- Рецензия на кн. В. О. Ключевский — «Курс русской истории», часть 5‑я. П. Гиз, 1922 г.)
Большой публике долго пришлось ждать последнего тома «Курса» Ключевского. Предисловие редактора (Я. Л. Барскова) помечено январем 1919 г. (!), на титульном листе стоит 1921 г., а на обложке — 1922 г. Солидно работал старый Госиздат!
От долговременного пребывания в недрах, одного из советских учреждений книга конечно не «осоветилась» и вообще не стала более современной. В этом отношении «большой публике» предстоит большое разочарование. Основной текст напечатан с литографированного издания 1883–1884 г. — того самого, по которому наше поколение когда–то готовилось к экзаменам. Было это почти ровно тридцать лет тому назад.
От книги такого возраста можно не ожидать свежих (мыслей, даже независимо от какого–либо специфического отношения автора к изображаемой им эпохе, а такое отношение было. Новая русская история, которой посвящен этот том, охватывающий период от Екатерины II до смерти Николая I, не принадлежала к любимцам В. О. Ключевского. Филигранно отделывая древнейший период, до Петра включительно, покойный историк скользил по дальнейшему довольно бегло. То, что это дальнейшее приходилось обычно на конец года, когда всякий профессор спешит свести концы с концами, очень помогало этой беглости и отчасти извиняло ее перед слушателями. Некогда подробно этим заниматься, а «дать понятие» аудитории все же нужно. Поэтому сообщается «самое существенное», без подробностей.
«Подробности» и шли поэтому в убывающей прогрессии. Об эпохе Екатерины их сообщалось еще довольно много, хотя больше бытовых и анекдотических, нежели исторических в серьезном смысле этого слова. Но крепостное право например отделывалось довольно тщательно: это был уже отрезанный ломоть истории, по отношению к которому безопасно было говорить, что угодно, не касаясь только легенды 19 февраля. В ином положении было конечно самодержавие. Тут приходилось лавировать между студенческой массой, красневшей год от году, и начальством, становившимся год от году все более черносотенным. Вообще говоря, эта лавировка удавалась столь умному человеку, как В. О. Ключевский; раз только он сорвался вправо, в своей речи об Александре III, в 1894 году.
Об этой речи, печатавшейся обыкновенно в приложении к последней части «Курса» (имевшей, кроме литографированных, еще два печатных издания «на правах рукописи»), редактор нынешнего издания говорит, что ее «настоящее место» не при «Курсе», а в «Полном собрании трудов Василия Осиповича». С полным правом это можно сказать о всей 5‑й части. Ибо даже помимо той лавировки, о которой сейчас говорилось, курс 1883/84 г. должен был страшно устареть в чисто академическом смысле, так как истории России XIX в. как научной дисциплины в те дни не существовало. Создана она, преимущественно, марксистами — в наиболее широком понимании этого термина, т. е. включая сюда и «легальных марксистов» (работы Струве о крепостном хозяйстве и Туган–Барановского о русской фабрике), а помимо них тут больше всего поработали полулегально историки–народники (В. И. Семевский, Богучарский и др.), военный историк Шильдер (биография Павла, Александра I и Николая I) да берлинский профессор Шиман, давший недурной и свежий материал о Николае I в самом черносотенном освещении, какое можно придумать. И труды всех перечисленных авторов вышли после 1884 года. Историк, читавший свои лекции в этом году, многих фактов просто не знал, не мог знать.
Что должно было получиться из этого сочетания политической лавировки и фактической неосведомленности, легко показать на любой лекции «Курса», хотя бы на той, где Ключевский говорит о декабристах например. Конечно вожди движения везде именуются «вожаками» (кроме страницы 212 — не из более ли свежей это редакции?).
Конечно о Пестеле подчеркивается, что это был «сын прославившегося взяточничеством сибирского генерал–губернатора», а о «Русской правде», лежавшей в то время в «секретных» архивах за семью печатями, — ни слова. Едва ли Ключевский ее и видел в 1884 г. О Рылееве сказано буквально: «Кондратий Рылеев, бывший артиллерист, потом служивший в Петербургской казенной палате по выборам дворянства и вместе с тем управляющий делами Русской североамериканской компании». Пишущий эти строки весьма мало склонен благоговеть перед памятью человека, первым жестом которого после ареста было выдать Пестеля; но тут все же нельзя не почувствовать и обиды за Рылеева — как никак, а это был крупнейший после Пушкина русский поэт 1820‑х годов… Представьте себе историка, который позволил бы себе аттестовать Пушкина как «титулярного советника и камер–юнкера», «позабыв» отметить, что этот человек написал «Евгения Онегина». Какой бы гвалт поднялся во всей русской литературе! А вот Ключевский охарактеризовал приблизительно так Рылеева — и три поколения русской интеллигенции глотали это безропотно.
Но это все номенклатура и «этикет», так сказать, иначе говорить о каких бы то ни было революционерах с университетской кафедры при Александре III не полагалось. Перейдем к фактической стороне. На стр. 208 нам сообщают, после упоминания о Пестеле и Рылееве, о «северном» и «южном» союзах, что «существование этих союзов не было тайной для правительства… но никакие меры против замыслов общества не были приняты». Тут явная путаница: Александр I знал о невинном «Союзе благоденствия», распавшемся в 1821 г., но о республиканском заговоре Пестеля он узнал только летом 1825 г. от провокатора Шервуда, донос которого имел следствием совершенно определенные «меры»: целый обширный провокаторский план, в центре которого стал главный начальник военных поселений юга России, гр. Витте. Александр неожиданно умер за несколько дней до «ликвидации» пестелевской группы (19 ноября ст. ст. 1825 г., а Пестель был арестован 13 декабря), и только поэтому «мера» случайно оказалась несвязанной с его именем.
На стр. 209 повторяется давным–давно устраненная еще Шиманом легенда о том, будто Николай не знал о завещании Александра, делавшем Николая наследником престола вместо Константина. На стр. 210 «по Корфу» (автору официальной истории 14 декабря, вышедшей в 1850‑х годах) рассказывается о мерах кротости и увещания, якобы предпринимавшихся Николаем до картечи, и сообщается совершенно невероятный факт, будто и из пушек сначала стреляли холостыми зарядами. Этого даже 1884 годом не объяснишь — все–таки мемуары–то декабристов кое–какие были в печати и тогда. К убийству Милорадовича «товарищи Каховского» отнеслись «с отвращением», а накануне Рылеев, как мы теперь знаем, уговаривал Каховского убить самого Николая! и т. д. Все это кончается совершенно достойным всего остального выводом, что «14 декабря не было бы в том случае, если бы заранее приняты были меры», — выводом, который не становится убедительней и содержательнее от того, что к нему присоединился впоследствии прусский реакционер Шиман, говоривший даже еще определеннее об одной мере — аресте Рылеева.
Совершенно естественно, что от автора, так смутно представлявшего себе конкретную сторону событий, — мы не хотим думать, что Ключевский знал, что в действительности происходило, но скрывал это от своих слушателей, — не приходится ожидать их глубокого понимания. Декабристы для Ключевского — «большей частью добрые, умные, образованные молодые люди с горячим желанием быть полезными отечеству, руководившиеся чистыми побуждениями, но неопытные, без знания света, людей и отношений…» Знание света начиналось очевидно в те времена с III класса петровской табели о рангах — с дивизионного генерала и тайного советника: ибо полковников и бригадных генералов, равномерно и гражданских особ до IV класса табели о рангах включительно, среди декабристов было достаточно.
Мы остановились на декабристах подробнее только потому, что эти страницы в обычных курсах этого рода бывают обыкновенно наиболее интересными. Но глубина понимания на всем протяжении этих глав приблизительно одинаковая. Хотите ли вы знать например, отчего медленно шло крестьянское дело при Николае I? Вы, может, думаете, что объективные экономические условия мешали? Но об этом марксистском мудровании в 1884 г. и помину не было. Ключевский, правда, не мог не заметить интенсификации барщины в начале XIX в. (стр. 230), но он далек от мысли, чтобы это имело какие–нибудь причины, более общие и глубокие, чем помещичий произвол, и какие–нибудь последствия, кроме раздражения крестьян. Влияние рынка, кризиса хлебных цен и т. д. — все это для него оставалось такой же книгой за семью печатями, как «Русская правда» Пестеля, и на этот раз уже вовсе не из–за политической обстановки: просто в русской литературе тогда ничего на этот счет не было. И умнейший Ключевский довольствуется совершенно детским объяснением неудачи Николая I в крестьянском деле: «…высочайшая воля издавала законы, а исполнительные учреждения втихомолку прибирали эти правила к рукам, крали их» (там же). А крестьяне, зная о «высочайшей воле», но не видя улучшения своему положению, волновались. Вот и все.
Непонятно, зачем эту архаическую книгу (понадобилось печатать в 50 тыс. экземплярах. И уже если вообще ее печатать, то поручить редакцию следовало не Я. Л. Барскову, благоговеющему перед каждым словом покойного учителя, а какому–нибудь историку–марксисту, который снабдил бы ее соответствующими комментариями. Печатать ее и тогда не было бы необходимости даже для того, чтобы «Курс» имел внешне законченный вид: ибо ведь все равно царствование–то Александра II напечатать не решились, больно уж, очевидно, резало современный взгляд. Так что книга все–таки обрывается «на полуслове» — на смерти Николая I. Но с комментариями от книги не было бы по крайней мере прямого вреда. А теперь ее издание конечно очень на руку всем, кто мечтает о режиме Александра III как о пределе благополучия. Тут уже марксизмом и не пахнет! И глядишь, книжку начнут рекомендовать даже на наших рабфаках — рекомендуют же Корнилова.
Журн. «Печать и революция», 1923 г., кн. 3, стр. 101–104.
