Погодин Михаил Петрович, историк и публицист (1800–1875 гг.), сын крепостного человека графов Строгановых, учился в 1‑й московской гимназии и в Московском университете. По окончании курса (1821 г.) был преподавателем Дворянского пансиона. С 1826 по 1844 г. состоял профессором Московского университета сначала всеобщей, позже (с 1835 г.) — русской истории. В 1841 г. избран в Академию наук. Издавал в 1820‑х годах «Московский вестник», а в 1840–1850‑х — «Москвитянин». Как историк Погодин дебютировал на крайнем левом крыле. Быть «левым» для тогдашнего историка значило прежде всего критически относиться к официальной историографии в лице Карамзина. Готовясь к магистерскому экзамену, Погодин писал в своем дневнике: «Такую дичь написал Карамзин в первой главе, что ни на что не похоже. Едва ли не одно достоинство остается за Карамзиным: искусство писать». В более сдержанной форме аналогичные мнения он высказывал и открыто, уже будучи профессором (в «Московском вестнике», 1828 г.). Фактическим его противником сделался однако же не Карамзин, а другой «левый» профессор — Каченовский, глава «скептического» направления и учитель Погодина по университету. Первоначальные мотивы расхождения ученика и учителя, если не считать личного соперничества, были научные; Погодин, с всегда выгодно отличавшим его как историка хорошим знанием источников и здравым смыслом, не мог помириться с некоторыми чересчур фантастическими утверждениями Каченовского, вроде происхождения «Руси» от хазар. С этой именно стороны Погодин и атаковал Каченовского в своей магистерской диссертации «О происхождении Руси», положившей начало его ученой известности (1823 г.). Но очень быстро сюда примешался политический момент. Начальство смотрело косо на Каченовского и «скептиков», не без основания полагая, что последние при всех своих научных недочетах будят критическую мысль в студентах. «Потрясение наших летописцев предосудительно для нашего народного чувства», говорил министр народного просвещения Уваров. В Погодине усмотрели «защитника исторического православия», в этом качестве он и получил отнятую у Каченовского кафедру русской истории. Погодин весьма легко и быстро пошел навстречу начальству и печатно ставил русской истории цель: стать «охранительницею и блюстительницею общественного спокойствия». При таком полицейском взгляде на историческую науку не могло быть уже более и речи о критическом отношении к официальному пониманию истории, и Погодин скоро дошел до таких утверждений, что Карамзин являлся рядом с ним образцом объективности. В русской истории все вызывает у Погодина восторг и удивление. «Ни одна история не заключает в себе столько чудесного, если можно так выразиться, как российская. Воображая события, ее составляющие, сравнивая их неприметные начала с далекими, огромными следствиями, удивительную связь их между собою, невольно думаешь, что перст божий ведет нас, как будто древле иудеев, к какой–то высокой цели». «У нас не было рабства, не было пролетариев, не было ненависти, не было гордости, не было инквизиции, не было феодального тиранства: зато было отеческое управление, патриархальная свобода, было семейное равенство, было общее владение, была мирская сходка; одним словом, в среднем веке было у нас то, о чем так старался Запад уже в новом, не успел еще в новейшем и едва может успеть в будущем». Эти и подобные утверждения сблизили Погодина со славянофилами, но славянофилом в настоящем смысле этого слова он никогда не был, как не был и шеллингианцем, хотя в дни юности был близок с шеллингианскими московскими кружками и кое–что от них усвоил (главным образом — наклонность к параллелям из области естественных наук, у Погодина необычайно аляповатым и наивным). Славянофилам была совершенно чужда полицейская точка зрения на историю, и некоторые из них (например П. Киреевский) с негодованием протестовали даже против попыток Погодина присоединить к ним свою «охранительницу». Зато открыто враждебно Погодину было «западническое», т. е. европейскина–учное направление русской истории, выступавшее в 40‑х годах в лице Соловьева, Кавелина и др. Погодин, насколько мог, старался испортить карьеру Соловьеву, но не мог помешать тому, что последний сделался его преемником по кафедре. В конце концов научное значение из писаний Погодина сохранили только его историко–критические изыскания («Исследования, замечания и лекции», VII том). Публицистика Погодина была дополнением к его истории и преследовала те же охранительные цели. По поводу польского восстания 1830 г. у него является мысль «написать о правах России на Литву и послать Бенкендорфу». Статья («Исторические размышления об отношениях Польши к России») была «читана и понравилась», что и было доведено до сведения автора именно через Бенкендорфа. Вопрос последнего: «Какой Погодин желает награды?» в первую минуту показался оскорбительным («не считают ли они меня продажным?»), но скоро Погодин освоился с такого рода эффектом своих статей и после каждого удачного выступления уже сам мечтал: чем его за это наградят? В мечтах он доходил до министра народного просвещения и обер–прокурора синода, на деле же не прочь был и от скромного места помощника попечителя Московского учебного округа. При таком положении дела погодинская публицистика интересна главным образом как отражение взглядов высших сфер. В этом отношении наибольшее значение имеют его «политические письма», именно к высшим сферам и обращавшиеся и не предназначенные для печати. Если в 30‑х годах можно было угодить «славянофильством» и полонофобством, то во время Крымской кампании например картина резко меняется: проектируя объединение всех славян, в том числе и австрийских, вокруг России и против ее врагов, включая и Австрию, он предлагает свои личные услуги для примирения с поляками. После урока, данного Севастополем, Погодин становится почти западником — проповедует сближение России с Европой и реформы в европейском духе, начиная с освобождения крестьян. Эти последние его «письма» примирили с ним даже таких его противников, как Кавелин. Но попытки его играть общественную роль в начале 60‑х годов кончились неудачей: публика твердо помнила прежнего Погодина и оставалась к нему холодной. Как личность Погодин является одним из характернейших типов николаевской эпохи. Эта резко отчеканенная фигура как будто просилась в сатиру и была использована сатириками еще при жизни (Герценом и Салтыковым). Его «Дневник», в больших выдержках опубликованный Барсуковым, — настоящее художественное произведение в своем роде, далеко оставляющее за собой и Салтыкова (см. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Погодина, Спб. 1888–1907, 22 тома (не окончено). Характеристику Погодина как историка см. у Милюкова, Главные течения русской исторической мысли).
Энциклопедический словарь А. и И. Гранат, 7‑е изд., т. XXXII, стр. 402–406, 1915 г.
