необыкновенной гнусности японцев, которые напали на Порт–Артур: коварное нападение и т. д., а потом сами учли: а мы чего же, дураки, зеваем, и совершенно таким же порядком, как японцы напали на Порт–Артур, и даже худшим, собирались уничтожить турецкие дредноуты. Но этот план характерен только потому, что он показывает, как далеко шли русские планы насчет проливов. На самом деле России не пришлое — устраивать свою сепаратную восточную войну, потому что она тем временем была втянута в мировую войну.
Всеми этими порываниями России к Константинополю великолепно воспользовалось то самое английское правительство, которое еще в 1908 году, как я рассказывал, через своего посла намекало, что если Россия заинтересуется проливами, Англия мешать не будет.
Основную причину этого поворота английской политики мы уже видели. Но позвольте привести еще одну подробность, объясняющую, по какой причине англичане теперь так благодушно соглашались на утверждение России в проливах. Перед выходом из Дарданелл в Средиземное море лежат острова Тенедос, Имброс, Лемнос и Самофракия, острова, с которыми вы, конечно, не знакомы, а русским белогвардейским офицерам они очень хорошо знакомы, потому что они там сидели в английских концентрационных лагерях. Эти острова находятся в руках англичан. При старой артиллерии эти острова, расположенные минимум в пятнадцати верстах от выхода из Дарданелл, были совершенно безопасны, потому что из старой пушки дальше, чем на четыре версты, не попадешь, а при новых пушках, которые стреляют дальше, чем на пятнадцать верст, получалась совершенно иная картина. Английская батарея, поставленная на этих островах, великолепно могла запереть выход из Дарданелл. Русский флот мог там вариться в собственном соку. У него получалась в прибавку к Черному морю некоторая кишечка, по которой он мог плавать, но выплыть из этой кишечки он мог только с разрешения англичан. И вот, англичане предусмотрительно эти острова заняли, потому что с точки зрения стратегической стоял вопрос не дарданелльский, а островной, ибо в чьих руках были острова, в тех руках при современной технике, при современной артиллерии находятся и Дарданеллы. Так что Англия довольно спокойно могла сказать России: вот вам и Босфор, вот вам и Дарданеллы, а об островах мы поговорим. Об островах ни в каких договорах ничего сказано не было.
Но в то же самое время, будучи довольно спокойны относительно военных последствий утверждения России в проливах, англичане очень желали втянуть Россию в свою комбинацию, сделать ее частью того окружения Германии, о котором они хлопотали очень настойчиво с конца XIX века. Я не имею возможности вам объяснять, по какой причине, каким образом англичане стремились к этому окружению Германии и к англо–германской войне. Эти причины изложены в моих статьях по внешней политике, и там вы это найдете.
Так или иначе русско–английский союз при этой обстановке становился для России все более и более неизбежным. К маю 1914 года дело дошло уже до переговоров о русско–английской морской конвенции, причем Россия, по обыкновению несколько спеша и проявляя большее проекционное творчество, чем, может–быть, требовалось бы, спешила уже учесть эту морскую конвенцию, и в мае 1914 года (оцените это) русское морское министерство ставило вопрос о сосредоточении в портах Балтийского коря значительного количества английских коммерческих пароходов для перевозки русской армии в Померании. Померания — это есть прусская провинция, находящаяся к северу от Берлина, на берегу Балтийского моря. Правда, русский посол Бенкендорф о Померании советовал не говорить, потому что это англичан может испугать, англичане народ солидный и торопиться не любит. Русский морской агент собственно о десанте в Померании также не говорил.
Но крайне интересно, как русское правительство, в мае 1914 года, когда никто не ожидал коварного нападения Германии на Россию, предусмотрительно обдумывало: как бы достать пароходики, чтобы пробраться к этим самым немцам? В то же самое время, в том же самом мае французский посол в Петрограде Палеолог сообщает своему правительству разговор с одним влиятельным членом государственного совета, — фамилия не названа, — разговор ни более, ни менее, как о разделе Австрии. В этом разговоре влиятельный член государственного совета выражал не то опасение, не то надежду, что скоро умрет император Франц Иосиф, которому было под 80 лет. Что тогда будет с Австрией? Казалось бы, умирает всякий царь; ну, наследник будет на его место; есть же у него наследник? Но почему–то влиятельный член государственного совета был этим очень огорчен и смущен: как же Австрия? И совершенно как–то естественно выходило, что после этого часть австрийских владений, а именно Галиция и Буковина должны были перейти к России. Влиятельный член государственного совета приводил целый ряд причин — исторических, экономических и даже религиозных: там тоже народ православный и русский народ православный; говорят на том же украинском языке, который мы запрещаем у себя и т. д., — все совершенно подходит к тому, чтобы они были у нас, естественно. Это опять относится к маю 1914 года. Миролюбие в это время проявлялось полнейшее. Когда самого Эдуарда Грея, английского министра иностранных дел, кое–что прослышавший германский посланник в Лондоне князь Лихновский спросил: у вас какие–то договоры с Россией насчет проливов, тот сделал большие глаза и дал честное слово, что никаких разговоров с Россией о проливах не было чуть не с наполеоновских войн, — и правда, разговоры–то, ведь, были не о проливах, а о Балтийском море и Померании… А в то же самое время передал в Петроград: «Видно, у вас чересчур болтают». Разоблачения в сербской прессе дали еще один штрих к этой картине, осветив загадочный момент убийства эрц–герцога Франца Фердинанда, как–раз наследника Франца Иосифа, — с чего открылась война, потому что это убийство послужило причиной австрийского ультиматума, предъявленного Сербии. Сербия на этот ультиматум ответила, правда, довольно послушно, но не так, как это нужно было Австрии, и на этой почве произошла война.
Смерть Франца Фердинанда была чрезвычайно на–руку тем, кто хотел войны, и поэтому сторонники того, что я называл «ритуальной легендой», т. е. той версии, что эту войну начали Германия и Австрия по взаимному сговору, стояли перед чрезвычайно трудной проблемой. Нужно было доказать, что Вильгельм убил своего личного друга (а Франц Фердинанд был действительно личным другом Вильгельма) специально для того, чтобы найти какой–нибудь повод для войны. Это было чрезвычайно мало правдоподобно. И вот недавние сербские разоблачения полковника Димитриевича, тогдашнего начальника сербской разведки, пролили свет на это дело. Оказывается, что в том же самом мае месяце 1914 года, месяце гораздо более роковом, нежели июль 1914 года, когда была объявлена война, в Белграде была получена депеша, адресованная русским генеральным штабом сербскому генеральному штабу, и гласившая, будто бы Вильгельм и Франц Фердинанд на свидании в Конопиште решили в ближайшее время напасть на Сербию. Душой проекта является Франц Фердинанд. Его поездка в Боснию, якобы, на маневры есть не что иное, как подготовка к нападению на Сербию, и самые маневры — только ширма для сосредоточения войск на сербской границе. Получив это известие, сербский генеральный штаб заметался. Что было делать? И вот там в числе других горячечных проектов рождается проект убить Франца Фердинанда и таким образом сорвать готовящееся нападение, выиграть время, чтобы получить помощь России. Не трудно было найти среди сербских националистов энтузиастов шошей, которые отправились в Сараево и убили Франца Фердинанда. Затем дело покатилось как по рельсам. Собирался ли Франц Фердинанд с Вильгельмом нападать на Сербию, неизвестно, но, во всяком случае, у русского генерального штаба в руках было то, что нужно, был факт, который должен был, как говорят французы, декланшировать войну, развязать войну. Ясно было, что такой плюхи, как убийство на австрийской территории сербами австрийского наследника престола, Австрия не перенесет. Этого никакая держава в мире не перенесла бы. Австрия должна была, совершенно очевидно, выступить с ультиматумом Сербии. Дальше все идет как по рельсам.
Итак, мы теперь знаем, убийство Франца Фердинанда было спровоцировано русским генеральным штабом. Это совершенно ясно и очевидно. Таким образом, ответить на вопрос, кто начал войну, теперь становится очень просто, и немудрено, что на этом фоне, уже за два дня до австрийского ультиматума, у французского посланника Палеолога в Петербурге происходит чрезвычайно интересный разговор с так–называемыми «черногорками», т. е. с черногорскими принцессами, одна из которых, Анастасия Николаевна, была женой будущего русского главнокомандующего Николая Николаевича «большого». В это время только–что приехал в Петроград французский президент Пуанкаре, и вот, что говорили «черногорки»: — Знаете ли вы, что мы переживаем исторические дни, священные дни? Завтра на смотру музыка будет играть только французские марши, лотарингский марш и Sambre et Meuse (марш французского реванша, — борьбы за Эльзас–Лотарингию с Германией). Я получила сегодня телеграмму от моего отца в условленном стиле. Он еще сообщает, что до конца этого месяца у нас будет война.
Это было за два дня до австрийского ультиматума, никто еще не мог знать, что в этом ультиматуме содержится, а уже знаменитый черногорский князь Николай, он же Никита, которого Александр III называл своим единственным другом, и который прославился, главным образом, тем, что ухитрялся получать субсидию одновременно и от России и от Австрии, уже знал, что до конца месяца у нас будет война.
Этим маленьким анекдотом и позвольте мне закончить изложение собственно дипломатического конфликта, приведшего к войне. Вы видите, таким образом, совершенно определенно, что если искать непосредственных виновников войны, то их приходится искать не в Берлине, и даже не в Лондоне, а в Петербурге. Николай II, когда он сначала полетел с престола, а потом попал в столовую дома Ипатьева в Екатеринбурге, пожал достойным образом то, что он заслужил своей политикой, будучи одним из главных виновников гибели десяти миллионов людей в мировой бойне. На вопрос, кто больше всего виноват в событиях июля 1914 года, можно ответить коротко и просто: последний русский царь.
