Петр Струве «Крепостное хозяйство»

• Рецензия на кн. П. Струве, Исследование по экономической истории России в XVIII и XIX вв. М. М. и С. Сабашниковых, 1913 г.¹

Новая книга г. Струве — не новинка для читающей публики. Как автор сам предупреждает в предисловии, он собрал здесь свои «работы по истории крепостного хозяйства, разбросанные в разных повременных изданиях и ставшие теперь уже мало доступными». Кое–какие дополнения (на основании отчасти архивного материала) им сделаны, но автор оговаривает, что эти дополнения вносят «лишь мало нового». И главная работа, давшая заглавие всей книге («Основные моменты в развитии крепостного хозяйства России в XIX в.» «опирается всецело на собранный» г. Струве «более 10 лет тому назад, но еще неиспользованный материал первоисточников». Точнее говоря, не «более 10», а почти 15 лет, так как статья возникла в 1899 г. Приблизительно такого же возраста и приложенные к этой основной статье мелкие этюды на ту же или близко родственные темы («Попытки артельной организации крепостных крестьян», «Крепостная статистика» и др. — всего 5 заметок и 2 рецензии).

Как ни медленно движется у нас разработка экономической истории России (очень уже далекие путешествия приходится предпринимать иногда нашим экономистам–историкам, притом не всегда в прямой связи с предметом их изучения), за 15 лет все же много воды утекло. И если фактический материал, имевшийся в виду П. Б. Струве (о пробелах в этом материале мы скажем немного ниже), действительно далеко еще не использован вполне, то сделанные им на основании этого материала выводы, — выводы, так сказать, предварительные, черновые, наспех брошенные автором в его известном докладе Московскому юридическому обществу, но оставшиеся неприкосновенными и в появившейся теперь книге, — дают иногда впечатление большой дряхлости. С первых же страниц поражает архаичность прежде всего той научной литературы, от которой отправляется автор, как от твердо установленного, добытого. «Поскольку у нас имеются указания источников, мы можем сказать, что русские крестьяне никогда не сидели на своей земле», читаем мы на стр. 5. «Ни крестьяне Киевской Руси, ни крестьяне Московской Руси не были землевладельцами: они обрабатывали чужую, частновладельческую или княжескую землю». В примечании оговариваются, как исключение, новгородские «своеземцы», которые как раз крестьянами, в собственном смысле этого слова, едва ли были. Цитируемая дальше весьма древняя (70‑х годов!) книжка Соколовского показывает, из какой эпохи пришла эта мысль к Струве: смеем его уверить, что то, что кажется ему непререкаемым историческим фактом, есть просто устаревшее литературное мнение. Для Киевской Руси оно, так сказать, официально оставлено уже наукой, а с состоянием этого вопроса автор легко может познакомиться по «Очеркам общественного и государственного строя древней Руси» проф. Дьяконова (стр. 95 и след. 2‑го издания). Для Московской Руси такого «канонического» текста мы не могли бы указать. Но, во–первых, наличности вотчинного крестьянского землевладения в северной России до XVIII в. никто не отрицает, а север вообще отлично консервировал старые порядки и является настоящим рудником аграрных переживаний. А, во–вторых, г. Струве ссылается не на литературу, а на источники: ему важно не communis opinio doctorum, а факты; пусть он возьмет давно изданные московские писцовые книги XVI столетия, — там юн найдет сколько угодно обломков мелкого вотчинного землевладения и нередко на живых примерах сможет проследить поглощение его землевладением крупным. На стр. 28, говоря о «совершенно определенной экономической почве» петровской реформы, автор так определяет эту почву: «Государство своей милитарной, административной и фискальной политикой дало сильный толчок развитию денежного хозяйства, главнейшим носителем которого являлось оно само». Итак экономический переворот начала XVIII в. создало государство; это очень хорошо «по Милюкову», но ведь книга Милюкова вышла в 1891 г., и с тех пор не кто другой, как соратник г. Струве, М. И. Туган–Барановский, указал «определенную экономическую почву» самого петровского государства: торговый капитал был той силой, которой это государство служило. С тех пор это объяснение сделалось, можно сказать, обиходным, проникло даже в западноевропейскую литературу о России.²

Но все же это, скажет читатель, не относится непосредственно к крепостному хозяйству. Второй случай, собственно говоря, относится к организации барщинного хозяйства: нельзя себе представить ее вне связи с торговым капитализмом. Это очень обстоятельно развито в вышедшей еще в 1908 г. книге П. И. Лященко («очерки аграрной эволюции России», т. I — «Разложение натурального строя и условия образования сельскохозяйственного рынка», гл. II — V), как и многое другое, оставшееся за пределами внимания нашего автора. А затем, устарелость общей исторической концепции фатальным образом должна была отразиться на его взглядах по основному вопросу. Почерпнутая г. Струве у русских гегельянцев — через посредство г. Милюкова — мысль о том, что государство все может, что государству русской истории принадлежит примат над обществом, приводит автора к такому конечному выводу его исследований: «Крепостное право как таковое экономически не созрело к своей отмене в 1861 г.» (стр. 154). «Крепостное право было отменено вопреки интересам помещичьего класса. Противное мнение я считаю абсолютно неимеющим никакой опоры в фактах и потому не выдерживающим критики» (г. Струве подчеркивает первую половину последней тирады — мы вторую). Это был бы вывод чрезвычайно ценный, если бы объективный анализ фактов уполномочивал к нему г. Струве. Но очевидно уверенность в непреложности гегельянской схемы предшествовала у него ознакомлению с фактами: и тех, которые вели в противоположном от этой схемы направлении, он просто не заметил. Он прекрасно знаком с «антибарщинной» литературой 40‑х годов (хотя странным образом из двух главных ее представителей, Кошелева он не цитирует вовсе, а у Заблоцкого–Десятовского не берет главной его работы — знаменитой «Записки», напечатанной в приложениях к биографии Киселева), он знает о попытках интенсификации помещичьего хозяйства тех дней (стр. 71 и 75–77), ему известно о колебаниях хлебных цен эпохи (хотя восхитившая его остроумная таблица К. Веселовского дает совершенно неверное понятие о движении цены во времени: Веселовский берет за исходную точку 1824 г., когда: цены уже сильно упали, оттого у него впечатление кризиса и не получается; начни он свою таблицу с 1815 г., картина была бы иная); наконец, он понимает значение заграничного вывоза («внешний рынок расширялся быстрее внутреннего» — стр. 125); словом, все элементы правильного решения вопроса у него в руках. Вместо того чтобы дать это решение, он толкует о «почерке пера» и о том, пришел ли этот «почерк» слишком рано или слишком поздно… И когда ему самому такое канцелярское решение вопроса начинает казаться слишком пресным, когда ему хочется в проблему, чисто народнохозяйственную, а не политическую, внести хоть что–нибудь «экономическое», — он дает объяснение, которое заставляет пожалеть, что он не остался верен Милюкову до конца. Крестьян освободили потому, что правительство собиралось строить железные дороги: «Всякий здравомыслящий человек должен был видеть, что строить в стране сеть железных дорог и поддерживать в ней крепостное хозяйство было невозможно» (стр. 151). Вопрос о постройке русской железнодорожной сети был поставлен еще в 30‑х годах; ставившие его, с императором Николаем во главе, отнюдь не смущались существованием в стране крепостного права, и мы не решаемся отказать им в «здравомыслии». В разгар крепостного права была построена Николаевская дорога — технически лучшая в России. Соединенные штаты обладали развитой железнодорожной сетью задолго до отмены рабства. В том переходе русского народного хозяйства на буржуазные рельсы, который начался реформой 19 февраля, постройка железных дорог была чрезвычайно существенным моментом; но причинная связь была как раз обратная — железные дороги построили потому, что пало крепостное хозяйство, а не потому оно пало, что стали строить железные дороги. А вот что барщина была несовместима с сельскохозяйственными машинами, — это верно: вот почему интенсификация помещичьего хозяйства и вела как к неизбежному результату, к применению вольнонаемного труда. Это конечно не вся проблема; но мы берем вопрос в тех рамках, в какие поставил его г. Струве. Вопроса о выкупной операции и ее экономических основаниях он совершенно не касается, — не касаемся его потому и мы; а именно эти–то экономические основания выкупной операции и придали всему делу форму «почерка пера»; в этом–то и состоит вопрос, смущающий нашего автора: почему не было «массового отпуска крестьян на волю» (стр. 139). Посильный ответ на этот вопрос нами дан в другом месте, — теперь мы пишем только рецензию на книгу г. Струве.

Итак, в чем же значение этой книги? Ее автору принадлежит неоспоримая и крупная заслуга в истории русского народного хозяйства: он первый поставил вопрос о «крепостном хозяйстве» как известной историко–экономической категории. Попав на колею ошибочного исторического миросозерцания, он не сумел его разрешить.