Иллюзии правящих классов зимою 1916–1917 гг. Распутин и прогрессивный блок; в чем сущность конфликта? Перемена ролей промышленного и торгового капитала вместе с военными неудачами. Тайные переговоры с Германией. Заговор и контр–заговор; значение склоки наверху для успеха революции. Чем пыталась изобразить февральскую революцию буржуазия и чем в действительности она была? Революция и война; настроение пролетарских масс; настроение на фронте. Попытка временного правительства возобновить войну. Война и большевизм. Почему вторая русская революция должна была стать социалистической? «12 марта 1917 года».
Вы помните, что к весне 1917 года все элементы революции были налицо. Была колоссальная хозяйственная разруха, начавшаяся с разрухи транспорта, было не менее колоссальное скопление рабочих в царских столицах и притом рабочих наиболее революционного типа — металлистов, занятых в крупнейших предприятиях, предприятиях–гигантах. Словом, налицо были все те условия, которых недоставало для революции в 1907–8 и следующих годах. Не было только налицо одного условия, и вы увидите, что оно сыграло свою роль, — не было той партии, которая была на сцене в 1907 г., которая провела первую революцию и которая, как показал опыт, только одна и могла провести вторую революцию. Благодаря тому, что в первый момент этой партии на сцене не оказалось, получилась длинная, восьмимесячная агония старого режима, стоившая стране довольно дорого, особенно в смысле углубления экономическое разрухи, и сделавшая необходимой вторую операцию (как это иногда бывает, — если не удастся ампутация, начинается процесс воспаления, делают вторую операцию), операцию, которая могла бы быть, конечно, сбережена. Случилось это не совсем по воле божьей, а отчасти и в силу сознательного расчета тех сил, которые правили Россией и заботливо истребляли в промежутке между 1907 и 17 гг. именно большевиков, истребляли не только персонально, законопачивая их в казематы или сибирскую ссылку, или выгоняя за границу, но истребляли и идеологически. Никакая литература не подвергалась так преследованиям, как литература большевистская. Когда мы вскрыли архив Парижской охранки, то нашли очень выразительный документ, очень толковую и грамотную характеристику влияния большевистской литературы на русскую рабочую массу, сделанную каким–то шпиком, может–быть, каким–нибудь литератором, состоявшим на жаловании департамента полиции. Там была дана весьма грамотная и толковая библиография наших легальных и нелегальных писаний за это время с указанием их вреда. Таким образом, велась сознательная борьба, и до последней минуты, как вы увидите, Романовы, а после их падения их друзья за границей, старались эту беду–появление на русской территории большевистской партии, с Лениным во главе, предотвратить. Я уже затронул, как видите, сейчас ту силу, которую мы с вами анализировали, когда изучали первую революцию. И как тогда мы на минуту остановились на этой противодействующей силе и старались выяснить, что она из себя представляла, так приходится это сделать и теперь. Вы помните, что взрыв в 1905 г. был очень облегчен той трещиной, которая образовалась в русском империализме, благодаря антагонизму интересов промышленного и торгового капитала. Вы помните, однако, что этот антагонизм был не очень глубоким, и что неглубок он был благодаря тому, что оба капитала слишком хорошо чувствовали опасность, которая им грозила со стороны массы. Поэтому они не разодрались между собой до конца, а покончили компромиссом. Положение зимы 1916–17 г. тем и характеризуется, что эта опасность, опасность массового взрыва, совершенно ушла из поля зрения этой задерживающей силы, нашей империалистской буржуазии, как можно охарактеризовать этот блок целиком, не выделяя оттуда помещиков и фабрикантов, торговый капитал и промышленный капитал. Казалось, что после кровавой эры столыпинщины, больше массовому движению не подняться.
Я не знаю и не берусь объяснить, как могла сложиться такая иллюзия у людей, которые пережили питерское рабочее движение летом 1914 г., но что такая иллюзия была, это доказывается откровенным признанием Милюкова, сделанным Палеологу, признанием, которое вы могли прочесть в моей статье. «Мы этого совершенно не ожидали сказал Милюков. И весь образ действия буржуазной верхушки ясно показывает, что они действительно не ожидали массового выступления рабочих. Повторяю, это дело дальнейшего анализа. Мы далеко не вскрыли всех деталей этой революции, не выяснили до конца, что привело русскую буржуазию к этой странной аберрации, что массовый взрыв невозможен. Но самый факт налицо. Его признал Милюков, и он сквозит сквозь всю политику верхушки империалистской буржуазии в это время. Не решившись из–за массового движения додраться до конца в 1905–7 гг., тут они эту решимость нашли. Революция февраля, по нашему марта, 1917 г., была, конечно, не вызвана (чем она была вызвана, вы знаете), но облегчена в чрезвычайной степени тем, что на верхушке в это время происходила волосянка людей, совершенно забывших, что на свете есть рабочие, есть революционный пролетариат, и что этот пролетариат в один прекрасный момент может схватить за шиворот обоих дерущихся и потащить их в такое место, куда они итти не желают.
Обыкновенно то, что происходило зимой 16–17 гг. изображают, как чисто–придворный спор. Но уже непосредственный наблюдатель, тот же Палеолог, прекрасно видел, что корни лежат глубже, что помимо придворных сфер в этом споре заинтересованы некоторые силы общественные, по–старому выражаясь. Анализируя положение марксистски, мы легко вскрываем, в чем заключалось основное противоречие. По наружности это был как–будто спор прогрессивного блока с самодержавием, если хотите персонально, Милюкова и Гучкова с Распутиным. Прогрессивный блок — это было политическое представительство буржуазии, взявшей фактически в руки власть в 1915 г. Военная экономика держалась буржуазией в руках непосредственно путем «особого совещания», а в Думе ее представлял особый блок, шедший от кадет налево до националистов направо и носивший название прогрессивного блока. Как–будто дуэль сводилась к дуэли между этим блоком, с одной стороны, и самодержавием, в лице, главным образом, Распутина, с другой. Но это внешняя, повторяю, оболочка… На самом деле противоречие было гораздо более глубокое. Мы тут имеем последнюю дуэль тех двух противников, борьба которых составляет, как вы помните, фон всей русской истории XIX и начала XX века, все тех же самых двух видов капитализма, интересы которых не могли вполне примириться на русской почве. В начале войны, несомненно, доминировал торговый капитал. Задача захвата проливов — это была задача торгово–капиталистическая. Это был эпизод борьбы России за торговые пути. Промышленный капитал, как вы помните, в первые месяцы отнесся к войне довольно прохладно, но постепенно, по мере того, как война оказывалась великолепным рынком, с лихвой заменявшим обычный рынок, на котором уже было тесновато русской промышленности, по мере того, как, с другой стороны, прекращение всякого вывоза из России отнимало у торгового капитала всю прелесть войны, надежда на то, что война кончится в 3–4 месяца блестящей победой, не оправдалась, урожай 14‑го года был потерян, урожай 15‑го года был также потерян, урожай 16‑го года также не был вывезен за границу, — по мере того, как шло это, интересы торгового и промышленного капитала должны были переместиться. Промышленный капитал, чем дальше, тем больше втягивался в войну, торговый капитал, чем дальше, тем больше начинал скучать и горько осуждать войну. Это сказалось во взаимоотношений прогрессивного блока, который представлял собой, главным образом, промышленный капитал, и придворных кругов, дворянства, которое искони представляло из себя на Руси торговый капитал, ибо помещик был, как вы помните, агентом торгового капитала.
Необходимость закончить войну, чтобы открыть, наконец, русскому хлебу вывоз за границу создавалась все сильнее и сильнее. Правда, было два обстоятельства, смягчавших, так–сказать, горе торгового капитала. Это, во–первых все уменьшавшаяся урожайность русского хлеба: урожай к 1917 году упал на 30–40%, смотря по тому, берем ли мы пшеницу или рожь, и это держало хлебные цены, а затем смягчали помещичью беду военные поставки. Но так ила иначе, всякое отсутствие не только активно о, на какого бы то ни было баланса, превращение всего баланса сплошь в баланс пассивный, должно било обеспокоить, и даже не столько уже одни торговый капитал, сколько русское накопление вообще. Промышленный капитал относился к этому легко, поскольку в его карман лились огромные барыши, но в общем и целом даже русский капитализм находился под некоторым вопросом. Все это вместе взятое должно было дать ход тем пасифистским тенденциям, которые с самого начала волны представлял Витте, умерший в 1915 году, но которые в начале войны никакого эха не встречали.
Что война 1914–17 гг. (для России 1914–17 гг., а для запада 1914–18 гг.), как и все решительно войны, была рядом открытых военных действий, с одной стороны, и закулисных дипломатических шагов, с другой, это в настоящее Бремя никакому сомнению не подлежит. Как это было с Крымской войной, как это было раньше со всеми Наполеоновскими войнами, вопрос о мире был поставлен чуть ли не на другой день после открытия военных действий.
Уже в самом начале сентября 1911 года мы имеем обращение германского правительства к посредничеству президента Вильсона на предмет переговоров с Англией, Францией и Россией с Антантой, о мире. Не буду на этом останавливаться, эпизод очень характерный и любопытный, как два близнеца по наружности, Георг V и Николай II в зародыше удушили эту первую попытку мира, которая возникла всего через 1,5 месяца после начала войны. Затем эти попытки разным путем возобновлялись и в декабре–январе 1914–15 гг. (что делает понятным соглашение а проливах между Англией, Францией, с одной стороны, и Россией, — с другой, в марте 1915 г., соглашение, подписанное Англией буквально со скрежетом зубовным. Скрежет этот слышится в английском меморандуме совершенно определенно), затем осенью 1915 года, летом 1916 года (попытка Германии завязать переговоры через Японию). Словом, целая длинная вереница этих попыток тянется через всю войну. Этого и Антанта не отрицала, поскольку инициатива шла от Германии, но она скромно умалчивает, что же Германия всегда находила глухое ухо, или время–от–времени Германия находила с кем беседовать на тему о мире? Очевидно находила с кем беседовать и, между прочим, с Россией. Уже в 1915 году весной мы имеем письмо Александры Федоровны к мужу, где она сообщает, что получила письмо от Эрни (ее родного брата Эрнеста Гессенского), где тот сообщает, что в Стокгольм должен приехать его доверенный человек и что было бы хорошо, если бы к этому доверенному человеку Николай послал своего доверенного человека. Письмо дошло к Александре Федоровне с опозданием и она с тревогой спрашивает Николая: Как быть? Этот доверенный человек сидит уже в Стокгольме, а тебя нет, ты в ставке. Бога ради, отдай распоряжение. Я боюсь, что выйдет недоразумение и Эрни будет очень огорчен. Суть дела была, конечно, не в огорчении Эрни, а в том, что сорвется попытка переговоров, которые поручены Эрни. Письмо это пришло к Николаю на другой день, после взятия Перемышля, единственного крупного русского успеха за всю войну, и Николай был настроен очень воинственно; он, видимо, отнесся отрицательно к предложению и даже, должно–быть, посоветовал что–нибудь в роде: «в другой раз, ты, матушка, в письмах не пиши об этом», — по крайней мере, в дальнейшей переписке Александры Федоровны мы не встречаем никакого упоминания о переписке с братом, но что переписка велась, это не подлежит никакому сомнению. Возможно, и не только возможно, но даже наверное, это были те самые письма, которые Николай, по показанию его дневника, разбирал и жег в первые дни по своем аресте в Царском Селе. У него в дневнике есть две такие отметки: «Разбирал и жег бумаги… Разбирал и жег бумаги». Керенский имел «неосторожность» оставить весь личный архив Николая в его распоряжении, вместо того, чтобы запечатать его и передать, как это полагается, в распоряжение нового правительства. И тот его так почистил, что у нас документов «тайной дипломатии» Николая за время войны не осталось. Но за отсутствием документов есть белые нитки, которыми были сшиты те или иные события, и которые сквозят очень прозрачно. Например, приезд в Петербург некоей княгини Васильчиковой, которую в придворных кругах называли сокращенно «Машей», что показывает, до какой степени она была близка, — а мы знаем, что она была командирована из–за границы с определенным дипломатическим поручением из определенных кругов Германии и Австрии. Васильчикова жила в Царском Селе в двух шагах от дворца, в дворцовом помещении, и очень досаждала Александре Федоровне тем, что тщательно подсматривала все визиты Распутина. Это очень смущало Александру Федоровну и она пыталась ее как–нибудь убрать. Одной из реальных причин высылки Васильчиковой из Петербурга и было вероятнее всего наблюдение, которое она установила за александровским дворцом, высматривая все, как выражается Александра Федоровна, «как кошка: сидит, — говорит, — и смотрит, что у нас делается. Так или иначе, появление этой особы тоже весьма выразительно. Не менее выразителен и визит будущего министра внутренних дел и кандидата в премьеры, выдвигавшегося этой самой Александрой Федоровной и Распутиным — А. Д. Протопопова, визит его (или визит к нему, трудно сказать, кто к кому пошел с визитом, потому что они встретились) к советнику германского посольства в Стокгольме Варбургу — случай, которого в секрете у держать не удалось и который облетел всю печать. Случайно таких вещей не бывает, и очевидно, не только Германия субъективно желала затеять переговоры о мире, но и объективно она, так или иначе, при этом находила собеседников, которые с нею на тему о мире разговаривали.
Подробностей, к сожалению, мы не знаем. Я не знаю, почему мы их до сих пор не узнали из германского архива. Это чрезвычайно любопытная вещь, что разоблачения германского республиканского правительства, даже с участием Каутского, останавливались на 1914 г. А что было после 14‑го года, этого мы не знаем. Могу только поставить самый факт: так или иначе, переговоры были. На стороне мира в России была, несомненно, (это мы опять теперь знаем документально), крупнейшая фигура, фактический с осени 1915 года самодержец — Распутин. Распутин, — я рискую прослыть апологетом «старца», и в этом смысле подвергнуться всевозможным заушениям и издевательствам, — в этой компании наверху, в компании в особенности торгового капитала, т. е. самодержавия, был сильнейшей головой. Не следует смущаться, что это был полуграмотный мужик.
Это был недюжинный мужик. Его недюжинность выразилась в том, что он с самого начала был против войны. Когда война началась, он лежал больной в Сибири, лечась от раны, которую нанесла ему Феония Гусева. Он послал оттуда телеграмму, правда, не с протестом (это было бы, пожалуй, слишком), но где он рассматривал войну, как несчастье, глухо намекал, что в это несчастье Николая и Александру кто–то втягивает. Он, очевидно, знал о военной партии и провокаторской политике русского генерального штаба. Он спрашивал с некоторой тоской себя и своих адресатов, сумеют ли помочь те, кто вызвал войну, и видел, что они помочь не сумеют. Когда Россия была разгромлена, уже в ноябре 1915 года Распутин определенно говорил, что войну затеяли зря, сербы не стоят этого, что, в конце–концов, они были бы столь же неблагодарны, как болгары и прочее. Это мы знаем из письма Александры Федоровны к Николаю. Таким образом, не было никакой надобности в немецких деньгах, на которые намекает Палеолог. Деньги Распутину были не нужны, потому что к его услугам был кошелек самого богатого человека в мире, и без немецких денег существовало достаточно оснований для того, чтобы Распутин стал центром мирной политики с русской стороны. В основе же этой мирной политики лежали совершенно ясно и определенно объективные интересы того самого торгового капитализма, который вызвал войну. Жить без вывоза, не имея экспорта, жить в закупоренной коробке, этого торговый капитализм перенести не мог. Он не мог этого во время крымской войны, в середине XIX века, и не мог зимой 1916–17 годов. Но он не мог отказаться от главного приза этой войны, от проливов, и, повидимому, все переговоры с немцами срывались на этом вопросе: как быть с проливами? Турция была союзницей Германии, и Германия не решалась выдать Турцию. Но по мере того, как война затягивалась, положение Германии становилось все более и более трудным, — мы знаем, что к 1917 году положение союзников Германии, Австрии, Болгарии и Турции стало невыносимым, об этом мы знаем из записок Чернина о Брестском мире; по мере того, как ухудшалось положение Турции, она была более склонна итти на уступки в этом смысле. И осенью 1916 года в Петербурге стали ходить определенные слухи, что мир будет заключен не сегодня–завтра на таком основании: Россия под каким то соусом получает проливы (неясно было, под каким), но зато выходит из войны, заключает сепаратный мир с Германией. На этом покоились надежды руководящих кругов и в самой Германии. Мы имеем об этом более или менее достоверные сведения и из эпохи Российской февральской революции. Февральская революция произвела на германские капиталистические круги, главным образом, на финансовые круги, очень тяжелое впечатление. Как рассказывал один банкир русскому осведомителю: «мы надеялись, что очень скоро будет заключен мир, теперь эта Надежда у нас улетучилась». То, что революция фактически приближала заключение мира, до понимания этого банкира не доходило. Под каким соусом могло состояться романовско–германское соглашение, об этом не стоит гадать. У меня гипотеза известная есть, какой тут мог быть соус, основанная на предыдущих переговорах о проливах между Россией и Германией, происходивших осенью 1913 года; но не буду на этом останавливать ваше внимание. Ясно одно, что верхушка самодержавной России была на дороге к миру, и что на этом пути она должна была столкнуться с теми силами, которые в этот момент все надежды возлагали на войну.
Торговый капитал должен был снова, как это было в 1905 году, столкнуться с промышленным капиталом. Повторяю, тогда они не добрались до конца, потому что учитывали массовое движение. Сейчас они о нем случайным образом позабыли и поэтому решили до конца додраться. План Николая нам известен из записок Курлова, который приписывает этот план себе. Может–быть, Курлов, а, может–быть, и не Курлов, это совершенно все равно, план этот заключатся в том, чтобы разогнать Думу, объявив манифестом прирезку земли крестьянам, т. е. провести приблизительно то, о чем мечтал Трепов осенью 1905 года, и объявить одновременно равноправие национальностей в России, чтобы дать этим удовлетворение евреям, которые с точки зрения самодержавия рассматривались, как главная революционная сила. Как известно, белогвардейцы и до сих пор так расценивают и рассматривают русскую революцию. Так вот: равноправие евреев, и прирезка земли крестьянам, по мнению Николая и его камарильи, должны были перебросить симпатии масс на сторону самодержавия. На этом фоне можно было разогнать Думу и заключить мир. Значит, давался мир, земля и равноправие национальностей. Чего еще нужно? Намечалось это, повидимому, на март месяц. Знала ли в подробностях об этих планах противная сторона или нет, но она решила этот удар предотвратить контр–ударом. Контр–удар должен был заключаться в довольно решительном выступлении. В войне был заинтересован, конечно, не один промышленный капитал, но и делавшее на ней карьеру высшее офицерство. Поэтому промышленный капитал в лице прогрессивного блока без труда нашел себе союзников в рядах командного состава. В заговор были втянуты очень крупные силы, вплоть до начальника генерального штаба, генерала Алексеева.
Тогда, по проникшим в печать слухам, Вильгельм II предлагал Николаю проливы объявить нейтральными — а охрану нейтралитета поручить России. Это сделало русский флот хозяином в проливах.
Этот командный состав был реками формального заговора, образовавшегося в это время около прогрессивного блока, а мозгом его была кадетская партия. О заговоре было известно в широких кругах. О нем определенно рассказывает т. Шляпников в своей книжке:
«Об этом заговоре было известно некоторым другим из прогрессивного блока. Указывали, что близкими к центру этого дела являются А. И. Коновалов, А. И. Гучков, великий князь Кирилл, и, кажется, из военных, генерал Крымов, участник корниловского восстания, застрелившийся в кабинете у Керенского после его неудачи. В курсе этого дела были Н. С. Чхеидзе, М. И. Скобелев, И. А. Чхенкели, А. Ф. Керенский. Они были не только в курсе этого заговора, но подобно всем другим ожидали спасения от этого дворцового переворота. К. А. Гвоздев, бывший министр труда, передавал мне впоследствии, что между их группой деятелей при Военно–Промышленном Комитете и фракцией Чхеидзе произошел разрыв па почве воззвания к выступлению в день открытия Государственной Думы. Скобелев открыто выражал свое негодование не только по поводу содержания воззвания и постановки вопроса о войне, но и по поводу самого факта его появления. Думские меньшевики боялись, что народное движение сможет расстроить планы дворцового переворота. Этакое отношение меньшевиков–марксистов свидетельствовало о крайней их растерянности. Лично я не помню ни одного свидания с Чхеидзе, на котором бы он не был «растерянным», но в этой растерянности была своя логика, и, пожалуй, своя «линия». За время войны фракция совершенно оторвалась от массового рабочего движения и попала целиком в лагерь буржуазной оппозиции».
Таким образом, как видите, прогрессивный блок неофициально тянулся даже гораздо левее кадетов и в нем участвовала оборонческая меньшевистская группа торгово–промышленных комитетов. Это стоить отметить, хотя бы потому, что по этому направлению последовал первый удар с противной стороны.
Собственно, самая схема переворота была очень проста. Она заключалась в том, что на царский поезд, в одну из поездок Николая в ставку, должен был напасть генерал Крымов со своим офицерским отрядом, арестовать Николая и заставить его подписать отречение, а если он откажется подписать, то, как деликатно выражается Деникин в своих воспоминаниях, «физически его устранить», и после этого физического устранения Николая, провозгласить царем маленького Алексея, а регентом Михаила Александровича (это был младший брат Николая), который впоследствии называл себя республиканцем, а в то время был безусловно самым либеральным из великих князей. Он должен был фактически стать царем, а номинально должен был стать царем маленький и больной мальчик, который управлять, конечно, не мог. Затем, должно было быть назначено думское министерство, т. е. министерство прогрессивного блока, и в России должны были наступить блаженные времена буржуазного парламентаризма. Такова была схема этого заговора. Противная сторона, не зная об этом в подробностях, как не знал в подробностях прогрессивный блок программу Николая — мы ее узнали только сейчас из записок Курлова, — противная сторона смутно догадывалась, что что–то готовится и принимала ряд мер, чтобы доконать противника. Первой из этих мер был арест Протопоповым, уже назначенным министром внутренних дел и фактически в то время премьером, арест рабочей группы торгово–промышленных комитетов. Это была как–раз спайка между прогрессивным блоком и массами. И эту спайку важно было сломать с самого начала, с самого начала разрушить эту связь. Дальнейшим шагом должен был быть разгон Думы. Этот шаг пришел уже позднее, в разгар революции, и потому значения не имел. Что касается манифестов о равноправии евреев и о земле, это совсем не удалось сделать, потому что питерские рабочие для этого времени не дали.
Эта склока, происходившая наверху, чрезвычайно важна для объяснения того катастрофического успеха, какой имела мартовская революция. Почему самодержавие полетело так быстро, почему не произошло того, что случилось в 1905 году, когда оно сопротивлялось довольно длительно? Да потому, что в то время все, кто непосредственно распоряжался, все готовили к успеху этого дворцового переворота. Этим объясняется тот неимоверный факт, что Петроград охранялся ратниками второго разряда, т. е. наиболее революционными, наименее забитыми казарменной муштрой, отрядами царского войска. Там стояли исключительно запасные и ратники в громадном числе. В Петербурге и его окрестностях было сосредоточено до 170000 человек. Из разных указаний, которые мы имеем в разных местах, не трудно вывести общую картину, заключающуюся в том, что это была будущая армия, на которую надеялся опереться дворцовый переворот. Что эта 170000 масса может оказаться в руках рабочих, этого никому не пришло в голову, потому что рабочие вообще в счет не принимались, от них ничего не ждали, никаких особенных выступлений, — почему это, повторяю, не совсем ясно. Не буду на этом останавливаться. Факт тот, что к выступлению рабочих не готовились, а рассчитывали, примерно, так: на кого же может опереться эта новая власть, власть регента Михаила и царя Алексея и министерство прогрессивного блока, — конечно, вот на эту молодежь, только — что взятую из общества, пропитанную его настроениями. А настроения были очень враждебны по отношению к самодержавию.
Вы помните, что даже студенты на своей Татьяне пели в это время только революционные песни. Вот на эту массу должна была опереться новая «революционная» власть, и потому вы можете догадаться, как горько был разочарован Милюков, видя штыки этой армии, обращенные против прогрессивного блока. И вот, когда все уже с обеих сторон было готово, — с одной стороны готов был разгон Думы, а с другой стороны, должен был последовать арест Николая, событие, предусмотренное в календарном плане, — у них был календарный план и как–раз в марте месяце должно было последовать отречение Николая, — как–раз в это время произошел питерский взрыв, который был полнейшей неожиданностью для обеих сторон. Никто его не ожидал, ни те, ни другие. Заговор удался только на одну половину. Удалось добиться только устранения Распутина. Что устранение Распутина было частью заговора, — это несомненно, однако, это только пробудило внимание противной стороны, но пока решительно ничего не достигало, потому что Распутин был фактическим, а не юридическим главой всей системы. Конечно, устранение Распутина облегчило бы и подписание отречения, и всю дальнейшую программу, но не удалось к этому даже и приступить, потому что произошла февральская революция.
Вот что, значит, вот какие условия подготовили возможность такого быстрого успеха этого питерского восстания, успеха тем более характерного, что в это время даже петербургские большевики были в десяти верстах от вооруженного восстания. Шляпников признается в своих воспоминаниях, что он всячески саботировал организацию рабочих в боевые дружины и вооружение рабочих. Правда, он оправдывает это тем, что он советовал рабочим распропагандировать солдат и тогда дело пойдет гораздо лучше. Но пропагандирована солдат и выступление самих рабочих, — это, как вы помните из анализа 1905 года, были два акта, которые должны были итти друг–другу навстречу. И несомненно, что если бы не массовое, хотя и безоружное, с голыми руками, выступление рабочих на питерских улицах в последних числах февраля, то, конечно, солдаты не были бы вовлечены в это движение. Они были вовлечены в это рабочей массой. И естественно, что рабочая масса и стала хозяином положения, к великому ужасу обеих склочившихся сторон, на другой же день после переворота.
Я боюсь, что все подробности, которыми я загромоздил первую часть этой лекции, могут закрыть от вас основное, что за этими деревьями вы можете не увидеть леса. Положение было такое: с одной стороны, промышленный капитал, желавший продолжать войну и во имя этого готовый свергнуть Николая. С другой стороны, — торговый капитал, воплощаемый высшим дворянством, придворными кругами, самим Николаем и возглавлявшийся фактически Распутиным, желавший заключить мир, ибо воина запирала этот торговый капитал в сардинную коробку, глухо запаянную со всех сторон, и лишала всякого смысла его существование. Без хлебного экспорта какой же это торговый капитал? И вот в разгаре этой дуэли двух капиталов, дуэли последней на русской почве, явилась мускулистая рука пролетария и потащила их в место, уготованное им с начала веков, место в высокой степени неприятное, и которое никак нельзя назвать местом тихим, местом светлым и местом покойным. Покойным оно, пожалуй, было, но, кроме этого качества, никаких других не было. В первую минуту, несомненно, положение представителей всей этой империалистской верхушки, как торгового, так и промышленного капитала было отчаянным. И эта отчаянность сквозит в том разговоре Милюкова с Палеологом, который я процитировал в своей статье и который перечитывать не буду. Все, казалось, кончилось. Осталось только утешать себя, как утешали себя бесчисленное количество раз и впоследствии, обманывая заграницу. За границей пытались изобразить дело так, что революция была победой именно того самого прогрессивного блока, которому не удалось довести до конца свой заговор, пробовали изобразить революцию, как патриотический взрыв против изменницы–немки, Александры Федоровны и пацифистских интриг Николая; изображали, как полки один за другим являлись в Думу с изъявлением своих лояльных чувств перед Родзянкой, перед Комитетом Государственной Думы и своей патриотической готовности продолжать войну до победного конца.
Для того, чтобы прежде всего разрушить этот мираж, очень хорошо прочесть воспоминания самого Родзянки, написанные теперь, незадолго до его смерти, в 1921 г., на свежую, что называется, голову, после того, как и похмелье прошло. Вот как рассказывает Родзянко: «27 февраля, т. е. в первый день переворота, неизвестно по чьему распоряжению, солдаты Петроградского гарнизона начали производить аресты» (аресты производила не какая–нибудь власть, а солдаты Петроградского гарнизона!); «и одним из первых приведенных в Думу арестованных сановников старого режима был председатель Государственного Совета И. Г. Щегловитов. Он был приведен ко мне группою солдат, мне совершенно неизвестных, кажется Преображенского полка, если память не изменяет мне, и когда я, пораженный этим произволом, для которого не сделано было никакого распоряжения, пригласил И. Г. Щегловитова ко мне в кабинет, солдаты наотрез отказались выдать его мне, объяснив, что они отведут его к Керенскому или в Совет Рабочих Депутатов. Когда я попробовал проявить свой авторитет и строго приказал немедленно подчиниться моему распоряжению, то солдаты сомкнулись вокруг своего пленника и с пленника и с самым вызывающим и дерзким видом показали мне на свои винтовки, после чего, без всяких обиняков, Щегловитов был уведен неизвестно куда.
Инцидент этот послужил первым поводом к столкновению между мною и Советом Рабочих Депутатов, но он был улажен в виду того, что выпустить И. Г. Щегловитова на свободу — значило бы подвергнуть его просто–напросто самосуду толпы, а потому он был временно задержан в министерском павильоне Государственной Думы, а впоследствии, распоряжением Временного Правительства, был препровожден в Петропавловскую крепость».
«2 марта в Государственную Думу, к ее председателю, явился Семеновский полк в полном своем составе, но с малым числом офицеров, после моей приветственной речи устроил мне шумную овацию, проводил с криками «ура» в мой кабинет, где в это время собрался Временный Комитет Государственной Думы.
Но немедленно выступивший после моей речи оратор, член Государственной Думы Чхеидзе, стремился опорочить речь председателя Государственной Думы, и посоветовал семеновцам вновь потребовать меня, дабы я точно и определенно высказал свои взгляды по поводу учреждения в России демократической республики и разрешения вопроса о земле. Когда я пришел в зал к Семеновскому полку, настроение солдат было уже совсем не то, каким было прежде, а, напротив, было чрезвычайно агрессивным. Тем не менее, удалось полк, взволнованный речью члена Думы Чхеидзе, успокоить ссылкой на то, что все эти вопросы подлежат разрешению не представителя Государственной Думы и не Временного Правительства, а Учредительного Собрания.
3 марта явившийся тоже демонстративно в Государственную Думу 2-ой флотский экипаж держал себя еще более агрессивно, и офицеры, его приведшие, в большинстве случаев юные, только–что произведенные мичманы, произносили тут же в зале зажигательные речи, при чем один из них, в моем отсутствии, без всяких обиняков заявил, что меня нужно, как заведомого «буржуя» расстрелять, что, повидимому, матросы были не прочь исполнить».
Такой вид принимают овации Родзянке, о которых мы читали во французских газетах, в изложении самого Родзянки, через четыре года после происшествия. Вы видите, что овации эти чрезвычайно своеобразного характера. Совершенно ясно, что власть в Петербурге в это время держала масса и что настоящим хозяином была организованная верхушка этой кассы в лице Совета Рабочих Депутатов. Я приводил образчики в своей статье. Я могу привести другой образчик. Вы знаете, что к Николаю за его отречением выезжали Шульгин и Гучков, но первоначально эту высокую честь, привезти в Петербург отречение Николая, стремился получить сам Родзянко и для этой цели властью Председателя Государственной Думы хотел получить поезд. Поезда ему не дали. Он должен был послать полковника, своего адъютанта, в Совет Рабочих Депутатов просить поезда, но и Совет Рабочих Депутатов поезда ему не дал, и Родзянко не поехал поэтому. Да и Гучков и Шульгин выехали только благодаря саботажу. Они отправились на вокзал и там частным образом какой–то инженер посадил их в какой–то поезд, так что и они выскочили из Петербурга фуксом, а совсем не поехали, как уполномоченные настоящего правительства торжественным образом. Таким образом, хозяином в Питере был Совет Рабочих Депутатов. На вопрос — могло ли бы в этот момент образоваться в Питере рабочее правительство, — приходится отвечать самым категорическим утверждением: да, если бы в Петербурге был Ленин, была бы большевистская верхушка, если бы и большевики, в числе других, не были захвачены этой революцией совсем внезапно (что единогласно они сами признают), то, конечно, можно было бы сберечь русскому народу вторую революцию, октябрьскую революцию, которая все же стоила довольно много пролетарской крови, и сразу установить тот режим, который установился у нас после октября 1917 года: если этого не случилось, то только благодаря тому, что та интеллигенция, которая неожиданно и отчасти невольно для самой себя оказалась наверху верхушки, оказалась организующим элементом наиболее организованной части массы, т. е. Совета Рабочих Депутатов, эта интеллигенция, в значительной степени помогла осуществить ту программу дворцового переворота, которая была сорвана рабочей революцией, осуществить хотя бы то из нее, что еще было можно. Даже большевистский Питер, по словам т. Шляпникова, стоял на точке зрения коалиционного правительства, из большевиков меньшевиков и эсеров, т. е. другими словами, на точке зрения правительства, которое никак не могло считаться выражающим интересы пролетариата, и даже интересы беднейшего крестьянства, ибо эсеры, ясно для всех, и тогда уже были кулацкой мелкобуржуазной партией. Только в форме коалиции даже питерские большевики мыслили себе революционное правительство. А, ведь, питерские большевики были крайним левым крылом этой интеллигенции. Если и они шли на коалицию и иначе как коалиционным, не могли представить себе революционного правительства, чего же было ожидать от меньшевиков и эсеров? Те прямо заявляли, что если не привлечь к коалиции еще и кадетов, то все погибло, как это и написал Суханов, который прямо говорит в своих записках: «Власть, идущая на смену царизма, может быть только буржуазной. Трепова и Распутина должны и могут сменить только заправилы думского «прогрессивного блока». На такое решение необходимо держать курс. Иначе переворот не удастся, и революция погибнет».
Эти строки Суханова и некоторые другие строки его записок вызвали очень суровый отзыв о Суханове Ильича, в одной из его последних посмертных статей. Я лично не хочу говорить о И. И. Суханове ничего дурного, но привожу только его цитату, как образец мнения той интеллигентской верхушки, которая возглавляла по необходимости рабочее движение. И вот к Милюкову, который, по описанию самого же Суханова, с самым растерянным видом ходил по залам Таврического дворца, и не знал буквально где голову преклонить, пришли, как к Рюрику с братьями, стали кланяться и говорить: «приходите, владейте и княжите нами». Естественно, Милюков воспрянул духом. Оказывается, он не только нужен, но даже необходим. И Милюков, Гучков, Львов и пр. «революционеры.) изъявили свое благосклонное согласие возглавлять русскую революцию, возглавлять для той цели, которую преследовал промышленный капитал на всем протяжении, цели — продолжать войну во что бы то ни стало. Нет никакой надобности, как не было никакой надобности для пацифизма Распутина в немецких деньгах, так не было надобности в Антантовских деньгах, чтобы объяснить, почему первое русское революционное правительство стало решительно на точку зрения империалистской войны до победного конца. Это совершенно естественно, иначе и быть не могло. Палеолог рассказывает, что он с самого начала заметил Керенского (Керенского, почти участника, а, может–быть, и совсем участника дворцового заговора против Николая — помните эту цитату из Шляпникова), как самую подходящую для Антанты фигуру, около которой Антанта может образовать правительство, в одно и то же время пользующееся доверием народных масс и идущее по империалистской стезе, верное союзу с Антантой и продолжению войны до победного конца. Таким образом, что это временное правительство оказалось верным старой внешней политике, включая и Дарданеллы. Это разумелось само собой. Точно также само собою разумелось, что питерская революция была антивоенной революцией в первую голову. Это не мог не заметить тот и же Суханов, который определенно говорил, что нотой, звучавшей на всех митингах в Питере в феврале, было «долой войну». Это он объяснял «Циммервальдским воспитанием» петроградского пролетариата, т. е. объяснял, как и следовало ожидать, идеалистически, с точки зрения известной идей. На самом деле это объяснялось, конечно, тем, что русский пролетариат в конечном счете отражал лучше интересы русского народного хозяйства в целом, чем русская буржуазия. Он больше был заинтересован в спасении этого хозяйства. Он не мог не понимать отчетливо, что война есть гибель для этого хозяйства, что война есть его разрушение. И в лице пролетариата, так–сказать, инстинктивно говорил голос погибающего русского народного хозяйства. Этот главный труженик русской земли, наиболее сознательный, во всяком случае, лучше других понимал, что дальше воевать нельзя, потому что это означает полный крах. И то, что война затянулась еще на восемь месяцев, как вы увидите из следующего курса, — из истории Октябрьской революции, — в сильнейшей степени усугубило и углубило хозяйственную разруху. Если бы война кончилась в феврале, то разруха была бы меньше, и мы были бы по нашему календарному плану не в 24, а в 27 году в смысле состояния нашей промышленности и т. д. Нужно было спасти русское народное хозяйство, и на это спасение выступил русский пролетариат. В этом, употребляя старомодное выражение, его великая историческая миссия в русской революции. И он его действительно спас. Только диктатура пролетариата это и могла осуществить.
Таким образом, настроение питерской пролетарской массы было по отношению к войне совершенно определенным. Иллюзия могла существовать относительно остальной России, и в особенности иллюзия могла существовать относительно армии. Европейские (антантовские) журналисты, говоря о смысле и значении русской революции, на первое место выдвигали патриотические манифестации, якобы, русских солдат Питерского гарнизона. Но вы знаете из прочитанного мною отрывка записок Родзянко, в чем заключались эти патриотические манифестации в Питере.
Каково было настроение на фронте? Ему итоги подвела конференция командующих армиями, собравшаяся в Питере 4‑го мая, т. е. приблизительно через два месяца после начала революции. Это было гораздо раньше, чем развивалась широкая большевистская агитация. Первым успехом большевистской агитации была 1-ая конференция фабзавкомов 30 мая, первое собрание в России, не партийное, а беспартийное, где приняли подавляющим большинством голосов большевистскую резолюцию, резолюцию Ленина и Зиновьева. А совещание командующих армиями происходило 4 мая, за три слишком недели до этой первой победы большевиков, и подвело итоги того, что происходило с февраля. Вот почему, когда мы пытаемся нарисовать картину настроения в русской армии по этому совещанию главнокомандующих, мы можем совершенно отвлечься от влияния большевистской агитации. Ее еще не было, она еще не успела развернуться, она не завладела даже питерским пролетариатом окончательно, а в то же время вот что рассказывал ген. Брусилов, командир юго–западного фронта о настроении своих войск: «Один из полков заявил, что он не только отказывается наступать, но желает уйти с фронта и разойтись по домам. Комитеты пошли против этого течения, но им заявили, что их сместят.
Я долго убеждал полк, и когда спросил, согласны ли со мною, то у меня попросили разрешения дать письменный ответ. Через несколько минут передо мною появился плакат: «Мир во что бы то ни стало, долой войну!»
При дальнейшей беседе одним из солдат было заявлено: «сказано без аннексий, зачем же нам эта гора». Я ответил: «мне эта гора тоже не нужна, но надо бить занимающего ее противника».
В результате мне дали слово стоять, но наступать отказались, мотивируя это так: «неприятель у нас хорош и сообщил нам, что не будет наступать, если не будем наступать мы. Нам важно вернуться домой, чтобы пользоваться свободой и землей: зачем же калечиться?»
Это была простая мужицкая аргументация, но свидетельствовавшая о том, что на фронте воевать не желали. Это относится к одному полку. Но вот в рассказе Брусилова выступает корпус: «Один из выдающихся корпусов занимал пассивный участок. Когда его хотели сменить с целью поставить на активный участок, то корпус отказался уйти, желая остаться на прежнем участке и одновременно разослал телеграммы «всем».
Дальше выступает другой главнокомандующий, генерал Драгомиров: «Господствующее настроение в армии — жажда мира. Популярность в армии легко может завоевать всякий, кто будет проповедывать мир без аннексий и предоставление самоопределения народностям. Своеобразно поняв лозунг «без аннексий», не будучи в состоянии уразуметь положение различных народов, темная масса все чаще и чаще задает вопрос: «почему к нашему заявлению не присоединяется демократия наших союзников?» Стремление к миру является настолько сильным, что приходящие пополнения отказываются брать вооружение, — «зачем нам, мы воевать не собираемся». Работы прекратились. Необходимо принимать даже меры, чтобы не раздирали обшивку в окопах и чинили дороги».
Затем выступает третий главнокомандующий — генерал Щербачев: «недавно назначенный, я успел объехать все подчиненные мне русские армии и впечатление, которое составилось у меня о нравственном состоянии войск и их боеспособности, совпадает с теми, которые только–что были вам подробно изложены. Главнейшая причина этого явления — неграмотность массы».
Я привожу все эти генеральские объяснения, они тоже очень характерны. Казалось бы, что желание рядовой массы, требующей объяснения, — почему западно–европейские демократии не заявляют, что они не желают аннексий и контрибуций, вполне разумное заявление, но генерал Драгомиров объясняет его темнотою, а генерал Щербачев — объясняет необразованностью масс. «Конечно, это не вина нашего народа, что он необразован. Это всецело грех старого правительства, смотревшего на вопросы просвещения глазами министерства внутренних дел, но с фактами малого понимания массами серьезности нашего положения, с фактами неправильного истолкования даже верных идеи, необходимо считаться. Я не буду приводить вам много примеров. Я укажу только на одну из лучших дивизий русской армии (это 16-ая дивизия, очевидно), заслужившую в прежних войнах название «железной» и блестяще поддержавшую свою былую славу в эту войну. Поставленная на активный участок, дивизия эта отказалась начать подготовительные для наступления инженерные работы, мотивируя нежеланием наступать. Подобный же случай произошел на–днях в соседней с этой дивизией, тоже очень хорошей стрелковой дивизией» и т. д. Не буду вам приводить еще отрывки, но один из трех главнокомандующих рассказал о том, как, «когда перед Двинском немцы начали братания от полка к полку, и один из офицеров этому воспротивился и сорвал братания, этому офицеру пришлось бежать». И, — говорит он далее, — целую ночь по городу Двинску отыскивали его солдаты его Пятигорского полка, с целью убить его. Этот признанный факт характерен особенно потому, что он произошел в первые же дни после революции, кажется, через неделю после того, как в Петербурге победил пролетариат. Таким образом, не нужно было никакой большевистской агитации, агитации, которая, как известно, подкуплена немцами и т. д. для того, чтобы антивоенное настроение широкой волной разлилось по фронту.
Мало того, мы имеем доказательство этого в дневнике Николая. Николай объясняет, почему он подписал свое отречение, и одно из объяснений, почему он отказался от царской власти, такое: «для того, чтобы удержать солдат на фронте». Очевидно, что уже до отречения Николая, стремление уйти с фронта было, и генералы, окружавшие Николая, уверяли его, что солдаты не хотят воевать потому, что, — не знаю, как они говорили ему это, — но могу предположить, вероятно, так: ваше величество, говорят, что вы с немцами шушукаетесь и т. д. Нужно, чтобы было твердое национальное правительство, иначе фронт разрушится. Так или иначе, но факт тот, что уже до отречения Николая фронт разрушался, армия не желала воевать, армия желала мира. Тот товарищ, который будет вам читать историю Октябрьской революции, во введении, вероятно, расскажет вам, как вся политика временного правительства летом 1917 года была ничем иным как грандиозной и временами неудачной попыткой гальванизировать труп войны. Милюков и Львои были к этому малоспособны, потому что слишком хорошо все знали их дарданельские симпатии. На этих дарданельских симпатиях их поймали и в апреле–мае, как вы знаете, их пригнали вместе с Гучковым и другими.
Тогда недаром Палеолог наметил Керенского, и недаром создалось квази–социалистическое правительство с «социалистом» Керенским во главе. Это правительство поставило первой задачей своей — возобновить войну. Оно для того и было создано, чтобы возобновить войну, оно и начало немедленно подготовку к наступлению в июне 1917 года, которое дало первый толчок июльским дням. Возобновление войны — это была первая задача коалиционного правительства Керенского, оно и было создано для того, чтобы вывести армию из этого состояния. Об этом свидетельствует знаменитое письмо Керенского к Ллойд–Джорджу, которое я опубликовал в «Вестнике Агитации и Пропаганды». Позвольте напомнить его. Он уже пишет после наступления, после его неудачи, он пишет в сентябре 1917 года Ллойд–Джорджу: «Как ни трудно положение России с точки зрения общего дела (у Керенского было общее дело с Ллойд–Джорджем), мы можем утверждать, что оно лучше, чем было прошлой весной (т. е. немедленно после революции). Тогда на нашем фронте установилось фактически состояние перемирия — результат пропаганды «братанья» и упадка военной дисциплины. Это положение тем больше внушало беспокойство, что немцы с ним считались, воздерживаясь от всяких военных действий на нашем фронте в надежде использовать освобождающиеся таким путем военные силы против наших союзников. Признавая всю опасность положения, временное правительстве решилось положить ему конец во что бы то ни стало. Наше наступление, несмотря на успех вначале, кончилось неудачей. Тем не менее, его главная цель — положить конец состоянию перемирия и возобновить войну (это главная цель — возобновить войну!), должна была рассматриваться как достигнутая ценою великих жертв». Весь смысл коалиции Керенского был в том, чтобы возобновить войну, которая прекращалась сам с собой в силу сознательного протеста против войны в петербургском пролетариате и бессознательного, стихийного нежелания солдат на фронте воевать. Вот какая была картина, и вот почему партия, написавшая на своем знамени заявление: «Прежде всего мир», или, точнее говоря, превращение войны между народами в войну между классами и социалистическая революция, — вот почему эта партия была таким пугалом и таким предметом отвращения для всех действующих лиц того времени, включая и тогдашних «социалистов», и вот почему принимались самые экстренные меры к тому, чтобы хотя верхушку этой партии, ее главный штаб, в Россию не пустить.
Я рассказал в одной своей статье, которую, вероятно, не все читали, что смысл путешествия Ленина через Германию, в так–называемом запломбированном вагоне и заключался в том, что он прорвал эту блокаду против большевиков. Что большевиков не пускали, не хотели пускать в Россию, на это я имею самые автентичные доказательства. Я тогда работал в Национальной библиотеке в Париже. Там я получил от тов. Владимирова первое известие о февральской революции. Он принес и положил мне на стол номер «Information» с известием об отречении Николая и о всем прочем. Никогда, кажется, не забуду я этого момента. И когда, недолго после этого, недели через три, я сидел за своим столиком и копался в книжках, как это мне полагается, ко мне подсел, я могу назвать его здесь на лекции, Познер, довольно известный польский публицист антантовского направления, знавший меня по библиотеке, но не знаю, знавший ли, что я большевик, или нет. Мы с ним разговаривали только на литературные темы, избегая политических сюжетов. Од спросил меня: «Кто такой Алексинский?» Я был крайне изумлен, что он не знает, кто такой Алексинский. Я дал характеристику этой персоны. Познер после этого успокоился и сказал: «Вот хорошо, а мне говорили, что он большевик». — «А почему вам говорили, что он большевик?» Тут Познер замялся и сказал: «Мне поручено выяснить политическую физиономию некоторых русских эмигрантов, ходатайствующих о пропуске в Россию. Я других знаю более или менее, а вот Алексинский для меня не ясен; как–будто последнее время он выступал за войну. А с другой стороны, говорят, что он большевик». В сущности, человек признался, что есть пароль: «большевиков в Россию не пускать». И вот, когда Ленин проехал через Германию, тогда сразу точно лед сломало. В Париже нас сейчас же пригласили в посольство и говорят: есть пароходы, которые вас повезут и т. д. А в то же время, обещали–то нам это в апреле, а пароходы повезли в августе, т. е. саботировали каш отъезд елико возможно, не только об Алексинском, но о людях гораздо более левого направления, никто никаких справок не наводил. Были любезны до чрезвычайности. Это как раз совпадало с проездом через Германию Ленина. Они увидели, что не пустить большевиков в Россию они не могут, и сразу переменили тактику. Большевики в Россию попали.
Как они действовали, это вы узнаете из курса Октябрьской революции, отчасти вы об этом уже и знаете, конечно. Но я не могу не подчеркнуть одного факта, что перед большевиками сразу встал факт проблемы социалистической революции, встал объективно. Этот факт нужно подчеркнуть. Социалистическую резолюцию не Ленин привез в своей голове из–за границы. Наоборот, мы имеем документ, свидетельствующий, что в Швейцарии, пока Ленин не имел точных сведений о том, что делается в Питере и в России вообще, пока он был отрезан от всего этого стеной газетной лжи, он сам не шел дальше окончания буржуазной резолюции. Этот документ — его письмо к швейцарским рабочим, написанное за несколько дней до отъезда из Швейцарии.
Там он прямо говорит, что Россия самая мелкобуржуазная страна в Европе и, конечно, не может быть непосредственным театром социалистической революции, но он надеется, что демократическая революция в России даст толчок социалистической революции на западе. Обычная схема, которую вы можете найти у Маркса, Энгельса и др., до Плеханова и до Розы Люксембург. И только в Стокгольме, увидев очевидцев русской революции, услыхав, что действительно делается в России, он набрасывает свои знаменитые тезисы, где имеется социалистическая революция. Что такое социалистическая революция? Это есть по существу дела переход производства в руки рабочих. Я уже упоминал, что весь смысл русской революции заключался в том, что пролетариат выступил на защиту русского народного хозяйства, разрушаемого войной. Но дело было конкретнее, чем может показаться из этой моей фразы. Вот выдержка из речи делегата на первой конференции фабзавкомов 30 мая 1917 г. «В февральские и мартовские дни, — говорит рабочий Воронков, — рабочие покинули свои станки и вышли на улицу с тем, чтобы раз навсегда покончить с многоголовым змеем царизма. Фабрики и заводы приостановились. Потом неделю, другую спустя, рабочие пассы вернулись на завод. Пришли и увидели здесь же, что многие из предприятий брошены администрацией на произвол судьбы».
«Пришлось на этих заводах приступить к работе без администрации. Но как? И тут заводы немедленно избрали заводские комитеты, с помощью которых начала устанавливаться нормальная жизнь на фабриках и заводах».
Далее революция вошла в русло и потекла более спокойно. Беглецы увидели, что рабочие вовсе уж не так кровожадны… И стали возвращаться на заводы. Часть из них, совершенно ничтожную, и безнадежно реакционную, рабочие не допустили к работам. Остальные были допущены, ко тут же к ним приставили в помощники членов заводских комитетов. И таким образом был установлен фактический контроль надо всем, что делалось на заводей.
Переход производства сначала под контроль рабочей массы произошел стихийно, потому что фабрики останавливались, а рабочие не хотели, чтобы они остановились. Вы потом узнаете из курса Октябрьской революции, что это не было эпизодом, что это была длительная борьба, был длительный процесс в течение всего лета 17‑го года. Фабриканты предвидели конец войны, видели, что война стихийно заканчивается, а война была, как вы знаете, главным рынком. Поэтому они стремятся сократить производство и перевести заводы на консервацию для того, чтобы переждать лучших дней и начать производство полным ходом, когда, так сказать, все придет в порядок, т. е. в их представлении, когда революция будет раздавлена. На этом фоне наиболее ярким эпизодом является знаменитая история со Смирновым, председателем Московского военно–промышленного комитета, который на своей фабрике систематически скрывал запасы сырья, изображал в дутых подложных отчетах своих инженеров машины гораздо более–устаревшими, чем они были на самом деле. Словом, в 1917 г. до октября они занимались форменным саботажем своего производства, стараясь перевести свои заводы на консервацию, потому что не видели никакой возможности продолжать производство с барышом для себя, а для того они и вели производство. Ибо буржуазия ведет производство не из бескорыстных соображений, а ради барыша. А раз предприятие не дает барыни, естественно, что предприниматель, стараясь спасти свой капитал, прекращает производство. Он это делает по мелочам во время всякого кризиса, он это делал и в период грандиозного кризиса, который называется русской революцией. И рабочим пришлось вмешаться еще раз, чтобы производство продолжалось, чтобы помешать фабриканту прекратить производство.
Таким образом, февральская революция была не только рабочей революцией, не только пролетарской революцией по социальному составу той массы, которая низвергла самодержавие и фактически встала у власти, но неизбежно была и социалистической революцией, совершенно объективно. Не Ленин, повторяю, в своей голове привез эту социалистическую революцию из–за границы, а гениальная голова Ленина только лучше и скорее других схватила положение, поняла, что при таких условиях, кроме перехода всего хозяйственного процесса в руки пролетариата, т. е. социалистической революции, как мы ее понимаем, ничего другого быть не может и ничего другого придумать нельзя, что объективными условиями момента диктуется именно эта самая социалистическая революция. И борьбу Ленину причлось вести за эту революцию не столько с какими–нибудь массами (массы нашлись долго спустя на наших кулацких окраинах, в роде Донской области, Кубани, Сибири и т. д.), а вести пришлось с интеллигенцией, которая сначала интронизировала Милюкова, а когда Милюков был свергнут, топталась на одном месте, сама сесть не решалась, и других не пускала. Наиболее характерным эпизодом было, когда меньшевики, получив большинство в Центральном Исполнительном Комитете первого созыва, тем не менее власть не взяли, а организовали правительство с Керенским во главе. Этот факт, когда люди, имея большинство, не решились взять власть, чрезвычайно характерен и знаменателен для этой эпохи. Очевидно, какая–то власть должна была притти, которая взяла бы на себя всю ответственность за все происходящее, которая решилась бы назвать то, что происходит в стране, т. е. социалистическую революцию, социалистической революцией. Осуществлена эта власть и была нашей коммунистической партией.
