Дорогие товарищи! Не стану скрывать, что положение мое весьма трудное. Дело в том, что я являюсь принципиальным противником не только юпитеров, — тут я не столько принципиальный, сколько технический противник, — но позволю себе обратить внимание, что теперь в Западной Европе нигде решительно не вонзают юпитера оратору в рот. Снимают людей, снимают президиум, вероятно и юбиляров, но делают это или до заседания, или после заседания, но не тогда, когда человек говорит. Очевидно, все это рассчитано на большевиков, которые привыкли говорить на баррикадах, когда вокруг пули свищут, — все это так, но в конце концов мы переживаем период более или менее мирного культурного строительства, и надо это принять во внимание и самую обстановку несколько смягчить.
Я являюсь принципиальным противником не только этой нашей некультурности, причем, товарищи, обратите внимание на диалектику истории — завоевание культуры огромное, а сделали у нас из него употребление антикультурное.
Так вот, я не только противник этого, но я не стану от вас скрывать — принципиальный противник возрастных юбилеев и ни разу ни одного из товарищей, который такой юбилей справлял, я не поздравлял, и эти товарищи теперь вправе мне сказать: «свинья, мы тебя чествуем, а ты что?…»
Товарищи, уверяю вас, если уж вообще нужны юбилеи, то нужно как будто отмечать то, что есть индивидуального в данном человеке. Ну что индивидуального в том, что мне 60 лет? На свете можно отыскать несколько тысяч 60-летних людей. И не только человек — каждое животное и даже каждое растение имеет возраст. И в этой плоскости нас решительно побивают прежде всего дубы стоеросовые: самые долговечные существа на земном шаре — баобаб и велингтония, они живут тысячелетия. Затем в порядке животном идут черепахи и крокодилы. Затем идет попугай, потом слон и т. д. и т. д.
Я не без ужаса воспринял, как дисциплинированный человек, директиву ЦК о прожитии еще 60 лет (аплодисменты). Это второй юбилей на моем веку и я мог бы по–латыни, если бы латынь была теперь в моде, воскликнуть: «Non bis in idem», что в вольном переводе будет означать: «Не бей два раза по одному и тому же месту».
Но, товарищи, я все же появился на этом юбилее, хотя мне между прочим говорили: коль не нравится, ты не приходи. Конечно я мог и не придти, само собою разумеется, но не до такой же степени я очерствелый человек, чтобы не ценить того редкого в моей нынешней жизни случая, когда я все–таки соприкасаюсь с большой массой людей.
Я вам сейчас дам маленький отчет о том, как я сделался марксистом, и вы увидите, что сделала меня таковым масса. Уже из благодарности глубокой перед этими массами я не мог не явиться перед их представителями.
Так что я протестую только против того, что все это связано почему–то с абсолютно безразличным для всего мира и даже для меня самого фактом, что мне 29 августа этого года исполнилось 60 лет. Это никакого значения не имеет.
Но наше нынешнее собрание может быть имеет известное значение. Действительно, как–то нужно подвести итоги той революционной науке, которую нам удалось создать, хотя бы потому нужно подвести итоги, что нам предстоят, товарищи, новые бои — это не подлежит никаким сомнениям — и бои между прочим и на этом фронте, на фронте исторической науки. Нас некоторые обвиняют в нетерпимости, в революционном мальчишестве и прочих деяниях, более или менее сомнительных, потому что мы выступаем в последнее время с резкой идеологической критикой тех отрыжек буржуазно–исторического миросозерцания, которые в последнее время слышатся, я бы сказал все чаще и чаще.
Я не стану прятаться за оборонительную войну, как принято прятаться в международных отношениях, но это на самом деле почти оборонительная война. Разверните любую правую немецкую газету, какой же лозунг вы там увидите?
Лозунг борьбы с марксизмом. Это у них повторяется чуть ли не в каждом десятом номере. Так как в Берлин нас пригласила именно немецкая правая профессура, которая издает «Deutsche allgemeine Zeitung» (название немецкой газеты), то надо было слышать вопли этой газеты, укорявшей себя: «что мы делаем, мы создаем рекламу коммунистам».
Возьмите вы всемирный исторический конгресс в Осло, на котором мне приходилось выступать. Передо мной выступал Допш, крупнейшая величина в области истории средних веков за границей. На протяжении отведенного ему получаса он громил, — и нужно сказать основательно разгромил, — Карла Бюхера. Я слушал и говорил: это меня не касается, я не бюхерианец. Правда, меня называли в полемике бюхерианцем, но меня называли и струвианцем, — это не могло меня обидеть.
Он кончает тем, что нельзя обосновать историю экономическим моментом. Зачем Бюхер попал в экономические материалисты? Не может выступать крупный буржуазный историк без того, чтобы напомнить, — а ваша тетка с инженером сбежала.
И вот, товарищи, в такой обстановке, когда французская делегация на тот же конгресс в Осло не привезла Матьеза, короля истории французской революции, поскольку старый король Олар скончался, а привезла монсеньера Бодрильяра, который прочел нечто вроде церковной проповеди, то теперь, когда мы слышим со всех сторон улюлюкание в сторону марксизма, обостряющаяся классовая борьба дает себя чувствовать все больше и больше. Несомненно, нам предстоят бои, на нас надеются в этих боях те немногочисленные марксисты, которые существуют в Западной Европе и в Америке. Они стараются около нас группироваться, и мы были бы, помимо всего прочего, изменниками и предателями, если бы не приняли вызова, который нам бросается со всех сторон, и не начали борьбу. И если у кого–нибудь есть такое сладенькое представление, будто возможно, что как–то рядом будут существовать буржуазная история и марксистская наука, и они будут, как лев и ягненок, мирно лежать рядом и изредка лизать друга друга, — то все эти мечты надо оставить категорически.
Мы на борьбу вызваны и мы эту борьбу поведем. Тут я всецело присоединяюсь к тому, что говорил т. Бубнов об огне направо: огонь направо безусловно надо открыть, мы его, по существу, уже открыли и мы его. конечно, будем продолжать.
Я надеюсь, никто не поймет этого огня буквально, никаких решительно телесных оскорблений наносить мы никому не собираемся. В некоторых речах меня выставили как непреклонного революционера. Увы, увы, увы, этого как раз у меня нет. Какой я непреклонный революционер, когда я, в качестве председателя Московского совета РД в 1917 г. в самую боевую минуту арестовал только двух человек, и то одного по недоразумению; а когда у нас в президиуме предложили арестовать кадетский комитет, то это было отклонено — между прочим, моим голосом, покаюсь. Товарищи, надо каяться! Сколько человеческих жизней было бы спасено, если бы этих уважаемых господ тогда посадили за решетку и они сидели бы у нас в качестве заложников. Сколько крови было бы сбережено, а мы этого, увы, не сделали.
Какой я революционер? Не революционер я, я только рупор масс в той области, которая действительно нам нужна в области истолкования исторической науки — это верно.
Вы позволите мне вам рассказать, как это вышло, что я сделался такого рода рупором. Я вышел, как вам рассказал Анатолий Васильевич Луначарский, из мелкобуржуазной среды, из мещанской среды, и нужно сказать, что эта мещанская среда как нельзя лучше подготовляла к восприятию именно исторического материализма в его самой элементарной форме, ибо нигде материальные мотивы человеческой деятельности не ясны до такой степени, как в этой мало обеспеченной, полунищей мелкобуржуазной среде, В высших слоях общества очень легко это завуалировать. Там люди не борются за кусок хлеба насущного — этого им не нужно, они от этого избавлены.
Точно так же завуалировано это и в высокоинтеллигентской профессорской среде. А тут крышка, тут никакой вуали нет, тут вы прямо видите, как люди друг у друга из глотки рвут один и тот же кусок хлеба, которого нехватает. Это одна сторона.
Другая сторона — это воспринятая мною еще с гимназии ненависть к буржуазному либерализму. Тут, может быть, действительно сыграло роль то качество, которое Анатолий Васильевич назвал честностью и которое я предпочитаю называть наивностью. Мне казалось просто странным, как это человек в частном разговоре громит самодержавие, а выступая публично, самодержавия уже не громит и во всяком случае произносит разные хорошие фразы «сейте разумное, доброе, вечное», а потом, когда придет праздник, он в мундире, с лентой и со звездой, и если этой звезды ему не дадут в очередь, — как он сердится, как он обижен. Мне казалось, что это нечто несовместимое: буржуазный либерал со звездой, а именно так на моих глазах было.
И, с одной стороны, это выдирание мелкой буржуазией глаз друг у друга из–за материальных благ, а с другой стороны, отвращение к буржуазному либерализму помогли тому, что у меня начало складываться мое первичное миросозерцание, наивное в высшей степени, до нелепости. Вы знаете, что из отвращения к буржуазному либерализму я впадал в исторический идеализм — это курьез, но это было так. Тогдашний буржуазный либерализм очень заигрывал с материализмом, и Плеханов не даром послал Милюкову поклон в Москву как одному из наших. То, что буржуазные либералы с этим заигрывали, меня отталкивало. Конечно это была детская болезнь левизны, не более, и я стыжусь тех статей, где это проглядывает. Это статьи преимущественно 1893–1894 гг. по написанию.
Продолжалось это до того, когда я в первый раз выступил перед массой. Этой массой были курсистки. Пришел я к ним и начал свою идеалистическую чепуху разводить о философии Платона, идеализме и т. д. Меня, к сожалению, слушали, но я понял довольно четко, что я говорю не то, что нужно, что я оставляю глубокую неудовлетворенность, и к следующему курсу я стал готовиться деловым образом, т. е. старался сообщать аудитории те исторические факты, которые этой аудитории нужны. И так я неизбежно пришел к историческому материализму. Я пришел к нему практическим путем от фактов. Всякий раз, когда человек серьезно берется за исторический сюжет, он оказывается историческим материалистом.
Я сошлюсь на людей, которых никак нельзя заподозрить в том, что они распропагандированы большевиками, я сошлюсь на старика Макиавелли, в XVI в. человек жил, в марксизме совершенно заподозрен быть не может. Но прочтите историю Флоренции — марксистская книга; классовая борьба красной нитью проходит через всю книгу. Ее почти не нужно переводить на марксистский язык, она уже марксистская.
Возьмите вы наши исторические памятники Смутного времени, Авраамия Палицына, «Хронограф». Ведь по Палицыну все Смутное время — это эпизоды из истории хлебных цен, борьбы с дороговизной — совершенно по трафарету последней книги Матьеза. И это написано в XVII в., так что 298 я и сейчас остаюсь при том глубоком убеждении, что всякий историк, который хочет серьезно понять исторические факты, неизбежно становится историческим материалистом.
Если бы изучить поглубже Допша, то не трудно было бы и у этого Допша, который закончил свой доклад возгласом против исторического материализма, найти материалистическую подпочву; ее можно найти у такого правого человека, как Эдуард Мейер, несмотря на то, что он самым сознательным образом отстоит на тысячи верст от всякого исторического материализма.
И вот таким образом первая масса, с которой я встретился, масса курсисток, сделала меня первоначально историческим материалистом, не марксистом в настоящем смысле этого слова, скорее экономическим материалистом. Она меня сделала и демократом в то же время.
Я не отрицаю того, что я был буржуазным демократом, и смешно от этого отрекаться, а если кто–нибудь бросит мне упрек, скажу, что и Маркс и Энгельс пришли к социализму от буржуазной демократии. Что же делать? Мне могут сказать, что стыдно через шестьдесят лет после Маркса повторять его историю, что с тех пор люди кое–чему научились, — но нет породы, которая воспринимала бы уроки истории туже, чем историки.
И вот наступил 1905 г. Мои убеждения искренние и научные, но резко демократические вовлекли меня в революцию. Я вошел в единственную революционную партию, которая была — в партию большевиков. Все остальные не были настоящими революционными партиями. И тут начинается у меня соприкосновение с рабочими. Эти рабочие массы дали мне колоссально много. Вот кому я должен быть благодарен и перед кем я должен свою благодарность изливать на всех юбилеях, которые буду праздновать, согласно директиве ЦК.
Я выступал перед рабочими в качестве пропагандиста, но фактически они меня учили, потому что только в рабочей борьбе 1905 г. я увидел перед собой действительно то настоящее массовое движение, ту настоящую классовую борьбу, о которой я раньше только читал в книгах или видел ее образчики в грызне на разных советах женских курсов и т. д. Но это были очень миниатюрные отражения в кривом зеркале эпохи.
А тут я увидел настоящую классовую борьбу, и та книжка, которую так хвалил Анатолий Васильевич — «Русская история в самом сжатом очерке», — зародилась у меня на московских пропагандистских курсах в 1907 г., где я читал рабочим «Теорию музыки», так это называлось, другого читать было нельзя. Тут я вспомнил, что меня когда–то в детстве обучали игре на рояли. Правда, из этого, кроме моего отвращения к этому инструменту, ничего не получилось, но тем не менее я надеялся, собрав кое–какие воспоминания, перед теми, кто придет контролировать, изобразить музыканта. Но они не пришли, к сожалению, они просто догадались, чем мы. занимаемся, и прикрыли эти курсы.
Это было первое мое соприкосновение с рабочими массами. Я соприкасался с ними и помимо этого — на почве кампании выборов во II Государственную думу и на лондонский съезд нашей партии. И они меня сделали из экономиста–материалиста и буржуазного демократа — настоящим марксистом.
Следующим самым жизненным рубежом для меня является Октябрьская революция, т. е. новое выступление пролетариата. Правда, чем больше я приближался к своему шестидесятилетию, тем больше и больше мое соприкосновение с массой становилось отраженным. Не прямо с ними я соприкасался, а отраженно, и это великое горе моей старой жизни, что просто в силу своей старости, слабости, болезни я соприкасаюсь с этими массами исключительно только, когда приходится выступать перед рабочими по случаю 20-летия 1905 г. и т. д. Это, возможно, отражается и на моей писательской работе очень плохо. Я надеюсь, что соприкасаться с этими массами мне еще придется в больших размерах, но характерно, что всякий раз, когда я делал что–нибудь полезное не только в историческом смысле, но и вне моей профессиональной работы, это всегда шло от тех же самых масс.
Тут говорили относительно рабфаков. Я уже говорил, что рабфаки родились от союза между коммунистическим студенчеством плехановского института, тогда института им. Маркса, и замоскворецкими металлистами. Ко мне с этой идеей пришли, я за нее ухватился и стал проводить ее в жизнь. Это доказывает только то, что я не тупой бюрократ, но это совсем не моя идея.
Институт красной профессуры возник так же. Он не даром был основан в тот год, когда происходила массовая демобилизация Красной армии в 1921 г., и когда массы нашей недоучившейся молодежи — тут были и оставленные при университете в свое время, были студенты старших курсов, были просто люди, дома самостоятельно учившиеся, — но эти жаждущие учиться молодые люди искали какого–нибудь места, где они могли бы продолжить свое научное образование, свою научную подготовку. Вот эта масса и образовала первый состав Института красной профессуры и первый год выпуска. Затем подошли некоторые другие.
Так всякий раз, когда я делал что–нибудь путное на своем веку, это путное было отражением масс, в первую очередь пролетарских рабочих масс. И с тех пор я твердо запомнил одно, что самое большое несчастье, которое может постигнуть человека, — это отрыв от массы, отрыв конечно не физический — физически я сам в известной степени оторван, — а отрыв моральный, отрыв от настроения масс, от мировоззрения масс — это самое плохое.
Та марксистская историческая наука, создание которой у нас в стране некоторые мои уважаемые биографы приписывают мне, своим созданием обязана пролетариату. Но биографы мне приписывают вещи абсолютно невероятные: они говорят, что под моим руководством будто в Москве произошла Октябрьская революция. Ничего (подобного не было. Удивительно, — это повторяется после того, как я в газетах писал, в газетах, которые расходятся в сотнях тысяч экземпляров, что во время революции я исполнял скромнейшую обязанность военного корреспондента — писал военные обзоры в «Известиях московского революционного комитета».
Но даже самое создание марксистской исторической науки несомненно было просто функцией, рупором этих поднявшихся масс, которые требовали своего объяснения в истории.
Я вам сказал, как зародилась идея «Русской истории в самом сжатом очерке» у меня на моих пропагандистских лекциях в 1906 г. Но и самый текст — это текст тех лекций, которые я читал в Свердловском университете в 1919 г., т. е. опять перед боевой аудиторией, которую нам приходилось наспех накачивать марксизмом, чтобы бросить на фронт. И сжатый очерк получился потому, что растабарывать было некогда. Надо было в возможно более краткой форме сообщить возможно большее количество фактов (в наиболее ярком освещении, потому что Передо мною были) люди, которые завтра пойдут на фронт и которым как–то нужно связать русское прошлое с настоящим, показать, в чем исторический смысл той борьбы, в которую они идут и в которой они, может быть, положат свою жизнь.
То, что наш рабочий класс таким образом создал свою науку — а это несомненный факт, что он ее создал, — это по–моему одно из самых ярких доказательств полной зрелости этого класса для того, чтобы взять в руки власть, и полной закономерности той Октябрьской революции, которую пытались изобразить чуть ли не солдатским бунтом и т. д. Настоящий пролетарский историк будет тот, кто изобразит процесс развития нашего рабочего класса, как он возник, как он сформировался в класс в тисках царского режима, как он разломал этот царский режим, как он взял власть. Вот когда эту грандиозную картину перед вами нарисуют, то такого человека можно будет назвать пролетарским историком и чествовать как пролетарского историка. А людей, которые только перестроили под революционномарксистским углом зрения тот материал, который обрабатывался в курсах русской истории всегда — их Можно назвать только еще предтечами и даже не Иоаннами, а предтечами самого Иоанна.
Но, товарищи, должен вам сказать — мало надежды, чтобы это был отдельный человек. А если это будет отдельный человек, то он выйдет из рядов того возраста, перед приветствием которого я встал, как вы видели. Встают перед тем, кто тебя сменяет, это наше будущее, настоящие хозяева будущей жизни. Из этих низов, из этого комсомольского возраста они выйдут, потому что нужны известные перспективы, нужен известный разбег для того, чтобы усвоить этот процесс. Но я должен сказать, что все меньше и меньше шансов, что это будет делом отдельного человека. На том же самом съезде в Осло разыгралась очень любопытная сцена — выступил один джентльмен, потом он оказался близким родственником Лиги наций. Должен вам сказать, что на съезд в Осло стоило попасть хотя бы для того, чтобы посмотреть, как почтенная буржуазная публика относится к Лиге наций. Когда на банкете выступил представитель Лиги наций, то ни один человек его не слушал и не слышал. Видели, что на трибуне стоял господин во фраке и белом галстуке, который разевал рот, но что он говорил, никто не слышал, — ели, пили, стучали ножами и вилками, и ни одного звука не было слышно. Подобного поношения я никогда в жизни не видел.
Так вот этот эпизод был не на банкете, а был на заседании Методологической секции. Выступил представитель Лиги наций и начал говорить, что время индивидуальной работы в истории давно прошло, и что впредь разрабатывать историю можно только коллективно. Когда почтенный представитель Лиги наций это изрек, я сказал — вот это оно самое и есть, и у нас это давно делается, так что я очень рад, что здесь нахожу последователей нашей теории.
Товарищи, несмотря на то, что это говорил представитель Лиги наций, он говорил правду. Индивидуальное творчество в области истории, как и во всякой другой области, оканчивается, оно заменяется коллективным творчеством, и сейчас я не зря сказал, что у нас это делается. Все последние работы по революции 1905 г., по революции 1917 г., по гражданской войне, по русской историографии — это все коллективные работы, это все сборники монографий. Во–первых, одному человеку невозможно справиться с тем историческим материалом, который теперь есть, а во–вторых, теперь мы приучаемся работать коллективно. Буржуазным ученым так работать трудно, поэтому Лиге наций надо было призывать к коллективной работе. Я хорошо помню, как человек, добывший интересный архивный материал в старое время, его прятал за семью замками, потому что немедленно пришел бы какой–нибудь уважаемый коллега, материал этот украл бы и опубликовал от своего имени. Это факт, который, я думаю, ни один из старых историков не стал бы отрицать. На каждом шагу были такие факты. При таких нравах конечно коллективно работать невозможно.
А когда у нас люди идут в архив целым табуном и начинают там работать, то картина получается совершенно другая, и я думаю, что и будущие историки нашего пролетариата, по всей вероятности, будут коллективными, и если когда–нибудь устроят им юбилей, то перед вами будет выступать хор, нечто в роде «Синей блузы», но во всяком случае не отдельный человек.
И в результате — маленькое завещание этому коллективу, который придет к нам на смену, который фактически уже пришел к нам на смену. Дорогие товарищи, вы все преисполнены очень хорошим зарядом против буржуазной идеологии. Это великолепно. Но надо использовать все выгоды этого положения, поскольку вы теоретически сильнее ваших буржуазных предшественников. А насколько мы теоретически сильнее, это показало то же выступление на конгрессе такой грандиозной величины, как Допш. Это величайший специалист по истории средних веков, но он Бюхера от Маркса не отличает.
Вот ваше теоретическое превосходство и вашу великолепную зарядку необходимо использовать для того, чтобы взять то, что необходимо взять всякому историку, и чему нас грешных обучали в старом университете — работать над документами, критически подходить к источнику, анализировать и т. д. Мне многое в отношении техники дал Виноградов, в меньшей степени — Ключевский, Ключевский был нутряной человек и от него меньше можно было взять, а Виноградов был западноевропейским историком, и он меня этому обучил.
Так вот, товарищи, борясь с буржуазными идеологами, не забывайте, что и старые историки, и европейские историки, и наши буржуазные историки обладают техникой, которую сразу проглотить нельзя, которой нужно выучиться. Когда вы этой техникой овладеете, тогда вы будете уже сильнее этих старых буржуазных поколений, — я не знаю, во сколько раз, — но тогда вы их смените без всякой уже опасности каких–нибудь насильственных мер. Вы их смените, но потому, что вы будете не хуже их владеть их оружием. К этому, я вас призываю.
Я призываю к дружной, коллективной работе, коллективной работе нового типа, как всякая наша работа, работе, составляющей часть общей работы по социалистическому строительству. Но в этой работе используйте все то оружие, которое пока еще может быть нами взято у наших классовых предшественников, и с этим оружием от этих классовых предшественников мы сможем окончательно освободиться. Только таким путем.
Вот этим напутствием позвольте мне окончить мой рассказ. Никогда не отрывайтесь от масс. Всегда держитесь той четкой революционной линии, которую дает рабочий класс и его партия, и не чурайтесь того хорошего, что можно взять у противников. Первые наши танки, которые я видел в Кремле, были французские танки, взятые под Одессой, а теперь у нас есть своих танков сколько угодно. Так давайте эту историю с танками проделаем и на исторической работе. (Бурные аплодисменты.)
«На боевом посту марксизма» (стенограмма торжественного заседания, посвященного 60-летию со дня рождения и 35-летию научной деятельности М. Н. Покровского), изд. Комакадемии, 1929 г., стр. 32–43.
