(Речь на десятилетии Института красной профессуры 1 декабря 1931 г.)
Товарищи, наши институты существуют только десять лет, и тем не менее так люди горят у нас на работе, что целый ряд и организационных работников, участвовавших в создании Института, и даже студентов уже не присутствуют среди нас. Среди этих отошедших особенно конечно нужно упомянуть А. Я. Троицкого. Это был один из создателей Института. По отношению к подготовительному отделению он является создателем в буквальном смысле слова.
Подготовительное отделение (мне об этом придется говорить в моем докладе) было создано постановлением XIII съезда партии, но осуществил и претворил в жизнь это постановление Александр Яковлевич, и до сих пор студенты («подготовишки», как их называли в старое время) вспоминают Александра Яковлевича.
И целый ряд других товарищей тоже скончались, не дожив до этого маленького юбилея. Товарищи, я предлагаю почтить вставанием память всех этих умерших. (Оркестр исполняет похоронный марш).
А теперь, товарищи, разрешите на некоторое время занять вас историей нашего учреждения, ибо, я думаю, далеко не всем здесь присутствующим, даже икапистам, она знакома, но конечно не историей в конкретном смысле — это было бы очень скучно, да это и не нужно, поскольку мы скоро издаем сборник, где будут помещены все исторические данные, которые кого–либо интересуют.
Я же думаю занять ваше внимание тем, что мы можем назвать философией истории нашего института, смыслом этой истории.
Возникновение ИКП было чрезвычайно логичным, чрезвычайно последовательным шагом нашего партийного строительства. Буржуазные революции не имели своей теории революции, они имели свои теории, но это были теории главным образом юридические, и суть их заключалась главным образом в том, чтобы более или менее искусно и незаметным образом загнать обратно в клетку того зверя, который был оттуда выпущен на старый порядок и роль которого, раз этот старый порядок был растерзан, считалась законченной. Мавр сделал свое дело, мавр должен удалиться. Но как? Просто такие массы, только что победившие, не разгонишь. Поэтому на помощь приходили более или менее изощренные проекты конституции, которые устраивали дело так, чтобы фактически власть оказывалась в руках собственников, а массы несобственников, массы эксплоатируемые оказывались вне этой конституции, формально или неформально оказывались в подчиненном положении. Это была главная задача старых буржуазных революционеров.
Некоторые историки революции с этой точки зрения рассматривали все буржуазные революции. Например известный историк Июльской монархии Гильдебрандт (вы вероятно не знаете его имени, а это очень талантливый черносотенец), он как раз сводит кульминационный пункт всей истории Июльской революции во Франции, которую недавно вспоминали по случаю ее столетия, сводит этот кульминационный пункт к министерству Казимира Перье, человека с кулаком, человека с твердой рукой, который забрал в руки взбунтовавшуюся «чернь», произвел соответствующее количество расстрелов и загнал зверя обратно. Конечно Гильдебрандт прямо этого не говорил, — стиль, которым я говорю, абсолютно не приличествует их кафедре, — но смысл заключается именно в этом. При таком отношении к массам, само собой разумеется, теории революции быть не могло, ибо революция — это не было что–то естественное и нормальное, это было нарушение порядка природы. Иногда бывают землетрясения, иногда бывают наводнения, иногда бывают революции. Можно воспользоваться плодами всего этого, даже землетрясением и наводнением пользуются умные люди.
Очень любопытно, как эту точку зрения себе усвоили меньшевики. Меньшевики в крайнем случае согласны на резолюцию, но только на миг, на короткое время, чтобы отнюдь не затягивалось; несколько дней, несколько недель в крайнем случае, но чтобы борьба на десятки лет, классовая борьба, как говорил Ленин, готовя еще в 1905 г. классовую борьбу за социализм, на десятки лет, десятки лет диктатуры пролетариата — это такой ужас, ни один «цивилизованный» человек ничего подобного себе представить не может. Отсюда та теория «производительных сил», над которой так остроумно смеялся т. Сталин, теория, которая, употребляя выражение Ленина, подавала бы социализм готовым на блюдечке. Капитализм должен был подготовить социализм целиком, до последней тютельки, а затем приходил рабочий класс, брал в руки шесть крупнейших банков в Германии, и готово дело: социализм! На это нужно только несколько часов, даже дней не нужно, при хорошей организации для этой операции несколько часов за глаза достаточно. Вот вам меньшевистская теория, как вы видите, представляющая собой просто сколок с буржуазной теории, только буржуазия откровенно загоняла зверя в клетку, иногда даже прямо об этом говорила, а меньшевики говорят от «марксизма».
Конечно в действительности ничего подобного меньшевистской теории быть не может. Как говорил Ленин, на самом деле борьба за социализм это есть длительная классовая борьба, борьба, повторяю, длящаяся десятилетиями. Мы уже сами боремся первую половину второго десятилетия. В Западной Европе будут тоже бороться, и может быть, еще дольше и ожесточеннее, чем у нас.
Само собой разумеется, что когда массы борются десятилетиями и когда суть дела заключается не в том, чтобы при помощи масс ловко сесть им на спину, а в том, чтобы дать власть в руки этим массам, чтобы эти массы сами строили новый порядок, — то без теории обойтись невозможно. Нельзя драться десятилетиями, не сознавая, за что дерешься, и в особенности нельзя строить новый порядок (а его должны строить массы), не понимая, что это за порядок, откуда он взялся. Вот почему в нашей пролетарской революции теория была совершенно необходима, и вот почему, в противоположность буржуазным революциям, которые имели только юридическую теорию о том, как построить власть на другой день после революции, у нас есть теория самой революции. Эта теория, как вы прекрасно знаете, всегда играла у нас огромную роль. И даже меньшевики старавшиеся свести эту теорию к наименьшему злу, временами это признавали.
Я никогда не забуду, как в день получения телеграммы о германской революции я встретил на улице одного из будущих героев меньшевистского процесса и как он мне сказал, сверкая глазами (так человека забрало): «Какой великолепный триумф теории!» Он только позабыл прибавить, что это триумф не его теории, а ленинской теории. Но что это триумф теории, он признавал. Теория помогает нам глядеть в будущее так, как никогда не будет глядеть в будущее ни один буржуазный революционер. Вот почему теоретическое обоснование нашей работы — вещь абсолютно для нас необходимая.
Подавляющее большинство присутствующих конечно читало «Что делать?», так что нет надобности затруднять вас цитатами. Я скажу вам только, что мы начали подготовку теоретиков даже еще в полуподпольи. Я не могу назвать этот период совсем подпольным потому, что в революции 1905–1906–1907 гг. мы подполье взорвали и в значительной степени вылезли наружу. Но все–таки первые собрания наших пропагандистских кружков (не кружков пропаганды среди рабочих — это предки Свердловского университета, — а кружков пропагандистов, кружков тех, кто готовился быть пропагандистами среди рабочих) эти собрания происходили в конспиративных условиях, с явками, с паролем и всякими такими штуками. Но несмотря на такую внешнюю форму, это было нечто вроде семинаров наших институтов красной профессуры. Читались доклады, происходили прения и т. д. Конечно это все было менее регулярно, чем теперь, потому что очень часто во время такого заседания на квартиру являлся околоточный и начинал удивляться изобилию галош: «Почему столько галош?» Мы говорили: «Много народу живет в этой квартире, а, как известно, всякий россиянин ходит зимой в галошах. Много галош по этой причине» Иногда околоточный удовлетворялся, а иногда все же не удовлетворялся, иногда мы поспешно разбегались с такого рода «семинаров» через заднюю дверь и т. д. Но все–таки первая попытка была сделана.
В этих первых семинарах, которые являлись до известной степени предшественниками семинаров ИКП, был только один недостаток: они сплошь, по–моему, состояли из интеллигенции, рабочих я там не помню. Это сплошь были студенты, курсистки, иногда гимназисты, гимназистки старших классов, иногда преподаватели, но, во всяком случае, это была интеллигенция.
Несколько лет спустя, в 1908–1910 гг., была сделана попытка продвинуться в этом направлении дальше, и были организованы уже школы для рабочих, для того чтобы подготовить пропагандистов из рядов рабочего класса. Это проводилось, как вы знаете, за границей. Вы слышали вероятно также, что две первые школы попали в руки тогдашней оппозиции, фракционеров «впередовцев», и в значительной степени были этим исковерканы и превратились из партийных школ во впередовские загоны, где готовили не партийных организаторов и пропагандистов, а готовили агитаторов группы «Вперед». Между прочим и место этих школ (Италия — сначала на Капри, а потом в Болонье) — оно очень характерно, когда посмотришь теперь с высоты двадцати–летнего периода. Для чего люди собирались в Италии? Это курьезная вещь. Приводились различные аргументы вроде того, что там жизнь дешевле, а на самом деле она была дороже, чем в Париже. Говорили, что там полиции труднее наблюдать — это в Болонье–то, где русских кроме учеников школы и преподавателей не было, так что они, как светляки, сияли на весь город, и весь город знал, что здесь живут русские школьники. Тогда как в Париже мы имели такое положение, что 20–30 учеников, как иголка в сене, терялись среди 20–30 тыс. политических эмигрантов. Это было сделано не случайно, а сделано для того, чтобы изолировать эти школы от Ленина, так как Ленин жил в Париже и не всегда мог бросить текущую партийную работу и поехать на Капри или в Болонью. Владимир Ильич от этого отказывался и совершенно резонно. Но, наконец, удалось организовать настоящую партийную, ленинскую школу под Парижем, в Лонжюмо, где окончил свою подготовку целый ряд выдающихся работников нашей партии во главе с т. Орджоникидзе. Но затем стало так быстро развиваться движение в России, что некогда уже было заниматься этой работой; ею можно было заниматься только на досуге. Теперь люди слишком нужны на месте. Школы прекратились. Нужно было ожидать, что тотчас же после Октябрьской революции эта попытка готовить пропагандистов будет возобновлена. Это вероятно так и было бы, но этому помешала гражданская война. Гражданская война сорвала на фронт всю нашу молодежь, ученую и неученую, готовую стать профессорами и не готовую, — вся она была на фронте. Не даром у нас можно было очень часто, в особенности на наших первых семинарах, видеть ордена Красного знамени. Краснознаменцев у нас было достаточно.
Основание Института не случайно совпало с демобилизацией Красной армии. Это освободило первую массу людей, и большая часть — почти все, даже женщины, — пришла 400 к нам из ПУР или прямо с фронта, из рядов армии. Окончилась гражданская война, и началась вновь та подготовка теоретиков, которая всегда стояла в центре внимания партии. О результатах этой подготовки вам вероятно скажут те, кто будет приветствовать нас по случаю десятилетия ИКП, ибо я убежден, что нас будут не только приветствовать, но и давать известную оценку нашей деятельности, и нас будут гладить не только по шерстке, но и против шерстки, и это будет очень хорошо. Позвольте это удовольствие оставить вам, когда вы будете слушать ораторов. Я на этом останавливаться не буду, скажу только одно.
По отзывам наших врагов мы часто можем судить о той объективной ценности работы, которую мы производим. И когда меньшевик Троцкий называет этих красных профессоров красными профессорами сталинской формации, то это чрезвычайно почетное название, которым каждый должен гордиться. (Аплодисменты.) Так что Институту красной профессуры кое–что партии несомненно дал, вступил на ту дорогу, по которой должен идти. Об этом я еще скажу в конце своего доклада.
А теперь позвольте не останавливаться на комплиментах икапистам (повторяю, об этом будут вероятно говорить другие), а немного заняться самокритикой и поглядеть на историю института с этой стороны.
Что, у нас дело все шло гладко в течение этих десяти лет? Далеко шло не гладко, дорогие товарищи! Поскольку эта негладкость объяснялась объективными причинами, я об этом говорить не буду, об объективных причинах у нас говорить не принято. Но я должен сказать, что, когда смотришь с высоты хотя бы десяти лет, начинаешь понимать, что объективные причины играли чрезвычайно второстепенную роль. А вот работа самого Института, его руководителей?
Кто основал его? Основала его конечно партия. До такой степени партия, товарищи, что не могу с вами не поделиться одним анекдотическим фактом. На четвертом году существования Института обнаружилось, что ректор оного не утвержден в советском порядке нигде и никак. (Смех.) Ректору пришлось подписывать контракт на постройку общежития. Нотариус опрашивает документ, удостоверяющий, что этот человек ректор. Тогда происходит такая картина. По телефону спешно звонят в Наркомпрос (тогда ИКП был в Наркомпросе); опросом коллегии Наркомпроса утверждают этого ректора, потому что неловко перед нотариусом обнаружить такую вещь, что он до сих пор не утвержден. Так вот до какой степени это было партийное учреждение, что существовало четыре года без ректора, утвержденного в советском порядке.
Характерна еще одна подробность, которую нельзя не упомянуть. Это было редкое учебное заведение, которое создано организационно на три четверти руками тех, кто должен был в нем учиться. Будущие студенты принимали необыкновенно энергичное участие в организации Института. Они же нашли и первое помещение этому Институту. Это был б. Страстной монастырь. Я никогда не забуду этих маленьких келий, где раньше жили монашки, а теперь сидели красные профессора. И, представьте себе, в этих маленьких кельях не было тесно. Наоборот, впечатление, которое у меня осталось об этой поре Института, это впечатление некоторой пустоты, каких–то пустых помещений — так нас было мало. 80 человек было принято в первый прием, а сейчас 2 400 человек. Увеличение, с вашего позволения, в тридцать раз за десять лет. Желал бы я знать, где профессура росла такими темпами, чтобы за десять лет увеличиться в тридцать раз. А вот у нас росла. Это одна из тех неожиданностей большевизма, которые ставят в тупик наших западных наблюдателей.
Повторяю, это было учреждение партийное и проникнутое конечно не антипартийным духом, хотя, чего греха таить, кое–какие антипартийные тенденции там обнаружились в период дискуссии с троцкизмом, и достаточные. Но все–таки в общем утверждение было партийное.
Но кто, собственно, заведовал учебной частью, кто был закоперщиком всех этих семинаров, программ и т. д.? Это были преимущественно старые профессора–коммунисты. Мы очень хотели завербовать в состав ИКП (в состав преподавателей) несколько крупных партийных работников. Большая часть откровенно и честно отказалась, очень немногие хотя и приходили, посещали обыкновенно организационные заседания своего семинара, произносили там более или менее красноречивое вступительное слово, а затем происходило то, что произойдет со мной: я сделаю вступительное слово, а заключительное будет делать другой товарищ, ибо кремлевская больница не разрешила мне на такой большой срок здесь присутствовать. И вот эти товарищи уходили, правда, по другим причинам, с самого же начала, и об этих товарищах никто никогда больше не слыхал, они исчезали. Кажется, один из таких работников случайно провел четыре занятия. Об этом долго говорили. Это была своего 402 рода легенда. И я очень боюсь, не легенда ли это в самом деле: действительно ли был такой случай, что крупный ответственный партийный работник провел четыре занятия?
И увы и ах, вместо крупных партийных работников нам пришлось привлечь некоторое количество беспартийных профессоров. Это была конечно брешь в нашем составе. Нечего этого скрывать. Но должен сказать, что и наши профессора–коммунисты, в силу того, что они были хотя и коммунисты и отчасти старые большевики, но все–таки профессора–преподаватели высшей школы, внесли кое–какие особенности, которые отразились на Институте не вполне благоприятно. Прежде всего они страдали тем, что можно назвать фетишизмом академической иерархии. Им казалось, что студентом ИКП может быть только человек, который прошел высшую школу. Надо сказать, что наши первые семинары этому требованию в значительной степени удовлетворяли: там действительно подавляющее большинство было или окончивших высшую школу или по крайней мере побывавших в высшей школе, а в небольшом числе были там и лучшие, наиболее подготовленные свердловцы, окончившие Свердловский университет. Это привело к таким условиям приема, которые незаметно для этих профессоров–коммунистов закрывали дорогу для наиболее ценного элемента студенчества — для рабочих. Я вам приведу пример. Для поступления на историческое отделение нужно было проработать восемь тысяч страниц. Представьте себе это наглядно: восемь тысяч страниц — это книжная полка, на которой стоит сорок томов. Это целая библиотека. И естественно, что кроме интеллигента никто эту штуку взять не мог. И естественно, что к великой скорби этих профессоров–коммунистов поток, сначала бурно понесшийся в стены ИКП, стал иссякать. На первый прием было подано заявлений гораздо больше двухсот, а на четвертый прием уже меньше ста. Мы скорбели и плакали. Я теперь уже говорю «мы», потому что я плоть от плоти, кровь от крови коммунистических профессоров; мы сокрушались: иссякает, так сказать, красный профессор, не родит больше земля красного профессора! Как быть, что делать?
XIII партийный съезд сказал им, что делать. Он взял легонько за шиворот и ткнул носом: «Рабочий у тебя есть?» — «Нет, какие рабочие: на первом курсе было там еще десять процентов, а теперь, почитай что никого нет, совсем нет!» — «Так вот, нужно устроить тебе подготовительное отделение для рабочих, чтобы рабочих готовить в ИКП».
Постановлением XIII съезда такое подготовительное отделение для рабочих, готовящихся в институты, было открыто, Я уже сказал, что его организатором был покойный А. Я. Троицкий, и поскольку через эту дверь к нам вошел пролетариат, то заслуга А. Я. здесь колоссальная. Число рабочих стало у нас увеличиваться в значительной степени, а вместе с тем мы пришли к такому упрощению вступительных требований, которые может оценить только икапист; я, ввиду оторванности своей в последнее время, не в состоянии этого сделать. Но по своим семинарам, превосходным семинарам в смысле качества учащихся, я могу сказать, что эти семинары несравненно лучше старых семинаров не по академической подготовленности — академически, я чувствую, восьми тысяч страниц они не прочли, ни в коей мере не прочли, гораздо меньше этого читали, — но студенты ИКП они не хуже прежних, а лучше.
Другая черта, которая проистекала из той же самой академической ограниченности первооснователей нашего Института, понимая под основателями тех, кто организовал самые семинары, учебную работу, — это почтение к специальностям. Товарищи, это очень серьезная вещь, из почтения к специальностям вышли рубинщина и деборинщина. Стоявший во главе Института по своей профессии — историк, и так как он старый профессор истории, то, видите, у него такая заклепка в мозгу — в чужие специальности вмешиваться нельзя. И хотя он давно сознавал (я это говорил на заседании в память сорокалетия смерти Маркса), что у нас на экономическом отделении творится неладное, что там учат не тому, чему нужно, и не так, как нужно, но вмешаться (власть–то у меня была, я был ректором), как же вмешаться? Они — специалисты, они лучше знают. И они вдобавок, эти самые специалисты, выдумали себе такой язык, что сразу действительно не поймешь, ошарашивали. (Смех.). Это не моя личная жалоба. С год назад я говорил с одним товарищем, работающим за границей. Он жаловался. Приехал, говорит, ваш красный профессор, прочитал лекцию по теории политической экономии. Никто, не понял ни одного слова. (Смех.) А ведь заметьте, товарищи, в заграничных полпредствах уровень, пожалуй, немножко выше среднего наших внутренних ячеек: туда подбирают наиболее толковых людей. Этот товарищ, который со мной говорил, — старая большевичка с тридцатилетним стажем, великолепно понимает Ленина и не поняла этого молодого икаписта, который к ним приехал. Окажите мне, пожалуйста, по какой причине Ленин мог излагать совершенно ясно всякие экономические сюжеты, Сталин может излагать совершенно ясно, так что нельзя не понять, всякие сюжеты, а почему этого не могут делать ученые специалисты с экономического отделения, почему они должны говорить, употребляя старое герценовское выражение, птичьим языком, которого ни один человек не понимает? Это не спроста. Бойтесь людей, которые говорят непонятным языком. Они говорят непонятым языком не для того, как чеховский герой, чтобы показать свою образованность, а чтобы скрыть свою неленинскую сущность, — вот для чего это им нужно! (Аплодисменты.)
Когда открылась рубинщина, то для меня в сущности это не было неожиданностью. Я понимал, что под покровом этой словесности что–то прячется. Но вот власти своей как ректор не употребил. Почему? Не специалист по политэкономии, как я буду вмешиваться? Та же история повторилась с философией. Что опять–таки у А. М. Деборина неладно и что у него мировоззрение готовилось примерно так, как готовится паштет в известном анекдоте: из конины и из рябчика пополам, одна лошадь и один рябчик, причем роль лошади играло гегельянство, а роль рябчика марксизм, — это я чувствовал с самого начала. Мало того, я пошел дальше; к политэкономии я не решался прикоснуться, а тут, у себя дома я проштудировал Энгельса и Ленина. Вижу — не то, что у Энгельса и Ленина, а другое. И опять–таки то же самое почтение к специальности помешало мне вмешаться: как это я, историк, буду вмешиваться в философские дела? — да меня засмеют. Прилично это поведение большевику? Неприлично, несомненно. Но приходится каяться перед вами, что действительно так дело было.
Вы догадываетесь, что кое–что крылось под этим нашим академизмом. Крылись остатки веры в объективную науку по существу, науку самое по себе. Наука понималась не как мощное оружие в руках рабочего класса в борьбе за социалистическую революцию, а как некая специальность сама по себе. Вот перед этой специальной наукой всякий буржуазный профессор останавливается в почтении.
Почему буржуазный профессор останавливается, это понятно. Все буржуазные теоретики отличаются тем, что они никогда не договаривают до конца. Если они договорят до конца, то им придется договориться до социализма. Этого они не могут и потому останавливаются за порядочное количество километров. Благодаря этому они не сходятся в одном пункте. Они все остаются раздельно на порядочном расстоянии километров друг от друга и через это порядочное количество километров почтительно друг с другом раскланиваются: «Ваша специальность!»
Это надо было изжить, и я констатирую, что это мы теперь изживем и что изживем это мы, дорогие товарищи, снизу. Рубинщина была разоблачена снизу, недостатки деборинского учения были разоблачены снизу. Не очень почтенно для нас, для тех, кто организовал Институт и кто им руководил в первые годы, но это очень почтенно для той массы, которая становится все в большей и большей, степени пролетарской. Сейчас у нас дело доходит до того, что по некоторым институтам 90% приема рабочие, даже 97%. И вот именно заслуга этой массы и состоит в том, что она, будучи к ее величайшему счастью свободна от всяких академических предрассудков, прямо подошла к сути и двинула это дело. «Чему нас учат? — Не тому, чему нужно». В результате и получилось то очищение Института красной профессуры, которое мы имели за последние годы его существования и которое мы имеем теперь. И мой завет вам: не идти «академическим» путем, каким шли мы, ибо «академизм» включает в себя как непременное условие признание этой самой объективной науки, каковой не существует.
Наука большевистская должна быть большевистской. Наука тоже классовая — наука буржуазии — отличается от нашей тем, что буржуазные ученые не договаривают до конца. Мы же делаем все выводы и должны делать, потому что мы идем смело к нашей конечной цели — социалистической революции во всем мире.
Но, товарищи, из этого вовсе не следует и не следует меня так понимать, что нужно с кондачка, так сказать, подходить ко всякой, хотя бы и буржуазной, научной теории. Я сейчас вам сказал о том, что составляет вашу заслугу, но позвольте вам сказать, товарищи икаписты, что на вас лежит тяжелая обязанность. Прежде всего относительно усвоения самой теории. Позвольте сказать с откровенностью и этим, может быть, предвосхитить тех, которые будут вас гладить против шерсти, что с теорией Маркса у нас неладно, неладно с теорией Маркса и Ленина. Я похвалил состав тех семинаров, с которыми мне приходилось иметь дело в последнее время. Это действительно великолепные семинары по качеству материала. Но когда люди путают капиталистическое накопление и первоначальное накопление, то, простите, меня, это все–таки не есть знание теории. Когда приходится такие вещи разъяснять не в партшколе первой ступени, а в Институте красной профессуры, это не хорошо. Прежде всего нужно работать над теорией. Нужно над ней много работать, гораздо больше работать, чем мы работаем.
Я с большим удовлетворением прочитал в одной из статей по поводу юбилея Института, что теперь первый курс занят изучением этой теории всецело, занят усвоением начал марксизма–ленинизма. Очень хорошо! Очень хорошо, потому что по части теории нужно быть подкованным очень прочно именно для того, чтобы вести ту работу, которую нам сейчас приходится вести. Недавно была отмечена т. Сталиным троцкистская контрабанда на участке истории, и его указания конечно сейчас же подхватили и не–историки, ибо такая контрабанда несомненно существует на всех участках, не на одном только историческом. Мало того — она существует не только у нас, но она существует в мировом масштабе. Германские социал–фашисты систематически занимаются искажением марксизма. У них существует целых три сборника цитат из Маркса и Энгельса, подобранных так, чтобы оправдать тактику социал–фашизма. Это таким образом явление мировое, и оно чрезвычайно характерно.
Всегда перед решающими моментами революции происходят ожесточенные теоретические бои, бои за теорию. Вот почему теоретические работы Ленина раннего периода как раз приходятся перед 1905 г., как раз перед первой нашей революцией. Не случайно именно тогда Ленину пришлось выдерживать схватки с экономистами и меньшевиками, которые пытались подсунуть рабочему классу свою теорию; какую теорию, я уже вам говорил. Это совершенно не случайное явление. Не случайно и то, что другой ряд теоретических работ Ленина относится к кануну 1917 г. — периоду империалистической войны.
Теперь мы переживаем благодаря революционному кризису, назревающему в Западной Европе, в сущности во всем мире, мы переживаем период времени, до известной степени аналогичный тому, что был перед 1917 г. Вот почему мы должны вступить в бой во всеоружии. Вы думаете, что контрабандиста очень легко ловить? Извините, он очень ловкий, на то он — контрабандист, и лезет во все щели. Обыкновенно контрабандист этот сам говорит от Ленина и этим сбивает с толку людей. Что ни слово, то Ленин. Нужно очень хорошо знать Ленина, нужно очень хорошо знать Маркса и Энгельса, чтобы все это расшифровать. Ведь контрабандист, как он действует? Обыкновенно контрабандист несет чемодан с двойным дном. В верхнем этаже у него лежить вся худоба — рубашка, башмаки и т. д., а внизу брюссельские кружева, которые он хочет протащить. Нужно быть опытным человеком, чтобы все это вскрыть. Человек, который не знает теории, как следует, не будет в состоянии вскрыть эту контрабанду. Вот почему твердое усвоение теории входит в то понимание воинствующего большевизма, боевой партийности, которое нам ставит партия как задание. Мы не можем быть хорошими борцами на этом фронте, когда мы не будем знать своей теории «на–ять», что называется, и мы ее должны знать. Это первое.
И второе: ведь эта контрабанда проявляется во всяких специальностях, то в истории, то в других местах. Как вы думаете, если вы конкретного материала данной специальности не знаете, как вы сможете разоблачать этого контрабандиста? Он вам скажет чепуху насчет отношения Ленина к центризму и II интернационалу, а вы не знаете, что там, во II интернационале, происходило. Вот вторая задача, которая вытекает для вас: это задача овладения той специальностью, которую вы себе выбрали. По этой части дело также обстоит не так хорошо, как бы следовало, хотя, надеюсь, обстоит лучше, чем раньше.
Прежде бывали случаи, что люди кончали Институт красной профессуры с одним докладом. Просидел человек три года, написал один доклад, а от остального отвертелся под тем или иным предлогом. Что он знает в области конкретных знаний? Он знает немножко тот вопрос, которым он занимался. Приезжает он в какой–нибудь провинциальный вуз. Там ему приходится сталкиваться с этими самыми контрабандистами. Он ничего не знает кроме того вопроса, по которому он писал доклад. Что он может ответить? Не только ничего не может ответить, но он начинает петь под их дудку, повторять то, что они говорят, потому что контрабандисты народ очень опытный, они–то иногда знают теорию не очень хорошо, но знают ее достаточно, чтобы ее искажать перед публикой буржуазной или мелкобуржуазной, ибо правильно было сказано, что все уклоны нашей партии отражают борьбу против пролетариата тех или иных буржуазных группировок. А конкретную науку они часто знают и совсем недурно. Так что, товарищи икаписты, не думайте, что путь ваш усыпан розами и вам придется только радоваться, что вы внесли свежий, бодрый, хороший дух в Институт (или в институты, потому что теперь их много) и что вы покончили, помогли покончить в значительной степени с тем академизмом, который называется еще также гнилым либерализмом, потому что академизм и гнилой либерализм — это не просто родные братья, это одно и то же. Это большая ваша заслуга.
Но еще больше будет вашей заслугой, когда вы покажете на практике, как бить этих самых контрабандистов, которые лезут к нам с теоретического фронта, и как замещать ту буржуазную профессуру, которая у нас в значительной степени еще все–таки монополизировала кафедры, так как она владеет конкретным знанием.
Я вам приведу примеры, не называя имен. Нам приходится до сих пор в ответственнейших изданиях, вроде БСЭ, поручать старую русскую историю (а старым, по–теперешнему, называется все до эпохи буржуазных реформ шестидесятых годов) беспартийным людям. Почему? Потому что ни один партийный не владеет конкретным материалом в этой области. Нужно овладеть, товарищи. Нельзя избрать себе один только какой–нибудь участочек и только над этим участочком работать. Я понимаю, что тут у нас отношение должно быть иное, чем у буржуазной науки, в том смысле, что практика новейшей истории, та борьба, которая сейчас происходит, классовая борьба у нас и в особенности та борьба, которая происходит в Западной Европе, должны быть освещены в первую очередь. Это я понимаю совершенно отчетливо. Однако это не избавляет вас от знакомства, скажем, с историей во всем ее объеме. Простите, что я как историк держусь этого примера. Иначе получится чудовищная картина. Ведь вы знаете, что на семинарах по самой новейшей истории вам приходится встречаться с вопросами очень давними. На семинаре по современной Англии (это было, кажется, чуть ли не в Свердловском университете, а может быть, и не в нем) спросили руководителя семинара по поводу английского парламента, когда был основан этот парламент. Руководитель обещал найти справку или что–то в этом роде. Так нельзя, товарищи: на это нужно иметь готовый ответ.
Я вам приведу другой курьезный пример. Ко мне на–днях в палату в больнице приходит маленький пионер и спрашивает, когда построен Кремль. Каково было бы мое положение со всем моим авторитетом историка, если бы я не сумел этому маленькому пионеру ответить на вопрос, который его интересует, когда построен Кремль. Нужно уметь отвечать на все вопросы, и поэтому нужно овладеть каждому своей наукой (историю я привел как пример) в полном объеме.
Я все время говорил, имея в виду, что красные профессора суть красные профессора, я не люблю этого слова; может быть, это нехорошо, что я не люблю; может быть, это невежливо по отношению к нашим специалистам, которые работают в наших рядах, но так как я однажды на заседании ЦИК от этого звания отрекся, то что же делать — истории не изгладить. Но вы очень хорошо знаете, что хотя икаписты называются профессорами, большинство из них идет не в профессуру в буквальном смысле слова: большинство из них идет в практическую работу того или иного типа. Из 96 красных профессоров, работающих сейчас в Москве, если не ошибаюсь, только 43 занимаются преподавательской деятельностью, а остальные 53 работают в разных наркоматах, работают в партийных учреждениях и т. д.
Мы с нашей старой академической ограниченной точки зрения рассматривали это долгое время как чистую потерю, и опять нужно было, чтобы партия (это было на одном из заседаний ЦК) нам оказала, что это совсем не беда: очень хорошо, что вы готовите высококвалифицированных специалистов для партийных и для советских учреждений. Таким образом ИКП является не только рассадником профессоров, но он является рассадником вообще высококвалифицированных специалистов. И вот о работе этих специалистов мне бы хотелось сказать два слова.
Тут у нас имеется тоже весьма нежелательное явление. Сплошь и рядом человек, окончивший Институт красной профессуры, придя в какой–нибудь наркомат или придя на партийную работу, затем забывает все, чему его учили, и через некоторое время совершенно деквалифицируется. Когда его спрашивают, в чем дело, он с важным видом отвечает: я член коллегии такого–то наркомата, я занят, у меня заседание и т. д.
Дорогие товарищи, когда икапист учится в одном из институтов, то на него затрачивается большое количество партийных усилий. Я уже не буду говорить о чисто материальных затратах, но партия уделяет большое количество усилий на то, чтобы сделать его специалистом в той или другой области. Что же вы думаете, эти силы партии должны пропадать даром?
Извините пожалуйста, всякий, кто может работать теоретически, где бы он ни сидел, обязан работать. Тов. Сталин, на котором больше работ, нежели на любом члене коллегии или замнаркоме, однако работает теоретически и дал нам целый ряд ценнейших теоретических работ, по которым мы учимся, по которым вы учитесь ленинизму. Мог же человек это сделать? Почему не могут сделать икаписты, сидящие на разных организационных должностях, сидящие на партийной работе? «Времени мало». Что же делать? А как же в старое время создавалась наша литература? Ведь она создавалась людьми, которые работали в подполье, которые нс имели в своем распоряжении ни автомобиля, ни вертушки, ничего подобного и которые должны были подчас удирать от полиции. Однако же учились люди, литература создавалась, теоретическая борьба велась — и велась борьба ожесточенная и отчаянная, которая положила основной фундамент нашей теперешней теории. Вот в каких условиях она создавалась. Что же вы думаете, отказывались ли люди от текущей работы? Ленин, который создал первоклассные теоретические труды, что он — не писал в газетах, не откликался\ на каждое текущее событие? А теоретические труды создавались, и, как вы знаете теперь, он находил время внимательно изучать Гегеля и других философов, все это выписывать и размечать так, как у нас у многих академических людей не было терпения делать.
Всякий окончивший икапист обязан использовать на все сто процентов ту теоретическую подготовку, те специальные знания, которые он в Институте приобрел, чем бы он ни занимался Нас, товарищи, немного, нас гораздо меньше, чем кажется. Не надо забывать, что по мере строения социалистического хозяйства потребность в научных силах колоссально растет. Когда я заведывал когда–то отделом высших учебных заведений и научных учреждений, мы насчитывали всего от пяти до шести тысяч научных специалистов. Сейчас считают больше двадцати тысяч, если не ошибаюсь, в одной РСФСР. Ведь не забывайте, что теперешняя наука есть массовая наука, и это признают буржуазные ученые. Это мне пришлось услыхать, как это ни курьезно, на всемирном конгрессе в Осло из уст… кого бы вы думали? Представителя Лиги наций! Представитель Лиги наций заявил на заседании, что сейчас не может быть в области истории другой работы кроме коллективной, не может быть другой работы кроме работы, которая ведется массами людей. Я был очень рад, что я мог представителю Лиги наций указать на правильность его рассуждений и в частности указать на СССР как на пример, где такая работа ведется. Представитель Лиги наций был крайне смущен и считал нужным пуститься со мною в кулуарах в объяснения, что он, собственно говоря, не имел в виду большевиков. (С м е х.)
И если уже Лига наций признает, что научная работа может быть только коллективной, требует массу рук и массу мозгов, то и мы должны это осознать. Ни одна научная сила, которую мы выпустили, не должна быть потеряна, и на какую бы работу она ни была поставлена, эта научная сила должна найти время для теоретической работы, иначе я ей предрекаю, что она закиснет как теоретик, что она разленится, размагнитится в смысле ленинизма. Ведь вместе с социалистическим строительством все больше и больше углубляется и заостряется наша теория настолько, что мы сейчас не можем уже перепечатывать наших книжек, напечатанных в начале двадцатых годов, так как там очень многое смазано. И сейчас с этим выступать так элементарно, как мы выступали тогда, уже невозможно.
Товарищи, я говорю гораздо дольше, чем собирался говорить, и мне кажется больше, чем выдерживает ваше внимание. Поэтому я кончаю — и кончаю тем, товарищи, что в лице икапистов мы, все здесь присутствующие, и в первую очередь товарищи, пришедшие сюда от фабрик и заводов, мы все надеемся видеть прочный оплот прежде всего в борьбе со всякими попытками исказить ленинскую теорию, потому что все попытки исказить ленинскую теорию фактически есть атака враждебных классов, атака буржуазной социалистической революции. Социалистическая революция без теории — немыслима. И каждая порча теории Маркса и Ленина означает в то же самое время огромный ущерб, выбивание камня из фундамента социалистической революции, подрыв ее основ. Поэтому, если вы будете хорошими теоретиками, настоящими большевистскими теоретиками, представителями большевистской науки, как хорошо было сказано недавно, вы должны явиться твердым оплотом прежде всего в этом отношении. Вместе с тем вы должны в массовой, Коллективной работе показать буржуазным ученым пример, как нужно строить науку, не объективную науку, о которой мечтают буржуазные ученые по изложенным выше причинам, а как нужно строить нашу большевистскую науку, гораздо более действенную, гораздо более сильную. И вы должны это воплотить в большое количество настоящих, проникнутых чисто ленинским духом, конкретных достижений.
Количество печатных работ, выпущенных ИКП, уже сейчас громадно. По последнему подсчету, оно близится к пяти тысячам, в том числе значительно больше тысячи книг. Но эта продукция в силу указанных мною условий качественно далеко не такова, как нужно было бы. Позвольте выразить надежду, что впредь эта продукция по количеству возрастет так же, как возросло количество красных профессоров, т. е. в тридцать раз в течение десяти лет (может быть, теперь можно даже пойти более быстрыми темпами и расти в тридцать раз за пятилетку), и что это будет литетература, проникнутая боевым ленинским, боевым сталинским духом, что это не будет та промежуточная литература между марксизмом и еще чем–то, которая часто появлялась из–под пера людей, окончивших ИКП, и которая значится в числе тех многих тысяч статей и больше чем тысячи книжек, которые выпущены ИКП. К сожалению, качество работ не всегда стоит на должной высоте, а вы знаете, что–качество работы — один из наших основных лозунгов.
Вот как оплот боевого большевизма, как оплот боевой научной партийности и как создателя настоящей большевистской науки в СССР позвольте мне приветствовать икапистов и прошлых, которые окончили институты, но, надо надеяться, не закончили своей научной деятельности, и, как мы, старые академики, найдут способы омолодиться, и в особенности настоящих и будущих икапистов.
Товарищи, поздравляю вас с таким будущим, какого нам, старикам, конечно никогда не увидать. Да здравствует ИКП и да здравствует та партия, которая его создала! (Бурные аплодисменты. «Интернационал».)
Сб. «Памяти М. Н. Покровского» (1868–1932), Партиздат, 1932 г., стр. 53–77.
